27.07.2011
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
27 июля – день рождения заслуженной артистки России Ларисы Георгиевны Кичановой. Поздравляем!
25.07.2011
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
25 июля — юбилей актрисы Малого театра Анны Михайловны Жаровой. От души поздравляем Анну Михайловну и желаем ей крепкого здоровья, хорошего настроения и творческих успехов!
24.07.2011
Подробнее
ВЛАДИМИР ИЛЬИНСКИЙ: «СТАЛИН СКАЗАЛ ОТЦУ: «А, ТОВАРИЩ БЫВАЛОВ! ВЫ БЮРОКРАТ. Я БЮРОКРАТ. МЫ ПОЙМЕМ ДРУГ ДРУГА»
110 лет назад родился советский актер, запомнившийся зрителям по ролям в картинах «Волга-Волга», «Карнавальная ночь» и «Гусарская баллада»
ВЛАДИМИР ИЛЬИНСКИЙ: «СТАЛИН СКАЗАЛ ОТЦУ: «А, ТОВАРИЩ БЫВАЛОВ! ВЫ БЮРОКРАТ. Я БЮРОКРАТ. МЫ ПОЙМЕМ ДРУГ ДРУГА»
110 лет назад родился советский актер, запомнившийся зрителям по ролям в картинах «Волга-Волга», «Карнавальная ночь» и «Гусарская баллада»
Игорь Ильинский — легенда советского кино и театра. Трижды актеру присуждалась Сталинская премия первой степени: в 1941 году — за исполнение роли Бывалова в фильме «Волга-Волга», в 1942-м — за роль Часнока в спектакле «В степях Украины» по пьесе Александра Корнейчука, а в 1951-м — за исполнение роли матроса Шибаева в постановке «Незабываемый 1919-й».
О том, каким человеком был отец, «ФАКТАМ» рассказал его сын — известный московский радиоведущий Владимир Ильинский.
— Владимир Игоревич, вы родились, когда вашему отцу исполнилось 50 лет. В своей книге «Сам о себе» он писал: «Лишь после пятидесяти лет я познал великое чувство отцовства. С грустью и с недоумением думаю: ведь могло случиться так, что я и не испытал бы этого великого чувства!»
— Отец во мне действительно души не чаял, — вспоминает Владимир Ильинский. — Я был домашним ребенком, в садик не ходил. Жили мы на подмосковной даче. Отец уделял мне практически все свое свободное время. Гулял со мной, водил на каток, поставил на лыжи, научил плавать.
— Одиннадцатого июля Игорю Ильинскому исполнилось бы 110 лет. Как он обычно отмечал дни рождения?
— Папа очень любил дом, сложно даже представить, чтобы он праздновал юбилей в ресторане среди двухсот гостей, как сейчас принято. Не вспомню ни одного случая, чтобы мы всей семьей ходили в ресторан. Мама прекрасно готовила, и отец обожал ее блюда. Она до сих пор, несмотря на свои 98 лет, готовит и еще полгода назад играла в Малом театре, даже ездила с труппой на гастроли. Фирменным ее тортом был «Бовари», названный в честь спектакля по пьесе Флобера. Безе, заварной крем с какао и орешками… Немного напоминает «Киевский».
А еще мама пекла пироги с капустой, делала изумительные пышные блины на дрожжах. А какие куличи у нее получались! Пекла их и в советское время. Пасха и Новый год были в нашей семье главными праздниками. Отец был верующим человеком. В 1952 году меня крестили. На первой книжке, которую он мне подарил, сделал надпись: «Володюшка, всегда прислушивайся к Богу, который живет в твоем сердце». Эта книжка у меня и сейчас стоит на полке.
— Читала, что Игорь Ильинский очень долго отказывался вступать в партию, каждый раз отвечая, что он верующий.
— Он вынужден был вступить, ведь на партсобраниях обсуждался и утверждался театральный репертуар. А непартийным артистам присутствовать на этих собраниях не разрешалось.
— Но в те времена заявить в открытую о своей вере было большим риском…
— Папа позволял себе совершенно невероятные вещи! Его действительно Бог спасал. Например, когда арестовали Мейерхольда, он с письмом, в котором писал, что, наверное, случилась какая-то ошибка, ходил в НКВД. Следователь испуганно говорил: «Бога ради, Игорь Владимирович, уходите! Я вас не видел, вы сюда не приходили. Не нужно хлопотать, это ничего не изменит». У отца дома всегда висел портрет Мейерхольда — его учителя.
А недавно в папиной библиотеке на даче я обнаружил книгу Сталина о ленинизме с дарственной надписью Мейерхольда. Великий режиссер подарил отцу книгу, написанную… своим будущим палачом.
— Игорь Ильинский был знаком со Сталиным?
— Они сталкивались несколько раз на правительственных приемах, концертах. Об одной такой встрече отец мне рассказывал. У него было плохо со зрением, а свет в зале оказался приглушенным. Увидел, что кто-то к нему идет. Когда понял, что Сталин, немножко растерялся, поздоровался. Сталин пристально посмотрел и шутя сказал: «А, товарищ Бывалов! Вы бюрократ. Я бюрократ. Мы поймем друг друга». Однажды Сталин сидел в боковой ложе на спектакле о революции, в котором отец играл матроса и произносил монолог в пяти шагах от ложи. Вдруг папа услышал сталинскую реплику: «Молодец!».
— С Хрущевым и Брежневым отец знаком не был, а вот письмо министру иностранных дел СССР Андрею Громыко как-то написал, — продолжает Владимир Игоревич. — В 1960-е только-только начали возить за границу туристические группы. Отец ездил на чемпионаты мира по хоккею в Финляндию, Австрию, Швейцарию, Швецию. А в 1966-м как болельщик планировал отправиться на чемпионат мира по футболу в Лондон. Хотел взять и меня. Мне было лет 13-14. Но в «Интуристе» ему отказали. Тогда отец написал письмо Громыко с просьбой либо разрешить, либо объяснить, почему невозможно. Громыко дал положительный ответ.
И я поехал с отцом в Лондон. Это была вторая моя загранпоездка. Первый раз родители брали меня в Финляндию. Помню, как в Финляндии немного общался на английском языке, ведь учился я в английской спецшколе. А в Англии почему-то тушевался. И просил отца подойти к полицейскому и спросить, как пройти на ту или иную улицу. Я ему говорил фразу, а он обращался с ней к блюстителю правопорядка.
Сам иностранными языками отец не владел, хотя к языкам склонность имел. Латынь, которую учил еще в дореволюционной гимназии, хорошо помнил и даже помогал мне по этому предмету, когда я был студентом.
— Еще в тридцатые годы Игорь Ильинский с театром имени Мейерхольда выезжал на гастроли в Германию и Францию…
— Он действительно много ездил. Однажды антрепренер рассчитался с отцом… автомобилем. По тем временам случай из ряда вон выходящий! Но как только отец приехал в Москву, начались проблемы. Оказалось, что автомобиль когда-то принадлежал какому-то резиденту разведки! Отца куда-то таскали, не давали покоя.
Подобных историй, кстати, было несколько. Как-то папа обратился в милицию с просьбой разрешить ему приобрести оружие. Мотивировал тем, что живет за городом, после спектаклей поздно ночью возвращается домой. Отказали. А через год приходит повестка из милиции. Он — в отделение. У входа плакат с надписью: «У тебя есть незарегистрированное оружие? Сдай!» Около года отца просили добровольно сдать оружие. Он объяснял, что не имеет. А потом как-то не выдержал и написал заявление с просьбой провести у него на квартире обыск. На этом история и закончилась…
— Вы отцовскую славу на себе ощущали?
— Когда мы ходили на футбольные матчи, к отцу за автографами выстраивались очереди — человек по 40. Хорошо запомнил, что почему-то часто к папе обращались «Игорь Ильич», а не Владимирович. Может, потому что Ильинский? Отец никогда не поправлял.
«Отцовские костюмы и рубашки до сих пор хранятся у мамы. Открою шкаф и чувствую его запах»
— Читала, что как режиссер Игорь Ильинский дебютировал на «Укрфильме». Часто бывал в Киеве?
— С театром он объездил практически весь Советский Союз. Обычно с гастролей привозил забавные истории. Например, в Батуми стал свидетелем того, как кто-то из отдыхающих обронил в море… зубной протез. Мужчина попросил отыскать потерю мальчишек, пообещав ныряльщикам по рублю. Через минут двадцать один паренек выныривает со вставными зубами в руках и кричит на весь пляж: «Ваши?». Как будто на дне лежало несколько подобных протезов (смеется).
Отец был замечательным рассказчиком. А в Киеве с родителями я побывал в 1960-х годах. Останавливались в гостинице «Москва». Город мне безумно понравился: цветущие каштаны, памятник Владимиру, Днепр…
В последнее время отец ездил с сольными концертами как чтец. К сожалению, не был реализован в кино и театре так, как хотел. Его приглашали исключительно на комические роли, от этого он очень страдал. К слову, на роль Кутузова в «Гусарской балладе» Эльдара Рязанова отца никак не хотели утвердить. Министр культуры СССР Екатерина Фурцева считала, что доверять комику роль национального героя недопустимо. Но когда фильм показали кому-то из членов Политбюро, тому безумно понравилось. В результате все решилось положительно…
— Трудно поверить, что лауреат трех Сталинских премий, Ленинской, Герой Соцтруда и народный артист СССР страдал от творческой нереализованности.
— К наградам у отца было своеобразное отношение. Как-то на правительственный костюм нужно было надеть звезду Героя. Он сказал маме: «Не знаю — я же не могу ради этого испортить костюм!». Мама аккуратно на лацкан пиджака пришила награду, которую он называл Гертруда. Многочисленных своих орденов никогда не надевал, считал, что носить их должны только фронтовики.
— Кстати, костюмы отец шил в Прибалтике?
— У него была нестандартная фигура, поэтому шил на заказ. Отцовские костюмы до сих пор висят в шкафу у мамы, на полочке лежат рубашки. Открою шкаф и чувствую запах отца. Кажется, что он рядом… К слову, обстановка в маминой квартире осталась та же — как и при папе.
— Но больше он ведь, как я поняла, любил дачу во Внуково, где, кстати, вашими соседями были Орлова и Александров, Громыко, Дунаевский, Утесов...
— В дачу папа вкладывал практически все деньги — то скважину бурили, то электрику проводили, то что-то ремонтировалось… А вот названных вами известных людей я никогда не видел. Иногда приходил к нам сын Громыко, любил понаблюдать за игрой в теннис, корт оборудовал мой отец. Часто папа играл со спортивным комментатором Николаем Озеровым.
— В кино ваш отец выполнял такие трюки, на которые не каждый бы каскадер решился…
— Это было. В фильме «Когда пробуждаются мертвые» он бежит по крышам вагонов, за ним гонятся контролеры. Поезд проходит под мостом, отец хватается за его основание и остается висеть. Рассказывал, что снимали этот эпизод без всякой страховки. Висеть над железнодорожными путями отцу пришлось несколько минут, пока поезд не подогнали опять.
А в фильме «Волга-Волга» он прыгал с верхней палубы теплохода. Вместо Орловой должна была прыгать ее дублерша, мастер спорта. Но она посмотрела вниз и… отказалась. А отец не побоялся. Кроме того, придумал фишку — перебирать в полете ногами, будто бежит. Фильм «Волга-Волга» был любимым фильмом Сталина. Думаю, именно поэтому никого из актеров, игравших в картине, не репрессировали.
— Правда, что в последние годы Игорь Владимирович практически не видел и при этом продолжал играть на сцене?
— В молодости отец переболел тифом. Болезнь дала осложнение на глаза. В последние три года он действительно практически ничего не видел. Просыпался и не мог понять, день на улице или ночь. Со сцены уходил на лампочку, которую специально для него зажигали за кулисами.
— От чего умер Игорь Ильинский?
— Как объяснили врачи, организм выработал свой ресурс. Умер 13 января 1987 года в возрасте 86 лет. По стечению обстоятельств по телевизору как раз шел фильм «Карнавальная ночь».
— Писали, что для того, чтобы поставить отцу памятник, вашей маме пришлось продать две старинные вазы…
— Да, это так. На книжке у отца осталось девять тысяч рублей — столько в то время стоили «Жигули». Но шарахнул кризис, и эти деньги обесценились, превратились фактически в 90 рублей.
— А при жизни он был обеспеченным человеком?
— Имел небольшую трехкомнатную квартиру, дачу, машины — сначала ЗИМ, потом «Волгу», «Жигули»…Ставка отца в театре была самая высокая. Она рублей на 70 превышала ставки других актеров, эти деньги тогда приравнивались еще к одной зарплате. Но ничего особого отцу не нужно было. Не гнался за импортом, на даче ходил в любимой фуфайке с протертыми, мамой заштопанными рукавами.
— Вспоминая отца, о чем вы думаете сегодня?
— Годы, когда он был жив, считаю самыми счастливыми в моей жизни. Иногда думаю о том, что половину пути, который мне осталось пройти, отдал бы за то, чтобы хотя бы на несколько дней вернуться в то время…
Ольга СМЕТАНСКАЯ, «ФАКТЫ» (Москва), 18.07.2011
110 лет назад родился советский актер, запомнившийся зрителям по ролям в картинах «Волга-Волга», «Карнавальная ночь» и «Гусарская баллада»
Игорь Ильинский — легенда советского кино и театра. Трижды актеру присуждалась Сталинская премия первой степени: в 1941 году — за исполнение роли Бывалова в фильме «Волга-Волга», в 1942-м — за роль Часнока в спектакле «В степях Украины» по пьесе Александра Корнейчука, а в 1951-м — за исполнение роли матроса Шибаева в постановке «Незабываемый 1919-й».
О том, каким человеком был отец, «ФАКТАМ» рассказал его сын — известный московский радиоведущий Владимир Ильинский.
— Владимир Игоревич, вы родились, когда вашему отцу исполнилось 50 лет. В своей книге «Сам о себе» он писал: «Лишь после пятидесяти лет я познал великое чувство отцовства. С грустью и с недоумением думаю: ведь могло случиться так, что я и не испытал бы этого великого чувства!»
— Отец во мне действительно души не чаял, — вспоминает Владимир Ильинский. — Я был домашним ребенком, в садик не ходил. Жили мы на подмосковной даче. Отец уделял мне практически все свое свободное время. Гулял со мной, водил на каток, поставил на лыжи, научил плавать.
— Одиннадцатого июля Игорю Ильинскому исполнилось бы 110 лет. Как он обычно отмечал дни рождения?
— Папа очень любил дом, сложно даже представить, чтобы он праздновал юбилей в ресторане среди двухсот гостей, как сейчас принято. Не вспомню ни одного случая, чтобы мы всей семьей ходили в ресторан. Мама прекрасно готовила, и отец обожал ее блюда. Она до сих пор, несмотря на свои 98 лет, готовит и еще полгода назад играла в Малом театре, даже ездила с труппой на гастроли. Фирменным ее тортом был «Бовари», названный в честь спектакля по пьесе Флобера. Безе, заварной крем с какао и орешками… Немного напоминает «Киевский».
А еще мама пекла пироги с капустой, делала изумительные пышные блины на дрожжах. А какие куличи у нее получались! Пекла их и в советское время. Пасха и Новый год были в нашей семье главными праздниками. Отец был верующим человеком. В 1952 году меня крестили. На первой книжке, которую он мне подарил, сделал надпись: «Володюшка, всегда прислушивайся к Богу, который живет в твоем сердце». Эта книжка у меня и сейчас стоит на полке.
— Читала, что Игорь Ильинский очень долго отказывался вступать в партию, каждый раз отвечая, что он верующий.
— Он вынужден был вступить, ведь на партсобраниях обсуждался и утверждался театральный репертуар. А непартийным артистам присутствовать на этих собраниях не разрешалось.
— Но в те времена заявить в открытую о своей вере было большим риском…
— Папа позволял себе совершенно невероятные вещи! Его действительно Бог спасал. Например, когда арестовали Мейерхольда, он с письмом, в котором писал, что, наверное, случилась какая-то ошибка, ходил в НКВД. Следователь испуганно говорил: «Бога ради, Игорь Владимирович, уходите! Я вас не видел, вы сюда не приходили. Не нужно хлопотать, это ничего не изменит». У отца дома всегда висел портрет Мейерхольда — его учителя.
А недавно в папиной библиотеке на даче я обнаружил книгу Сталина о ленинизме с дарственной надписью Мейерхольда. Великий режиссер подарил отцу книгу, написанную… своим будущим палачом.
— Игорь Ильинский был знаком со Сталиным?
— Они сталкивались несколько раз на правительственных приемах, концертах. Об одной такой встрече отец мне рассказывал. У него было плохо со зрением, а свет в зале оказался приглушенным. Увидел, что кто-то к нему идет. Когда понял, что Сталин, немножко растерялся, поздоровался. Сталин пристально посмотрел и шутя сказал: «А, товарищ Бывалов! Вы бюрократ. Я бюрократ. Мы поймем друг друга». Однажды Сталин сидел в боковой ложе на спектакле о революции, в котором отец играл матроса и произносил монолог в пяти шагах от ложи. Вдруг папа услышал сталинскую реплику: «Молодец!».
— С Хрущевым и Брежневым отец знаком не был, а вот письмо министру иностранных дел СССР Андрею Громыко как-то написал, — продолжает Владимир Игоревич. — В 1960-е только-только начали возить за границу туристические группы. Отец ездил на чемпионаты мира по хоккею в Финляндию, Австрию, Швейцарию, Швецию. А в 1966-м как болельщик планировал отправиться на чемпионат мира по футболу в Лондон. Хотел взять и меня. Мне было лет 13-14. Но в «Интуристе» ему отказали. Тогда отец написал письмо Громыко с просьбой либо разрешить, либо объяснить, почему невозможно. Громыко дал положительный ответ.
И я поехал с отцом в Лондон. Это была вторая моя загранпоездка. Первый раз родители брали меня в Финляндию. Помню, как в Финляндии немного общался на английском языке, ведь учился я в английской спецшколе. А в Англии почему-то тушевался. И просил отца подойти к полицейскому и спросить, как пройти на ту или иную улицу. Я ему говорил фразу, а он обращался с ней к блюстителю правопорядка.
Сам иностранными языками отец не владел, хотя к языкам склонность имел. Латынь, которую учил еще в дореволюционной гимназии, хорошо помнил и даже помогал мне по этому предмету, когда я был студентом.
— Еще в тридцатые годы Игорь Ильинский с театром имени Мейерхольда выезжал на гастроли в Германию и Францию…
— Он действительно много ездил. Однажды антрепренер рассчитался с отцом… автомобилем. По тем временам случай из ряда вон выходящий! Но как только отец приехал в Москву, начались проблемы. Оказалось, что автомобиль когда-то принадлежал какому-то резиденту разведки! Отца куда-то таскали, не давали покоя.
Подобных историй, кстати, было несколько. Как-то папа обратился в милицию с просьбой разрешить ему приобрести оружие. Мотивировал тем, что живет за городом, после спектаклей поздно ночью возвращается домой. Отказали. А через год приходит повестка из милиции. Он — в отделение. У входа плакат с надписью: «У тебя есть незарегистрированное оружие? Сдай!» Около года отца просили добровольно сдать оружие. Он объяснял, что не имеет. А потом как-то не выдержал и написал заявление с просьбой провести у него на квартире обыск. На этом история и закончилась…
— Вы отцовскую славу на себе ощущали?
