Вера Васильева
«Я НЕ АБСОЛЮТНО МЯГКАЯ КОШЕЧКА»
Вера ВАСИЛЬЕВА — актриса уникальная. Всенародная слава настигла ее в 1947 году, когда она снялась в фильме режиссера Ивана Пырьева «Сказание о земле Сибирской».
Вера Васильева
«Я НЕ АБСОЛЮТНО МЯГКАЯ КОШЕЧКА»
Вера ВАСИЛЬЕВА — актриса уникальная. Всенародная слава настигла ее в 1947 году, когда она снялась в фильме режиссера Ивана Пырьева «Сказание о земле Сибирской». Больше 60 лет Вера Кузьминична служит в Театре сатиры, и график ее жизни по-прежнему напряженный. Я не знаю ни одной другой актрисы, которая была бы занята в спектаклях сразу четырех (!) столичных театров. Во время одной из коротких пауз Вера Васильева пригласила меня и фотографа к себе домой, в небольшую уютную квартиру в центре Москвы.
— Вера Кузьминична, я хочу начать наш разговор с события, которое потрясло всех, и, я думаю, вас в том числе, — это ваше участие в премьере Малого театра «Пиковая дама», где вы сыграли роль Графини. Я так понимаю, что для вас это чистая авантюра.
— Да, для меня в этом событии сочетается всё: и безумная моя попытка сыграть пушкинскую Графиню, и безумное счастье впервые оказаться на сцене Малого театра.
— Вы же с юности мечтали играть в Малом?
— Да, когда я была еще девочкой, МХАТ и Малый были два моих любимых театра, недосягаемо прекрасных! Единственное, я никогда в жизни не думала о «Пиковой даме». Ведь нет такой пьесы — есть только опера по повести Пушкина, и мне всегда нравились наши великие певицы в партии Графини — Елена Образцова и Ирина Архипова. Так что для меня это событие какое-то мистическое. Актерская жизнь извне кажется такой счастливой, замечательной: цветы, люди помнят, любят, благодарят... Но вторая сторона, которая, может быть, даже гораздо сильнее оставляет след в душе актера, — это печаль от того, что нет работы, или то, что ты делаешь, тебе неинтересно, или жизнь не складывается в театре и в кино.
— Как часто доводилось играть то, что вам не интересно?
— Вы знаете, я о себе не такого высокого мнения, как, может быть, окружающие. Поэтому когда в Театре сатиры мне давали роли — казалось бы, главные, но в проходных пьесах (знаете, такие были советские пьесы, где милые девушки для сюжета существовали) — так вот, те роли меня мало радовали, но я думала, что я на большее и не способна. Самой себе говорила: ну мало ли о чем я мечтаю, а меня видят вот такой.
— А почему, Вера Кузьминична, у вас была такая заниженная самооценка, почему вы считали, что на большее не способны?
— Во-первых, я в жизни вообще достаточно скромный человек, и как же я могу быть одним человеком в жизни, а в профессии другим? Я то, что я есть, у меня есть мечты, у меня есть желание их воплотить, но я никогда не бываю уверена, что это будет хорошо.
— Вы очень рано стали знаменитой на всю страну — после роли в фильме Ивана Александровича Пырьева «Сказание о земле Сибирской».
— Вот тут у меня хватило ума понять, что дело не во мне, а в судьбе, которая меня так наградила. Иван Александрович настолько талантливый, он просто подал меня такой, какая я есть. Я никогда не думала: ах, как я сыграла, как перевоплотилась! Нет, я была той самой девушкой Настенькой. Просто она из Сибири, а я из Москвы.
— Сейчас молодые актеры, и не только молодые, проходят кастинги, чтобы попасть в кино, просто так на роль никого не утверждают. А как было у вас, были еще претендентки?
— Может быть, и были, я не знаю — я очень мало знаю о закулисной жизни, и в своем театре, и вообще. Знаю, что ассистентка порекомендовала меня Пырьеву. В своей одежде я ему не понравилась, а когда надели костюм Настеньки и заплели косички, я стала такой деревенской девочкой и, наверное, показалась ему подходящей. Так как он человек, повторяю, очень талантливый и понимал, чего он хочет, то мне ничего и не надо было делать.
— Вернемся в день сегодняшний. Как вы попали в «Пиковую даму»? Вас пригласил режиссер спектакля Андрей Житинкин?
