ОСТУЖЕВ В «ОТЕЛЛО»
Мне посчастливилось быть партнером
А. А. Остужева в спектакле «Отелло» Шекспира, в котором я играл Кассио в очередь с В.Н. Аксеновым. И мне хочется рассказать о таком интересном человеке и художнике, каким был Александр Алексеевич, и о том, как он репетировал Отелло...
ЛЕВ СНЕЖИЦКИЙ
ОСТУЖЕВ В «ОТЕЛЛО»
Весна 1935 года. Труппа Малого театра уехала на гастроли в Ленинград.
На улице шумно и жарко, а в Малом театре пустынно, прохладно и тихо. Служащий, посланный из дирекции проводить меня в репертуарную контору, идет впереди.
— Здесь гримировалась Мария Николаевна Ермолова, — говорит он, указывая на дверь комнаты, расположенной неподалеку от сцены.
Мы поднимаемся по лестнице, сворачиваем в длинный полутемный коридор. С волнением читаю фамилии знаменитых актеров на эмалированных табличках, прикрепленных к дверям артистических уборных. Вчера, 27 мая, директор Малого театра С. И. Амаглобели подписал приказ о моем зачислении в труппу.
Вдруг взрыв веселого смеха, донесшийся из полуоткрытых дверей в конце коридора, нарушил благоговейную тишину.
— Вам сюда,— сказал мой спутник и повернул обратно.
Через раскрытую дверь мне видна залитая солнцем комната, за ок¬нами которой вырисовывается квадрига коней на фронтоне Большого театра. В кресле, спиной к одному из распахнутых окон, сидит человек в парусиновой блузе, какие любят носить старые актеры.
— Когда сборы в цирке падали, администрация пускалась на всякие фокусы,— рассказывает этот человек окружившим его слушателям.— Анонс! — как бы читая афишу, актер сделал широкий жест.— «Едет черная маска!» Чтобы разжечь интерес к борьбе, выманить денежки у простодушных провинциалов, хитрецы выпускают черную маску,— срывают сборы! Потом приезжает красная маска, за ней — маска смерти... А однажды, к концу сезона, из публики вышел на арену огородник—здоровенный детина в картузе, в поддевке и смазных сапогах. Под гром аплодисментов детина этот вызвал победителя чемпионата на борьбу.
Полуденное солнце било в глаза, ослепляло, не давало мне рассмот¬реть лицо рассказчика. Не желая мешать ему, я тихо вошел в комнату.
— В вечер, назначенный для встречи профессионала-борца с ого¬родником, у кассы давка, в цирке яблоку негде упасть,— продолжал артист, взъерошив рукой короткие непокорно торчащие волосы, в которых серебрилась седина.— После парада борцов арбитр объявил про¬должительность схватки чемпиона с силачом-огородником — 45 минут.
Свисток. Противники сошлись на середине арены! — Рассказчик оперся на подлокотник кресла и подался вперед, как бы наблюдая борьбу.
Теперь мне хорошо видно его выразительное, сильное, словно обожженное весенним солнцем лицо. «Остужев!» — узнал я актера, которого принял сначала за одного из крупных комиков Малого театра.
Никогда еще мне не доводилось слышать такого темпераментного рассказа о борьбе, как в тот день. А. А. Остужев показывал разъяренного борца, богатыря-огородника, переживал все перипетии борьбы, демонстрировал приемы, которыми пользовались противники, вывертываясь из трудных положений. Говорил он с таким воодушевлением и неподдельным комизмом, что слушатели поминутно разражались хохотом. На вид Остужеву было лет шестьдесят, в его широко раскрытых серых глазах светились ум, юмор, азарт и озорство.
— Первая сорокапятиминутная схватка чемпиона с огородником окончилась вничью, — вспоминал Александр Алексеевич. — Судья объявил, что на следующий вечер они будут бороться до победы. Билеты в тот день брали с бою, барышничали ими. Весь город хотел видеть решающую схватку. Но никто и представить себе не мог, что произошло на арене после свистка арбитра. Едва противники пожали друг другу руки, борец одним движением бросил огородника на спину и прижал его обеими лопатками к ковру. Разочарованная публика ревела, вопила, выла от негодования... Я поспешил за кулисы. Разыскал борца, спросил его, почему он не повозился для потехи с огородником? — Остужев выдержал паузу, лицо его стало обиженным. — «Я с этим мерзавцем-огородником измучился в прошлый раз, — продолжал он жалобным тоном, изображая борца.— Каналья струсил и все время норовил лечь на спину. Чего мне стоило удержать его на ногах в течение сорока пяти минут!»
Неожиданная развязка снова насмешила всю компанию.
Воспользовавшись тем, что разговор стал общим, я отрекомендовался старичку, сидевшему за столом, заваленным бумагами и папками. Спросил у него, кому я должен сдать документы.
