«К 140-летию со дня рождения Александры Александровны Яблочкиной»
А.А.ЯБЛОЧКИНА «75 ЛЕТ В ТЕАТРЕ»
МАЛЫЙ ТЕАТР И МХТ
К ЧИТАТЕЛЮ
СЕМЬЯ ЯБЛОЧКИНЫХ (начало)
СЕМЬЯ ЯБЛОЧКИНЫХ (продолжение)
СЕМЬЯ ЯБЛОЧКИНЫХ (окончание)
ГОДЫ ТРУДА И УЧЕНЬЯ (начало)
ГОДЫ ТРУДА И УЧЕНЬЯ (продолжение)
ГОДЫ ТРУДА И УЧЕНЬЯ (продолжение)
ГОДЫ ТРУДА И УЧЕНЬЯ (окончание)
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. ГЛИКЕРИЯ ФЕДОТОВА
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. МАРИЯ ЕРМОЛОВА
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. АЛЕКСАНДР ЛЕНСКИЙ
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. ПАВЕЛ ХОХЛОВ
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. АЛЕКСАНДР ЮЖИН
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. МАКШЕЕВ, РЫБАКОВ, САДОВСКИЕ
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. БОРОЗДИНЫ-МУЗИЛИ-РЫЖОВЫ
ВЫДАЮЩИЕСЯ МАСТЕРА РУССКОГО ТЕАТРА. ТУРЧАНИНОВА. ЯКОВЛЕВ. КЛИМОВ
Вспоминая замечательных артистов прошлого, думая о счастье, какое они доставляли своим творчеством публике, понимаешь главное, в чем заключалась пленительная сила их воздействия на зрителя. То была правда, глубокое проникновение в жизнь. Их искусство открывало людям глаза на жизнь, помогало им стать прозорливее и глубже в своих суждениях о ней.
Этого в одинаковой мере умели достигать и те, кого обычно называли «романтиками», и те, кого признавали «бытовиками». Искусство тех и других было единым — реалистическим. Доказательством служат многочисленные спектакли, в которых объединялись представители двух «различных» групп. Они создавали блистательные по мастерству, замечательные спектакли, в которых каждый играл великолепно, и вместе с тем все объединялись общим тоном. Ленский и Федотова, Южин и Ермолова, Рыбаков и Садовская и многие другие творили истинные шедевры, поражая своим блестящим мастерством, острой наблюдательностью и тонким умением передать жизнь в ярких, правдивых, типических образах.
Очевидно, деление на «романтиков» и «бытовиков» создавал репертуар. Романтические пьесы и трагедии, с одной стороны, и бытовая драматургия — с другой. И хотя актеры романтического репертуара зачастую отлично играли Островского и Гоголя, все же доминанта в репертуаре существовала. Правда, между собой «романтики» и «бытовики» воевали. Но вот как: анекдоты, эпиграммы, басни, сатирические стихи так и сыпались на бедных «романтиков». Колосов, Дурново, Макшеев и особенно М. П. Садовский изощряли свое незаурядное остроумие. Ленский и Южин добродушно отшучивались, отбивались от них — веселье и смех часто царили за кулисами.
И те и другие проявляли большой интерес ко всему новому. Так, вызывал живой интерес у многих МХТ. Я думаю, что водораздел, проходящий между артистами Малого театра и художественниками, отнюдь не мешал тесному общению и товариществу среди них. Всем известно, какая прочная дружба соединяла Медведеву, Федотову, Ермолову, Ленского, Южина с основателями Художественного театра — Константином Сергеевичем Станиславским и Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко. Желание видеть театр свободным от влияния буржуазных вкусов, чистым от штампов и рутины было тем, что крепче всяких уз связывало этих людей. А как дружили (хотя частенько спорили до хрипоты) Южин и Немирович-Данченко, знавшие друг друга еще с гимназических времен. Вл. И. Немирович-Данченко постоянно бывал у нас за кулисами и был связан очень теплыми товарищескими отношениями со многими нашими актерами.
С Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко меня связывает большая, душевная дружба. Друг моего отца, друг моих друзей и мой друг — вот кто для меня этот знаменитый режиссер, этот большой ум, блестящий организатор, тонкий литератор. Последние годы жизни Владимир Иванович был как-то особенно дорог моему уже старому сердцу: ушли один за другим мои друзья, мои учителя — товарищи по Малому театру, и вот тогда-то я и почувствовала, что такое связи детства, юности, как бесконечно дорог каждый, кто шел с тобой рядом издавна. Тогда я особенно проникла душой к дорогому Владимиру Ивановичу. Видеться нам приходилось редко — оба мы жили только театром, но все радостнее было мне слышать о его громадной популярности, убеждаться в том, что к старым годам его талант не увял, а созрел и окреп еще более... Горько было прощаться с ним, провожать и этого друга в последний путь. Так хотелось видеть его здоровым, веселым, энергичным...
Увлечение Вл. И. Немировича-Данченко театром началось еще в юности, в Тбилиси, но получило свое развитие под влиянием Малого театра.
К. С. Станиславский тоже признавал, что «Малый театр лучше всяких школ» способствовал его общему эстетическому развитию и направлял его духовную и интеллектуальную жизнь.
В молодые годы я не раз встречалась с Константином Сергеевичем у Н. М. Медведевой и Г. Н. Федотовой — моих дорогих руководительниц. У них и Константин Сергеевич многому учился, находя сокровищницу знаний и опыта в беседах с этими умными, образованными женщинами. Медведева и Федотова любовно к нему относились. Их интерес к режиссерской и актерской работе Кости Алексеева (как они его называли) в Обществе искусства и литературы был самый неподдельный. Правда, Медведева добродушно посмеивалась над его фанатическим увлечением театром.
Константин Сергеевич, как он и писал в своей книге «Моя жизнь в искусстве», воспитывался на лучших традициях щепкинского реализма, наблюдая творчество таких артистов, как Живокини, Шумский, Самарин, Ленский, О. О. и М. П. Садовские, Медведева, Федотова, Никулина, Ермолова, Савина, Стрепетова и другие. Великий подвиг его жизни явился продолжением и развитием их достижений.
На моей памяти создавался Художественный театр, и ранняя пора его становления проходила на моих глазах, как проходит теперь его зрелость.
В первые годы существования МХТ отношение к нему со стороны актеров Малого театра было весьма разнообразно. Мы, тогдашняя молодежь, с громадным нетерпением ждали каждой новой постановки, с огромным интересом, а часто с завистью наблюдали, как из малоопытных, еще не сложившихся актеров Станиславский и Немирович-Данченко создавали настоящих мастеров сцены.
Но не все мыслили так. К. Н. Рыбаков, например, признававший театром один только Малый, никогда не бывал у художественников. А Ольга Осиповна Садовская, помнится мне, не пропускала ни одной генеральной репетиции в Художественном театре, но ко всему относилась придирчиво. Она с большим юмором критиковала все, что только было возможно. Южин долгое время настороженно присматривался ко всему, происходящему в МХТ. Вначале он открыто протестовал против того, что в новом театре уделялось много внимания внешней стороне спектакля (как ему казалось, это шло в ущерб актеру). Вызывало его возмущение то, что на сцене стал приобретать все большее и большее значение режиссер-постановщик, и это, по глубокому убеждению Южина, мешало проявлению индивидуальности актера.
Федотова и Ленский с первых же спектаклей Художественного Общедоступного театра, а Ермолова несколько позднее проявляли горячий интерес к работе молодого театра.
Они всегда находили в постановке МХТ много ценного, талантливого, всегда выражали самое живое сочувствие новому делу.