— Когда мы ходили на футбольные матчи, к отцу за автографами выстраивались очереди — человек по 40. Хорошо запомнил, что почему-то часто к папе обращались «Игорь Ильич», а не Владимирович. Может, потому что Ильинский? Отец никогда не поправлял.
«Отцовские костюмы и рубашки до сих пор хранятся у мамы. Открою шкаф и чувствую его запах»
— Читала, что как режиссер Игорь Ильинский дебютировал на «Укрфильме». Часто бывал в Киеве?
— С театром он объездил практически весь Советский Союз. Обычно с гастролей привозил забавные истории. Например, в Батуми стал свидетелем того, как кто-то из отдыхающих обронил в море… зубной протез. Мужчина попросил отыскать потерю мальчишек, пообещав ныряльщикам по рублю. Через минут двадцать один паренек выныривает со вставными зубами в руках и кричит на весь пляж: «Ваши?». Как будто на дне лежало несколько подобных протезов (смеется).
Отец был замечательным рассказчиком. А в Киеве с родителями я побывал в 1960-х годах. Останавливались в гостинице «Москва». Город мне безумно понравился: цветущие каштаны, памятник Владимиру, Днепр…
В последнее время отец ездил с сольными концертами как чтец. К сожалению, не был реализован в кино и театре так, как хотел. Его приглашали исключительно на комические роли, от этого он очень страдал. К слову, на роль Кутузова в «Гусарской балладе» Эльдара Рязанова отца никак не хотели утвердить. Министр культуры СССР Екатерина Фурцева считала, что доверять комику роль национального героя недопустимо. Но когда фильм показали кому-то из членов Политбюро, тому безумно понравилось. В результате все решилось положительно…
— Трудно поверить, что лауреат трех Сталинских премий, Ленинской, Герой Соцтруда и народный артист СССР страдал от творческой нереализованности.
— К наградам у отца было своеобразное отношение. Как-то на правительственный костюм нужно было надеть звезду Героя. Он сказал маме: «Не знаю — я же не могу ради этого испортить костюм!». Мама аккуратно на лацкан пиджака пришила награду, которую он называл Гертруда. Многочисленных своих орденов никогда не надевал, считал, что носить их должны только фронтовики.
— Кстати, костюмы отец шил в Прибалтике?
— У него была нестандартная фигура, поэтому шил на заказ. Отцовские костюмы до сих пор висят в шкафу у мамы, на полочке лежат рубашки. Открою шкаф и чувствую запах отца. Кажется, что он рядом… К слову, обстановка в маминой квартире осталась та же — как и при папе.
— Но больше он ведь, как я поняла, любил дачу во Внуково, где, кстати, вашими соседями были Орлова и Александров, Громыко, Дунаевский, Утесов...
— В дачу папа вкладывал практически все деньги — то скважину бурили, то электрику проводили, то что-то ремонтировалось… А вот названных вами известных людей я никогда не видел. Иногда приходил к нам сын Громыко, любил понаблюдать за игрой в теннис, корт оборудовал мой отец. Часто папа играл со спортивным комментатором Николаем Озеровым.
— В кино ваш отец выполнял такие трюки, на которые не каждый бы каскадер решился…
— Это было. В фильме «Когда пробуждаются мертвые» он бежит по крышам вагонов, за ним гонятся контролеры. Поезд проходит под мостом, отец хватается за его основание и остается висеть. Рассказывал, что снимали этот эпизод без всякой страховки. Висеть над железнодорожными путями отцу пришлось несколько минут, пока поезд не подогнали опять.
А в фильме «Волга-Волга» он прыгал с верхней палубы теплохода. Вместо Орловой должна была прыгать ее дублерша, мастер спорта. Но она посмотрела вниз и… отказалась. А отец не побоялся. Кроме того, придумал фишку — перебирать в полете ногами, будто бежит. Фильм «Волга-Волга» был любимым фильмом Сталина. Думаю, именно поэтому никого из актеров, игравших в картине, не репрессировали.
— Правда, что в последние годы Игорь Владимирович практически не видел и при этом продолжал играть на сцене?
— В молодости отец переболел тифом. Болезнь дала осложнение на глаза. В последние три года он действительно практически ничего не видел. Просыпался и не мог понять, день на улице или ночь. Со сцены уходил на лампочку, которую специально для него зажигали за кулисами.
— От чего умер Игорь Ильинский?
— Как объяснили врачи, организм выработал свой ресурс. Умер 13 января 1987 года в возрасте 86 лет. По стечению обстоятельств по телевизору как раз шел фильм «Карнавальная ночь».
— Писали, что для того, чтобы поставить отцу памятник, вашей маме пришлось продать две старинные вазы…
— Да, это так. На книжке у отца осталось девять тысяч рублей — столько в то время стоили «Жигули». Но шарахнул кризис, и эти деньги обесценились, превратились фактически в 90 рублей.
— А при жизни он был обеспеченным человеком?
— Имел небольшую трехкомнатную квартиру, дачу, машины — сначала ЗИМ, потом «Волгу», «Жигули»…Ставка отца в театре была самая высокая. Она рублей на 70 превышала ставки других актеров, эти деньги тогда приравнивались еще к одной зарплате. Но ничего особого отцу не нужно было. Не гнался за импортом, на даче ходил в любимой фуфайке с протертыми, мамой заштопанными рукавами.
— Вспоминая отца, о чем вы думаете сегодня?
— Годы, когда он был жив, считаю самыми счастливыми в моей жизни. Иногда думаю о том, что половину пути, который мне осталось пройти, отдал бы за то, чтобы хотя бы на несколько дней вернуться в то время…
Ольга СМЕТАНСКАЯ, «ФАКТЫ» (Москва), 18.07.2011
Подробнее
ИЛЬИНСКИЙ
Глава из книги В.И.Коршунова «Пережитое» (2008).
ИЛЬИНСКИЙ
Глава из книги В.И.Коршунова «Пережитое» (2008).
Большие актеры Малого театра очень часто брали на себя роль режиссера, создав, таким образом, много прекрасных постановок, вошедших в золотой фонд отечественного театрального искусства. Одним из таких корифеев, актеров-режиссеров, был Игорь Владимирович Ильинский. Именно благодаря тому, что он занимался режиссурой, судьба подарила мне глубокие творческие и человеческие отношения с ним. Но, к сожалению, лишь в последние годы его жизни, когда он пригласил меня в свои спектакли. Работать с Игорем Владимировичем было великим наслаждением. Время репетиций летело стремительно. Мне всегда его было мало.
Началу работы, как всегда в закулисной жизни театра предшествовали слухи. Все чаще и чаще слышалось, что великий актер хочет ставить чеховский «Вишневый сад». Он долго подбирался к этой работе, прежде чем начать. И, наконец, решился. До этого, лишь одна чеховская пьеса - «Иванов» в постановке Б.А. Бабочкина шла на нашей сцене.
В труппе новость вызвала огромное волнение. К тому времени, как и у каждого режиссера, у Ильинского сложилась своя «актерская компания». Это были замечательные наши мастера, талантливая молодежь, игравшая в «Мадам Бовари», «Ярмарке тщеславия», «Ревизоре», «Лесе», которые Игорь Владимирович в разные годы ставил. Все это были яркие, оригинальные, имевшие большой успех спектакли. Особенно прославилась «Ярмарка тщеславия», спектакль цельный, стремительный в смене многих эпизодов; с актерским ансамблем невероятного уровня и блеска, в котором участвовали - прелестная Татьяна Александровна Еремеева в главной роли Ребекки Шарп; старейшина нашей труппы Александра Александровна Яблочкина; а также Межинский, Хорькова, Телегин, Рыжов, Подгорный и другие.
Узнав о «Вишневом саде», коллектив «напрягся», а я оставался спокойным, потому что не был, что называется, актером Ильинского, и потому не очень надеялся, что Игорь Владимирович пригласит меня в свой спектакль. Но когда роли распределили, то вдруг увидел в списке Лопахин - Коршунов. Назначение меня удивило так, как если бы я был назначен не роль Раневской. Не нужно говорить, как я обрадовался, - ведь роль-то прекрасная! К тому же, это - Чехов, в пьесах которого раньше мне не доводилось играть. И еще я радовался возможности узнать поближе Ильинского - художника и человека.
На первой же репетиции наш режиссер сказал, что попытается очистить Чехова от многолетних наслоений, штампов подтекстов в ущерб тексту; обязательно-принудительных «мхатовских пауз». Ильинский сказал также, что по его ощущению Чехов был «прост и прозрачен, он ни на чем не настаивал, оь хотел, чтобы зритель сам делал выводы».
Игорь Владимирович в работе был одновременно и мягким и добрым, и жестоким, и жестким. Даже обожаемую жену -Татьяну Александровну Еремееву, которая играла Раневскую с изысканностью европейской актрисы, во всеоружии культурь и интеллекта, в неотразимости «вечно женственного», он иногда не щадил совершенно. Конечно, ему хотелось, чтобы Еремеева-самый близкий ему человек была в своей работе безупречна Запредельная требовательность режиссера порой делала наци совместные поиски мучительными.
Он пригласил композитора «с именем», заказал ему музыку и мы слушали ее. Композитор был хороший, но музыка, им со чиненная, оказалась далека от стиля задуманного спектакля
Мы, актеры, не могли сказать какая она должна быть, но явно чувствовали - нужна какая-то другая. Поделились своими впечатлениями с Игорем Владимировичем. Он очень расстроился и даже рассердился, но, подумав, согласился с нами. И неожиданно заказал музыкальное сопровождение нашему театральному работнику - В. Морозу, который, в общем и целом справился с заданием, нашел верный тон и «характер» музыки. У Чехова в пьесе слышен «звук лопнувшей струны». Игорь Владимирович всех замучил с этой «струной». Он бесконечно искал, пробовал, как именно она должна звучать.
- Вы даете не то, - повторял он В. Морозу. - Вы видите, что написано в чеховской ремарке: «...звук лопнувшей струны, замирающий, печальный».
Он буквально истязал композитора, пока не получил более или менее то, что ему хотелось. Однажды Игорь Владимирович сказал удивительно простые и мудрые слова:
- Я и у Мейерхольда работал, и в цирке, участвовал в мюзикле... Поверьте мне, говорю так, не потому что я старше стал, а весь мой опыт говорит, что самое сложное - это самое простое: Правда.
Поиски тональности спектакля, с помощью которой эта самая Правда передавалась бы наиболее точно, были мучительны. Ильинский записывал многие сцены на магнитофон, прослушивал их, выискивая фальшь. Он просто болел чеховской «правдой».
В работе над Лопахиным у нас с ним особых столкновений и споров не было. Игорь Владимирович с доверием относился к тому, что я предлагал. А то, что я делал по его совету, у меня всегда получалось. Мой монолог Лопахина, после того как он купил вишневый сад, в моем варианте режиссер почти не изменил. Кто-то из актеров сделал замечание.
- Не мешайте, пускай делает, как делает, - раздался голос Ильинского из зала.
Он чувствовал, что для меня эта работа над чеховской ролью вообще очень важна. И что квинтэссенцией образа Лопахина я считаю именно этот монолог. Особенно его слова: «Боже мой, Господи, вишневый сад мой! Скажите мне, что я пьян, не в своем уме, что все это мне представляется... Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню». Это - отношение к прошлому, к своим корням, отношение к тому, что человек своим трудом, горбом в мужицком понимании вдруг получил то, о чем его близкие и мечтать не могли. Здесь и его отношение к бывшим хозяевам. Он чувствует свою невольную вину перед ними, любит их, но внутренне и утешает себя. Ведь он спас это сокровище - старое имение с садом, иначе неизвестно, кто купил бы, и что с ним сделал бы. Старые деревья вырубят, но Лопахин уверен, что в его руках вишневый сад зацветет еще прекрасней.
Я очень благодарен Игорю Владимировичу за редкостное согласие в работе, за его уважительное, бережное отношение к каждому из актеров. И благодарен судьбе за встречу с таким художником. В 1987 году Игоря Владимировича не стало... Но его чеховский спектакль по сию пору не сходит со сцены, которой великий русский актер подарил почти всю свою жизнь. Лишь поколения исполнителей - сменяют друг друга.
А уже в следующем сезоне после премьеры «Вишневого сада» по театру снова пополз слух, что Ильинский «замахнулся не больше не меньше как на «Мудреца» (так в театральном просторечии называют пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты»). «Мудрец», я считаю, одна из самых лучших пьес у Островского. Это удивительный материал для любого времени - вчерашнего, сегодняшнего... И нашим правнукам хватит его мудрости.
Читая пьесу, актер невольно примеривает себя к той или иной роли. Я почти решил, что мне играть в «Мудреце» нечего. Нет, была роль, о которой я мечтал. Но, я тут же гасил эту мысль: не подхожу по возрасту. И вдруг Игорь Владимирович как-то в коридоре ко мне подходит и говорит:
- Я собираюсь ставить «На всякого мудреца...»
- Слышал, Игорь Владимирович. Если это состоится, буду очень рад, что, наконец, мы эту пьесу берем.
Еще в 40-е годы в постановке П.М. Садовского Ильинский сыграл своего первого Крутицкого - прекрасно, как никто до него. Поразил всех своей актерской смелостью, полной внешней и внутренней неузнаваемостью. Рассматривая его фотографии в этой роли нельзя поверить, что это был молодой Ильинский -недавний Хлестаков и Мурзавецкий.
- А вы не хотели бы участвовать в моей работе? - с хитрым характерным «ильинским» прищуром спрашивает он меня.
Я засмеялся:
- Ну, как вам сказать?.. Конечно, хотел бы...
- Так вот, это вполне может случиться.
Я раздумываю - говорить или не говорить о моей мечте Ильинскому, ловко или не ловко это будет. Все-таки говорю:
- Игорь Владимирович, я вам очень благодарен, если вы действительно хотите меня занять, но думаю, что наши желания не совпадают...
- Да?! А почему? Я хотел вам дать Голутвина.
- Я вам очень благодарен...
- У вас голос как-то сразу изменился, - смеется он. - А кого же вы хотели? Что вы считаете для вас подходящее и интересное?
- Мне немного неловко, потому что я вас очень уважаю и ценю нашу работу по «Вишневому саду», и ваше отношение ко мне.
- Нет, вы скажите, мне интересно... Вы меня уже заинтриговали.
- Я очень хотел бы сыграть Глумова. Он долго молчал в удивлении...
- Вы считаете, что это ваше?..
- Я понимаю, что по возрасту, по общепринятым «меркам» не подхожу, но думаю, что смог бы... А по актерским данным... Вы не сердитесь! Но при всем том, что я давно работаю в театре, и много сыграл, и играю, меня, представьте, не до конца знают...
Он удивился еще больше.
А я уже окончательно осмелел и решил договорить до конца:
- У меня есть склонность к характерным ролям, комедийным, в особенности... Мне так кажется. Но я очень мало в этом направлении пробовал, хотя Молчалина, Суслова наделял некоторыми комедийными чертами...
- Я знаю, знаю. У вас есть это...
И стал делать мне замечания по прежним моим ролям, в которых имелись черты характерности.
- А потом - опять вернулся к конкретному разговору о предстоящем распределении, к тому, что же актеру Коршунову в «Мудреце» дать.
- Мне казалось, что Голутвин будет вам интересен. А с Глумовым вы меня озадачили. И дело даже не в возрасте...
Я решил, как можно более убедительно изложить свое видение роли. Сказал о том, что чувствую в Глумове не только активность, напористость, но больше - одержимость карьерой, страстью добиваться успеха, денег, славы...
Шёл 1984 год. Уже начинались «перестроечные» процессы появилось множество деловых людей, недавних «партийцев «комсомольцев», «красных директоров», стремительно поменявших свои убеждения, рвущих куски от общего пирога нисколько не стыдящихся собственного ренегатства. Мне казалось, что Глумов - таран, сметающий на своем пути любы препятствия, умный, одаренный, беспринципный, очень соответствовал времени.
Игорь Владимирович внимательно меня слушал:
- Ладно, хорошо... Может быть... не знаю... Но жалко, что Вы так отнеслись к Голутвину...
На этом мы и расстались. Я был ему благодарен за откровенный разговор, за добрую память о наших совместных работах. Прошло какое-то время. С Ильинским я не виделся. И вдруг вывесили список исполнителей «Мудреца». Смотрю и глазам своим не верю: «Я - Глумов!» Еще больше, чем я сам, удивился коллектив театра. Кажется, не было человека в труппе, который представлял бы меня Глумовым, потому что подобных ролей я не играл. И по возрасту был старше героя - и своему типажу. В кулуарах с удовольствием называли двух-трех актеров, которые подходили на роль Глумова больше, чем я. Одна наша очень хорошая актриса сразу после распределения спросила меня, что называется «в лоб»:
- Ты серьезно собираешься играть Глумова? Это совсем не твое!
А я и не думал отказываться от роли. Мне было важно, что Ильинский в меня поверил, дал мне шанс. Да и сам я уже видел своего Глумова. Надо пробовать, а дальше посмотрим, как пойдет работа.
Репетировал я азартно, помня о том, что должен делом доказать и Игорю Владимировичу, и сомневающимся товарищам, что имею право на роль. Были и споры, и слезы, и муки.
Режиссер был влюблен в пьесу Островского. Дарил актерам массу интереснейших подсказок. И у нас с ним был найден общий язык. Форма объяснений и споров носила в высшей степени уважительный характер. Я помнил, что передо мной великий Мастер. Как мэтр театра, как непререкаемый авторитет, он мог бы себе позволить иногда и раздражаться, просто на-просто приказать, навязать исполнителю свою волю... Ничего подобного Ильинский на репетициях не делал. Был внимателен, доброжелателен, терпелив, хотя в жизни обладал трудным, капризным и властным характером. Ему, кажется, нравилось, что я готов работать сутками, что никогда не устаю, не прошу пощады и прежде, чем принять или возразить, стараюсь выполнить каждое его замечание. Он мне очень многое позволял – дерзать, даже озоровать в роли.
В сцене с Мамаевым, например, когда Глумов желает понравиться дядюшке, я настолько разошелся, что схватил «ненужное, нехорошее» письмо, разорвал его на клочки, засунул в рот и принялся жевать! Помню, что у Анненкова, игравшего Мамаева, глаза от удивления «остекленели»! Он растерялся и уставился на меня! А Игорь Владимирович в зале даже подпрыгнул со своего режиссерского стула и рассмеялся молодо, громко! Анненков, придя в себя от шока, закричал:
- Нет, нет, этого нельзя! Это - нехорошо!
В ответ закричал Ильинский:
- Коля, не мешай! Так нужно!
Я продолжал жевать, изображая, что почти проглатываю письмо. Это так и оставили в спектакле.
Николай Александрович Анненков, как и все другие участники «Мудреца», тоже был чрезвычайно увлечен работой. Много видевший в своей долгой жизни, много знавший, он любил поговорить со мной за кулисами, пока репетировали не наши сцены. Увлекался так, что держал меня час-полтора. Анализировал, разбирал, предлагал новые и новые решения... Я уже был готов на стену полезть. А он никак не отпускал. Обладатель великолепного музыкального голоса Анненков почти кричал в экстазе, забывая, что рядом репетируют другие, Игорь Владимирович возмутился:
- Кто там разговаривает так громко?