— Лев Димитрич, у нас просто, — ответил старик, лукаво прищурив¬шись и извлекая из кармана коробочку с нюхательным табаком.— У нас про-о-сто! — повторил он не без ехидства, с наслаждением вдыхая понюшку зеленоватого зелья.— А вы откуда к нам переходите?
— Из театра Вахтангова.
— А-а-а...— неопределенно протянул мой собеседник, вытирая нос клетчатым платком.— Будем знакомы. Алексей Степаныч Соловьев.
Пододвинув солидную книгу, старичок прикусил язык и стал записывать в нее мою фамилию и адрес.
Актеры между тем поднялись и двинулись из комнаты.
— Скажите, пожалуйста, а почему Остужев остался в Москве, не поехал в Ленинград на гастроли? — спросил я у Соловьева, когда веселая компания скрылась в дверях.
— Мало играет,— с сокрушением ответил старик.— Выбыл из репертуара.
Минут пятнадцать спустя, выполнив все формальности, я вышел из Малого театра на площадь Свердлова. На улице по-прежнему ярко светило солнце, грохотали трамваи, суетились пешеходы. Возле памятника А. Н. Островскому я снова увидел Остужева. Рядом с ним шел пожилой актер, который рассказывал ему что-то, заметно повысив голос, как это делают, говоря с глухими. Александр Алексеевич слушал его с напряженным лицом, по временам останавливался, слегка наклонял¬ся к спутнику. Тот повторял ему последнюю фразу возможно отчетливее, громче. Как бы прочитав ее по губам собеседника, Остужев кивал головой. Вскоре они скрылись в сквере напротив театра, где буйно цвели вишни и яблони.
Остужев! Теперь это имя стало легендарным. В тот день, за полгода до знаменитого спектакля, где Александр Алексеевич сыграл Отелло — роль, принесшую ему мировую славу,— меня поразили его жизнерадостность и мужество.
Я слышал, что знаменитый партнер М. Н. Ермоловой — Остужев — пережил страшную трагедию. В начале века в расцвете сил он почти полностью лишился слуха. Что может быть ужаснее для актера? Он не слышал партнеров, суфлера, чувствовал себя беспомощным на сцене! Несмотря на постигшее его несчастье. Остужев не сдался, не покинул театр.
С тех пор жизнь его стала беспрерывной борьбой. Поистине героической работой над собой Александр Алексеевич завоевал право оставаться на сцене, жить в искусстве.
В моем представлении Остужев был актером романтического направления, созданным для сильных драматических ролей. В молодости я впервые увидел его в «Аракчеевщине» И. С, Платона, где он играл великодушного глубоко несчастного офицера Михаила Шуйского. До сих пор слышу взволнованные слова, вырвавшиеся из груди этого доброго спивающегося поручика, незаконнорожденного сына наложницы всесиль¬ного графа Аракчеева Настасьи Минкиной: «Стоит вам показаться с графом в поселении, как за вами следом кнуты, шпицрутены, зеленые улицы! Будет этому конец!» Речь у Александра Алексеевича была напевная, он изумительно владел своим звонким, хорошо поставленным, западающим в душу голосом. Позже я смотрел Остужева в роли Карла Моора в «Разбойниках» Шиллера. У него был легко возбудимый, взрывчатый темперамент, игра его отличалась громадной эмоциональностью и нервным подъемом. Помню, как чутко слушали благодарные зрители страстные монологи Карла Моора—Остужева, покрывая их аплодисментами, хотя сам спектакль «Разбойники» был слабый и вызывал чувство разочарования.
Видел я еще Остужева в небольшой, но ответственной роли мастерового Михаила Ивановича в «Растеряевой улице» по Г. Успенскому. Но Александру Алексеевичу был чужд бытовой характер этой роли, она решительно не удалась ему.
Ни драматические роли, в которых я видел Остужева, ни его трагическая судьба не позволяли предположить, что Александр Алексеевич наделен от природы тем полнокровным заразительным юмором, с каким он рассказывал о жульничестве борцов в провинциальном цирке. «Так вот он какой Остужев в жизни,— думал я, вспоминая, что принял его сначала за комедийного артиста,— жизнерадостный, веселый, бодрый, разносторонне талантливый!»
Мне посчастливилось быть партнером А. А. Остужева в спектакле «Отелло» Шекспира, в котором я играл Кассио в очередь с В. Н. Аксеновым. И мне хочется рассказать о таком интересном человеке и художнике, каким был Александр Алексеевич, и о том, как он репетировал Отелло.
Осенью, в середине сентября, меня вызвали на репетицию «Отелло». Накануне я был представлен режиссеру С. Э. Радлову, приглашенному поставить эту трагедию Шекспира в Малом театре.
И вот я впервые стою на сцене Малого театра. Занавес поднят. Через несколько минут начнется репетиция картины «В сенате». Зрительный зал погружен в темноту. Видны лишь крайние ложи с их зо¬лотым орнаментом, окаймленные пунцовыми драпировками.