Всех нас поражала последовательность и упорство, с какими молодой театр шел к своей цели. Эта цель — борьба против старого, рутинного театра. Они шли к полной простоте всех выразительных средств и глубочайшей жизненной достоверности. Сцену они приравнивали к жизни, отказывая ей во всякой приподнятости; точность ставили выше романтики, естественность исполнения — выше яркости эмоций. Видели мы и их особую литературность, которая была и в подчеркнутой бережливости к мысли драматурга, и в распространенности и детальности характеристик; словом, новаторство ощущалось во всем — и в содержании их искусства и в приемах. Вообще многое, привычное в искусстве театра, они волшебно оживляли. Новое значение приобретало то, над чем прежде мало задумывались люди театра, например освещение. Освещению художественников мы попросту завидовали. Полное, безапелляционное подчинение всех единой воле режиссера, и как результат этого — общая стройность исполнения, как мы бы теперь сказали, общая культура спектакля, тоже не удавались прежним режиссерам, даже таким, как Александр Павлович Ленский, ибо перед ними стояли непреодолимые препятствия.
Многое в игре художественников было для нас непривычным. Малый театр приучал нас к ярким краскам в игре актеров, к вдохновенным и сильным переживаниям, к крупным и ярким отдельным образам. Благодаря громадным талантам мастеров Малого театра как-то не замечались и недочеты наших спектаклей.
Вы уходили из театра потрясенные игрой Федотовой, Ермоловой, Ленского, Южина, Горева, Рыбакова, и перед вами даже много дней спустя как живые стояли образы, созданные ими,— или Ольгой и Михаилом Садовскими, Музилем, Правдиным, Макшеевым и другими. Вы могли забыть содержание пьесы, но помнили игру основных действующих лиц и долго хранили впечатление, какое они произвели на вас. В Художественном театре первых лет вы, наоборот, выходили из театра взволнованные виденной пьесой, которую всегда хорошо запоминали, но не всегда могли вспомнить, кто и как играл какую-либо отдельную роль.
Художественный театр заставил и нас обращать больше внимания на внешнюю сторону спектакля. Однако из-за казенного равнодушия чиновников дирекции, ведавших монтировочной частью, даже Ленскому не удалось добиться в этом успехов.
Вспоминая славный путь Художественного театра, отчетливо видишь его значение: его репертуар будил мысль — это был продуманный подбор высокой драматической литературы (хотя мы знаем, что художественники иногда и ошибались: они поставили у себя несколько декадентских пьес), его спектакли никогда не оставляли зрителей равнодушными, а ведь равнодушие — самое страшное в театре. Передовая часть интеллигенции восторгалась спектаклями Московского Художественного театра, проявляла самую горячую симпатию к его мастерам и с уважением следила за их творчеством. Но иные чуть ли не с озлоблением говорили о его новаторстве, возмущались и негодовали по поводу каждого спектакля.
Однако сезон за сезоном Художественный театр завоевывал все более широкое признание. Художественный театр дал миру первоклассных актеров. Участники его первых спектаклей стали всеми признанными мастерами.
Наконец, Художественному театру, и в первую очередь Константину Сергеевичу Станиславскому, мы обязаны тем, что искусство актера оформилось в систему, первую в истории театра, законченную и стройную систему воспитания актера и работы над ролью.
На моих глазах росли и крепли уважение, любовь и преклонение перед творчеством Станиславского, этого неповторимого художника, неутомимого искателя художественной правды, укрепившего знамя реализма на русской сцене.
В 1915 году Русское театральное общество единогласно избрало Станиславского в члены своего Совета. Этот акт выражал не только безграничное уважение к нему, но и стремление как можно больше получить от режиссера, от общения с ним. Но тут, увы, нас постигла неудача. Не хотелось Константину Сергеевичу отрываться от своих дел, да и силы не позволяли. Ведь тогда он уже работал над своим замечательным многолетним трудом, собирал ценнейшие наблюдения, обобщал их... Пожалуй, он был прав: театру будущего была важнее театральная, педагогическая и литературная деятельность Станиславского, нежели его общественные дела. Каждый должен быть там, где он больше принесет пользы людям. Он писал мне:
«Глубокоуважаемая Александра Александровна! Прежде всего мне хочется поблагодарить в вашем лице Совет Русского театрального общества за честь и избрание, которыми оно меня почтило.
К сожалению, я не создан для административных дел и потому отказался от многочисленных общественных должностей, которыми я занимался; отказался и от своих конторских занятий и от административной части в своем театре.
