«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
Не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю...
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
В субботу исполняется семьдесят лет прекрасному русскому актеру, художественному руководителю Малого театра Юрию Мефодьевичу Соломину . С Юрием Соломиным встретился специальный корреспондент «Известий» Артур Соломонов.
известия: Закончив школу в Чите, вы поехали поступать в Москву, в Щепкинское училище. Ехали восемь суток и двенадцать часов. Помните эту поездку — попутчиков, свое состояние, мысли?
Юрий Соломин: Я поехал в Москву вместе с отцом. У него был бесплатный железнодорожный билет, и он решил его использовать. Все эти дни я лежал на верхней полке, почти ни с кем не общаясь. Попутчиков не помню, и честно говоря, даже отца не помню. Я очень волновался, всю дорогу готовился, что-то доучивал. Все мысли были направлены на то, чтобы провести это мероприятие (смеется). Я сомневался в себе. Мне кажется, было бы хуже, если бы я был напорист. В общем, я уверен, что лучше, когда в актере больше сомнений, чем нахальной самоуверенности.
известия: И вы до сих пор, несмотря на ваши многочисленные звания, регалии и чины, предпочитаете в себе сомневаться?
Соломин: Сомнения остаются. Только я об этом никому не говорю. Нельзя. Я думаю, их нужно сохранять, но не показывать.
Посмотрите, как боксеры — а я сейчас стал болеть за бокс, потому что там много наших и они часто побеждают — готовятся к выходу на ринг. Они почти не смотрят до поединка на партнера, но краем глаза его видят. Кажется, они не столько убеждены в своей силе, сколько хотят убедить в ней противника. Или штангисты: какая внутренняя сила и сосредоточенность в них появляется, когда они подходят к штанге! Так же у артистов.
У нас был один артист — Иван Александрович Любезнов, за которым я долго наблюдал. Он был весельчак, анекдотчик, вокруг него всегда были толпы слушателей — молодых и старых. И перед тем как выйти на сцену, он говорил своим слушателям: «Сейчас я эпизод отыграю и анекдотец дорасскажу». И выбегал на подмостки. Потом я понял, что это был его способ подготовки к выходу на сцену.
известия: Помните свою первую встречу с великой актрисой Верой Пашенной, на курс которой вы поступали?
Соломин: Был первый тур. Я и сейчас некрупного телосложения, но тогда был еще худее. Вот представьте — половина меня сегодняшнего выходит и читает героические стихи и монологи! (смеется). Потом, все-таки восемь дней пути дали о себе знать. Я был такой полуумытый, закопченный паровозным дымом. Знакомых в Москве у нас не было, и мы с отцом жили на даче в Монино у его друзей. Условий в общем для жизни не было. Но репертуар был героический! Я читал Твардовского, Маяковского, монолог Нила из «Мещан» Горького. И возникал диссонанс между моими физическими данными, некоторой закопченностью, что ли, и теми пафосными речами, которые я произносил.
Кроме того, у меня на левой щеке был шрам — незадолго до поступления мне вырезали жировик. И когда я первый раз вышел с этим шрамом, Вера Николаевна спросила, разглядывая мое лицо: «Откуда вы?» — «Из Читы». Она спросила меня про этот шрам, но, мне кажется, не очень поверила. И я начал читать стихи Маяковского о советском паспорте. Читал размашисто, с пафосом, торжественно. Пашенная упала от хохота. И вся комиссия хохотала. Она, смеясь, стала меня останавливать и давать советы. Это теперь я знаю: если педагог останавливает абитуриента с серьезным лицом — значит, дело его плохо. А если экзаменатор видит, что человек способный, но пока специфики своих способностей не знает, и начинает советовать и улыбаться, тогда считай, что все может закончиться хорошо.