— Вы знаете, это странная история. Однажды я записывала вместе с Элиной Быстрицкой радиоспектакль о двух матерях: одна — мать немецкого воина, а другая — русская мама, и обе они пострадали от этой войны. Мы искренне играли, иногда даже просили: остановите запись, мы не можем, мы плачем. И очень тогда почувствовали друг друга. После этого мы не виделись, но я сохранила добрые чувства к Элине Авраамовне. Я знала, что в Малом театре для Быстрицкой ставят «Пиковую даму», но я это просто знала и всё. И вот раздается звонок от Житинкина, он говорит, что обстоятельства заставили Элину Авраамовну подать заявление об отпуске до Нового года, а у них уже готов к выпуску спектакль, всё сделано. «Она рекомендовала обратиться к вам». Я позвонила Элине.
— Вы позвонили Быстрицкой, чтобы проверить, так ли всё на самом деле?
— Я предпочитаю верить сразу, но все-таки мне хотелось знать ее отношение, что она думает по этому поводу. Элина Авраамовна сказала, что у нее сейчас такие обстоятельства, она не может играть, так что если я соглашусь, то это уже мое дело. И я так поняла, что могу согласиться. А почему я рискнула? Малый театр, Пушкин, Графиня — как это так?! И как я ее сыграю, я же такая добродушная... А потом я подумала: что такое старость? Что такое ощущение женщины, которая когда-то была желанной, красивой, все ею восторгались, и вот теперь она безумно одинока, она даже где-то злая. А почему злая? Наверное, потому, что не хватает чего-то. И моя фантазия пошла вместе с ней, я подумала, что в каждой женщине есть тайна. Я и о себе подумала. Вот для публики я Верочка Васильева, улыбчивая, «на крылечке пою», «Женитьба Фигаро», еще что-то такое — и всем кажется, что я такая открыточка сладенькая. А жизнь-то гораздо сложнее, я тоже пережила и огромные разочарования, и огромную боль. Но допустим, я не озлобилась, а моя пиковая дама озлобилась. И мне показалось, что за жесткостью и капризами этой барыни есть вторая сторона, которая приучила ее быть жесткой, — а кто знает, может быть, сердце у нее безумно ранимое. Потом я подумала, что если это делалось для Элины Быстрицкой, то не могли же ей предложить сыграть просто какую-то экстравагантную разрушенную старуху — наверное, там нечто большее. И вот таким образом я окружила себя мечтами о «Пиковой даме».
— То есть когда вы стали репетировать, вы уже были внутренне готовы к этой роли.
— Готовностью это не назовешь, но я уже погружалась и мечтала. А Андрей Житинкин очень чуткий и добрый режиссер. Там, где я ошибалась, он говорил: вот это можно пожестче, а вот это более издевательски, а вот тут... Понимаете? И встретили меня в Малом театре невероятно тепло. Я себя почувствовала так, как будто прилетела из детства в свою мечту. И актерская уборная, где гримировалась когда-то великая Яблочкина, — всё несет в себе дух даже не 20-го, а 19 века, и всё это казалось мне совершенно волшебным. Ну а дальше были репетиции — со стороны моих партнеров очень добрые, очень внимательные, терпеливые, ведь у них роли были сделаны и они по двадцать раз повторяли для меня, чтобы я в это как-то вошла. А потом еще и Слава Зайцев, который создал божественные костюмы. В общем, потихоньку я в это входила.
— Вера Кузьминична, вы обмолвились, что ощущение окружающих от Васильевой — всегда такая радужная, улыбающаяся, как сладкая конфета. И я с этим согласен. Но при этом мне кажется, что вы женщина сильная.
— Вы знаете, мне тоже кажется, что я, в общем, не слабенькая. Как-то я свои горести переношу в одиночестве и никого не утомляю печалями.
— А почему в одиночестве? Неужели нет потребности с кем-то поделиться?
— Ну, такая родилась. Я сама себя не воспитывала. Я так думаю, что если меня и воспитывало что-то, то это театр, книги и, может быть, скромная жизнь моих родителей.
— «Скромная» — что вы имеете в виду?
— Ну, просто они были очень добрые и кроткие. Я папу своего безумно любила, добрее человека представить себе не могу. И маму тоже очень любила. Она была женщина невыполненных желаний: четверо детей, бедность. И она выражала себя в том, что каждый год переставляла мебель и даже перегородки в нашей единственной комнате в коммуналке. Ей хотелось каких-то перемен, новых ощущений, она говорила: давайте перегородим комнату на четыре части. Потом мы уничтожали эти перегородки, и она ставила шкаф, чтобы разделить комнату. Она переделывала старые платья на новые. В общем, она жаждала чего-то, что реальность ей не давала.