С большой грустью для себя я принужден отказаться и от той чести, которую мне оказывают теперь, но я вынужден это сделать еще и потому, что я до последней степени занят, а занимать должность лишь номинально я бы не хотел. Еще раз благодаря за оказанную мне честь, я прошу Вас принять уверение в моем совершенном почтении к Вам.
К. Станиславский. 1915 — 6 апреля. Москва».
В июле — августе 1937 года случай привел меня отдыхать вместе с Константином Сергеевичем и Марией Петровной Лилиной. Мы жили в Барвихе. Маленькая компания артистов — Корчагина-Александровская, Массалитинова, Любимов-Ланской, Симонов и я — шла в их уютную комнату и, сидя за круглым столом, с огромным вниманием и интересом слушала чтение страниц из подготавливаемой Станиславским книги о творчестве актера. Обсуждали прочитанное или начинали вспоминать различные театральные события прошлого. Константин Сергеевич так умел слушать, что, бывало, не устаешь ему рассказывать. Он сам был великолепным рассказчиком. Не замечая времени, мы просиживали по два-три часа. Лишь спохватившись, что дежурная сестра в санатории будет ворчать на нас за нарушение «правил внутреннего распорядка», мы расходились по своим палатам.
В день празднования семидесятипятилетия К. С. Станиславского, торжественный и дорогой для русского искусства день, мы послали Константину Сергеевичу от имени ВТО письмо, полное глубокой дружеской любви и безграничного уважения, преклонения перед его гением. Мы писали о том значении, которое приобрело творчество Станиславского для русской и мировой культуры, для всего советского театра, о том, что великим примером является для всех работников искусств его беззаветное служение театру. Вот как ответил этот замечательный человек:
«Доходит ли до вас излучение моего взволнованного чувства?
Передаются ли вам мои внутренние порывы благодарности, которые рвутся из моего сердца?
Если они не доходят до вас, то я бессилен, так как слова не могут передать того, что я переживаю.
Смею ли я принять на себя приписываемые мне заслуги? Нет, они в большей своей части принадлежат неподражаемой художнице — творческой природе человека.
Моя заслуга лишь в том, что я, не мудрствуя, шел за ней, пытаясь изучить и понять ее тайны. Если мне это удалось, я счастлив.
Остальное из приписываемых мне заслуг я отношу к чрезвычайно дорогому мне вашему доброму расположению. Спасибо всем присутствующим на вечере, всем исполнителям и устроителям, спасибо Дому артиста и его председательнице А. А. Яблочкиной, вспомнивших и так горячо почтивших меня в знаменательный день моей жизни...
Народный артист Союза ССР К. Станиславский.
17.1 — 1938 г.».
Росла и крепла слава художественников, спаянных единым устремлением к обновлению театра. Труппа Малого театра единогласно избрала своими почетными членами обоих руководителей МХАТ. Такое звание было утверждено Советской властью. В свою очередь Художественный театр избрал своим почетным членом А. И. Южина. Почтили этим званием и меня, чем я очень горжусь. Это произошло уже на пятидесятилетнем юбилее театра. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, находившаяся тогда в расцвете своих сил и таланта, прочитала:
«В связи с пятидесятилетним юбилеем Московского Художественного театра просим вас принять почетный знак театра — «Чайку», как выражение благодарности за многолетнее преданное отношение к искусству Художественного театра».
Помнится еще один эпизод, относящийся к значительно более раннему периоду. Художественный театр заразил меня любовью к Чехову. Поэтому к бенефису, который устраивался в день моего двадцатипятилетнего сценического юбилея, воспользовавшись правом юбиляра, я выбрала «Чайку». Постановкой этой пьесы я связала бы свой личный праздник с первым появлением Чехова на сцене Малого театра (его одноактные пьесы, долго державшиеся в репертуаре нашего театра, естественно, не в счет).