Николай Александрович затих на мгновение, я попытался улизнуть - не тут-то было. Наши «собеседования» в кулисах продолжались. А в какой-то момент я поймал себя на мысли:
- Что же я, дурак, делаю?! Это же хорошо, прекрасно, что старый актер так долго, искренне, подробно со мной разговаривает. Во-первых, в его замечаниях бездна интересного. А во-вторых, он, общаясь со мной, - изнемогающим, торопящимся ускользнуть, невольно подсказывает мне, как, в каком состоянии находится мой герой, слушая поучения дяди, притворяясь благодарным и совершенно счастливым. Он же - Мамаев!
Когда я это понял, я начал с упоением внимать Анненкову. Но чуткий художник, он заметил перемену во мне. Спросил:
- Ты чего какой-то не такой сегодня?
- Какой Николай Александрович?
- Как-то странно смотришь на меня...
- Я вас слушаю...
Вот такая у нас случилась «репетиция без репетиции»! Я «превращался» в Глумова, беседуя с ним.
Исчезновение дневника Глумова, я играл как драму. Как сильнейшую драму человека, приложившего колоссальные усилия в погоне за своим счастьем, которому казалось, что вот оно это счастье уже в руках, и вдруг все летит в тартарары! Я именно так и строил образ, что Глумов не просто хотел жить красиво. Нет! Он - деятельная натура, он - талантливая натура. Он -человек неординарный. Недаром же он всем в конце говорит: «Я и вам нужен, господа! Без такого человека, как я, вам нельзя жить!» Не так, как Молчалин; а по большому счету нужен.
Когда я искал похищенный дневник, то метался по сцене, буквально нырял рыбкой и летел под стол метра полтора-два с размаху, «зарывался» в бумаги...
Мне казалось, что дневник - вот он лежит! Найду, и катастрофа разоблачения меня минует. Бросок под стол трудно было исполнить, но я его каждый раз делал, потому что это был бросок отчаяния!
Такие находки и «трюки» Игорь Владимирович всячески поддерживал. Сам он, как и в предыдущей постановке «Мудреца», играл Крутицкого. В сцене с ним я, рапортуя генералу-законотворцу становился на колени. Здесь было все - и раболепство Глумова, и его раскованная игра в «верноподанного», но и мое упоение и искренность моего восторга перед великим артистом!
Моему «драгоценному» Глумову важно и нужно было завоевать доверие. А окружали его отнюдь не полные дураки! Люди по-своему чудные, ограниченные, но занимавшие важное место в обществе. Большой опыт чиновничьей службы заменял им ум. Почти звериная интуиция распознавать - кто есть кто. Поэтому Глумов должен был «потрудиться». Так просто, с налета, «дурака валяньем» их взять было невозможно. Искренность и одержимость я брал за основу характера. Искренность (неистовость, иступленность) - в том, как он, уже не юный, бедный -желал поменять свою жизнь. Одержимость - в том, как напрягал все свои дарования: незаурядный ум, способность актера -лицедея, имитатора. Я считал Глумова талантливым человеком. Расчетливо холодным, но еще и азартным, и обаятельным по-мужски. Над новой для себя средой он смеялся, но был ею и увлечен, как миражом благополучия, богатства, комфорта, силы и власти.
Игорь Владимирович выбрал очень интересное сценографическое решение спектакля. В начале каждого акта под бравурную музыку оркестра вертелся круг с панорамой старой Москвы. И вот вдоль церквей, старых особняков, чугунных фонарей, круглых тумб с афишами стремительно шел мой Глумов. Почти бежал, стремился, летел по жизни. Пока еще не победитель. Одержимый своей идеей человек? Не замечающий ничего вокруг? Деловой? Вот это слово очень ему подходило. Перестройку объявят через несколько месяцев после премьеры. Появятся «новые деловые» правнуки моего Глумова, который при всей своей трезвости, опьянен близкой возможностью стать хозяином жизни.
Была в спектакле и сцена, когда мой герой стоял возле бюста Наполеона и философствовал. Эдакий молодой российский Бонапарт; демагог, и хитрец, и вероломный политик, сметающий на своем пути все, верящий лишь в стратегию наступления. Были в нем увлечение, страсть, озорство разума, рассчет уходил.
И вот мы показываем спектакль художественному совету театра. Сидим с Игорем Владимировичем за кулисами перед выходом в сцене - Крутицкого и Глумова. И вдруг - Боже мой! - я вижу, что у него ноги ходуном ходят! Меня это потрясло.
- Игорь Владимирович, родной, простите, Вы что, так волнуетесь?
- Да, - ответил он, тщетно пытаясь утихомирить дрожь.
- Ради Бога извините, но ведь у Вас и все звания, и награды. Вы - Ильинский!
- Так я потому и волнуюсь, что я - Ильинский. «Марку»-то свою я не могу испортить...
Он волновался еще и потому, что в эти годы у него заметно портилось зрение. Несмотря на это, как он замечательно играл! Правда, мизансцены старались строить так, чтобы он поменьше двигался по сцене. Но иногда он в увлечении сбивал мизансценический рисунок, и мы, его партнеры в такие моменты нервничали. Однако это были мелочи, и у нас вызывала восторг его бесподобная игра. До сих пор помню каждую его интонацию. Слышу, но передать, повторить не могу. Например, когда Крутицкий говорит Мамаеву: «Писать надо, писать - больше писать». И чуть позже: «Я пишу, я пишу, я много пишу». И он так произносил это - «я пишу», простую, казалось бы, фразу, что зал всегда взрывался аплодисментами восторга.
Глумов потом расскажет, какую ахинею сочиняет его «патрон». Но Крутицкий - Ильинский говорил о своей писанине с увлеченностью и серьезом, как о самом необходимом деле для государства! Мы чувствовали: он не просто пишет, создает, сочиняет, творит! В обличии старого генерала перед нами представал поэт консерватизма, фанат российской старины и неподвижности.
С Ильинским работать было радостно, хотя и больно, и тревожно за него. Потому что годы и болезнь давали о себе знать.
В общении с людьми Ильинский был открыт, прост, никого не подавлял своим величием. С ним было легко. Однажды я имел радость играть с Игорем Владимировичем в теннис. Выиграл, и как-то неловко себя почувствовал, потому что не считал, что хорошо владею ракеткой. А мой знаменитый партнер был великолепным игроком. Я извинился. А он в ответ:
- Чего ты извиняешься?!
- Но ведь я не у кого-нибудь, а у Вас выиграл...
- Сейчас ты выиграл, а потом, может быть, я выиграю.
К сожалению, нам больше не довелось встретиться на теннисном корте. Его увлечение спортом вспомнилось потому, что отличная физическая форма была для него залогом успешной профессиональной работы. Во всем он был не только художником, профессионалом самого высокого класса, но и Мастером. Это позволяло ему трудиться адски много: играть на сцене, режиссировать, блестяще читать в концертах - и как читать! - весь материал помнить, готовиться к литературным вечерам и выступлениям на радио, сниматься в кино так, как обычный человек не мог. Я до сих пор просто поражаюсь, как он умел держать внимание аудитории часа два-два с половиной.
Умный, талантливый человек, обладавший колоссальной профессиональной эрудицией, с богатым внутренним миром, в который, однако, при всей своей открытости он особенно никого не пускал. Этот внутренний мир я бы сравнил с вишневым садом, владелец которого держит его на замке, а если уж и пустит кого, то покажет не весь: обязательно хотя бы одно из прекрасных деревьев останется окутанным тайной. И это правильно: доступными должны быть лишь плоды таланта, а то, как они вызревают, нужно держать в секрете.
Я был очень увлечен Ильинским и своей ролью, и своими замечательными партнерами - Н.А. Анненковым, Т.А. Еремеевой, С.Н. Фадеевой... Всегда готовился к спектаклю, потому что он требовал не только затрат души, но и выносливости. Перед ним надо было обязательно отдыхать, рассчитывать силы, забывая о повседневной суете. Но однажды получилось так, что безо всякой паузы пришлось сразу включиться в спектакль. Загримировался, оделся и подумал в тревоге: «Как же я буду играть-то? И сил нет, и желания...» Уже начинает музыка играть, а я стою на выходе и чувствую, что не тянет на сцену, какая-то пустота в душе... И вот уже закрутилась перед зрителями Москва... И вдруг вижу, что верхняя часть декорации зацепилась, наматывается на трос и не идет. Через несколько мгновений все застопорится, обнажится и полетит вниз. Я закричал, что есть мочи. Все обернулись на мой вопль. К счастью и машинист сцены меня услышал. И он молниеносно по лестницам полетел к злополучной шторке. Буквально в последний момент исправил неполадку.
Я и опомниться не успел, как подошел мой «такт», и я должен был «зашагать по жизни»- то есть по кругу сцены. В тот вечер спектакль прошел на «ура»! И куда девалась усталость, пустота в душе?! Вот они - загадки нашей профессии...
Глава из книги В.И.Коршунова «Пережитое» (2008).
Большие актеры Малого театра очень часто брали на себя роль режиссера, создав, таким образом, много прекрасных постановок, вошедших в золотой фонд отечественного театрального искусства. Одним из таких корифеев, актеров-режиссеров, был Игорь Владимирович Ильинский. Именно благодаря тому, что он занимался режиссурой, судьба подарила мне глубокие творческие и человеческие отношения с ним. Но, к сожалению, лишь в последние годы его жизни, когда он пригласил меня в свои спектакли. Работать с Игорем Владимировичем было великим наслаждением. Время репетиций летело стремительно. Мне всегда его было мало.
Началу работы, как всегда в закулисной жизни театра предшествовали слухи. Все чаще и чаще слышалось, что великий актер хочет ставить чеховский «Вишневый сад». Он долго подбирался к этой работе, прежде чем начать. И, наконец, решился. До этого, лишь одна чеховская пьеса - «Иванов» в постановке Б.А. Бабочкина шла на нашей сцене.
В труппе новость вызвала огромное волнение. К тому времени, как и у каждого режиссера, у Ильинского сложилась своя «актерская компания». Это были замечательные наши мастера, талантливая молодежь, игравшая в «Мадам Бовари», «Ярмарке тщеславия», «Ревизоре», «Лесе», которые Игорь Владимирович в разные годы ставил. Все это были яркие, оригинальные, имевшие большой успех спектакли. Особенно прославилась «Ярмарка тщеславия», спектакль цельный, стремительный в смене многих эпизодов; с актерским ансамблем невероятного уровня и блеска, в котором участвовали - прелестная Татьяна Александровна Еремеева в главной роли Ребекки Шарп; старейшина нашей труппы Александра Александровна Яблочкина; а также Межинский, Хорькова, Телегин, Рыжов, Подгорный и другие.
Узнав о «Вишневом саде», коллектив «напрягся», а я оставался спокойным, потому что не был, что называется, актером Ильинского, и потому не очень надеялся, что Игорь Владимирович пригласит меня в свой спектакль. Но когда роли распределили, то вдруг увидел в списке Лопахин - Коршунов. Назначение меня удивило так, как если бы я был назначен не роль Раневской. Не нужно говорить, как я обрадовался, - ведь роль-то прекрасная! К тому же, это - Чехов, в пьесах которого раньше мне не доводилось играть. И еще я радовался возможности узнать поближе Ильинского - художника и человека.
На первой же репетиции наш режиссер сказал, что попытается очистить Чехова от многолетних наслоений, штампов подтекстов в ущерб тексту; обязательно-принудительных «мхатовских пауз». Ильинский сказал также, что по его ощущению Чехов был «прост и прозрачен, он ни на чем не настаивал, оь хотел, чтобы зритель сам делал выводы».
Игорь Владимирович в работе был одновременно и мягким и добрым, и жестоким, и жестким. Даже обожаемую жену -Татьяну Александровну Еремееву, которая играла Раневскую с изысканностью европейской актрисы, во всеоружии культурь и интеллекта, в неотразимости «вечно женственного», он иногда не щадил совершенно. Конечно, ему хотелось, чтобы Еремеева-самый близкий ему человек была в своей работе безупречна Запредельная требовательность режиссера порой делала наци совместные поиски мучительными.
Он пригласил композитора «с именем», заказал ему музыку и мы слушали ее. Композитор был хороший, но музыка, им со чиненная, оказалась далека от стиля задуманного спектакля
Мы, актеры, не могли сказать какая она должна быть, но явно чувствовали - нужна какая-то другая. Поделились своими впечатлениями с Игорем Владимировичем. Он очень расстроился и даже рассердился, но, подумав, согласился с нами. И неожиданно заказал музыкальное сопровождение нашему театральному работнику - В. Морозу, который, в общем и целом справился с заданием, нашел верный тон и «характер» музыки. У Чехова в пьесе слышен «звук лопнувшей струны». Игорь Владимирович всех замучил с этой «струной». Он бесконечно искал, пробовал, как именно она должна звучать.
- Вы даете не то, - повторял он В. Морозу. - Вы видите, что написано в чеховской ремарке: «...звук лопнувшей струны, замирающий, печальный».
Он буквально истязал композитора, пока не получил более или менее то, что ему хотелось. Однажды Игорь Владимирович сказал удивительно простые и мудрые слова:
- Я и у Мейерхольда работал, и в цирке, участвовал в мюзикле... Поверьте мне, говорю так, не потому что я старше стал, а весь мой опыт говорит, что самое сложное - это самое простое: Правда.
Поиски тональности спектакля, с помощью которой эта самая Правда передавалась бы наиболее точно, были мучительны. Ильинский записывал многие сцены на магнитофон, прослушивал их, выискивая фальшь. Он просто болел чеховской «правдой».
В работе над Лопахиным у нас с ним особых столкновений и споров не было. Игорь Владимирович с доверием относился к тому, что я предлагал. А то, что я делал по его совету, у меня всегда получалось. Мой монолог Лопахина, после того как он купил вишневый сад, в моем варианте режиссер почти не изменил. Кто-то из актеров сделал замечание.
- Не мешайте, пускай делает, как делает, - раздался голос Ильинского из зала.
Он чувствовал, что для меня эта работа над чеховской ролью вообще очень важна. И что квинтэссенцией образа Лопахина я считаю именно этот монолог. Особенно его слова: «Боже мой, Господи, вишневый сад мой! Скажите мне, что я пьян, не в своем уме, что все это мне представляется... Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню». Это - отношение к прошлому, к своим корням, отношение к тому, что человек своим трудом, горбом в мужицком понимании вдруг получил то, о чем его близкие и мечтать не могли. Здесь и его отношение к бывшим хозяевам. Он чувствует свою невольную вину перед ними, любит их, но внутренне и утешает себя. Ведь он спас это сокровище - старое имение с садом, иначе неизвестно, кто купил бы, и что с ним сделал бы. Старые деревья вырубят, но Лопахин уверен, что в его руках вишневый сад зацветет еще прекрасней.
Я очень благодарен Игорю Владимировичу за редкостное согласие в работе, за его уважительное, бережное отношение к каждому из актеров. И благодарен судьбе за встречу с таким художником. В 1987 году Игоря Владимировича не стало... Но его чеховский спектакль по сию пору не сходит со сцены, которой великий русский актер подарил почти всю свою жизнь. Лишь поколения исполнителей - сменяют друг друга.
А уже в следующем сезоне после премьеры «Вишневого сада» по театру снова пополз слух, что Ильинский «замахнулся не больше не меньше как на «Мудреца» (так в театральном просторечии называют пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты»). «Мудрец», я считаю, одна из самых лучших пьес у Островского. Это удивительный материал для любого времени - вчерашнего, сегодняшнего... И нашим правнукам хватит его мудрости.
Читая пьесу, актер невольно примеривает себя к той или иной роли. Я почти решил, что мне играть в «Мудреце» нечего. Нет, была роль, о которой я мечтал. Но, я тут же гасил эту мысль: не подхожу по возрасту. И вдруг Игорь Владимирович как-то в коридоре ко мне подходит и говорит:
- Я собираюсь ставить «На всякого мудреца...»
- Слышал, Игорь Владимирович. Если это состоится, буду очень рад, что, наконец, мы эту пьесу берем.
Еще в 40-е годы в постановке П.М. Садовского Ильинский сыграл своего первого Крутицкого - прекрасно, как никто до него. Поразил всех своей актерской смелостью, полной внешней и внутренней неузнаваемостью. Рассматривая его фотографии в этой роли нельзя поверить, что это был молодой Ильинский -недавний Хлестаков и Мурзавецкий.
- А вы не хотели бы участвовать в моей работе? - с хитрым характерным «ильинским» прищуром спрашивает он меня.
Я засмеялся:
- Ну, как вам сказать?.. Конечно, хотел бы...
- Так вот, это вполне может случиться.
Я раздумываю - говорить или не говорить о моей мечте Ильинскому, ловко или не ловко это будет. Все-таки говорю:
- Игорь Владимирович, я вам очень благодарен, если вы действительно хотите меня занять, но думаю, что наши желания не совпадают...
- Да?! А почему? Я хотел вам дать Голутвина.
- Я вам очень благодарен...
- У вас голос как-то сразу изменился, - смеется он. - А кого же вы хотели? Что вы считаете для вас подходящее и интересное?
- Мне немного неловко, потому что я вас очень уважаю и ценю нашу работу по «Вишневому саду», и ваше отношение ко мне.
- Нет, вы скажите, мне интересно... Вы меня уже заинтриговали.
- Я очень хотел бы сыграть Глумова. Он долго молчал в удивлении...
- Вы считаете, что это ваше?..
- Я понимаю, что по возрасту, по общепринятым «меркам» не подхожу, но думаю, что смог бы... А по актерским данным... Вы не сердитесь! Но при всем том, что я давно работаю в театре, и много сыграл, и играю, меня, представьте, не до конца знают...
Он удивился еще больше.
А я уже окончательно осмелел и решил договорить до конца:
- У меня есть склонность к характерным ролям, комедийным, в особенности... Мне так кажется. Но я очень мало в этом направлении пробовал, хотя Молчалина, Суслова наделял некоторыми комедийными чертами...
- Я знаю, знаю. У вас есть это...
И стал делать мне замечания по прежним моим ролям, в которых имелись черты характерности.
- А потом - опять вернулся к конкретному разговору о предстоящем распределении, к тому, что же актеру Коршунову в «Мудреце» дать.
- Мне казалось, что Голутвин будет вам интересен. А с Глумовым вы меня озадачили. И дело даже не в возрасте...
Я решил, как можно более убедительно изложить свое видение роли. Сказал о том, что чувствую в Глумове не только активность, напористость, но больше - одержимость карьерой, страстью добиваться успеха, денег, славы...
Шёл 1984 год. Уже начинались «перестроечные» процессы появилось множество деловых людей, недавних «партийцев «комсомольцев», «красных директоров», стремительно поменявших свои убеждения, рвущих куски от общего пирога нисколько не стыдящихся собственного ренегатства. Мне казалось, что Глумов - таран, сметающий на своем пути любы препятствия, умный, одаренный, беспринципный, очень соответствовал времени.
Игорь Владимирович внимательно меня слушал:
- Ладно, хорошо... Может быть... не знаю... Но жалко, что Вы так отнеслись к Голутвину...