Быть может, именно в этих ложах сидели в свое время Гоголь, Ост¬ровский, Сухово-Кобылин... А на этих подмостках шли спектакли, в которых играли Щепкин, Мочалов, Ермолова, Ленский и другие ак¬теры — гордость и слава русского театра!
Здесь, на этой сцене, выступил в начале нашего столетия Сальвини в роли Отелло. Партнерами его были: Дездемона — А. А. Яблочкина, Яго —А.И. Южин, Кассио —А. А. Остужев.
А сейчас Александр Алексеевич Остужев шагает в глубине сцены, готовится к репетиции. На нем видавший виды серый пиджак и старо¬модные узкие брюки. Изредка он пробует голос: «Миа-ма-ма!»
На сцене рабочие ставят большой стол, за которым должны сидеть Дож и сенаторы. Один за другим собираются актеры. Остужев крепко пожимает им руки, но в разговор ни с кем не вступает. Переключаясь в образ, Александр Алексеевич уже сейчас живет в мире, создаваемом его воображением.
В одиннадцать часов Радлов включил лампу на режиссерском столике, позвонил в колокольчик.
Дож — Е. П. Велихов и сенаторы усаживаются в креслах вокруг стола, поставленного слева, покрытого зеленым сукном. Сергей Эрнестович поднимается на сцену, группирует вокруг них должностных лиц, офицеров и служителей. Справа, у входа в зал заседаний, он ставит стражу.
Остужев заранее приготовился за кулисами к выходу. Ведь он не слышит текста, который говорят на сцене, и потому ждет сигнала помощника режиссера.
Отелло храбрый, спешно вы нужны нам
Против врагов всеобщих наших, турок! –
приветствует Дож благородного мавра в тот момент, когда он появляет¬ся в дверях зала заседаний вместе с Яго и Кассио.
Слушая стенания, жалобы и проклятия Брабанцио, обвиняющего Отелло в том, что он отнял у него с помощью колдовства дочь, Дож и сенаторы глядят на мавра все более сурово, строго. Отелло – Остужев стоит посредине зала заседаний; держится он с царственным спокойст¬вием, как бы заранее прощая отцу Дездемоны его горячность, клевету и потоки брани. По временам, в ответ на обвинения Брабанцио, уличаю¬щего его в волшебстве и связях со знахарями, на губах мавра появ¬ляется ироническая улыбка- Взгляд Остужева и вся его мимика создают впечатление, что он слышит партнеров.
Радлов подсказывает исполнителям, что положение у Дожа и его советников трудное. Отелло нужен им, чтобы разгромить турок. Но обидеть родовитого Брабанцио, отказать ему в правосудии они не ре¬шаются. Дож — старая лиса, искусный дипломат. Он должен проявить чу¬деса изворотливости, чтобы найти выход из создавшегося положения.
Что можете в защиту вы сказать? —
спрашивает у Отелло Дож — Велихов, обменявшись многозначительными взглядами со своими советниками. Строгий вопрос он смягчает милости¬вой улыбкой.
Да только, что все правда! —
вырывается гневный вопль из груди Брабанцио, взбешенного колебаниями сенаторов.
Всесильные, почтенные синьоры
И господа достойные мои,—
прерывает его Отелло — Остужев, обращаясь к высокому собранию с восточным поклоном, раскрыв руки, ладони которых повернуты вверх.
Что дочь увез у старика я — правда,
И правда то, что я на ней женился,—
продолжает он, выделяя слово «правда», чистосердечно, горячо, как бы
разрубая одним махом затянувшийся гордиев узел.
Но здесь — вершина и конец обид,
Что я нанес ему!
Остужев все возвышает голос и обводит присутствующих открытым, честным взором, словно желая убедиться, что ему верят.
Вдруг взгляд Александра Алексеевича задерживается на мне, в гла¬зах его загораются огоньки гнева.
Мы стоим с Яго — В. Э. Мейером, как подобает лейтенанту и пра¬порщику генерала Отелло, невдалеке от него. Кассио не произносит ни одного слова в сцене, поэтому я совсем не волнуюсь. Гневный взгляд Остужева озадачил меня. В чем дело? Может быть, у меня костюм не в порядке? Но нет! Я стою в свободной позе, сложив руки на груди. Имен¬но в таких непринужденных, живописных позах изображали военных на своих картинах старые мастера. Все у меня в полном порядке. А между тем я снова ловлю испепеляющие взгляды Отелло — Остужева, которые он бросает на меня, продолжая монолог.
Но вот Радлов прерывает репетицию, делает замечания актерам. Александр Алексеевич подходит ко мне.
— Дорогой мой! — говорит он, едва сдерживая ярость.— Вы — офицер. Белый! — Остужев поднял руки и опустил их параллельно моему телу, как бы призывая меня к большей подтянутости.— Я — мавр, черный!.. Это мои жесты! — И Александр Алексеевич скрестил руки на груди так же, как делал я, слушая его монолог.