Так я добрался до третьего тура. У отца моего к тому времени украли все документы и деньги, и нам нужно было либо уезжать домой, либо оставаться. И отец мне сказал: «Иди к Пашенной, узнай, хочет ли она тебя брать. Если нет — сразу уедем». И я его послушал. Пошел к Вере Николаевне, она, на мое счастье, оказалась в училище. Она вышла, узнала меня. Я ей рассказал эту историю про пропажу документов и денег и сказал, что, мол, если вы меня берете, то берите, а если нет — я вернусь с отцом обратно в Читу. После паузы она сказала: «Ну оставайся». Таким образом моя судьба была решена.
известия: Сейчас вы — профессор Щепкинского училища. Как меняются абитуриенты? Есть ли разница в репертуаре, энергетике по сравнению с теми ребятами, что поступали, скажем, десятилетие назад?
Соломин: Перемены есть, и они, к сожалению, не к лучшему. Репертуар стал однообразнее. Школьная подготовка по литературе стала ощутимо хуже. Абитуриенты меньше читают и, соответственно, мало думают. Я не говорю обо всех, но тенденция такова.
известия: Какое впечатление на вас произвел маршал Рокоссовский, когда вы школьником в Чите выступали перед ним?
Соломин: Это уж я потом узнал, что мы, пионеры, выступали перед самим Рокоссовским. Когда закончилась война с Германией и началась — с Японией, все наши войска проходили через Читу. И мы, пионеры, в Доме офицеров приветствовали воинов. Я помню, что Рокоссовский после нашего выступления вышел на сцену и всем уделил внимание: кого по щеке похлопал, кого по голове погладил. И только потом нам сказали, что это был Рокоссовский.
Помню, как в Дом пионеров, где я занимался в драматическом кружке, к нам приехал Борис Андреев. А я тогда был то ли в девятом, то ли в десятом классе, и руководитель нашего кружка сказал, что я собираюсь поступать в театральный институт в Москве. И Андреев произнес какие-то теплые напутственные слова в мой адрес.
Потом, когда я уже стал артистом, получил звание заслуженного, Андреев пришел к нам в театр. И я ему напомнил, как много лет назад он напутствовал меня в артисты. Он, конечно, не помнил этого, но благородно сделал вид, что узнал меня (смеется).
известия: Как вы в Чите смогли полюбить Малый театр?
Соломин: В 1949 году Малому театру исполнялось 125 лет. Это очень широко отмечалось, был снят фильм «Малый театр и его мастера». Этот фильм в одном из читинских кинотеатров я посмотрел много раз. Я увидел и училище, которое готовит артистов, и запомнил его адрес — Неглинная, 6. Я видел Садовских, Турчанинову, Пашенную, Ильинского, Зубова, Царева, Жарова... Это, конечно, было потрясение. А потом мне посчастливилось работать с ними. Всегда у меня мечта была — стать артистом. Режиссуре я не придавал значения. Для меня режиссер был скорее администратором.
известия: Но сейчас вы так не думаете?
Соломин: Я никогда не мечтал стать больше, чем артистом. Первый раз я поставил «Лес» Островского с легкой руки Акиры Куросавы. Он где-то в интервью за рубежом сказал, что Соломин-сан обладает режиссерскими данными. И меня пригласили в болгарский театр.
известия: Раз уж вы заговорили о великом японском режиссере Акире Куросаве, расскажите о своей работе с ним над фильмом «Дерсу Узала», который получил «Оскар». Вы же потом с ним дружили.
Соломин: В нашей стране, я думаю, несколько человек, которые знали близко Акиру Куросаву. Раз-два... И вот из этих «раз-два» я — или «раз», или «два». Тридцать с лишним лет мы с ним переписывались.
известия: Как изменилась театральная публика Малого театра?
Соломин: Публика наша не меняется. Просто приходят дети и внуки тех людей, которых приводили сюда бабушки и дедушки, мамы и папы. Очень много людей, которые приезжают в Москву на несколько дней, они хотят посмотреть и Большой, и Малый театры.