Кроме того, роли в «Чайке» расходились чрезвычайна удачно, и спектакль мог стать для Малого театра, как теперь бы сказали, «этапным». В самом деле: Тригорина должен был играть А. И. Южин, Шамраева — О. А. Правдин, Сорина — К. Н. Рыбаков, Треплева — А. А. Остужев, Нину Заречную предполагалось поручить В. А. Шухминой, Дорна — И. А. Рыжову и М. Ф. Ленину, учителя — В. Ф. Лебедеву, о роли Аркадиной мечтала я.
Мысль поставить Чехова заволновала труппу. Все понимали, какая ответственная задача стояла перед нами. Даже дирекция императорских театров отнеслась к этому проекту чрезвычайно сочувственно и обещала дать соответствующие средства на декорации. Но по причинам, не зависящим от Малого театра, постановку осуществить не удалось. Художественный театр, предполагавший на следующий сезон возобновить «Чайку» не дал своего благословения на постановку ее у нас.
Я была огорчена. Неприятна была и шумиха, поднятая газетами вокруг этого инцидента.
Теперь я многое переоценила и многое поняла. Мне теперь понятно, что Художественный театр в те годы имел основание опасаться за судьбу драматургии дорогого ему Чехова. Тут крылась боязнь — сможет ли казенный театр осуществить постановку «Чайки». Слишком давила нас тяжелая рука чиновников конторы императорских театров, и со стороны могло казаться, что Малый театр (несмотря на искреннее желание сыграть Чехова, в чем нельзя было сомневаться) не выдержит столь серьезного экзамена и не раскроет по-настоящему мир чеховских героев. Вероятно, опасаясь этого, художественники и не доверили нам Чехова.
Совсем по-иному складывались репертуарные взаимоотношения наших театров в революционную эпоху. Творческое соревнование привело, например, к тому, что в год 20-летия Советской власти мы работали над «Бронепоездом» — знаменитым мхатовским спектаклем, а они ставили «нашу» «Любовь Яровую». Когда я заканчивала эту книгу, Малый театр осуществил постановку чеховского «Иванова».
...Радостью и гордостью наполняется мое сердце, когда я думаю о замечательных мастерах советского театра, об их заслуженной народной славе. Среди них на первом месте стоит крупнейший артист мира, человек большой души и сердца, редкого обаяния и благородства, светлого ума, художественного вкуса — Василий Иванович Качалов. Это был общий любимец, народный любимец.
Несмотря на огромный успех, который всегда сопутствовал ему, Качалов отличался редкой скромностью, умел любить человека и ему всячески помогал. Ни одно заслуживающее внимания ходатайство Всероссийского театрального общества о какой-либо помощи артистам не обходилось без живейшего отклика Василия Ивановича. Как часто обращался он ко мне с тем, чтобы привлечь внимание к чьим-то нуждам, к трудной жизни того или другого актера. Особенно заботливо относился Василий Иванович к тем, с кем ему пришлось работать на провинциальной сцене. Всех-то он помнил, никогда не ошибался, кого кто играл, в какой роли прославился (пусть даже на очень короткое время), и для всех артистов, очутившихся в тяжелом положении, он всегда являлся верным другом.
Одарен он был всесторонне: красив как человек и как артист, голос его воспринимался как музыка. Мог быть ярко театральным и простым, как сама правда. У него не было специального амплуа, диапазон его творчества был необычаен. При его имени возникает в памяти огромная галерея людей самых разных миросозерцании, разных эпох, характеров, профессий, классов. Это — образы, созданные гением Василия Ивановича Качалова. Он никогда не лгал в своем творчестве, никогда не играл «приблизительно» к правде, как играют десятки прославленных актеров. Слушая Качалова, я воспринимала чувства и мысли качаловских героев с открытой душой, всем сердцем откликаясь на них, так как никогда не чувствовала в нем никакой банальности, ничего такого, что я могла бы назвать обычным, заурядным. Его игра всегда была откровением для зрителей. Я шла в театр смотреть и слушать Качалова, как на светлый праздник и до сих пор мое сердце полно благодарности за те минуты потрясения, радости, а иногда ужаса, которые он заставлял меня переживать. Конечно, то был ужас особый: вместе с ужасом, который внушал его Анатэма или Ставрогин, я, как актриса, испытывала еще и глубокое восхищение от силы таланта, от мощи сценических красок Качалова.