— Да, своеобразный подход к жизни. А в своей дочери мама получила ту самую творческую реализацию, которой ей так не хватало, ведь так?
— Да, может быть. Я думаю, что первое время родители не особо интересовались моей профессией, они просто были рады, что я осуществила свою мечту. Они в театр не рвались, жили в своем мире. Но когда мама уже совсем старенькая стала и лежала больная, я ей рассказывала о своих репетициях. И она говорила так устало: «Это хорошо, Верочка, это очень хорошо». Вот это я запомнила.
— Вы говорили, что в Театре сатиры у вас бывали далеко не самые благополучные времена, и роли не те, которые вы хотели играть. А вы не хотели уйти из «Сатиры», поискать себя в каком-то другом театре?
— Нет, я боялась, я не могла себе представить, что приду в какой-нибудь театр и скажу: я хочу у вас работать.
— А почему, что в этом плохого?
— Ничего плохого, но я не была уверена, что меня захотят принять.
— Это была гордыня?
— Ну, в общем мне не хотелось слышать отказ. Я так рассуждала: если бы я кому-то показалась нужной или интересной, то они пришли бы и сказали: а вы не хотите у нас работать? Может быть, в каком-то прошлом, далеком прошлом, я бы и рискнула… Но потом уже нет.
— На самом деле, Вера Кузьминична, это очень драматичная история. Вы, по сути, прожили «не на своей улице», не в том пространстве, которое вам было близко.
— Но зато с очень хорошими людьми и с очень хорошим отношением.
— А как вы решали для себя эти проблемы? Может, вели постоянный диалог с собой?
— Поначалу я так и считала, что у меня в театре есть то, чего я заслуживаю, и спасибо за это. А потом, когда мне было уже лет сорок пять- пятьдесят, я понимала, что возраст такой, что, в общем, театр имеет право мне особенно много и не давать. Я ведь уже была не девочка и не юная героиня. Но в душе я очень хотела сыграть что-то такое драматическое и поэтому иногда вдруг, не обладая большой смелостью, я что-то предпринимала. Так, допустим, было в 1953 году. Я написала письмо в Брянский театр. Там поставили «Дженни Герхардт» по роману Теодора Драйзера, и я написала, что была бы счастлива, если бы мне дали раза два-три там сыграть. И поехала туда, сыграла. Не знаю, хорошо это было или плохо, но мне было интересно — я плакала, любила. А потом уже прошло много времени и был момент, когда я по шесть лет не получала в своем театре новых ролей. Тогда я стала писать, громко назовем, мемуары — «Продолжение души», где я излила свою горечь и боль. Ну а потом появилась Вера Андреевна Ефремова...
— ...главный режиссер Тверского театра, тогда Калининского.
— Да, она предложила мне сыграть Раневскую в «Вишневом саде». Я с огромным счастьем репетировала и лет десять или двенадцать приезжала туда и играла. Этот спектакль дал мне ощущение, что я не зря мечтала о таких ролях.
— А ведь «Вишневый сад», кстати, был поставлен и в Театре сатиры. Интересно, вы говорили о своем желании сыграть в этом спектакле Валентину Плучеку, который тогда руководил театром?
— Да, говорила. Плучек этот спектакль ставил для Тани Васильевой, к которой относился очень хорошо, но она неожиданно ушла из нашего театра. И тогда я рискнула прийти к нему. Сказала: я мечтаю об этой роли, может быть, я могла бы попробовать? А он ответил мне несерьезно: ну, Верочка, эту роль, наверное, Оля Аросева хочет сыграть, и Нина Архипова, я лучше дам ее какой-нибудь молодой актрисе. И дал Раечке Этуш, она сыграла хорошо, хотя, на мой взгляд, была очень молода для этой роли.
— Представляю, какие у вас были эмоции, когда произошел такой разговор с Плучеком.
— Эмоции? А у меня тогда было такое чувство, что он вообще меня за человека не считает, и это было обидно. Но я все-таки хочу обелить Валентина Николаевича, чтобы не на этом закончить. Режиссер, когда ставит спектакль, должен быть влюблен — и в творчество актрисы, и, может быть, в саму актрису. Тут навязать себя нельзя. Я могу его упрекнуть только за несерьезность и невзрослый разговор, непрофессиональный. Но спустя много-много лет, перед самой смертью, Валентин Николаевич мне сказал: «Верочка, я очень виноват перед тобой, прости меня». После таких слов я не хочу, чтобы о нем думали плохо, это режиссерская душа, он может делать всё, что хочет.