известия: Малый театр — возможно, единственный в Москве, который дает возможность говорить об эстетическом конфликте поколений. Во всех других более-менее заметных театрах давно уже ставят модные режиссеры, идут премьеры по современным пьесам, нашим и зарубежным. А чтобы попасть в Малый, режиссер словно должен взять эстетическую крепость.
Соломин: Мода меняется. То носили брюки клеш, то носили «дудочки». То мы вставляли клинья в брюки, то ушивали их. Потом длинные волосы отпускали.
известия: Простите за, может быть, несколько некорректный вопрос: вы читали пьесы, например, Сары Кейн, Марка Равенхилла или наших современных драматургов — братьев Пресняковых, Василия Сигарева, других?
Соломин: Нет.
известия: Как тогда вы можете утверждать, что на это не стоит обращать внимания? Что это что-то вроде брюк клеш?
Соломин: Я проработал пятьдесят лет в театре и могу что-то угадывать интуитивно. Я их пьес не читал, но знаю, какие темы в них подняты. Мне эти темы не интересны, как и многим зрителям. Потом, для меня мат на сцене — это исключено. Хотя в жизни порой приходится к нему прибегать.
известия: Что вас на это может спровоцировать?
Соломин: Я не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю. Если виновного просто «посылают» по-русски — ладно, но когда методично и долго унижают, я этого перенести не могу.
известия: Вы нередко с большой долей презрения говорите о «поколении, которое выбрало пепси». Вы сознательно ставите себя в оппозицию к очень большому числу людей, и на самом деле не таких уж глупых. И, что еще важнее, это ведь — публика, которая ходит в театры, может быть, не в Малый театр, но ходит.
Соломин: В конце концов, я — дедушка, и я имею право сказать тем, кто мне по возрасту приходится внуком, что их путь мне кажется неверным. Ведь, если говорить совсем просто, те, кто постоянно пьет пепси, через какое-то время попадут к врачу с заболеванием желудка. Их просто хочется предостеречь. Вот смотрю я на молодого человека, который откроет бутылку пепси, отопьет глоточек и ходит с этой бутылкой целый день, показывая, что он принадлежит к «поколению пепси», и не могу не сказать: «Родной, подключи мозги!»
И почему в театре мы должны быть ориентированы на него? Почему мы должны не поднимать его до себя, а, учитывая его вкусы и привычки, идти у него на поводу? Вы правы, эти молодые люди — театральная публика, но с ними нужно серьезно работать и учить...
Почему надо на сцене ржать, как ржет на улицах это самое «поколение пепси»? Почему речь должна быть невнятной? Зачем все это переносить на сцену? Ведь сцена должна быть выше жизни — не случайно она приподнята над зрительным залом.
известия: Когда вы утверждаете, что что-то в искусстве верно, а что-то неправильно, вы, кажется, безоговорочно убеждены в непогрешимости собственного мнения.
Соломин: Нет, это неправда. Давайте разберемся: театр создан для того, чтобы было слышно, видно и понятно. Даже лет тридцать назад про нас говорили: «Ну, в Малом театре ведь все выговаривают четко». А почему не должно быть слышно? Почему должно быть «как в жизни» — смазано? А искажение автора? Когда режиссеры разрушают великие пьесы? Почему режиссер считает, что он может встать вровень с Чеховым, Островским, Шекспиром? А если оденут всех героев в современную одежду — это что, современное решение?
известия: А разве во времена вашей молодости не было конфликта поколений и вам не казалось, что «старики» говорят не по делу?
Соломин: Конфликт, конечно, был. Но не такой, как нынче. Чтобы кто-то из нас не уступил место пожилому человеку?
Сленг до добра русский язык не доведет. Русский язык очень музыкален — так же, как музыкален итальянский. Ведь на их языке даже слово «кретин» звучит прекрасно: «Кретино!» (смеется).