Так вот оно что! Не заметив, я скопировал позу, найденную и облюбованную Остужевым для своего Отелло. Это, конечно, оплошность. Позу я изменил, но про себя улыбнулся. Мне, воспитаннику вахтанговской школы, замечание Александра Алексеевича показалось наивным. Ведь заботиться нужно прежде всего о внутренней жизни образа, а тут сразу, не дав мне опомниться, — «Это мои жесты!» Позже я понял, что был глубоко неправ, в чем мне и придется еще покаяться.
В течение всей описываемой сцены «В сенате» Отелло — Остужев держался с Дожем и его приближенными с величайшим достоинством, как равный с равным. Его доблестный мавр пленял нас врожденным благородством и безграничной доверчивостью.
Мы понимаем, что Отелло — очень умный, передовой человек своего времени, свободный от предрассудков, презирающий за них в глубине души всю эту знать. Позже я замечал, что Александр Алексеевич пользовался каждой возможностью в роли, чтобы подчеркнуть недюжинный ум благородного мавра. Это одна из отличительных черт его Отелло.
Остужев ведет сцену горячо, в полную силу, заражая партнеров сво¬им энтузиазмом и энергией. Но он еще ищет образ, репетирует неровно. Бывают моменты, когда Александр Алексеевич срывается, слишком горячится, «рвет страсть в клочья». Особенно неуместными показались слезы, увлажнившие глаза Отелло — Остужева, когда он вспоминал о том, как тронул Дездемону его рассказ «о печалях юных лет». Эта слезливость, сентиментальность были совсем не к лицу суровому, мужест¬венному воину. Очень мешало и то, что Остужев репетировал Отелло в своем обычном пиджачном костюме. Восточные поклоны, легкая, плав¬ная поступь, благородная, царственная осанка — все это требовало более свободной одежды. Позже я узнал, что Александр Алексеевич придавал огромное значение костюму и гриму, помогавшим ему перево¬плотиться. Он сам выбирал краски, составлял и варил с художником-гримером Н. М. Сорокиным тон для своего черного мавра, рисовал для портных эскизы костюмов. И если я позволил себе сейчас несколько критических замечаний по его адресу, то только для того, чтобы рассказать ниже об интересных наблюдениях на репетициях и о беседах с Остужевым, которые помогли мне понять, как он работал над ролью Отелло, нашел образ, «влез в шкуру» шекспировского мавра.
Еще весной я слышал в репертуарной конторе, где любили по¬сидеть, побеседовать старые актеры, разговоры о том, что работа над спектаклем «Отелло» началась в прошлом сезоне, в январе 1935 года. На роль Отелло было намечено несколько исполнителей. Первым считался П. М. Садовский, на которого возлагались все надежды. Очень хотел играть Отелло М. Ф. Ленин. Последним в списке значился А. А. Остужев.
Сначала Радлов проводил читки — пробы за столом. Основные испол¬нители и дублеры, назначенные на все главные роли, репетировали поочередно. Радлов знакомился с актерами, давал им возможность попробовать свои силы. Месяца через два после начала работы очередь дошла до Остужева. С. Н. Фохт, игравший Грациано, рассказывал, что Александр Алексеевич прочел первый акт, особенно сцену «В сенате» так темпераментно, свежо, необычно, что заинтересовал Сергея Эрнестовича. В результате застольной работы было решено, что репетировать Отелло будут П. М. Садовский и А. А. Остужев. Остальные претенден¬ты на эту роль отпали.
— Посмотрим... Поглядим... — недоверчиво говорили старики актеры, слушан рассказ С.Н. Фохта об успехах Остужева, — хорошо прочитать первый акт за столом — одно дело, а сыграть всю трагедию на сиене — совсем другое. Да, в молодости Остужев был великолепным любовником. Как он играл Ромео! Но Отелло... нет, тут нужен трагик! Если здоровье позволит Прову Михайловичу, может быть, он осилит Отелло. Спектакль получится. А с Остужевым вряд ли!..— вздыхали они, покачивая головами, и вспоминали Сальвини, великого Сальвини в роли Отелло.
Обстоятельства внутри театра сложились так, что Александр Алек¬сеевич давно не играл значительных ролей. Ему поручали неподходящие для его актерской индивидуальности комедийные и бытовые роли, как, например, Вово в «Плодах просвещения», Репетилова в «Горе от ума», мастерового Михаила Ивановича в «Растеряевой улице». Все эти ра¬боты не принесли Александру Алексеевичу славы. И никто не подозре¬вал, что именно в это трудное время неудач, роковых ошибок, вынуж¬денной творческой бездеятельности у Остужева созревал замысел роли Отелло, требовавший для своего осуществления титанического напряже¬ния всех духовных и физических сил. Если человека слабого, робкого тяжкие испытания сгибают, заставляют смириться, то могучего, реши¬тельного они закаляют, делают еще сильнее.