— Вера Кузьминична, я так понимаю, что вы однолюб. Вот вы встретились в Театре сатиры со своим будущим мужем Владимиром Ушаковым и так всю жизнь и прошли рядом с ним.
— Вы знаете, тут тоже история довольно сложная. Я любила другого человека, и очень сильно. Мой будущий муж, Володя Ушаков, играл моего жениха в «Свадьбе с приданым» и был влюблен в меня. Года два-три, пока мы играли этот спектакль, он ухаживал за мной, ежесекундно давал мне понять, что любит и что я не смогу быть счастлива с тем, другим человеком. А затем наступил довольно драматический момент в моей жизни с «тем человеком». И я дала согласие выйти замуж за Володю. Поэтому вышла я замуж...
— …не по любви?
— Раненая. Но он своей любовью, своим терпением, пониманием дал мне возможность успокоиться. И за пятьдесят четыре года брака с ним я никогда в жизни больше ни на кого не посмотрела — ни романов, ни флиртов, ничего на свете ни у него, ни у меня не было. В последние годы Володя тяжело болел. И чем больше он болел, тем больше я его любила и жалела. Ведь он умер год тому назад, и у меня такое ощущение, что к концу жизни я его любила очень, очень нежно. Как своего ребенка. Я не уставала ухаживать, не уставала от бессонных ночей. А он был удивительный больной, такой благодарный, такой веселый. Поэтому я могу сказать, что я полюбила его постепенно, но это было не менее сильно, чем та, прежняя любовь, которая была разбита. И упрекнуть себя ни в чем не могу — я была верной, доброй, любящей женой.
— Удивительная история, Вера Кузьминична. Еще один момент. Ведь у вашего мужа карьера не сложилась, а в актерских семьях сильно развито тщеславие, ревность к успехам друг друга. У вас этого не было?
— Володя так же любил театр, как и я, и еще больше меня, чем театр, — вот так бы я сказала. И для него ничего не было важнее, чем то, чтобы я работала и была счастлива. Любой мужчина говорил бы с укором: вот, ты ездишь играть в Тверь, в Орел. Нет, он только радовался за меня и даже очень больной — он ведь еще и ослеп к концу жизни — жадно слушал мои рассказы. Он не завидовал и не упрекал, что я работаю, полнокровно живу, а он замкнут в комнате и ничего не видит.
— А у вас всегда был такой моторный ритм?
— Просто мне очень хотелось попасть в эту профессию, я слишком много мечтала о ней. Я лет в двенадцать нарисовала две картинки: на одной я была изображена в день «славного двадцатипятилетия моей сценической деятельности» в роли дамы с камелиями. А на другой я в роли Клеопатры в день «моего счастливого пятидесятилетия». Вот такие смешные картинки. Но о каких ролях я мечтала в двенадцать лет!
— Вера Кузьминична, у вас несколько лет назад была тяжелая травма, перелом...
— Ну не совсем, это не был перелом шейки бедра. Просто откололся кусочек косточки, который, как оказалось, и не совсем откололся.
— Я про другое хочу сказать. Ведь многие, будучи в почтенном возрасте, когда с ними случаются такого рода травмы, впадают в депрессию. У вас, я так понимаю, вообще не было такого момента. Вы уже через несколько месяцев снова вышли на сцену.
— У меня два месяца все-таки был больничный, но я очень верила, что это не та болезнь, о которой мы говорим, та очень страшная. Ну а раз моя болезнь позволила мне продолжить свое дело, то ни о чем другом я, конечно, и не думала. Так и предполагала, что если я смогу, то опять выйду на сцену. И театр в этом смысле был очень добр и внимателен — там меня ждали.
— Все-таки какое позитивное у вас отношение к жизни! Вот я смотрю на вас, Вера Кузьминична, и понимаю, что разные новомодные омолаживающие средства вас не коснулись. У вас настолько щедрая, красивая душа, что это написано даже на лице.
— Спасибо, но все-таки личико, конечно, имеет свой возраст. Вот я стараюсь не поправляться, хотя это очень трудно, причем с годами становится сложнее. Пока человек молодой, он может много ходить, активно жить, я все-таки так много уже не могу. А вообще я не люблю себя дисциплинировать по возрасту. Мне это не нравится.
— А какой ваш внутренний возраст?
— Шестнадцать лет. Просто мой возраст всё время одинаковый, понимаете? Я в шестнадцать лет мечтала сыграть и любовь, и кокетство, и боль, и в сорок лет я об этом мечтала, и в шестьдесят я это играла, и сейчас я играю такие же чувства. Мне восемьдесят семь, а я играю и ни в чем себя не насилую.