На этом мы и расстались. Я был ему благодарен за откровенный разговор, за добрую память о наших совместных работах. Прошло какое-то время. С Ильинским я не виделся. И вдруг вывесили список исполнителей «Мудреца». Смотрю и глазам своим не верю: «Я - Глумов!» Еще больше, чем я сам, удивился коллектив театра. Кажется, не было человека в труппе, который представлял бы меня Глумовым, потому что подобных ролей я не играл. И по возрасту был старше героя - и своему типажу. В кулуарах с удовольствием называли двух-трех актеров, которые подходили на роль Глумова больше, чем я. Одна наша очень хорошая актриса сразу после распределения спросила меня, что называется «в лоб»:
- Ты серьезно собираешься играть Глумова? Это совсем не твое!
А я и не думал отказываться от роли. Мне было важно, что Ильинский в меня поверил, дал мне шанс. Да и сам я уже видел своего Глумова. Надо пробовать, а дальше посмотрим, как пойдет работа.
Репетировал я азартно, помня о том, что должен делом доказать и Игорю Владимировичу, и сомневающимся товарищам, что имею право на роль. Были и споры, и слезы, и муки.
Режиссер был влюблен в пьесу Островского. Дарил актерам массу интереснейших подсказок. И у нас с ним был найден общий язык. Форма объяснений и споров носила в высшей степени уважительный характер. Я помнил, что передо мной великий Мастер. Как мэтр театра, как непререкаемый авторитет, он мог бы себе позволить иногда и раздражаться, просто на-просто приказать, навязать исполнителю свою волю... Ничего подобного Ильинский на репетициях не делал. Был внимателен, доброжелателен, терпелив, хотя в жизни обладал трудным, капризным и властным характером. Ему, кажется, нравилось, что я готов работать сутками, что никогда не устаю, не прошу пощады и прежде, чем принять или возразить, стараюсь выполнить каждое его замечание. Он мне очень многое позволял – дерзать, даже озоровать в роли.
В сцене с Мамаевым, например, когда Глумов желает понравиться дядюшке, я настолько разошелся, что схватил «ненужное, нехорошее» письмо, разорвал его на клочки, засунул в рот и принялся жевать! Помню, что у Анненкова, игравшего Мамаева, глаза от удивления «остекленели»! Он растерялся и уставился на меня! А Игорь Владимирович в зале даже подпрыгнул со своего режиссерского стула и рассмеялся молодо, громко! Анненков, придя в себя от шока, закричал:
- Нет, нет, этого нельзя! Это - нехорошо!
В ответ закричал Ильинский:
- Коля, не мешай! Так нужно!
Я продолжал жевать, изображая, что почти проглатываю письмо. Это так и оставили в спектакле.
Николай Александрович Анненков, как и все другие участники «Мудреца», тоже был чрезвычайно увлечен работой. Много видевший в своей долгой жизни, много знавший, он любил поговорить со мной за кулисами, пока репетировали не наши сцены. Увлекался так, что держал меня час-полтора. Анализировал, разбирал, предлагал новые и новые решения... Я уже был готов на стену полезть. А он никак не отпускал. Обладатель великолепного музыкального голоса Анненков почти кричал в экстазе, забывая, что рядом репетируют другие, Игорь Владимирович возмутился:
- Кто там разговаривает так громко?
Николай Александрович затих на мгновение, я попытался улизнуть - не тут-то было. Наши «собеседования» в кулисах продолжались. А в какой-то момент я поймал себя на мысли:
- Что же я, дурак, делаю?! Это же хорошо, прекрасно, что старый актер так долго, искренне, подробно со мной разговаривает. Во-первых, в его замечаниях бездна интересного. А во-вторых, он, общаясь со мной, - изнемогающим, торопящимся ускользнуть, невольно подсказывает мне, как, в каком состоянии находится мой герой, слушая поучения дяди, притворяясь благодарным и совершенно счастливым. Он же - Мамаев!
Когда я это понял, я начал с упоением внимать Анненкову. Но чуткий художник, он заметил перемену во мне. Спросил:
- Ты чего какой-то не такой сегодня?
- Какой Николай Александрович?
- Как-то странно смотришь на меня...
- Я вас слушаю...
Вот такая у нас случилась «репетиция без репетиции»! Я «превращался» в Глумова, беседуя с ним.
Исчезновение дневника Глумова, я играл как драму. Как сильнейшую драму человека, приложившего колоссальные усилия в погоне за своим счастьем, которому казалось, что вот оно это счастье уже в руках, и вдруг все летит в тартарары! Я именно так и строил образ, что Глумов не просто хотел жить красиво. Нет! Он - деятельная натура, он - талантливая натура. Он -человек неординарный. Недаром же он всем в конце говорит: «Я и вам нужен, господа! Без такого человека, как я, вам нельзя жить!» Не так, как Молчалин; а по большому счету нужен.
Когда я искал похищенный дневник, то метался по сцене, буквально нырял рыбкой и летел под стол метра полтора-два с размаху, «зарывался» в бумаги...
Мне казалось, что дневник - вот он лежит! Найду, и катастрофа разоблачения меня минует. Бросок под стол трудно было исполнить, но я его каждый раз делал, потому что это был бросок отчаяния!
Такие находки и «трюки» Игорь Владимирович всячески поддерживал. Сам он, как и в предыдущей постановке «Мудреца», играл Крутицкого. В сцене с ним я, рапортуя генералу-законотворцу становился на колени. Здесь было все - и раболепство Глумова, и его раскованная игра в «верноподанного», но и мое упоение и искренность моего восторга перед великим артистом!
Моему «драгоценному» Глумову важно и нужно было завоевать доверие. А окружали его отнюдь не полные дураки! Люди по-своему чудные, ограниченные, но занимавшие важное место в обществе. Большой опыт чиновничьей службы заменял им ум. Почти звериная интуиция распознавать - кто есть кто. Поэтому Глумов должен был «потрудиться». Так просто, с налета, «дурака валяньем» их взять было невозможно. Искренность и одержимость я брал за основу характера. Искренность (неистовость, иступленность) - в том, как он, уже не юный, бедный -желал поменять свою жизнь. Одержимость - в том, как напрягал все свои дарования: незаурядный ум, способность актера -лицедея, имитатора. Я считал Глумова талантливым человеком. Расчетливо холодным, но еще и азартным, и обаятельным по-мужски. Над новой для себя средой он смеялся, но был ею и увлечен, как миражом благополучия, богатства, комфорта, силы и власти.
Игорь Владимирович выбрал очень интересное сценографическое решение спектакля. В начале каждого акта под бравурную музыку оркестра вертелся круг с панорамой старой Москвы. И вот вдоль церквей, старых особняков, чугунных фонарей, круглых тумб с афишами стремительно шел мой Глумов. Почти бежал, стремился, летел по жизни. Пока еще не победитель. Одержимый своей идеей человек? Не замечающий ничего вокруг? Деловой? Вот это слово очень ему подходило. Перестройку объявят через несколько месяцев после премьеры. Появятся «новые деловые» правнуки моего Глумова, который при всей своей трезвости, опьянен близкой возможностью стать хозяином жизни.
Была в спектакле и сцена, когда мой герой стоял возле бюста Наполеона и философствовал. Эдакий молодой российский Бонапарт; демагог, и хитрец, и вероломный политик, сметающий на своем пути все, верящий лишь в стратегию наступления. Были в нем увлечение, страсть, озорство разума, рассчет уходил.
И вот мы показываем спектакль художественному совету театра. Сидим с Игорем Владимировичем за кулисами перед выходом в сцене - Крутицкого и Глумова. И вдруг - Боже мой! - я вижу, что у него ноги ходуном ходят! Меня это потрясло.
- Игорь Владимирович, родной, простите, Вы что, так волнуетесь?
- Да, - ответил он, тщетно пытаясь утихомирить дрожь.
- Ради Бога извините, но ведь у Вас и все звания, и награды. Вы - Ильинский!
- Так я потому и волнуюсь, что я - Ильинский. «Марку»-то свою я не могу испортить...
Он волновался еще и потому, что в эти годы у него заметно портилось зрение. Несмотря на это, как он замечательно играл! Правда, мизансцены старались строить так, чтобы он поменьше двигался по сцене. Но иногда он в увлечении сбивал мизансценический рисунок, и мы, его партнеры в такие моменты нервничали. Однако это были мелочи, и у нас вызывала восторг его бесподобная игра. До сих пор помню каждую его интонацию. Слышу, но передать, повторить не могу. Например, когда Крутицкий говорит Мамаеву: «Писать надо, писать - больше писать». И чуть позже: «Я пишу, я пишу, я много пишу». И он так произносил это - «я пишу», простую, казалось бы, фразу, что зал всегда взрывался аплодисментами восторга.
Глумов потом расскажет, какую ахинею сочиняет его «патрон». Но Крутицкий - Ильинский говорил о своей писанине с увлеченностью и серьезом, как о самом необходимом деле для государства! Мы чувствовали: он не просто пишет, создает, сочиняет, творит! В обличии старого генерала перед нами представал поэт консерватизма, фанат российской старины и неподвижности.
С Ильинским работать было радостно, хотя и больно, и тревожно за него. Потому что годы и болезнь давали о себе знать.
В общении с людьми Ильинский был открыт, прост, никого не подавлял своим величием. С ним было легко. Однажды я имел радость играть с Игорем Владимировичем в теннис. Выиграл, и как-то неловко себя почувствовал, потому что не считал, что хорошо владею ракеткой. А мой знаменитый партнер был великолепным игроком. Я извинился. А он в ответ:
- Чего ты извиняешься?!
- Но ведь я не у кого-нибудь, а у Вас выиграл...
- Сейчас ты выиграл, а потом, может быть, я выиграю.
К сожалению, нам больше не довелось встретиться на теннисном корте. Его увлечение спортом вспомнилось потому, что отличная физическая форма была для него залогом успешной профессиональной работы. Во всем он был не только художником, профессионалом самого высокого класса, но и Мастером. Это позволяло ему трудиться адски много: играть на сцене, режиссировать, блестяще читать в концертах - и как читать! - весь материал помнить, готовиться к литературным вечерам и выступлениям на радио, сниматься в кино так, как обычный человек не мог. Я до сих пор просто поражаюсь, как он умел держать внимание аудитории часа два-два с половиной.
Умный, талантливый человек, обладавший колоссальной профессиональной эрудицией, с богатым внутренним миром, в который, однако, при всей своей открытости он особенно никого не пускал. Этот внутренний мир я бы сравнил с вишневым садом, владелец которого держит его на замке, а если уж и пустит кого, то покажет не весь: обязательно хотя бы одно из прекрасных деревьев останется окутанным тайной. И это правильно: доступными должны быть лишь плоды таланта, а то, как они вызревают, нужно держать в секрете.
Я был очень увлечен Ильинским и своей ролью, и своими замечательными партнерами - Н.А. Анненковым, Т.А. Еремеевой, С.Н. Фадеевой... Всегда готовился к спектаклю, потому что он требовал не только затрат души, но и выносливости. Перед ним надо было обязательно отдыхать, рассчитывать силы, забывая о повседневной суете. Но однажды получилось так, что безо всякой паузы пришлось сразу включиться в спектакль. Загримировался, оделся и подумал в тревоге: «Как же я буду играть-то? И сил нет, и желания...» Уже начинает музыка играть, а я стою на выходе и чувствую, что не тянет на сцену, какая-то пустота в душе... И вот уже закрутилась перед зрителями Москва... И вдруг вижу, что верхняя часть декорации зацепилась, наматывается на трос и не идет. Через несколько мгновений все застопорится, обнажится и полетит вниз. Я закричал, что есть мочи. Все обернулись на мой вопль. К счастью и машинист сцены меня услышал. И он молниеносно по лестницам полетел к злополучной шторке. Буквально в последний момент исправил неполадку.
Я и опомниться не успел, как подошел мой «такт», и я должен был «зашагать по жизни»- то есть по кругу сцены. В тот вечер спектакль прошел на «ура»! И куда девалась усталость, пустота в душе?! Вот они - загадки нашей профессии...
Подробнее
ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ - ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Очерк из книги В.А.Максимовой «Театра радостные тени» (2006).
ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ - ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Очерк из книги В.А.Максимовой «Театра радостные тени» (2006).
Когда Игорь Ильинский сыграл Толстого, ему было почти столько же лет, сколько русскому гению, ноябрьской ночью 1910 года совершившему загадочный уход - побег из дедовской Ясной Поляны. Ильинский уже плохо видел и слышал, боялся не запомнить текста пьесы Иона Друцэ, тем более что кроме диалогов там была пространная притча - баллада о старом Волке, который уходит из стаи; теряя силы, не хочет показать молодым свою слабость и выбирает смерть. Балладу предстояло читать Игорю Владимировичу.
Во время репетиций они ссорились - старый актер и режиссер-постановщик Равенских, человек бешеного темперамента, наивности и детскости, талантливый полубезумец, как считали в Малом театре, любя и не любя Бориса Ивановича.
Ильинский много раз просил его от роли освободить, ссылаясь на возраст и нездоровье, предупреждая, что здесь, на сцене, на репетиции, всего вероятнее, он и помрет.
Равенских уговаривал его «по-своему».
«Игорь Владимирович! - восторженно вопил он. - Вы только вспомните!.. Хмелев умер Иваном Грозным, накрытый красным царским кафтаном... Добронравов - во время спектакля в костюме и гриме царя Федора Иоановича. Вы умрете Толстым! Это же великолепно!..».
Когда ссора заходила далеко и разгневанный актер репетицию покидал, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет, Равенских призывал «Володечку», единственного, обожаемого сына Игоря Владимировича. Шептал в темном закоулке: «Завтра еду в Ясную Поляну... Вот и билет купил... Пойду на могилу Толстого и прокляну твоего папашу, если он на репетицию не придет». Глубоко религиозный Ильинский, скрипя зубами от злости, к работе возвращался.
В Ясную Поляну они ездили вместе с Равенских и художником Кочергиным, шли знакомым путем - от знаменитых белых столбов на шоссе, округлых и крепких, чуть осевших в землю; сквозь частоту и белое мерцание березовых стволов к дому, чей силуэт известен всему миру; и дальше - к Заказу, к могиле без памятника и надгробного камня на краю оврага, под деревьями, ветви которых в вышине соединялись в купол нерукотворного, каждую весну зеленеющего храма, из земли, из сырой глины возросшего.
После премьеры в Малом Равенских уговорил Ильинского сыграть спектакль в Туле на фестивале памяти писателя - выйти Толстым на театральные подмостки в городе, где все полно памятью и знанием о великом земляке.
Мучась и отчаиваясь, прерывая репетиции и начиная их заново, Игорь Владимирович Ильинский - легендарный мейерхольдовец, давно ставший корифеем и столпом старейшей национальной щеп-кинской сцены, - догадывался, что играет последнюю в своей жизни роль. Но не знал, что сыграет великую роль.
Она была еще и самой тихой у актера. В зале Малого театра стояла такая тишина, что случайное покашливанье, шелест программки, стук оброненной сумочки казались кощунством.
...Очень знакомый человек с легкими седыми волосами и седой бородой, в черной подпоясаннной блузе, в сапогах с твердыми голенищами появлялся в осветившейся глубине сцены, шел по покатому настилу к рампе и останавливался у края ее, совсем близко к нам, зрителям. Ступая прочно и основательно, по-мужицки, он словно «пробовал» ступнями землю.
Бесстрастно и отрешенно произносил Игорь Ильинский слова притчи о старом Волке, пустившемся в свой самый трудный, последний путь. Тончайшая стилизация толстовской прозы - вот что такое была эта баллада, пронизавшая спектакль. Ничто не игралось, не изображалось. Звучало и жило в почти аскетическом слове. Достоинство и независимость Толстого, его жестокая правдивость, суровость поучающей морали.
В ясности рождавшихся фраз, в упорном обнажении смысла открывал актер масштаб Толстого - личности и художника.
А за спиной его, в глубине сцены, полукругом замыкая пространство, подымалась стена из ровных, свежеоструганных досок с проемами незатворенных дверей - прямоугольников пустоты. Тонкие стволы деревьев с голыми по-осеннему ветвями вырастали прямо из досок, тянулись вверх.
Что это была за стена? Яснополянского дома? Недаром на простых досках развесил художник Эдуард Кочергин драгоценные канделябры. Они зажигались и гасли, мерцали и, кажется, даже позванивали тонко.
Или это было живое ограждение бедного храма из ветвей и стволов, того, что встал над легендарной могилой?
Принцип, с которым художник и режиссер подошли к пьесе поэтичной и умной, но пригодной более для чтения, чем для игры, состоял в освобождении от всего отвлекающего, детального, частного.
И потому не яснополянский или хамовнический быт Толстого присутствовал в спектакле, а «формула» жизни великого человека, вместившего в себя свой век.
Вспоминая, мысленно видишь эту стену из досок медового цвета, эти прямоугольные проемы пустоты, густеющей, теряющей прозрачность, в финале не синей, а черной; видишь ветви в вышине, освобожденную от аксессуаров, почти пустую сцену и постоянно - Толстого-Ильинского на ней. Повторялась и повторялась главная, характерная поза: горделиво выпрямленная старческая фигура, руки, сомкнутые за спиной, и запрокинутая к небу седая голова Бога Саваофа.
Сложный портретный грим был отвергнут актером. Но осанка, постав головы, в которых «читались» несмиренность и вызов, мужицкое упорство шага, тихая, полная значительности речь рождали иллюзию абсолютного сходства.
Трудным для людей и страстным, бесконечно разным открывался в спектакле Толстой. Неутолимый в привязаности к живому, которое «всегда неповторимо» и «не приедается», он жадно и горестно ласкал коня Дэлира перед тем, как отослать от себя навсегда -в табун. На сцене Малого театра коня, разумеется, не было. Лишь поводья тянулись из-за досок. Но пронзительно и отчаянно играл Ильинский это прощание с любимцем, превозмогание себя, непреклонный отказ от радостей и соблазнов жизни «перед уходом».
Аристократически благовоспитанный, бесстрастный, Толстой был полон достоинства в унизительной сцене с врачом-психиатром, которого пригласили домашние, дабы убедиться, не безумен ли глава семьи?
Устав от людских восторгов, вдруг называл собственное толкование Евангелия «старческим дребезжанием». Тогда проступали опасное толстовское озорство, азарт великого спорщика, мальчишеское желание высунуть язык перед объективом надоевшего фотоаппарта.
В спектакле Толстой был запальчивым, капризным, деспотичным, неприятным - и изысканно любезным с посторонними, с гостями, по-мужски очаровательным с женщинами, нежным - с дочерьми, терпимым - с больной женой.
Он был беспощадным, когда рассказывал о крестьянине-бедняке Митрии Сударикове и павшем мерине. В яростном упорстве, нагнетая ужасные подробности, несмотря на протесты домашних, доводил рассказ до конца, рушил светскую трапезу с ее безмятежным и пустым щебетанием, равнодушием ко всему, кроме собственного комфорта. Становилось ясно, за что его называли страшным, а его правду - кричащей.
Всей жизнью артиста и чтеца связанный с великой русской литературой, Ильинский давал потрясающее ощущение речи Толстого, ее спокойных ритмов, скупых интонаций, в которых время от времени проступала привычка к публичным проповедям. Он воплощал мощь толстовского слова, добирающегося до сути.