С. Э. Радлов первым поверил в Остужева, первым понял, что он сыграет Отелло. Беседуя с составом, режиссер говорил, что многие актеры, игравшие шекспировского мавра, выдвигали на первый план «трагедию ревности». Но А. С. Пушкин считал, что Отелло по природе не ревнив, — напротив, он доверчив.
Для Радлова, как и для Остужева, Отелло был выдающимся чело¬веком, отважным воином и мореходом — открывателем новых земель. «Дела Отелло — вот его лицо!» — говорит Дездемона Дожу, прося раз¬решить ей сопровождать мужа в военной экспедиции (на репетициях Радлов предлагал Л. Н. Назаровой — Дездемоне сказать эти слова восторженно, подчеркнуть их движение шагом вперед). Только громадные заслуги перед Венецианской республикой дали право Отелло подняться до вершины общественной лестницы, получить звание генерала. Но это почетное звание не приблизило его к белым. Отелло одинок среди венецианцев. Чтобы жениться на полюбившей его Дездемоне, ему прихо¬дится похитить ее.
Радлов репетировал спектакль «Отелло», проходя акт за актом, сцену за сиеной в самом стремительном темпе. Устанавливая заранее продуманные мизансцены, Сергей Эрнестович коротко рассказывал ак¬терам, что надо сыграть в данном акте, а затем делал им по ходу репе¬тиции замечания. Больше всего внимания Радлов уделял Александру Алексеевичу, с которым он беседовал на ответственных этапах работы,
суммируя свои замечания, советы и предложения. При этом он диплома¬тично, щадя самолюбие артиста, старался увести его от «шиллеровского» романтизма, чуждого Шекспиру.
Во второй картине, поставив перед Остужевым творческую задачу, Радлов строил сцену так, чтобы вокруг Отелло кипели страсти, разго¬рался уличный бой, тогда как сам он совсем не проявляет воинственного пыла, а старается успокоить товарищей. С Брабанцио мавр должен был держаться почтительно, сочувствуя его горю, но не желая ничего менять. Актеры осваивали мизансцены, предлагаемые Сергеем Эрнестовичем. Остужев примеривался, усмирял себя, укрощал, пробовал. Покой был чужд ему, а чем жить в сцене, что делать в ней, он еще не уяснил себе. И потому волновался, репетируя картину, в которой Отелло впервые появляется в спектакле.
Картина эта шла на просцениуме, перед черным бархатным зана¬весом спектакля, за которым перестанавливали декорации и станки с первой картины «Улица» на третью — «В сенате». Занавес был украшен гербом Венеции — позолоченным крылатым львом с поднятой опирающей¬ся на раскрытую книгу лапой. Герб Венеции обозначал, что местом дей¬ствия служит еще одна из улиц города. Это та улица, где находится гостиница «Стрелок», в которой Отелло укрыл молодую жену Дезде¬мону. Первый выход Отелло — Остужева репетировали с остановками, повторяли его.
После музыкального вступления из левой кулисы появлялся Отелло, сопровождаемый Яго — М. Ф. Лениным, считавшимся тогда основным исполнителем этой роли. Величественный, импозантный, седой, но моло¬жавый Михаил Францевич был почти на голову выше Александра Алексеевича. В первую минуту казалось, что режиссура ошиблась, утвердив Остужева на роль, и что это он, М. Ф. Ленин, должен играть Отелло.
Хоть на войне я убивал людей,
Бессовестным считаю я убийство
по вольной воле...—
говорил Яго — М. Ф. Ленин мавру низким, рокочущим голосом.
Отелло — Остужев шел, положив правую руку на грудь, сжимая другой рукоятку заткнутого за пояс кинжала. Нахмурив брови, он слушал рассказ Яго о болтуне Родриго, сообщившем Брабанцио о бегстве дочери, посмевшем порочить честь мавра. Лицо у Отелло грозное,
— Вы дошли до середины просцениума, где должна завязаться дра¬ка, которую вам придется разнимать, Александр Алексеевич, — заметил Радлов. — Выйдя из гостиницы, вам и Яго лучше остановиться непода¬леку от дверей, то есть возле кулисы. Потом меня смущает ваш гроз¬ный, воинственный вид, дорогой Александр Алексеевич, — с последними словами Сергей Эрнестович поднялся из зала на сцену.— Во время застольной работы, когда мы говорили об одиночестве Отелло, вы сказа¬ли, что у мавра может быть обезьянка, с которой он делится радостями и горем. Это чудесное предложение. Попробуйте выйти из дома, лаская обезьянку. Тогда вам будет легче выслушивать россказни Яго о ссоре с Родриго и его опасения, относящиеся к Брабанцио.
— Обезьянка! — вспомнил Остужев.— Это хорошо. Шекспир не дал Отелло ни верного друга, ни собаки…
Александр Алексеевич прошелся по сцене, делая вид, что держат на руке обезьянку, лаская ее, играя с ней. Режиссер и актеры смея¬лись, любуясь его искусством.