— Совсем недавно у вас была еще одна премьера — в Театре сатиры. В спектакле «Реквием по Радамесу» великолепное актерское трио: вы, Ольга Аросева и Елена Образцова.
— Да, вы знаете, это тоже интересная история. Все-таки наш возраст, хоть я его и не замечаю, но он есть, и роли подобрать нам очень трудно. Каждая из нас — и я, и Оля — что-то предлагали, о чем-то мечтали. Александр Анатольевич Ширвиндт (художественный руководитель Театра сатиры. — Прим. ОК!) нас позвал и сказал: девочки, каждой из вас надо найти по роскошной роли, поставить спектакль, но я не в состоянии.
— Ширвиндт так к вам и обращается — «девочки»?
— Да. Оля сказала: а давайте пригласим Романа Виктюка, он талантливый, у него могут быть идеи, которых у нас нет! И Виктюк принес эту пьесу, где три роли. Две женщины роскошные, бывшие звезды оперного искусства, и та, которая мечтала быть актрисой, но у нее это не получилось. Вот эти три роли мы и играем — Олечка Аросева, Елена Образцова и я. Хотя моя роль поскромнее, но, по-моему, она мне подходит. Я не буду рассказывать сюжет, но в общем мы все обрадовались и начали репетировать с Романом Григорьевичем.
— Вы впервые встретились с Виктюком в работе?
— Впервые. Я, правда, посмотрела его спектакль «Служанки», и была потрясена тем, как там работают актеры. Роман Григорьевич лично мне очень нравится, но мне с ним трудно. У него искусство не такое, к которому я привыкла, — не психологическое, когда что-то вырастает в моей душе и постепенно я этим овладеваю. У Виктюка это не жизнь, это представление об искусстве, о какой-то одухотворенности, но с очень точным и математическим расчетом его как режиссера. И вот эта точность для меня мучительно трудна, потому что она еще мной не рождена, я это должна переварить. Иногда я внутренне не соглашаюсь, но с ним спорить невозможно, надо только подчиняться.
— Две премьеры почти одновременно — это же счастье для актрисы.
— Это большое счастье.
— Такая насыщенная жизнь, безусловно, помогает держать себя в тонусе.
— Конечно. Вообще, вы знаете, я отношусь к спектаклям как к любовному свиданию: в тот день, когда я играю, я бываю в порядке, я мчусь в театр. У меня был один спектакль — «Блажь» Островского в Новом драматическом театре. И я подбирала к нему все костюмы, вплоть до нижнего белья, чтобы всё было такое красивое, и духи у меня были определенные — я любила Diorissimo. И когда я шла на сцену, то там одевальщицы говорили: ой, ландыши пошли, ландыши! Конечно, если роль плохая, я не отношусь к ней так трепетно. Но в общем для меня мои роли — это мои возлюбленные.
— А как вы считаете, у вас легкий характер?
— Вы знаете, я бы не сказала, что для близких людей легкий, а вот для далеких людей, по-моему, легче не найдешь. Меня никакой силой не заставишь разозлиться. Я, если мне что-то очень противно, просто отхожу в сторону, и как бы меня и нет. А для близких людей я, в общем, могу быть трудной.
— В чем эта трудность проявляется?
— Я наедине ухожу в себя, это очень угнетает тех, кто меня любит. Мой муж ужасно боялся, когда я становилась холодной, он пытался подлизаться ко мне и говорил: «Вера, а мы чай будем пить?» Я говорю: «Да». — «А когда мы будем?» — «Когда захочешь». Вот понимаете, один короткий ответ, холодный.
— А почему вы становились холодной?
— Ну, мало ли что могло вызвать во мне раздражение. Я не капризная, просто иногда какие-то бывают шероховатости… Я не сердилась, но вот этот холодок, он очень сильно действовал. И люди, которые ко мне хорошо относятся, они говорят: «Нам трудно, когда вы наедине с собой». Так что я не абсолютно мягкая кошечка.
— Вера Кузьминична, я вот подумал, что фактически вы сегодня дважды ученица. Первое — это дебют на сцене Малого театра, и второе — впервые репетиции с Виктюком.
— Да, опять ученица. Страшно.
— Почему страшно?
— А как же, разве нет?
— Но это же здорово, мне кажется.
— Здорово, но очень страшно. Хотелось бы не подвести. Ну, будем надеяться.
Читайте полную версию интервью в журнале ОК! №44
Автор: Вадим Верник
23.11.2012
«OK!»
http://www.ok-magazine.ru/stars/interview/item25429.php#center