Но и в раздумье, в самопогружении, молчаливый, неподвижный, слушающий музыку или наблюдающий людей, Толстой-Ильинский производил сильнейшее впечатление. Открывалась потаенная часть его жизни: беспокойный дух и несмиренная мысль «там, внутри». Рождалась особенная, внебытовая природа общения Толстого -не только с людьми и с самим собой, но со своим веком, вечностью, миром. Все были равными собеседниками.
Каждый раз возвращаясь от края сцены назад, в глубину, к темным проемам дверей, он подходил к ним все ближе, но медлил, собираясь с силами, как старый Волк из баллады перед прыжком. Так медлят люди на пороге небытия, дорожа последними мгновеньями жизни. Но в этих паузах Толстого-Ильинского страха смерти не было. Было сознание близкого конца и - неприятие конца. (Волк из притчи смирялся со смертью, лишь до дна израсходовав силы.)
Ильинский, Равенских и весь спектакль по-своему отвечали на вопрос, куда и зачем осенней ночью 1910-го ушел из дедовского дома его хозяин? Не исключая личных, семейных причин трагедии Толстого, спектакль не ограничивался ими.
Домашнее окружение было очерчено скупо. Каждой из фигур полагалась своя «миссия». Примиряющая - дочери Татьяне (М. Овчинникова). Союзническая, защитительная - младшей дочери Александре (Г. Кирюшина). И Софью Андреевну Толстую с ее жертвенностью, любовью, тяготами существования возле самого сложного человека эпохи, мучительными претензиями к мужу, раздражением, гневом и гордостью за него Татьяна Еремеева играла корректно и скромно, имея в виду драму и вину своей героини. Однако не от них уходил Толстой.
В спектакле, как старый могучий волк, он был «обложен» не семьей и даже не официальной царской Россией, боявшейся гения настолько, что она не решалась притеснять его.
Мукой и проклятьем Толстого был душевный разлад с собой, несовпадение идеального мечтания о скромном и чистом земном рае для людей, философии добровольного самосовершенствования с невозможностью осуществить идеал. Толстой был сыгран Ильинским не только страстно верующим, но страстно сомневающимся и приходящим в отчаянье от сомнений. Душа рвалась ввысь - мощный и трезвый разум не пускал. Вера оставалась неколебимой, а результаты ее ничтожны, смешны, осуществлены зачастую мелкими, корыстными, убогими людьми, жаждущими приобщения к славе всемирного гения. В спектакле, отделяя себя от своих последователей и толкователей, апостол говорил с высокомерием и гневом: «Я не толстовец. Я - Толстой».
С позиций толстовского всепонимания играл Ильинский большую сцену с крестьянами, с иронией принимая собственное поражение, чувствуя «тьмы и тьмы» этих Курносенковых и Клячкиных, их темноту, неистребимую в поколениях рабов корыстность, жалкую безнравственность и святой обман; тщету собственных усилий рублями и трешками, шитьем сапог и пахотой на мужицких скудных полях закрыть прорехи всенародной нищеты.
Уход был еще и последней, безнадежной попыткой проигравшего сражение бойца уже не томами проповедей, а собственным поступком достучаться до человечьих душ, доказать правоту идеи, на которую потрачена жизнь.
На протяжении всего спектакля актер и режиссер постоянно выводили своего героя за пределы, обозначенные стенами дома, -на волю, к людям, не святым, а живым и грешным. Помолодевшим и легким становился тогда Толстой.
При абсолютном отсутствии сил физических (у исполнителя и героя), Ильинский в финале играл Толстого мыслящим ясно и полным духовных сил, следуя известному его суждению о том, что человек «старится», но «не стареет».
В спектакле великий старец уходил не для того, чтобы жить, как желал, нищенствовать или трудиться в Оптиной пустыни, в поселениях толстовцев на юге России.
Толстой шел умирать, как желал. Во исполнение все еще могучей своей воли, подобно изнемогшему старому Волку, совершить последний рывок к людям, соединиться с ними и окончить земные дни не в тишине дедовской Ясной Поляны, а в миру, среди людей, в самом сердце России.
Очерк из книги В.А.Максимовой «Театра радостные тени» (2006).
Когда Игорь Ильинский сыграл Толстого, ему было почти столько же лет, сколько русскому гению, ноябрьской ночью 1910 года совершившему загадочный уход - побег из дедовской Ясной Поляны. Ильинский уже плохо видел и слышал, боялся не запомнить текста пьесы Иона Друцэ, тем более что кроме диалогов там была пространная притча - баллада о старом Волке, который уходит из стаи; теряя силы, не хочет показать молодым свою слабость и выбирает смерть. Балладу предстояло читать Игорю Владимировичу.
Во время репетиций они ссорились - старый актер и режиссер-постановщик Равенских, человек бешеного темперамента, наивности и детскости, талантливый полубезумец, как считали в Малом театре, любя и не любя Бориса Ивановича.
Ильинский много раз просил его от роли освободить, ссылаясь на возраст и нездоровье, предупреждая, что здесь, на сцене, на репетиции, всего вероятнее, он и помрет.
Равенских уговаривал его «по-своему».
«Игорь Владимирович! - восторженно вопил он. - Вы только вспомните!.. Хмелев умер Иваном Грозным, накрытый красным царским кафтаном... Добронравов - во время спектакля в костюме и гриме царя Федора Иоановича. Вы умрете Толстым! Это же великолепно!..».
Когда ссора заходила далеко и разгневанный актер репетицию покидал, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет, Равенских призывал «Володечку», единственного, обожаемого сына Игоря Владимировича. Шептал в темном закоулке: «Завтра еду в Ясную Поляну... Вот и билет купил... Пойду на могилу Толстого и прокляну твоего папашу, если он на репетицию не придет». Глубоко религиозный Ильинский, скрипя зубами от злости, к работе возвращался.
В Ясную Поляну они ездили вместе с Равенских и художником Кочергиным, шли знакомым путем - от знаменитых белых столбов на шоссе, округлых и крепких, чуть осевших в землю; сквозь частоту и белое мерцание березовых стволов к дому, чей силуэт известен всему миру; и дальше - к Заказу, к могиле без памятника и надгробного камня на краю оврага, под деревьями, ветви которых в вышине соединялись в купол нерукотворного, каждую весну зеленеющего храма, из земли, из сырой глины возросшего.
После премьеры в Малом Равенских уговорил Ильинского сыграть спектакль в Туле на фестивале памяти писателя - выйти Толстым на театральные подмостки в городе, где все полно памятью и знанием о великом земляке.
Мучась и отчаиваясь, прерывая репетиции и начиная их заново, Игорь Владимирович Ильинский - легендарный мейерхольдовец, давно ставший корифеем и столпом старейшей национальной щеп-кинской сцены, - догадывался, что играет последнюю в своей жизни роль. Но не знал, что сыграет великую роль.
Она была еще и самой тихой у актера. В зале Малого театра стояла такая тишина, что случайное покашливанье, шелест программки, стук оброненной сумочки казались кощунством.
...Очень знакомый человек с легкими седыми волосами и седой бородой, в черной подпоясаннной блузе, в сапогах с твердыми голенищами появлялся в осветившейся глубине сцены, шел по покатому настилу к рампе и останавливался у края ее, совсем близко к нам, зрителям. Ступая прочно и основательно, по-мужицки, он словно «пробовал» ступнями землю.
Бесстрастно и отрешенно произносил Игорь Ильинский слова притчи о старом Волке, пустившемся в свой самый трудный, последний путь. Тончайшая стилизация толстовской прозы - вот что такое была эта баллада, пронизавшая спектакль. Ничто не игралось, не изображалось. Звучало и жило в почти аскетическом слове. Достоинство и независимость Толстого, его жестокая правдивость, суровость поучающей морали.
В ясности рождавшихся фраз, в упорном обнажении смысла открывал актер масштаб Толстого - личности и художника.
А за спиной его, в глубине сцены, полукругом замыкая пространство, подымалась стена из ровных, свежеоструганных досок с проемами незатворенных дверей - прямоугольников пустоты. Тонкие стволы деревьев с голыми по-осеннему ветвями вырастали прямо из досок, тянулись вверх.
Что это была за стена? Яснополянского дома? Недаром на простых досках развесил художник Эдуард Кочергин драгоценные канделябры. Они зажигались и гасли, мерцали и, кажется, даже позванивали тонко.
Или это было живое ограждение бедного храма из ветвей и стволов, того, что встал над легендарной могилой?
Принцип, с которым художник и режиссер подошли к пьесе поэтичной и умной, но пригодной более для чтения, чем для игры, состоял в освобождении от всего отвлекающего, детального, частного.
И потому не яснополянский или хамовнический быт Толстого присутствовал в спектакле, а «формула» жизни великого человека, вместившего в себя свой век.
Вспоминая, мысленно видишь эту стену из досок медового цвета, эти прямоугольные проемы пустоты, густеющей, теряющей прозрачность, в финале не синей, а черной; видишь ветви в вышине, освобожденную от аксессуаров, почти пустую сцену и постоянно - Толстого-Ильинского на ней. Повторялась и повторялась главная, характерная поза: горделиво выпрямленная старческая фигура, руки, сомкнутые за спиной, и запрокинутая к небу седая голова Бога Саваофа.
Сложный портретный грим был отвергнут актером. Но осанка, постав головы, в которых «читались» несмиренность и вызов, мужицкое упорство шага, тихая, полная значительности речь рождали иллюзию абсолютного сходства.
Трудным для людей и страстным, бесконечно разным открывался в спектакле Толстой. Неутолимый в привязаности к живому, которое «всегда неповторимо» и «не приедается», он жадно и горестно ласкал коня Дэлира перед тем, как отослать от себя навсегда -в табун. На сцене Малого театра коня, разумеется, не было. Лишь поводья тянулись из-за досок. Но пронзительно и отчаянно играл Ильинский это прощание с любимцем, превозмогание себя, непреклонный отказ от радостей и соблазнов жизни «перед уходом».
Аристократически благовоспитанный, бесстрастный, Толстой был полон достоинства в унизительной сцене с врачом-психиатром, которого пригласили домашние, дабы убедиться, не безумен ли глава семьи?
Устав от людских восторгов, вдруг называл собственное толкование Евангелия «старческим дребезжанием». Тогда проступали опасное толстовское озорство, азарт великого спорщика, мальчишеское желание высунуть язык перед объективом надоевшего фотоаппарта.
В спектакле Толстой был запальчивым, капризным, деспотичным, неприятным - и изысканно любезным с посторонними, с гостями, по-мужски очаровательным с женщинами, нежным - с дочерьми, терпимым - с больной женой.
Он был беспощадным, когда рассказывал о крестьянине-бедняке Митрии Сударикове и павшем мерине. В яростном упорстве, нагнетая ужасные подробности, несмотря на протесты домашних, доводил рассказ до конца, рушил светскую трапезу с ее безмятежным и пустым щебетанием, равнодушием ко всему, кроме собственного комфорта. Становилось ясно, за что его называли страшным, а его правду - кричащей.
Всей жизнью артиста и чтеца связанный с великой русской литературой, Ильинский давал потрясающее ощущение речи Толстого, ее спокойных ритмов, скупых интонаций, в которых время от времени проступала привычка к публичным проповедям. Он воплощал мощь толстовского слова, добирающегося до сути.
Но и в раздумье, в самопогружении, молчаливый, неподвижный, слушающий музыку или наблюдающий людей, Толстой-Ильинский производил сильнейшее впечатление. Открывалась потаенная часть его жизни: беспокойный дух и несмиренная мысль «там, внутри». Рождалась особенная, внебытовая природа общения Толстого -не только с людьми и с самим собой, но со своим веком, вечностью, миром. Все были равными собеседниками.
Каждый раз возвращаясь от края сцены назад, в глубину, к темным проемам дверей, он подходил к ним все ближе, но медлил, собираясь с силами, как старый Волк из баллады перед прыжком. Так медлят люди на пороге небытия, дорожа последними мгновеньями жизни. Но в этих паузах Толстого-Ильинского страха смерти не было. Было сознание близкого конца и - неприятие конца. (Волк из притчи смирялся со смертью, лишь до дна израсходовав силы.)
Ильинский, Равенских и весь спектакль по-своему отвечали на вопрос, куда и зачем осенней ночью 1910-го ушел из дедовского дома его хозяин? Не исключая личных, семейных причин трагедии Толстого, спектакль не ограничивался ими.
Домашнее окружение было очерчено скупо. Каждой из фигур полагалась своя «миссия». Примиряющая - дочери Татьяне (М. Овчинникова). Союзническая, защитительная - младшей дочери Александре (Г. Кирюшина). И Софью Андреевну Толстую с ее жертвенностью, любовью, тяготами существования возле самого сложного человека эпохи, мучительными претензиями к мужу, раздражением, гневом и гордостью за него Татьяна Еремеева играла корректно и скромно, имея в виду драму и вину своей героини. Однако не от них уходил Толстой.
В спектакле, как старый могучий волк, он был «обложен» не семьей и даже не официальной царской Россией, боявшейся гения настолько, что она не решалась притеснять его.
Мукой и проклятьем Толстого был душевный разлад с собой, несовпадение идеального мечтания о скромном и чистом земном рае для людей, философии добровольного самосовершенствования с невозможностью осуществить идеал. Толстой был сыгран Ильинским не только страстно верующим, но страстно сомневающимся и приходящим в отчаянье от сомнений. Душа рвалась ввысь - мощный и трезвый разум не пускал. Вера оставалась неколебимой, а результаты ее ничтожны, смешны, осуществлены зачастую мелкими, корыстными, убогими людьми, жаждущими приобщения к славе всемирного гения. В спектакле, отделяя себя от своих последователей и толкователей, апостол говорил с высокомерием и гневом: «Я не толстовец. Я - Толстой».
С позиций толстовского всепонимания играл Ильинский большую сцену с крестьянами, с иронией принимая собственное поражение, чувствуя «тьмы и тьмы» этих Курносенковых и Клячкиных, их темноту, неистребимую в поколениях рабов корыстность, жалкую безнравственность и святой обман; тщету собственных усилий рублями и трешками, шитьем сапог и пахотой на мужицких скудных полях закрыть прорехи всенародной нищеты.
Уход был еще и последней, безнадежной попыткой проигравшего сражение бойца уже не томами проповедей, а собственным поступком достучаться до человечьих душ, доказать правоту идеи, на которую потрачена жизнь.
На протяжении всего спектакля актер и режиссер постоянно выводили своего героя за пределы, обозначенные стенами дома, -на волю, к людям, не святым, а живым и грешным. Помолодевшим и легким становился тогда Толстой.
При абсолютном отсутствии сил физических (у исполнителя и героя), Ильинский в финале играл Толстого мыслящим ясно и полным духовных сил, следуя известному его суждению о том, что человек «старится», но «не стареет».
В спектакле великий старец уходил не для того, чтобы жить, как желал, нищенствовать или трудиться в Оптиной пустыни, в поселениях толстовцев на юге России.
Толстой шел умирать, как желал. Во исполнение все еще могучей своей воли, подобно изнемогшему старому Волку, совершить последний рывок к людям, соединиться с ними и окончить земные дни не в тишине дедовской Ясной Поляны, а в миру, среди людей, в самом сердце России.
23.07.2011
Подробнее
ВИТАЛИЙ ИВАНОВ. ДЕТСКИЕ ГОДЫ, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
ВИТАЛИЙ ИВАНОВ. ДЕТСКИЕ ГОДЫ, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
Из раннего-раннего детства, как вспышка: свечи, стоящие на бочке для квашения капусты, свод погреба, лицо мамы надо мной, ее слезы, капающие на мое лицо... Как потом рассказывала мама, единственная фашистская бомба, сброшенная на наше село, попала прямо в наш дом. Убила дедушку Максима, убила мою бабушку... Они не успели добежать до погреба, в котором наша семья обычно пряталась при бомбежке. В тот трагический день успела спрятаться только моя мама со мной на руках. После немецкого авианалета соседи несколько часов откапывали вход в погреб, который находился рядом с домом. Нам удалось уцелеть, наше убежище спасло нас. Маме было двадцать три, мне — три года...
Второй семейный случай, врезавшийся в мою детскую память, произошел в 1946 году. Маме было двадцать шесть лет, а мне — пять. Дело было в Ереване, куда перевели служить отвоевавшего всю войну отца, бывшего летчиком-майором, орденоносцем, командиром авиаэскадрильи. Его часть располагалась под Ереваном. Очень хорошо помню высокие горы по горизонту и открытое ровное поле — аэродром. Стояло лето, была хорошая, солнечная погода. Проходил какой-то праздник, поскольку жены и дети летчиков были приглашены на поле. Там специально построили длинные ряды трибун, на которых сидели веселые, нарядно одетые женщины с детьми. Самолеты взлетали, на большой высоте из них выпрыгивали парашютисты, на фоне голубого неба раскрывались белоснежные купола парашютов. Жены летчиков пытались угадать, чей самолет летит, кто прыгает...
Неожиданно на одном из «кукурузников» — четырехкрылом фанерном труженике войны — встал человек. Дернул за кольцо парашюта, который немедленно вылетел из-за спины и, раскрываясь, зацепился за хвост самолета. Парашютист (как оказалось потом — капитан-штабист, кстати, боявшийся прыгать) беспомощно повис.
Ситуация казалась практически безвыходной: сесть, не погубив парашютиста, самолет не может, а бедняга-парашютист никак не может отцепиться. Но он, очевидно, все же дергал отчаянно за стропы парашюта, и парашют внезапно отцепился, «захватив» собой поворотные детали оперения хвоста самолета. Парашютист комом полетел к земле, а самолет, потерявший стабилизаторы, сильно затрясло и бросило вниз. Мама, теряя сознание, проговорила: «Это — мой! Мой!!!»
Как потом рассказывали сослуживцы отца, по радиосвязи командир кричал ему: «Иванов, прыгай! Прыгай!!!» Но нужно знать время, когда это происходило, знать характер моего отца. Дядя Петя, приходившийся моему отцу родным братом, потом мне, подросшему, рассказывал, что когда батя приезжал на побывку домой и шел в баню, на него было страшно смотреть. На теле отца не было живого места от рубцов! Оказывается, в ходе войны он восемь раз (!) попадал в аварии с различными самолетами! Родные не могли спать в одной комнате с ним, поскольку ночами во сне он, бывало, страшно вскрикивал из-за своих ран. И уже через три дня отпуска не мог себе найти места: рвался летать, летать, летать...
...Чудес в жизни не бывает: самолет, практически полностью лишенный управления, критически терял высоту, уходя в пике. Пытаясь совершить аварийную посадку, отец героически бился за спасение самолета до конца, а когда все же решил катапультироваться, слишком мало оставалось до земли, чтобы раскрылся спасительный парашют...
Эти два события ярко запечатлелись в моей детской памяти. В результате этих страшных событий мы с мамой потеряли самых близких и дорогих людей. Молодая мама с маленьким сыном... До сегодняшнего дня испытываю благоговейную благодарность к тете Марусе и к дяде Николаю Прокофьевичу (царствие им небесное!) за то, что они, ни минуты не раздумывая, приютили меня и маму. Имея на руках двух своих детишек (моих двоюродного брата Юру и двоюродную сестру Валю), дядя и тетя поселили нас в своей полуподвальной квартире в Одессе, где и служил Николай Прокофьевич...
Вся моя сознательная жизнь — детство, отрочество, юность — связана с Одессой!