— Нет,— сказал вдруг Остужев.— Придется отказаться от этой мысли,— лицо его стало озабоченным.— Живая обезьянка в спектакле — это гибель! Она развлечет зрителей. Никто не будет слушать шекспиров¬ский текст, следить за развитием действия. Пусть полюбившаяся мне обезьянка останется жить в моем воображении. На сцене придется поль¬зоваться другими выразительными средствами.
— Вы убедили меня, согласен,— сказал Радлов и задумался.
— Попытаемся пойти от жизни. Забудем, что мы в театре,— предложил Александр Алексеевич.— Вот я — Отелло. Сегодня мне со¬путствует удача. Я только что ввел в дом пламенно любимую Дезде¬мону, с которой тайно обвенчался.
— Значит, сегодня Отелло — счастливейший из смертных, — про¬должил Радлов мысль Александра Алексеевича. — Яго вызывал мавра из гостиницы, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Состояние у Отелло радостное. Сегодня все милы ему, он всех хочет сделать счастливыми. Нам важно вспомнить, что Шекспир всегда пользуется контрастами. Если мы вначале увидим мавра жизнерадостным, счаст¬ливым, доверчивым, то нам будет интересно следить за эволюцией об¬раза. И Яго придется тогда проделать огромную работу, мобилизовать весь свой дьявольский талант, чтобы заставить ревновать Отелло,— сказал Сергей Эрнестович М. Ф. Ленину.
— Будем пробовать. Будем пробовать. — сказал Александр Алексе¬евич и ушел за кулисы. Там он стоял минуту или две, опустив голову, прижав кулаки к груди. Губы его что-то шептали, он проделывал какую-то внутреннюю работу, настраивался на новую волну.
Но вот Остужев выпрямился, откинув корпус, спокойно сложив сильные руки у пояса, поверх кинжала. Поднял голову, и мы увидели, что глаза его излучают потоки теплого, лучезарного света. Неспеша он вышел на сцену своей плавной поступью. Перед нами был счастливый, готовый обнять весь мир Отелло.
Яго — М. Ф. Ленин следовал за ним, притворно жалуясь мавру своим рокочущим, хорошо поставленным голосом на то, что у него не хватило злобы ударить под ребра доносчика Родриго.
«Так лучше»,— отвечал ему негромко, просто, погруженный в свои мысли Отелло — Остужев. И остановился, как человек, переполненный любовью, впервые осознавший всю радость бытия. На наших глазах совершалось творческое чудо. Александр Алексеевич не стал выше ростом,- но все внимание теперь было сосредоточено на нем, а не на импозантном Михаиле Францевиче. Да, властелином на сцене был сей¬час Отелло — Остужев.
Мне посчастливилось наблюдать, как работал Остужев над моно¬логом самостоятельно, претворяя в жизнь советы режиссера.
«Не бывать бы счастью, да несчастье помогло». Поговорку эту я вспомнил потому, что на первых порах роль Кассио мне не удавалась. Я был в отчаянии.
Особенно плохо я репетировал второй акт. Мне не удавался монолог «Зевс, сохрани Отелло...», не получалась сцена опьянения Кассио и его ссоры с Монтано. Работать над темпераментным монологом и трудной сценой опьянения дома я стеснялся, потому что жил в комму¬нальной квартире. Вот почему я пришел однажды в театр пораньше, чтобы прорепетировать не удающийся монолог на сцене во весь голос.
Но сцена была занята. В глубине ее собирали станки для репетиции, а на переднем плане работал над своим кульминационным монологом в сенате Александр Алексеевич. Вот неудача! Но тут же мне стало интересно. Я прошел в зрительный зал и притаился там. Стал наблю¬дать за Остужевым.
Александр Алексеевич проходил монолог, начинающийся словами: «Ее отец любил меня и звал...» — значительно медленнее, чем на репети¬циях. Рассказывая об опасностях, пережитых Отелло, он выдерживал люфт-паузы в конце каждой строки, чтобы взять дыхание, не нарушая музыки стихов. Одновременно он пользовался этими мимолетными пау¬зами, чтобы увидеть «очами души» своей все то, о чем говорится в мо¬нологе. Вот Отелло — Остужев сделал едва заметный вздох перед слова¬ми: «Как в смертную пробоину кидался!» Лицо его стало воинственным и даже свирепым. Слегка откинувшись назад, он раскрыл руки, как бы представляя себе ширину бреши, в которую готов ринуться вместе с солдатами. И слова прозвучали у него так живо, как будто он в самом деле кидался в пробоину в крепостной стене и дрался с врагами. Поза, в которой на мгновение застыл Остужев, была так динамична и вырази¬тельна, что ее хотелось запечатлеть в бронзе или мраморе.