Ничто не забыто: помню его Тузенбаха, студента Трофимова, Иванова, Юлия Цезаря, Бранда, Гамлета, Чацкого, Глумова, Николая I, Вершинина в «Бронепоезде», Бардина в «Врагах»...
По одному перечню этих ролей можно судить о бесконечном богатстве качаловского дара.
Одна из его последних ролей —Лицо от автора в «Воскресении» Л. Толстого. Он казался неотделимым от спектакля, этот чтец в толстовке, с карандашом в руке, появляющийся в зрительном зале. Скажу о своем личном ощущении: ни сам спектакль, ни игра других (пусть очень хороших исполнителей) не раскрывали мне столь глубоко гений Толстого, как чтец — Качалов. Скажу еще больше. Казалось, что этот человек — двойник автора, создателя замечательных литературных образов, которые воплощал театр. Казалось, что он рассказывал нечто созданное им; казалось, судьбы персонажей на сцене зависят от этого удивительного мыслителя. Согласиться с такими рассуждениями может лишь тот, кто видел воочию, как Качалов вел «Воскресение», и помнит, как необычен был этот спектакль.
Сила Качалова заключалась еще и в том, что в ролях, им игранных,— во всем отражался его тонкий ум, высокая культура, любовь к человеку. Я уходила из театра всегда с ощущением красоты и благородства его таланта. Недаром К. С. Станиславский в тридцатипятилетие деятельности Качалова назвал его великим актером. У Качалова был, кроме всего, мягкий юмор, который он проявлял и на сцене в комедийных ролях, и постоянно в жизни.
Вспоминаю, как однажды, когда я была вместе с В. И. Качаловым и К. С. Станиславским в Кисловодске, Василий Иванович, всегда приветливый, всегда в духе, копировал нам одного из московских профессоров, необыкновенно похоже передавая его речь с бесконечными оговорками, представляя, как тот читает лекции студентам, и показывая всевозможные сценки на тему: «Профессор Н. в Кисловодске». Казалось, что даже внешне Василий Иванович становился на него похожим, так верно схватывал он характерные особенности этого профессора, произнося за него целые монологи. То был Качалов — юморист и импровизатор. И в этом он был великолепен. Я и Константин Сергеевич от души смеялись и долго вспоминали эту шутку.
Пришлось мне и выступать с Василием Ивановичем и Константином Сергеевичем. Это было на отдыхе все в том же Кисловодске. Мы читали (вернее, сыграли) сцены из пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Константин Сергеевич играл генерала Крутицкого, Качалов - Глумова, а я — Мамаеву. Вначале я побаивалась выступить с художественниками. Но ни я, ни они не испытали никакой неловкости от столь необычного содружества. Мы остались вполне довольны друг другом, и публика нас хорошо приняла.
Я встретилась с Василием Ивановичем последний раз в Кремлевской больнице, куда меня привезли после сердечного приступа. Его комната была рядом с моей, и он, ежедневно навещая меня, как-то задал мне вопрос: «Вы ничего не имеете против того, что я прихожу ежедневно к вам? Мне хочется позаимствовать у вас вашей жизнеспособности, жажды работать в театре и действовать».
Он чувствовал: тяжелая болезнь отнимает силы, обычные его энергию и жизнерадостность.
И вот его не стало... Будем же благодарны, что судьба дала нам возможность быть современниками и свидетелями полного расцвета таланта этого замечательного артиста и благородного человека! Он войдет в пантеон великих актеров, которыми наша Родина может безмерно гордиться.
...Минувшее проходит предо мной. Я вспоминаю изумительные пушкинские стихи о старых разросшихся соснах и молодой поросли пробивающейся жизни. Мне кажется, что я, как лирический герой этого стихотворения, провожаю прошлое, встречаю будущее, с громадным интересом всматриваюсь в него и говорю:
«Здравствуй, племя младое, незнакомое!»
Продолжение следует…