Школа. Одно, но сильнейшее воспоминание о педагоге по русскому языку и литературе. Каждый человек, наверное, запоминает «своего» школьного учителя, оставившего в его жизни наиболее яркий свет. Вот такой и была наша учительница Лидия Михайловна, яркая южная красавица. «Моя» учительница.
Могу честно сказать о себе, как и А.М.Горький: всем хорошим в себе я обязан книгам! Читал без разбору — все! Драйзер и Киплинг, Достоевский и Майн Рид, Чехов и Твен, Пушкин и А.Н. Островский, Лев Толстой (да, Льва Николаевича Толстого я читал вне школьной программы, причем как увлекательнейшую литературу!) и А.Н. Толстой! Доходило до того, что в школьной библиотеке изумительная пожилая, маленькая, седенькая Елизавета Матвеевна (из «бывших») искренне горевала: «Да что ж тебе еще дать-то? Право, ты уже все перечитал!» И вот словесница Лидия Михайловна очень осторожно задавала вдруг мне вопрос: «А ты помнишь, у Горького сказано...» Я краснел, назавтра прибегал, прочтя «как у Горького сказано». Но следовал еще вопрос: «А вот Пушкин по этому поводу писал...»
Лидия Михайловна научила любить русскую литературу, научила «читать сердцем».
Комната у нас с мамой была одна, мама очень уставала и засыпала мгновенно. Боясь потревожить мамин сон, я частенько читал под одеялом с фонариком. Позже я узнал, что так утолял «жажду познания» не я один...
Рос я поневоле самостоятельным пареньком: отца не было в живых, а мама, очень мною любимая мама, работала от зари до зари. Всю жизнь она поднималась в шесть утра, с работы приходила около девяти-десяти вечера. Мама быстро ужинала, и садилась за огромного размера бухгалтерские книги, вписывая туда каждый проданный нынче билет. Она трудилась кассиром на железнодорожном вокзале. Ее заработная плата составляла около шестидесяти тогдашних рублей. Конечно, этого мало для двоих — молодой женщины и растущего мальчишки. Скажем, почти каждый год мне требовались новые ботинки (заметьте: ботинки, а не туфли, потому что в ботинках можно ходить и зимой, а в туфлях — нет). А летом в ботинках было жарко. Это же Одесса! Нога росла быстро, и уже через полгода ботинки давили, как пыточный «испанский сапог». Забавно, но до сих пор я ношу обувь на размер больше, — слишком врезалась в память эта бесконечная боль от жмущих детских ботинок!
Иногда я размышляю, было ли мое детство счастливым, несмотря на тяготы послевоенных лет? Безусловно! Как бы я хотел, чтобы это чувство бесконечной радости жизни вернулось ко мне сейчас! А ведь нам, людям в возрасте, нужно очень сильное потрясение, чтобы однажды искренне восхититься красотой природы! Позолоченные верхушки сосен, фантастические радужные цвета — яркие, насыщенные! Причем, рядом — ярко-синий, сочно-зеленый, ярко-желтый! А расцветка рыбок у коралловых островов Кубы! Какие невероятные сочетания красок! Спасибо, Создатель!
Никто не посмеет сделать тебе замечание по сотворению всего живого на Земле! Только мы, люди, странные существа, можем позволить уничтожать себе подобного лишь за то, что он делает что-то, не нравящееся нам!
Мне очень полюбилась мысль: «Хочешь быть счастливым — стань им!» Именно так, в эту же минуту, я вполне могу себе сказать: «Я — счастлив!» Потому все наши несчастья — от лукавого! Я эту ситуацию называю «ножницами». Я хочу, но не могу добиться. Ножницы! Причем, ножницы, созданные самому себе.
Здесь уместно привести признание нашего Учителя с большой буквы К.С.Станиславского в письме Н.В.Тихомировой (1933 год, Станиславскому—70 лет): «Долго жил. Много видел. Был богат, потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести. Был молод. Состарился. Скоро надо умирать.
Теперь спросите у меня: в чем счастье на земле? В познавании. В работе и искусстве, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жизни, познаешь душу-талант!
Выше этого счастья нет. А успех? Бренность, какая скука принимать поздравления, отвечать на приветствия, писать благодарственные письма, диктовать интервью. Нет, лучше сидеть дома и следить, как внутри создается новый художественный образ».
От себя могу добавить: да, да и еще раз — да! Ничего более прекрасного нет, как ощутить, что ты почувствовал отправной момент того или иного произведения Автора! Умышленно пишу с большой буквы, поскольку не знаю более высокого наслаждения, чем «общение» с Гением Пушкина, Островского, Грибоедова, Чехова, Шекспира, Мольера, Шиллера!.. Сколько Ума! Сколько Сердца» Сколько Души! И сколько мыслей немедленно требуют они взамен!!!
Именно поэтому я чуть не плачу, когда тот или иной режиссер, ничтоже сумняшеся, хватается за имя Чехова или Достоевского не для того, чтобы открыть мне изумительный Мир и ход мыслям Гения, а чтобы показать свои ослиные уши, то есть, свой уровень познания мира. Есть огромное раскидистое дерево: там война и мир, слезы и радость, коварство и любовь, жизнь и смерть. И там есть глубокая философия, объединяющая эти понятия! Зачем же отламывать маленькую веточку от дуба и убеждать себя и нас, что это и есть подлинный дуб?!
Скажу проще. Друзья мои! Прочтите «Гамлета» и поведайте мне на уровне философии Шекспира: про что и о чем написана эта пьеса? Или «Три сестры»... Почему гений Чехов назвал эту пьесу комедией? Ведь до смешного доходит: ни сам Чехов, ни я, ни кто-либо другой не видели до сих пор «комедию» по жанру пяти пьес Антона Павловича!
Мама... Сколько испытаний ей довелось перенести в свои молодые годы! Война, ужас бомбежек, гибель самых дорогих людей... Потом изнурительная работа на станции с рассвета до сумерек, затем домашнее кропотливое составление отчета, иногда ночная «выездная» подработка по продаже билетов...
Мало, кто сейчас помнит железнодорожные вагоны, которые были в ходу после войны. Их можно увидеть в старых кинофильмах: деревянные, так называемые «плацкартные», с маленькими окнами, боковыми полками. Вагоны эти были, как правило, переполнены людьми. Что на вокзале, что в поездах людей было столько, что создавалось впечатление, будто вся страна встала в очередь за билетами, и все оставшееся в живых после войны население ринулось к поездам с целью куда-то переехать. Людские потоки на вокзалах с фанерными чемоданами, узлами, мешками были велики. За проездными билетами стояли в очереди, бывало, целыми сутками. Кассы работали и ночью, — за одну ночную смену кассирам платили копеек на 50-60 больше. Но самая «доходная» работа была у кассиров, которые, преодолевая смертельную усталость, набирали после дневной смены прокомпостированные билеты в разные направления, садились в эти переполненные поезда и там, с превеликим трудом прокладывая себе путь, предлагали имеющиеся билеты в разные города. Это была законная практика. За каждый проданный билет кассир получал свой процент, но не более одного рубля. Представьте себе: молоденькая женщина в толпе чужих, сонных людей, с пачкой билетов и денег пробиралась из вагона в вагон. Ночью! Мама всегда вздрагивала, когда рассказывала о тамбурах того времени. Это были не нынешние тамбуры со стенками «гармошкой» и почти сплошным полом. Это был выход в грохочущую и прыгающую тьму. Две открытые металлические площадки смежных вагонов... Приходилось в полной темноте, часто с отсутствием поручней, при сильных порывах ветра, на ощупь искать ходящую ходуном ручку противоположной двери, которую частенько запирали проводники. Тогда нужно как можно громче стучать и ждать, приготовив рубль для отпиравшего дверь проводника. Дождь, снег, мороз, ветер... Переживания по поводу сохранности билетов и денег... Томительное ожидание поезда на чужой станции и такое долгое возвращение домой... А через несколько часов — новая рабочая смена...
Сейчас я часто размышляю о подвижничестве поколения тех суровых лет, победившего в войне, а затем поднимавшего страну из руин. Ведь эти люди, скромные рядовые труженики, пережили чудовищные моральные тяготы, и вынесли на своих плечах колоссальные перегрузки, превышающие теоретически возможные! А сколько лет идет и не прекращается гнусная кампания оплевывания стоического подвига великого поколения! И «совки», дескать, они, и рабы, и «шариковы»... Какое будущее может быть у страны, позволяющей наймитам нынешних «олигархов» плевать на свою историю, унижать заслуживших почет и уважение стариков, топтать могилы погибших и умерших? Кто ответит?!..
Впрочем, с какого момента я увидел, прочувствовал, что есть другая жизнь, помню очень четко.
Я был с компанией. Шла очередная встреча Нового года. Но в этот раз находилась с нами малозаметная, не очень красивая, невысокого роста девушка. И мой приятель, который знал ее, неожиданно для всех (настроение-то было — выпить и потанцевать) попросил ее прочесть что-нибудь. Я подумал, что он шутит. Но она, не вставая со стула, просто сразу же стала читать стихи...
Ничего подобного я до этого не видел, не слышал и не предполагал. Она читала не очень громко, но так выразительно, с таким сердцем и так мудро, что я, будучи не в силах оторвать от нее взгляда и весь обратившись в слух, понял, что теперь моя жизнь разделяется на «до» этого события и «после».
Приятель рассказал мне, что она учится в театральной студии, и считается там способной. Я, не мешкая, под порывом сильнейшего впечатления, отправился в эту двухгодичную студию и поступил в нее. Руководителем был режиссер одесского русского театра драмы Михаил Еремеевич Тилькер. Светлая ему память и огромное спасибо за ум и энциклопедические познания, за внутреннюю глубокую культуру, которой он нас, пятнадцать своих воспитанников-студийцев, просто очаровал!
Для меня началась совсем другая жизнь: днем - центральная библиотека вместо пляжа, а по вечерам — студия, репетиции, совершенно иной манящий, волшебный мир искусства...
Одно из моих первых потрясений — спектакль «Живой труп» Л.Н. Толстого в театре имени Евг. Вахтангова. В главной роли Протасова — уникальный актер России Николай Гриценко. Я - студент первого курса. Сижу на галерке, глаз не могу оторвать от сцены. Начинается «трактирный» эпизод. Я с удивлением и неприязнью смотрю на вновь появившееся действующее лицо - обросшее, оборванное, ведущее неторопливый рассказ о своей тяжелой участи... И вдруг я понимаю, что это тот же Гриценко, что играл несколько минут назад! Только его персонаж прожил трудные годы, опустился, спился и вот сейчас рассказывает случайному собутыльнику о себе. Я не верил своим глазам! Ведь прошел лишь антракт, а передо мной предстал совершенно другой человек. Дальше спектакль я смотрел сквозь пелену слез. Я посещал театр в Одессе, успел побывать на многих спектаклях в Москве, но чтобы так!
Прошли годы. Я, уже будучи режиссером Мало-
го театра, приехал как-то на встречу старого Нового года в знаменитую нашу Рузу. Там, в просторной столовой на первом этаже, к празднику артисты разных театров подготовили и накрыли столики. Неожиданно к столу работников Малого театра подсаживается наш актер, народный артист РСФСР Геннадий Сергеев и его друг... народный артист СССР Николай Олимпиевич Гриценко! Я буквально онемел, и только смотрел на него влюбленными глазами, на что Гриценко с улыбкой, наконец, сказал: «Не смотрите на меня так, я абсолютно правильной ориентации». «Я тоже», — робко промолвил я, но глаз отвести не мог. Мы хорошо выпили, разговорились. Я рассказал ему о своем первом впечатлении от того спектакля, от его игры, от других его работ в театре и кино. Я чувствовал, что Николаю Олимпиевичу это приятно, но также понимал: ему говорили нечто подобное уже много-много раз. И это заслуженные комплименты. Гриценко, как и мой любимый друг Валерий Носик, обладал той притягательной аурой, которая обволакивала всех людей, находящихся рядом, — все начинали улыбаться, добреть, находясь рядом.
Николай Олимпиевич Гриценко — классический пример актера — перевоплощения. Одаренный от Бога, он никогда не повторял себя ни в спектаклях, ни, тем более, в кинофильмах, где особенно были видны все нюансы того образа, который он мастерски создавал. Всегда разная интонация, тембр голоса, всегда разные глаза, принадлежащие только тому персонажу, которым Николай Олимпиевич жил в настоящую минуту. Именно жил, так как он никогда не играл образы. Он ими был! Гриценко мог логикой персонажа мыслить, отвечать, действовать!
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
Из раннего-раннего детства, как вспышка: свечи, стоящие на бочке для квашения капусты, свод погреба, лицо мамы надо мной, ее слезы, капающие на мое лицо... Как потом рассказывала мама, единственная фашистская бомба, сброшенная на наше село, попала прямо в наш дом. Убила дедушку Максима, убила мою бабушку... Они не успели добежать до погреба, в котором наша семья обычно пряталась при бомбежке. В тот трагический день успела спрятаться только моя мама со мной на руках. После немецкого авианалета соседи несколько часов откапывали вход в погреб, который находился рядом с домом. Нам удалось уцелеть, наше убежище спасло нас. Маме было двадцать три, мне — три года...
Второй семейный случай, врезавшийся в мою детскую память, произошел в 1946 году. Маме было двадцать шесть лет, а мне — пять. Дело было в Ереване, куда перевели служить отвоевавшего всю войну отца, бывшего летчиком-майором, орденоносцем, командиром авиаэскадрильи. Его часть располагалась под Ереваном. Очень хорошо помню высокие горы по горизонту и открытое ровное поле — аэродром. Стояло лето, была хорошая, солнечная погода. Проходил какой-то праздник, поскольку жены и дети летчиков были приглашены на поле. Там специально построили длинные ряды трибун, на которых сидели веселые, нарядно одетые женщины с детьми. Самолеты взлетали, на большой высоте из них выпрыгивали парашютисты, на фоне голубого неба раскрывались белоснежные купола парашютов. Жены летчиков пытались угадать, чей самолет летит, кто прыгает...
Неожиданно на одном из «кукурузников» — четырехкрылом фанерном труженике войны — встал человек. Дернул за кольцо парашюта, который немедленно вылетел из-за спины и, раскрываясь, зацепился за хвост самолета. Парашютист (как оказалось потом — капитан-штабист, кстати, боявшийся прыгать) беспомощно повис.
Ситуация казалась практически безвыходной: сесть, не погубив парашютиста, самолет не может, а бедняга-парашютист никак не может отцепиться. Но он, очевидно, все же дергал отчаянно за стропы парашюта, и парашют внезапно отцепился, «захватив» собой поворотные детали оперения хвоста самолета. Парашютист комом полетел к земле, а самолет, потерявший стабилизаторы, сильно затрясло и бросило вниз. Мама, теряя сознание, проговорила: «Это — мой! Мой!!!»
Как потом рассказывали сослуживцы отца, по радиосвязи командир кричал ему: «Иванов, прыгай! Прыгай!!!» Но нужно знать время, когда это происходило, знать характер моего отца. Дядя Петя, приходившийся моему отцу родным братом, потом мне, подросшему, рассказывал, что когда батя приезжал на побывку домой и шел в баню, на него было страшно смотреть. На теле отца не было живого места от рубцов! Оказывается, в ходе войны он восемь раз (!) попадал в аварии с различными самолетами! Родные не могли спать в одной комнате с ним, поскольку ночами во сне он, бывало, страшно вскрикивал из-за своих ран. И уже через три дня отпуска не мог себе найти места: рвался летать, летать, летать...
...Чудес в жизни не бывает: самолет, практически полностью лишенный управления, критически терял высоту, уходя в пике. Пытаясь совершить аварийную посадку, отец героически бился за спасение самолета до конца, а когда все же решил катапультироваться, слишком мало оставалось до земли, чтобы раскрылся спасительный парашют...
Эти два события ярко запечатлелись в моей детской памяти. В результате этих страшных событий мы с мамой потеряли самых близких и дорогих людей. Молодая мама с маленьким сыном... До сегодняшнего дня испытываю благоговейную благодарность к тете Марусе и к дяде Николаю Прокофьевичу (царствие им небесное!) за то, что они, ни минуты не раздумывая, приютили меня и маму. Имея на руках двух своих детишек (моих двоюродного брата Юру и двоюродную сестру Валю), дядя и тетя поселили нас в своей полуподвальной квартире в Одессе, где и служил Николай Прокофьевич...
Вся моя сознательная жизнь — детство, отрочество, юность — связана с Одессой!
Школа. Одно, но сильнейшее воспоминание о педагоге по русскому языку и литературе. Каждый человек, наверное, запоминает «своего» школьного учителя, оставившего в его жизни наиболее яркий свет. Вот такой и была наша учительница Лидия Михайловна, яркая южная красавица. «Моя» учительница.
Могу честно сказать о себе, как и А.М.Горький: всем хорошим в себе я обязан книгам! Читал без разбору — все! Драйзер и Киплинг, Достоевский и Майн Рид, Чехов и Твен, Пушкин и А.Н. Островский, Лев Толстой (да, Льва Николаевича Толстого я читал вне школьной программы, причем как увлекательнейшую литературу!) и А.Н. Толстой! Доходило до того, что в школьной библиотеке изумительная пожилая, маленькая, седенькая Елизавета Матвеевна (из «бывших») искренне горевала: «Да что ж тебе еще дать-то? Право, ты уже все перечитал!» И вот словесница Лидия Михайловна очень осторожно задавала вдруг мне вопрос: «А ты помнишь, у Горького сказано...» Я краснел, назавтра прибегал, прочтя «как у Горького сказано». Но следовал еще вопрос: «А вот Пушкин по этому поводу писал...»
Лидия Михайловна научила любить русскую литературу, научила «читать сердцем».
Комната у нас с мамой была одна, мама очень уставала и засыпала мгновенно. Боясь потревожить мамин сон, я частенько читал под одеялом с фонариком. Позже я узнал, что так утолял «жажду познания» не я один...
Рос я поневоле самостоятельным пареньком: отца не было в живых, а мама, очень мною любимая мама, работала от зари до зари. Всю жизнь она поднималась в шесть утра, с работы приходила около девяти-десяти вечера. Мама быстро ужинала, и садилась за огромного размера бухгалтерские книги, вписывая туда каждый проданный нынче билет. Она трудилась кассиром на железнодорожном вокзале. Ее заработная плата составляла около шестидесяти тогдашних рублей. Конечно, этого мало для двоих — молодой женщины и растущего мальчишки. Скажем, почти каждый год мне требовались новые ботинки (заметьте: ботинки, а не туфли, потому что в ботинках можно ходить и зимой, а в туфлях — нет). А летом в ботинках было жарко. Это же Одесса! Нога росла быстро, и уже через полгода ботинки давили, как пыточный «испанский сапог». Забавно, но до сих пор я ношу обувь на размер больше, — слишком врезалась в память эта бесконечная боль от жмущих детских ботинок!
Иногда я размышляю, было ли мое детство счастливым, несмотря на тяготы послевоенных лет? Безусловно! Как бы я хотел, чтобы это чувство бесконечной радости жизни вернулось ко мне сейчас! А ведь нам, людям в возрасте, нужно очень сильное потрясение, чтобы однажды искренне восхититься красотой природы! Позолоченные верхушки сосен, фантастические радужные цвета — яркие, насыщенные! Причем, рядом — ярко-синий, сочно-зеленый, ярко-желтый! А расцветка рыбок у коралловых островов Кубы! Какие невероятные сочетания красок! Спасибо, Создатель!