Снова легкий, едва заметный вздох. В глазах сверкнули молнии, лицо омрачилось. Мавр вспомнил и говорит теперь, как был пленен он наглыми врагами и продан в рабство. Рассказывает он об этом му¬жественно, но с оттенком глубокой горечи. Чувствуется, что в его мозгу вихрем пронеслись картины рабства, бесчеловечного обращения жестоких хозяев с пленным негром. Но вот он упомянул о своем осво¬бождении, и взор его загорелся радостью. Пережитые испытания не сломили, а закалили дух воинственного мавра.
С каждой минутой Остужев говорит монолог Отелло все убежденнее, все с большим жаром, пользуясь люфт-паузами, чтобы ярче представить себе, нафантазировать дикие скалы, пещеры, бесплодные степи, словом, все, о чем вспоминает мавр, рассказывая о своих путешествиях. Вот он задумывается. Ему не нравится, как прозвучали строки, в которых он говорит о каннибалах и антропофагах. Александр Алексеевич повторяет эти строчки очень замедленно, с жестами, помогающими ему пока¬зать омерзительных дикарей.
«Пришлось рассказывать мне обо всем, — крошечная пауза, Остужев взял дыхание, увидел то, что нарисовало ему воображение.— О канни¬балах, что едят друг друга,—продолжает он с отвращением, антро¬пофагах—людях с головами, что ниже плеч растут». С последними словами Отелло — Остужев чуть втягивает голову и поднимает над ней руки, согнутые наподобие двух горбов. Глаза его расширяются. Впечат¬ление такое, что он вспомнил безобразных уродов и их чудовищные пиршества. Вспомнил так явственно, что пир людоедов увидел и я, содрогнувшись or страшного зрелища.
Так проходит Александр Алексеевич весь монолог, потом повторяет его еще раз, выверяя каждую мысль, сокращая лишние паузы, жесты. И садится отдохнуть на стул возле портала. Я подхожу к рампе, здо¬роваюсь с ним. Остужев, погруженный в раздумье, протягивает мне руку, совсем не удивившись тому, что я оказался в зрительном зале задолго до начала репетиции.
— Мой учитель Александр Павлович Ленский давал мне в молодо¬сти «выкричаться» час, два, — сказал он как бы в ответ на свои мысли,— а потом, когда мне казалось, что я устал, выдохся, говорил: «Вот те¬перь давай репетировать, дружок! Дай мне твои глаза». Это значило, что мой бурный темперамент захлестывал меня. И я не видел того, о чем говорил. Ленский утверждал, что каждое чувство, зарождающееся в душе человека, отражается прежде всего в его глазах, слышится в его голосе. И добивался, чтобы мы, молодые актеры, хорошо осозна¬вали и отчетливо видели в своем воображении все то, о чем говорится в пьесе. Александр Павлович знал по опыту, что если ученик ясно пред¬ставляет себе характер персонажа и нафантазировал предлагаемые обстоятельства, то на лице его тотчас же появляется подходящее вы¬ражение, сам собой складывается жест.— Остужев встал, давая понять, что хочет прорепетировать монолог еще раз.— Миа-ма-ма! — попробовал он голос, выходя на середину сцены.
Слова Александра Алексеевича глубоко запали мне в ум и сердце. Я понимал, что мне здорово посчастливилось. Ведь Остужев сам — да, сам!—открыл мне один из своих главных творческих секретов. Сам помог понять, что он делает, работая над монологом. Конечно, я остал¬ся в зрительном зале. И просидел здесь, затаив дыхание, не сводя глаз с Александра Алексеевича, вплоть до начала репетиции.
Венецианский мавр в исполнении Остужева был не только доблест¬ным воином, мудрецом, отважным путешественником, но и большим поэтом. Александр Алексеевич тонко чувствовал красоту, стремитель¬ность и музыку шекспировских стихов. Создавая как бы киноленту образ¬ных видений Отелло, Остужев проходил монолог с остановками.
Потом он выверял монолог ритмически. Сначала рассказ его напо¬минал плавное течение полноводной реки. Александр Алексеевич на¬ходит множество ритмических переходов, чтобы повысить температуру действия, сделать свой рассказ разнообразным. Но сейчас он нигде не теряет чувства меры, не позволяет себе горячиться, «рвать страсть в клочья», как это случалось раньше. Остужев перевоплотился, в его жилах течет африканская кровь, но он великолепно владеет собой. Моно¬лог в его исполнении хочется сравнить теперь со стремительным горным потоком, с водопадом, восхищающим нас «воды и пены игранием». Слу¬шая романтизированную биографию Отелло — Остужева, мы вполне по¬нимаем Дездемону, полюбившую мавра, оставившую ради него отца и родительский дом. Но вот Остужев слегка замедляет ритм, меняет тон. Вспоминая о слезах Дездемоны, внимавшей повествованию Отелло о его бурной и печальной молодости, Александр Алексеевич радостно улыбнулся. Он говорит сейчас об этом светло, вдохновенно, без тени сентиментальности и грусти. На сцене и за кулисами установилась какая-то особая, настороженная тишина. Из осветительской будки выглянул инженер-электрик В. М. Попов. На лице его — выражение блаженства. В кулисах стоят, затаив дыхание, рабочие. Старик-пожарник замер на месте, прервав очередной обход театра. Все слушают Алек¬сандра Алексеевича. Его нельзя не слушать. Знаменитое «бельканто» Остужева, согретое жаром великой души, зачаровывает.