Вот когда я слушаю современные песни, мне кажется, что из них ушла мелодичность. Это ведь не такие простые вещи, как кажется на первый взгляд, и это не к добру. Мне думается, так же, как подрываются основы мелодичности в музыке, подрываются и основы русского языка.
Или вот еще какая проблема. После третьего тура мы проверяем музыкальность человека: его умение слушать музыку, двигаться под нее. И счастье, если один из десяти умеет станцевать цыганочку — с выходом, русский танец — размашисто, под музыку Чайковского — душевно, и вальс. И если совсем недавно из десяти абитуриентов пять могли выполнить это задание, нынче — дай Бог, один. Начинаются конвульсивные, рваные движения. Вот такие изменения происходят с поступающими, а значит, с молодым поколением.
Несколько лет назад я на вступительных экзаменах так завелся, что с порванным мениском стал показывать, как танцевать вприсядку. Потом неделю лежал, но тогда сдержаться не мог.
И это неумение танцевать — серьезная вещь, это нарушение координации движений, которое свидетельствует о психических нарушениях.
И если мы примем во внимание искажение русского языка и неспособность большинства молодых к музыке и танцу — что мы получим? Что дальше? Начинается все с маленького. И ответьте мне теперь, в чем я не прав? Честно. Мне очень интересно.
известия: Приведу вот такой пример: в книге «Театральная Москва» Нелидова есть глава, где он рассказывает, как в конце XIX века некоторые актеры Малого театра воспринимали недавно возникший Художественный театр. Так вот, некоторые актеры Малого называли мхатовцев «шептунами», «чеховцами» и «марионетками из Камергерского переулка». Как показала история, эти люди ошибались. Что дает вам уверенность, что в оценке некоторых современных явлений вы не ошибаетесь так же, как они?
Соломин: Я не уверен, что большинство артистов Малого так говорило. Между многими актерами МХТ и Малого были очень добрые отношения. Немирович-Данченко и Сумбатов-Южин были женаты на родных сестрах. Вера Пашенная была замужем за артистом МХТ Грибуниным. Ермолову МХТ боготворил. Так что, я думаю, автор книги сильно преувеличил. И на моем веку, когда были Грибов, Ливанов, Массальский, Ершов, Белокуров, — это же были любимые артисты наши! И мы Станиславского никогда не забываем, а наоборот, благодарны ему за ту правду, которую он говорил о Малом театре.
известия: Помните, каким был ресторан Всероссийского театрального общества в то время, когда вы были студентом, и в первые годы вашей работы в театре?
Соломин: Тогда ресторан был совсем иным, чем сейчас. Когда мы получали зарплату, то шли туда и за два рубля шикарно обедали. И там можно было встретить великих артистов. И ты мог прийти в этот ресторан и даже в долг поесть. Или за тебя кто-то мог заплатить из коллег.
известия: Когда-то вы хотели сыграть Иосифа Сталина, но этого сделать не удалось.
Соломин: Нас подвел режиссер Юрий Еремин. Он протянул время, и мы не успели выпустить спектакль.
известия: Что вас привлекло в личности Сталина?
Соломин: Был такой факт: ливанский священник, когда началась война России и Германии, удалился в катакомбы молиться о победе наших войск и написал письмо Сталину с несколькими требованиями. Среди них — облететь с иконой вокруг Москвы. И Сталин, с руганью и скандалом, это сделал. И в 1947 году этот священник прилетел в Москву. Этот факт был зафиксирован в пьесе, и этот эпизод был самым сильным. За это я пьесу и полюбил, но — не сложилось.
известия: У вас с братом Виталием были эстетические разногласия?
Соломин: С годами это обрастает всякими несуразицами, небылицами. Он воспитывался здесь же. То, что у него было свое видение театра, однозначно. Но мы с ним были воспитаны в одной театральной вере.
Артур Соломонов
«Известия», 17 июня 2005 года