Никто не посмеет сделать тебе замечание по сотворению всего живого на Земле! Только мы, люди, странные существа, можем позволить уничтожать себе подобного лишь за то, что он делает что-то, не нравящееся нам!
Мне очень полюбилась мысль: «Хочешь быть счастливым — стань им!» Именно так, в эту же минуту, я вполне могу себе сказать: «Я — счастлив!» Потому все наши несчастья — от лукавого! Я эту ситуацию называю «ножницами». Я хочу, но не могу добиться. Ножницы! Причем, ножницы, созданные самому себе.
Здесь уместно привести признание нашего Учителя с большой буквы К.С.Станиславского в письме Н.В.Тихомировой (1933 год, Станиславскому—70 лет): «Долго жил. Много видел. Был богат, потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести. Был молод. Состарился. Скоро надо умирать.
Теперь спросите у меня: в чем счастье на земле? В познавании. В работе и искусстве, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жизни, познаешь душу-талант!
Выше этого счастья нет. А успех? Бренность, какая скука принимать поздравления, отвечать на приветствия, писать благодарственные письма, диктовать интервью. Нет, лучше сидеть дома и следить, как внутри создается новый художественный образ».
От себя могу добавить: да, да и еще раз — да! Ничего более прекрасного нет, как ощутить, что ты почувствовал отправной момент того или иного произведения Автора! Умышленно пишу с большой буквы, поскольку не знаю более высокого наслаждения, чем «общение» с Гением Пушкина, Островского, Грибоедова, Чехова, Шекспира, Мольера, Шиллера!.. Сколько Ума! Сколько Сердца» Сколько Души! И сколько мыслей немедленно требуют они взамен!!!
Именно поэтому я чуть не плачу, когда тот или иной режиссер, ничтоже сумняшеся, хватается за имя Чехова или Достоевского не для того, чтобы открыть мне изумительный Мир и ход мыслям Гения, а чтобы показать свои ослиные уши, то есть, свой уровень познания мира. Есть огромное раскидистое дерево: там война и мир, слезы и радость, коварство и любовь, жизнь и смерть. И там есть глубокая философия, объединяющая эти понятия! Зачем же отламывать маленькую веточку от дуба и убеждать себя и нас, что это и есть подлинный дуб?!
Скажу проще. Друзья мои! Прочтите «Гамлета» и поведайте мне на уровне философии Шекспира: про что и о чем написана эта пьеса? Или «Три сестры»... Почему гений Чехов назвал эту пьесу комедией? Ведь до смешного доходит: ни сам Чехов, ни я, ни кто-либо другой не видели до сих пор «комедию» по жанру пяти пьес Антона Павловича!
Мама... Сколько испытаний ей довелось перенести в свои молодые годы! Война, ужас бомбежек, гибель самых дорогих людей... Потом изнурительная работа на станции с рассвета до сумерек, затем домашнее кропотливое составление отчета, иногда ночная «выездная» подработка по продаже билетов...
Мало, кто сейчас помнит железнодорожные вагоны, которые были в ходу после войны. Их можно увидеть в старых кинофильмах: деревянные, так называемые «плацкартные», с маленькими окнами, боковыми полками. Вагоны эти были, как правило, переполнены людьми. Что на вокзале, что в поездах людей было столько, что создавалось впечатление, будто вся страна встала в очередь за билетами, и все оставшееся в живых после войны население ринулось к поездам с целью куда-то переехать. Людские потоки на вокзалах с фанерными чемоданами, узлами, мешками были велики. За проездными билетами стояли в очереди, бывало, целыми сутками. Кассы работали и ночью, — за одну ночную смену кассирам платили копеек на 50-60 больше. Но самая «доходная» работа была у кассиров, которые, преодолевая смертельную усталость, набирали после дневной смены прокомпостированные билеты в разные направления, садились в эти переполненные поезда и там, с превеликим трудом прокладывая себе путь, предлагали имеющиеся билеты в разные города. Это была законная практика. За каждый проданный билет кассир получал свой процент, но не более одного рубля. Представьте себе: молоденькая женщина в толпе чужих, сонных людей, с пачкой билетов и денег пробиралась из вагона в вагон. Ночью! Мама всегда вздрагивала, когда рассказывала о тамбурах того времени. Это были не нынешние тамбуры со стенками «гармошкой» и почти сплошным полом. Это был выход в грохочущую и прыгающую тьму. Две открытые металлические площадки смежных вагонов... Приходилось в полной темноте, часто с отсутствием поручней, при сильных порывах ветра, на ощупь искать ходящую ходуном ручку противоположной двери, которую частенько запирали проводники. Тогда нужно как можно громче стучать и ждать, приготовив рубль для отпиравшего дверь проводника. Дождь, снег, мороз, ветер... Переживания по поводу сохранности билетов и денег... Томительное ожидание поезда на чужой станции и такое долгое возвращение домой... А через несколько часов — новая рабочая смена...
Сейчас я часто размышляю о подвижничестве поколения тех суровых лет, победившего в войне, а затем поднимавшего страну из руин. Ведь эти люди, скромные рядовые труженики, пережили чудовищные моральные тяготы, и вынесли на своих плечах колоссальные перегрузки, превышающие теоретически возможные! А сколько лет идет и не прекращается гнусная кампания оплевывания стоического подвига великого поколения! И «совки», дескать, они, и рабы, и «шариковы»... Какое будущее может быть у страны, позволяющей наймитам нынешних «олигархов» плевать на свою историю, унижать заслуживших почет и уважение стариков, топтать могилы погибших и умерших? Кто ответит?!..
Впрочем, с какого момента я увидел, прочувствовал, что есть другая жизнь, помню очень четко.
Я был с компанией. Шла очередная встреча Нового года. Но в этот раз находилась с нами малозаметная, не очень красивая, невысокого роста девушка. И мой приятель, который знал ее, неожиданно для всех (настроение-то было — выпить и потанцевать) попросил ее прочесть что-нибудь. Я подумал, что он шутит. Но она, не вставая со стула, просто сразу же стала читать стихи...
Ничего подобного я до этого не видел, не слышал и не предполагал. Она читала не очень громко, но так выразительно, с таким сердцем и так мудро, что я, будучи не в силах оторвать от нее взгляда и весь обратившись в слух, понял, что теперь моя жизнь разделяется на «до» этого события и «после».
Приятель рассказал мне, что она учится в театральной студии, и считается там способной. Я, не мешкая, под порывом сильнейшего впечатления, отправился в эту двухгодичную студию и поступил в нее. Руководителем был режиссер одесского русского театра драмы Михаил Еремеевич Тилькер. Светлая ему память и огромное спасибо за ум и энциклопедические познания, за внутреннюю глубокую культуру, которой он нас, пятнадцать своих воспитанников-студийцев, просто очаровал!
Для меня началась совсем другая жизнь: днем - центральная библиотека вместо пляжа, а по вечерам — студия, репетиции, совершенно иной манящий, волшебный мир искусства...
Одно из моих первых потрясений — спектакль «Живой труп» Л.Н. Толстого в театре имени Евг. Вахтангова. В главной роли Протасова — уникальный актер России Николай Гриценко. Я - студент первого курса. Сижу на галерке, глаз не могу оторвать от сцены. Начинается «трактирный» эпизод. Я с удивлением и неприязнью смотрю на вновь появившееся действующее лицо - обросшее, оборванное, ведущее неторопливый рассказ о своей тяжелой участи... И вдруг я понимаю, что это тот же Гриценко, что играл несколько минут назад! Только его персонаж прожил трудные годы, опустился, спился и вот сейчас рассказывает случайному собутыльнику о себе. Я не верил своим глазам! Ведь прошел лишь антракт, а передо мной предстал совершенно другой человек. Дальше спектакль я смотрел сквозь пелену слез. Я посещал театр в Одессе, успел побывать на многих спектаклях в Москве, но чтобы так!
Прошли годы. Я, уже будучи режиссером Мало-
го театра, приехал как-то на встречу старого Нового года в знаменитую нашу Рузу. Там, в просторной столовой на первом этаже, к празднику артисты разных театров подготовили и накрыли столики. Неожиданно к столу работников Малого театра подсаживается наш актер, народный артист РСФСР Геннадий Сергеев и его друг... народный артист СССР Николай Олимпиевич Гриценко! Я буквально онемел, и только смотрел на него влюбленными глазами, на что Гриценко с улыбкой, наконец, сказал: «Не смотрите на меня так, я абсолютно правильной ориентации». «Я тоже», — робко промолвил я, но глаз отвести не мог. Мы хорошо выпили, разговорились. Я рассказал ему о своем первом впечатлении от того спектакля, от его игры, от других его работ в театре и кино. Я чувствовал, что Николаю Олимпиевичу это приятно, но также понимал: ему говорили нечто подобное уже много-много раз. И это заслуженные комплименты. Гриценко, как и мой любимый друг Валерий Носик, обладал той притягательной аурой, которая обволакивала всех людей, находящихся рядом, — все начинали улыбаться, добреть, находясь рядом.
Николай Олимпиевич Гриценко — классический пример актера — перевоплощения. Одаренный от Бога, он никогда не повторял себя ни в спектаклях, ни, тем более, в кинофильмах, где особенно были видны все нюансы того образа, который он мастерски создавал. Всегда разная интонация, тембр голоса, всегда разные глаза, принадлежащие только тому персонажу, которым Николай Олимпиевич жил в настоящую минуту. Именно жил, так как он никогда не играл образы. Он ими был! Гриценко мог логикой персонажа мыслить, отвечать, действовать!
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
23 июля исполняется 70 лет режиссёру-постановщику Малого театра, заслуженному деятелю искусств России Виталию Николаевичу Иванову. От души поздравляем Виталия Николаевича и желаем ему крепкого здоровья, благополучия и новых творческих успехов!
22.07.2011
Подробнее
ПРОДАЖА БИЛЕТОВ НА ОКТЯБРЬ
Уважаемые зрители!
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
22 июля – день рождения актёра Малого театра Алексея Николаевича Анохина. Поздравляем!
21.07.2011
Подробнее
АНОНС: ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ. ЖИЗНЬ АРТИСТА
Смотрите на канале «Культура» 24 июля в 21:10.
АНОНС: ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ. ЖИЗНЬ АРТИСТА
Смотрите на канале «Культура» 24 июля в 21:10.
Документальный фильм (Россия, 2001).
Автор Карина Бальян.
Режиссер-постановщик Виктор Спиридонов.
Операторы Михаил Федоров, Юрий Журавлев, Олег Кудрявцев.
Текст читает Всеволод Абдулов.
Фильм о народном артисте СССР, лауреате Государственных премий СССР Игоре Ильинском.
Принимают участие: Татьяна Еремеева, Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Валерий Бабятинский, Анатолий Торопов.
Смотрите на канале «Культура» 24 июля в 21:10.
Документальный фильм (Россия, 2001).
Автор Карина Бальян.
Режиссер-постановщик Виктор Спиридонов.
Операторы Михаил Федоров, Юрий Журавлев, Олег Кудрявцев.
Текст читает Всеволод Абдулов.
Фильм о народном артисте СССР, лауреате Государственных премий СССР Игоре Ильинском.
Принимают участие: Татьяна Еремеева, Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Валерий Бабятинский, Анатолий Торопов.
Подробнее
АНОНС: ТЕАТРАЛЬНАЯ ЛЕТОПИСЬ. ЮРИЙ КАЮРОВ
Смотрите на телеканале «Культура» 23 июля в 16:15.
ТЕАТРАЛЬНАЯ ЛЕТОПИСЬ. ЮРИЙ КАЮРОВ
Смотрите на телеканале «Культура» 23 июля в 16:15.
Часть 1-я. Актер Государственного академического Малого театра, народный артист России Юрий Каюров рассказывает о начале своего творческого пути, об учебе в театральном институте в Ленинграде, о многолетней службе в Саратовском драматическом театре, о приглашении в кино на роль Ленина.
В программе участвуют: Элина Быстрицкая, Алла Демидова, Василий Бочкарев. Использованы фрагменты фильмов: «Сквозь ледяную мглу», «В начале века», «Шестое июля»; сцены из спектаклей Малого театра с участием Ю. Каюрова и телеспектакля «Вишневый сад» в постановке Леонида Хейфеца, а также фотографии из личного архива артиста.
Часть 2-я. Юрий Каюрова рассказывает о работе над своими ролями в спектаклях Малого театра, о режиссерах, с которыми актеру довелось работать: Борисе Бабочкине, Леониде Хейфеце, Петре Фоменко. В программе участвуют: Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Александр Галин. Использованы сцены из спектаклей: «Вишневый сад», «Горе от ума», «Сон героини», «Фальшивая монета», «Семейное счастие».
Смотрите на телеканале «Культура» 23 июля в 16:15.
Часть 1-я. Актер Государственного академического Малого театра, народный артист России Юрий Каюров рассказывает о начале своего творческого пути, об учебе в театральном институте в Ленинграде, о многолетней службе в Саратовском драматическом театре, о приглашении в кино на роль Ленина.
В программе участвуют: Элина Быстрицкая, Алла Демидова, Василий Бочкарев. Использованы фрагменты фильмов: «Сквозь ледяную мглу», «В начале века», «Шестое июля»; сцены из спектаклей Малого театра с участием Ю. Каюрова и телеспектакля «Вишневый сад» в постановке Леонида Хейфеца, а также фотографии из личного архива артиста.
Часть 2-я. Юрий Каюрова рассказывает о работе над своими ролями в спектаклях Малого театра, о режиссерах, с которыми актеру довелось работать: Борисе Бабочкине, Леониде Хейфеце, Петре Фоменко. В программе участвуют: Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Александр Галин. Использованы сцены из спектаклей: «Вишневый сад», «Горе от ума», «Сон героини», «Фальшивая монета», «Семейное счастие».
Подробнее
ИСКУССТВО БЫТЬ СТАРЫМ
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
ИСКУССТВО БЫТЬ СТАРЫМ
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
Многие, не зная фамилии актрисы, говорили о ней – эта чудесная старуха из Малого, с усами… Действительно, небольшие усики, придававшие лицу Панковой вид грозный и комический одновременно, держали ее в рамках амплуа «добродушной Бабы-яги». Но все ее самодурки и свирепые тетки отсвечивали веселым умом, в них чувствовалось живое теплое сердце. Такой она блеснула в кино, в картине «Звезда пленительного счастья», и такой оставалась еще 30 лет после того. Практически не меняясь!
Я видела Панкову на сцене несколько лет тому назад, в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, в роли гадалки Манефы. Это было ее законное царство – мир Островского, который она унаследовала от «великих старух» Малого – Садовской, Пашенной… (А Садовская-то, кстати, играла с голоса самого автора: Островский читал свои пьесы актерам, и лучше всего у него получались возрастные женские роли.)
Манефа в этой пьесе – обманщица, аферистка, она предсказывает то, за что уплачено. Но Татьяна Панкова не допускала никакой сатиры и не смотрела на свою героиню злыми глазами. От этой Манефы шла волна удовольствия и добродушия, ей страстно хотелось жить, вкусно есть, болтать с людьми, вертеться на чертовой ярмарке жизни. А что приходится привирать и обманывать – ничего не поделаешь, надо ведь как-то выживать старушке, да и вообще «на московском государстве без лукавинки не проживешь», как утверждал Лесков.
Чистая, ясная речь, озорные глаза – зрители ликовали. Зрители вообще любят хороших старух на сцене, они улучшают настроение как доказательство того, что полноценная творческая жизнь может быть не кончена в семьдесят пять, восемьдесят лет… А Татьяна Панкова доказывала, что жизнь не кончена в девяносто!
Всякий человеческий возраст имеет право быть представленным, отраженным в искусстве. Но современные женщины отчаянно не хотят стареть. Поэтому рядом с красиво стареющими актерами возникают искусственные лица их современниц-актрис. Пластические операции – враги мимики, актрисы теряют профессию, от них уплывают роли, которые подходили бы им по возрасту, но страхи толкают их к искусственной молодости, которая никого обмануть не может.
Не хотят быть «великими старухами»! Героически борются с «признаками старения», нарушая гармонию черт лица, теряя индивидуальность. Смотреть на это стыдно, неприятно, неловко – ведь терять любимое лицо всегда горестно, даже если это лицо любимого актера или актрисы. Бедняжки не понимают, что благодаря пластике (которая у нас в стране завелась недавно и, судя по результатам, находится на крайне низком уровне) на их лицах написана не молодая радость жизни, а страх и ужас, которые владеют ими.
Так потеряла возрастные роли Людмила Гурченко, из которой могла бы выйти потрясающая старуха. Трагическая фигура великой харьковчанки, умницы, одаренной множеством даров (и литературным в том числе), превратилась в образ-символ «страха старости», потому что, казалось, больше ничто так не волновало актрису, ни о чем она не могла думать и заботиться столь страстно и тщательно. Насколько счастливее была беззаботная на этот счет Панкова, которая уже в 30 лет играла возрастные роли с полной радостью!
Что ж, «человек свободен – он за все платит сам», как воскликнул один персонаж Горького. Я не хочу никого осуждать, но мне нравятся те, кто спокойно идет другим путем – естественного старения. Находят более захватывающие занятия, чем переживать о внешности. Сохраняют человеческое достоинство.
Кстати сказать, естественное старение может быть таким красивым, что язык не повернется назвать человека в возрасте стариком или старухой. Посмотрите на Элину Быстрицкую, на Алису Фрейндлих – душа радуется. Такой красавицей в старости была уникальная Ангелина Степанова (МХТ), женщина железного характера и алмазной воли… Конечно, это исключения, редкие случаи, но именно они и должны быть маяками, жизненными ориентирами. Пошлостей и глупостей нам и в обыденности довольно – а кто же осветит путь, как не редкие и драгоценные случаи осмысленной, долгой и величественной жизни?
Я очень люблю чудесную актрису Нину Усатову с ее изумительной натуральностью повадки и заразительным трагикомическим темпераментом – у нее есть все шансы со временем выбиться в «великие старухи». Жаль, что кинорежиссеры не думают больше про гениальную Ольгу Волкову, и ее можно увидеть разве что в «Папиных дочках». А Волкова могла бы при благоприятных обстоятельствах превзойти саму Раневскую – намечался такой размах таланта, пока не нашедший поддержки. Радует прелестная Зинаида Шарко (БДТ). Хорошо, что МХТ позаботился о том, чтобы звезда Эфроса Ольга Яковлева вышла на сцену в новой для себя роли бабушки («Обрыв» по Гончарову). Но нельзя ли руководству театра найти еще силы и для того, чтобы сверкнула изумительная Ия Саввина?
Саввина – грандиозная актриса, и ее присутствие на сцене в новых ролях увеличило бы наше национальное культурное богатство. Но вот о ком я отчаянно жалею, так это о Галине Волчек, оставившей актерскую профессию! Я видела ее на сцене и при всем уважении к нынешней труппе «Современника» заверяю вас, что равных ей нет…
Не хотелось бы видеть вместо живых человеческих лиц на сцене и экране одинаковые натянутые пластмассовые маски ужаса. Надо писать хорошие возрастные роли, надо поддерживать талантливых и работящих актеров, согласившихся на естественную участь человека.