После репетиции мы встретились с Александром Алексеевичем в актерской раздевалке. Я хотел помочь ему надеть пальто, но он не позволил. .
— Какая нелегкая принесла вас сегодня в театр так рано? — весело спросил меня Остужев, довольный сегодняшней репетицией.
Я откровенно рассказал ему, что у меня не получается монолог Кассио в начале второго акта и сиена его ссоры и дуэли с Монтано.
— Хорошо, я посмотрю,— пообещал мне Александр Алексеевич, надевая синюю шляпу, заломленную «пирожком»,— Читайте Ленского,— посоветовал он.— Сейчас вышла его книга. Она продается у нас в музее.
Нужно ли говорить, что я сейчас же пошел в музей и купил там книгу А. П. Ленского, которая стала с тех пор моей настольной книгой.
...3eiK, сохрани Отелло...—
начинаю я как можно громче не удающийся мне монолог Кассио и простираю руки к небу, где, по моему мнению, должен находиться всесильный Зевс. Уголком глаза я успеваю заметить Остужева, кото¬рый стоит в кулисах и наблюдает, как мы репетируем начало второго акта. Я пытаюсь говорить важный экспозиционный монолог свободно, темпераментно, на широком дыхании. Но голос у меня звучит хрипло, и чувствую я себя отвратительно.
— Вы стоите обеими ногами на одной ступеньке, — говорит мне Рад-лов,— поэтому и поза у вас статуарная. Встаньте на разные ступеньки, чуть боком к зрительному залу. Тогда и поза у вас будет более живописная.
Верно. Я выполняю совет режиссера, но на сердце у меня тревожно. Сергей Эрнестович заботится о форме. Я же напряжен, представляю, а не живу в предлагаемых обстоятельствах. Но в Малом театре не принято прерывать репетицию, задавать вопросы режиссеру. В. Э. Мейер в гораздо более трудном положении, чем я. М. Ф. Ленин наотрез отка¬зался играть Яго. Заявил, что он будет работать над ролью Отелло само¬стоятельно и покажет ее руководству. Мейера перевели в основной состав, он быстро выучил всю роль, громадные монологи Яго наизусть. Он больше, чем кто-либо, имеет сейчас право на внимание режиссуры. Но Владимир Эдуардович репетирует уверенно, смело, не докучает вопросами Радлову, обходится без его педагогической помощи. Мне же...
Но интересно, что скажет Остужев? Может быть, он забыл и думать обо мне и о моей просьбе? И наблюдает сейчас только за своим бли¬жайшим партнером, за Яго — Мейером? Нет, Александр Алексеевич помнит о своем обещании.
— Попросите дать вам завтра шпагу и плащ на репетицию,— посоветовал он мне во время перерыва.— Вы скованы, поэтому и голос у вас не звучит. Я покажу вам, как нужно обращаться с плащом. По¬могу найти несколько свободных поз.
На следующее утро я пришел в театр в девять часов. Из уборной Остужева слышалось знакомое мне: «Миа-ма-ма!» Так он начинал свои ежедневные упражнения, проверял звучание голоса, готовясь к репетиции. Минут через двадцать — тридцать Александр Алексеевич пришел на сцену, где я ждал его, раздобыв шпа¬гу и плащ.
Александр Алексеевич взял из моих рук плащ и шпагу с портупеей. Вот он затянул пояс портупеи, поправил шпагу, ловко накинул на пле¬чи широкий белый плащ на черной подкладке. И начал импровизиро¬вать.
Одним движением Остужев перекинул правую полу плаща через ле¬вое плечо, а затем положил руку на эфес шпаги. Приподнятый сзади шпагой плащ вздымается, как хвост у гордой птицы. Пройдясь по сцене, Александр Алексеевич раскинул плащ веером, на лету подхватив его конец на руку так, что ткань ложится свободными складками. Передо мной галантный кавалер эпохи Возрождения. Но вот Александр Алексе¬евич взметнул плащ и мгновенно задрапировался им, высвободив шпагу, приняв воинственную позу. И это, без сомнения, молодой Кассио — лейтенант генерала Отелло!
Далее Остужев сыграл такой этюд. Взобравшись по узкой лесенке на крепостную стену, где грозно смотрела в открытое море большая пушка, он минуту наблюдал за рабочими, устанавливавшими за этой стеной корыта с укрепленными в них корабельными мачтами. Когда ко¬рыт