Мы любуемся вековыми деревьями, отчего ж нам не любоваться и вековыми людьми?
20 июля 2011
«Аргументы Недели», Татьяна Москвина
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
Многие, не зная фамилии актрисы, говорили о ней – эта чудесная старуха из Малого, с усами… Действительно, небольшие усики, придававшие лицу Панковой вид грозный и комический одновременно, держали ее в рамках амплуа «добродушной Бабы-яги». Но все ее самодурки и свирепые тетки отсвечивали веселым умом, в них чувствовалось живое теплое сердце. Такой она блеснула в кино, в картине «Звезда пленительного счастья», и такой оставалась еще 30 лет после того. Практически не меняясь!
Я видела Панкову на сцене несколько лет тому назад, в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, в роли гадалки Манефы. Это было ее законное царство – мир Островского, который она унаследовала от «великих старух» Малого – Садовской, Пашенной… (А Садовская-то, кстати, играла с голоса самого автора: Островский читал свои пьесы актерам, и лучше всего у него получались возрастные женские роли.)
Манефа в этой пьесе – обманщица, аферистка, она предсказывает то, за что уплачено. Но Татьяна Панкова не допускала никакой сатиры и не смотрела на свою героиню злыми глазами. От этой Манефы шла волна удовольствия и добродушия, ей страстно хотелось жить, вкусно есть, болтать с людьми, вертеться на чертовой ярмарке жизни. А что приходится привирать и обманывать – ничего не поделаешь, надо ведь как-то выживать старушке, да и вообще «на московском государстве без лукавинки не проживешь», как утверждал Лесков.
Чистая, ясная речь, озорные глаза – зрители ликовали. Зрители вообще любят хороших старух на сцене, они улучшают настроение как доказательство того, что полноценная творческая жизнь может быть не кончена в семьдесят пять, восемьдесят лет… А Татьяна Панкова доказывала, что жизнь не кончена в девяносто!
Всякий человеческий возраст имеет право быть представленным, отраженным в искусстве. Но современные женщины отчаянно не хотят стареть. Поэтому рядом с красиво стареющими актерами возникают искусственные лица их современниц-актрис. Пластические операции – враги мимики, актрисы теряют профессию, от них уплывают роли, которые подходили бы им по возрасту, но страхи толкают их к искусственной молодости, которая никого обмануть не может.
Не хотят быть «великими старухами»! Героически борются с «признаками старения», нарушая гармонию черт лица, теряя индивидуальность. Смотреть на это стыдно, неприятно, неловко – ведь терять любимое лицо всегда горестно, даже если это лицо любимого актера или актрисы. Бедняжки не понимают, что благодаря пластике (которая у нас в стране завелась недавно и, судя по результатам, находится на крайне низком уровне) на их лицах написана не молодая радость жизни, а страх и ужас, которые владеют ими.
Так потеряла возрастные роли Людмила Гурченко, из которой могла бы выйти потрясающая старуха. Трагическая фигура великой харьковчанки, умницы, одаренной множеством даров (и литературным в том числе), превратилась в образ-символ «страха старости», потому что, казалось, больше ничто так не волновало актрису, ни о чем она не могла думать и заботиться столь страстно и тщательно. Насколько счастливее была беззаботная на этот счет Панкова, которая уже в 30 лет играла возрастные роли с полной радостью!
Что ж, «человек свободен – он за все платит сам», как воскликнул один персонаж Горького. Я не хочу никого осуждать, но мне нравятся те, кто спокойно идет другим путем – естественного старения. Находят более захватывающие занятия, чем переживать о внешности. Сохраняют человеческое достоинство.
Кстати сказать, естественное старение может быть таким красивым, что язык не повернется назвать человека в возрасте стариком или старухой. Посмотрите на Элину Быстрицкую, на Алису Фрейндлих – душа радуется. Такой красавицей в старости была уникальная Ангелина Степанова (МХТ), женщина железного характера и алмазной воли… Конечно, это исключения, редкие случаи, но именно они и должны быть маяками, жизненными ориентирами. Пошлостей и глупостей нам и в обыденности довольно – а кто же осветит путь, как не редкие и драгоценные случаи осмысленной, долгой и величественной жизни?
Я очень люблю чудесную актрису Нину Усатову с ее изумительной натуральностью повадки и заразительным трагикомическим темпераментом – у нее есть все шансы со временем выбиться в «великие старухи». Жаль, что кинорежиссеры не думают больше про гениальную Ольгу Волкову, и ее можно увидеть разве что в «Папиных дочках». А Волкова могла бы при благоприятных обстоятельствах превзойти саму Раневскую – намечался такой размах таланта, пока не нашедший поддержки. Радует прелестная Зинаида Шарко (БДТ). Хорошо, что МХТ позаботился о том, чтобы звезда Эфроса Ольга Яковлева вышла на сцену в новой для себя роли бабушки («Обрыв» по Гончарову). Но нельзя ли руководству театра найти еще силы и для того, чтобы сверкнула изумительная Ия Саввина?
Саввина – грандиозная актриса, и ее присутствие на сцене в новых ролях увеличило бы наше национальное культурное богатство. Но вот о ком я отчаянно жалею, так это о Галине Волчек, оставившей актерскую профессию! Я видела ее на сцене и при всем уважении к нынешней труппе «Современника» заверяю вас, что равных ей нет…
Не хотелось бы видеть вместо живых человеческих лиц на сцене и экране одинаковые натянутые пластмассовые маски ужаса. Надо писать хорошие возрастные роли, надо поддерживать талантливых и работящих актеров, согласившихся на естественную участь человека.
Мы любуемся вековыми деревьями, отчего ж нам не любоваться и вековыми людьми?
20 июля 2011
«Аргументы Недели», Татьяна Москвина
20.07.2011
18.07.2011
Подробнее
ГРАНИ ОДНОЙ РОЛИ: ТАТЬЯНА ПАНКОВА – АНФУСА ТИХОНОВНА В КОМЕДИИ А.Н.ОСТРОВСКОГО «ВОЛКИ И ОВЦЫ»
ФОТО ДМИТРИЯ БОЧАРОВА
[GALLERY:309]
Подробнее
НЕИЗВЕСТНЫЙ КИРИЛЛ ДЁМИН
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
ПАМЯТИ КИРИЛЛА ДЁМИНА
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
* * *
У меня есть долги – я их помню подкожно.
У меня есть враги – это тоже возможно.
И друзья – которым меня не хватает,
И погода, которой меня промокают.
И любимая – где-то живущая с кем-то.
И пельмени – одна лишь еда на свете,
И храпеть можно громко, и как пожелаешь,
И не важно, с какой ты ноги утром встанешь.
И не надо просить подсолить постоянно,
И не драить почти уже чистую ванну.
И, конечно, не надо вставать к колыбели,
Если вам серенаду ночную пропели.
Столько радостного и хорошего…
А сегодня был снег. Припорошило.
* * *
При росте метр пятьдесят один
Я часто остаюсь совсем один,
И дамы, надевая каблуки,
Становятся безумно далеки.
Они не замечают с высоты
Моей необычайной красоты.
При весе сорок восемь килограмм
Я часто получаю по рогам,
И даже если сдачи дать хочу,
Я от отдачи далеко лечу.
* * *
Я столько сказал тебе лишних красивых слов,
Что мог отвратить от себя даже Венеру,
А ты её выше – на пару голов,
Надеюсь, простишь – за Любовь и за Веру.
А Надежда – хозяйствует в сердце моём,
Заставляя готовить всё то, что досталось.
И сидим каждый вечер мы с нею вдвоём,
Доедая пельмени, сметану, усталость.
И слова, что присвоил я только тебе,
Тоже ей уж почти надоели.
Мы живём с ней на хлебе, консервах, воде,
И на всём, что вчера почему-то не съели.
* * *
Я давно написал тебе всё, что хотел.
Я с тобой выздоравливал, плакал, болел.
Жил, вдыхая весь воздух земли на бегу,
Делал всё, что могу, да и что не могу.
Пролистав всю судьбу, до листика,
Верил я, что всё будет «быстренько».
Я открою большое-большое окошко.
И денно всё будет и нощно. И нощно!
Оказалось, что надо и ждать, и терпеть,
Кем-то «быть» и, конечно, чего-то не сметь,
И дни, посвящённые счастью и нам,
Считать по твоим, так любимым, губам.
Но у Бога – в Его календарике –
Нам отложены розы и шарики,
Пальчик пухленький и ладошка.
И счастье. Совсем немножко.
* * *
Жить без имени и без отчества
Так не хочется, так не хочется.
Одиночество. Одиночества
Не желаю я никому.
Но от творчества
В муках корчиться
Следует одному.
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
* * *
У меня есть долги – я их помню подкожно.
У меня есть враги – это тоже возможно.
И друзья – которым меня не хватает,
И погода, которой меня промокают.
И любимая – где-то живущая с кем-то.
И пельмени – одна лишь еда на свете,
И храпеть можно громко, и как пожелаешь,
И не важно, с какой ты ноги утром встанешь.
И не надо просить подсолить постоянно,
И не драить почти уже чистую ванну.
И, конечно, не надо вставать к колыбели,
Если вам серенаду ночную пропели.
Столько радостного и хорошего…
А сегодня был снег. Припорошило.
* * *
При росте метр пятьдесят один
Я часто остаюсь совсем один,
И дамы, надевая каблуки,
Становятся безумно далеки.
Они не замечают с высоты
Моей необычайной красоты.
При весе сорок восемь килограмм
Я часто получаю по рогам,
И даже если сдачи дать хочу,
Я от отдачи далеко лечу.
* * *
Я столько сказал тебе лишних красивых слов,
Что мог отвратить от себя даже Венеру,
А ты её выше – на пару голов,
Надеюсь, простишь – за Любовь и за Веру.
А Надежда – хозяйствует в сердце моём,
Заставляя готовить всё то, что досталось.
И сидим каждый вечер мы с нею вдвоём,
Доедая пельмени, сметану, усталость.
И слова, что присвоил я только тебе,
Тоже ей уж почти надоели.
Мы живём с ней на хлебе, консервах, воде,
И на всём, что вчера почему-то не съели.
* * *
Я давно написал тебе всё, что хотел.
Я с тобой выздоравливал, плакал, болел.
Жил, вдыхая весь воздух земли на бегу,
Делал всё, что могу, да и что не могу.
Пролистав всю судьбу, до листика,
Верил я, что всё будет «быстренько».
Я открою большое-большое окошко.
И денно всё будет и нощно. И нощно!
Оказалось, что надо и ждать, и терпеть,
Кем-то «быть» и, конечно, чего-то не сметь,
И дни, посвящённые счастью и нам,
Считать по твоим, так любимым, губам.
Но у Бога – в Его календарике –
Нам отложены розы и шарики,
Пальчик пухленький и ладошка.
И счастье. Совсем немножко.
* * *
Жить без имени и без отчества
Так не хочется, так не хочется.
Одиночество. Одиночества
Не желаю я никому.
Но от творчества
В муках корчиться
Следует одному.
Подробнее
«Листая старые подшивки» ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
«Листая старые подшивки»
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
«Листая старые подшивки»
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
Если вам необходимо убедиться, что жизнь прекрасна, то придите к народной артистке России Татьяне Петровне Панковой и поговорите с ней. Она абсолютно молодой человек, несмотря на юбилейные 75.
Ее амплуа, по традиционному определению, «старухи». Их за 50 лет служению сцене Малого театра она сыграла более шестидесяти. И каких — Мерчуткина в «Юбилее», Ефросинья Старицкая в «Иване Грозном», Степанида в «Мещанах», Пошлепкина в «Ревизоре», Матрена во «Власти тьмы», Кабаниха в «Грозе», Хлестова в «Горе от ума», Сваха в «Женитьбе Бальзамнова». Всех не перечислить. В день бенефиса зрители увидели ее в образе Фетиньи Мироновны из нового спектакля театра «Не было ни гроша, да вдруг алтын».
— Татьяна Петровна, скажите, вам хотелось когда-нибудь сыграть роль молодой героини?
— Вы знаете, никогда. Я пришла в театр в 43-м году и сразу начала с семидесятилетних. Только сейчас иногда играю роли моложе своего возраста. Мой педагог по училищу и художественный руководитель Малого театра Константин Александрович Зубов говорил: «Таня, силой своей власти я могу дать вам любую роль. Но считаю, что со мной вы прошли школу, а пойдя за старухами, вы пройдете университет. Потому что они просверливают в спектакле такую дырку, которую нужно заполнять и заполнять собой». И я долгое время была на одних ролях, во втором составе, с такими великими актрисами, как Пашенная, Рыжова, Турчанинова. И училась быть старухой.
— Вам рано открылось ваше призвание?
— Началось все с того, что я долго уходила от этой мысли, но ничего не могла с собой поделать.
Мои родители не имели отношения к искусству. Мама преподавала математику, а папа был крупный инженер. Но интеллигентная ленинградская семья, в сущности, не могла быть далека от искусства. И пошли в театр. Моя душа тоже была там. Старший брат служил в Большом драматическом, и, конечно, все генеральные репетиции и спектакли были просмотрены.
В театр тянуло невероятно, но по причине своей внешности я пыталась эту мысль отгонять. К тому же у меня были приличные успехи в математике, победы на олимпиадах (взяла 19-е место по стране, а среди женщин первое), и, получив аттестат, как тогда говорили, с золотым обрезом, я была принята без экзаменов в университет. Но скоро поняла, что в силу своего темперамента научным работником не буду, перешла в Политехнический и закончила его по отделению металлургии.
Положив папе на стол диплом, отправилась в Москву держать экзамены в театр. Именно в Малый. Потому что однажды во время его гастролей в Ленинграде я оказалась на спектакле «Дети Ванюшина» и поняла: если и быть актрисой, то только Малого театра.
Читала отрывок из «Воскресенья» и монолог Лауренсии. В школе у нас был драмкружок, который вела княгиня Наталья Александровна Ольденбург-Корнилова. Потрясающая личность. Жила очень бедно, ходила почти в лохмотьях, но искусству служила беззаветно. Ставила у нас Лопе де Вега. И мы все оказались завороженными Лауренсией. Прочитала, и меня, как ни странно, приняли.
Курс вел, как я уже говорила, Константин Александрович Зубов, великолепнейший артист, настоящий интеллигент, замечательный человек. Нельзя сказать о каких-то его особых достоинствах — у него было все и все в меру. Второй педагог — Александр Павлович Грузинский. О нем можно стихи складывать. Учитель с большой буквы! Он знал все — настроение каждого ученика, о чем с ним говорить сегодня, а о чем завтра. Повезло нам.
— Мечтали ли тогда о какой-то роли?
— Конкретно — нет. Даже и сейчас нет такой конкретной мечты. Теперь, пройдя жизнь, могу сказать, что хочется сыграть, показать то, что коснулось тебя и тобой пережито. А какая роль на это ляжет, не угадаешь. Вообще мне бы очень хотелось, но, к сожалению, это невозможно в силу обстоятельств сыграть Бабуленьку в «Игроках» Достоевского. Самое главное в этом образе — осознание цены ошибки. Я знаю цену ошибкам, и поэтому мне хотелось бы ее сыграть.
— Сколь же велика цена вашим ошибкам?
— Вот об этом не скажу. О них лучше не говорить. Хотя... В начале войны я помчалась домой в Ленинград, ненадолго перед эвакуацией училища в Челябинск. Мама все спрашивала: может быть, им уехать в Свердловск? Но тогда говорили о быстрой войне, и я отсоветовала уезжать, зачем бросать дом, тем более, что все скоро кончится. В блокаду у меня все погибли.
В Челябинске я получила три письма. В первом, оно пришло 3 мая, было извещение, что старший брат и муж погибли на одном корабле — они играли в театре Краснознаменного Балтфлота. Второе — 30 мая, где сообщалось, что сестра и моя няня умерли. И 29 июня — что умерли мама и папа. Все подряд. И если говорить об ошибках, то надо мной так и висит — вдруг мама послушала меня? Когда такое случается в жизни, то вряд ли какие огорчения могут казаться очень серьезными, и переносятся довольно легко.
Знала я и нужду, и голод. Благосостояние меня как-то не волнует. Хотя, безусловно, отсутствие его в моем возрасте тяжко. Но особого значения этому не придаю. Знаю только, что не ошибка: выбор профессии — театр. Ведь самое главное для человека найти дело, которое не будешь считать работой. Я все время получаю счастье, даже в том случае, если роль не получается и над ней мучаешься. Грубо говоря, найти свою профессию — это найти место под солнцем. А уж если оно на экваторе, а я считаю Малый театр экватором, то в таком случае человек не имеет право ни говорить о несчастье, ни пребывать в дурном настроении, ни на что-то жаловаться.
— Кто из ваших старух любимая?
— Любимая? Фоминишна из «Свои люди — сочтемся». Она по силе своей доброты напоминает мне няню. Мне кажется, я даже интонационно ее немного копировала. Поэтому она мне особенно дорога.
— У ваших образов всегда есть прототипы?
— В общем, конечно. Хотя случается по-разному. Сейчас я увлечена системой Михаила Чехова, а он, в отличие от Станиславского, говорил, что в работе над ролью нужно идти не от себя, а от образа. У меня бывает и так, и так. Иногда прочтешь роль, сразу видишь ее внешне и не можешь потом от этого отделаться, пытаешься- идти к себе и хоть как-то оживить тот возникший как бы из папье-маше образ. А иногда, наоборот, не знаешь даже, какой костюм наденешь, не видишь. Все происходит независимо от тебя. Твердо знаешь про образ только одно — чего данный персонаж сделать не может.
— А если ваш персонаж не слишком привлекателен?
— Понять человека и пожалеть его всегда есть за что. Знаете, никто не любит Матрену из «Власти тьмы». Собственно, за что любить-то — сколько зла принесла. Но она это делала, оказывается, от любви к сыну. Или вот у любимого мною Бальзака «Кузина Бетта» — несостоявшаяся моя роль. Так вот, кузина — отвечает на добро своей сестры только злом, потому что завидует ей. Там есть место, где она размышляет вслух, из чего вы понимаете, что добро, маленькое или большое, имеет абсолютную ценность, а зло — ненасытно и не приносит удовлетворения. Вот об этом можно говорить в каждой роли, добрую старуху играешь или противную.
— Более 30 ролей вы сыграли в кино. Съемочная площадка не конкурирует со сценой?
— Я очень люблю кино. Ведь когда снимаешься, то каждый день переживаешь премьеру — зафиксировали на пленки самый маленький эпизодик и уже навсегда. Кино помогает поддерживать актерскую форму, и в театре роли начинают идти лучше. А попала туда я неожиданно. Снимали «Анну на шее», Сашин-Никольский, актер нашего театра, играл главную роль. Режиссер Анненский пришел посмотреть его в «Ревизоре», а я там играла Пошлепкину. И на следующий день меня вызвали на студию. Начала сниматься в крохотном эпизоде как девушка от портнихи, но так приглянулась режиссеру, что превратилась в саму портниху, и для меня написали несколько сцен. Потом была дама в розовом в «Герое нашего времени». И так пошло. Из крупных ролей Анна Терентьевна в «Медовом месяце», Нанетта в «Евгении Гранде» и много эпизодов, которые все люблю. Недавно снялась у молодого режиссера Андрея Добровольского в картине «Сфинкс», где играю старую русскую интеллигентку.
— Помнится, у вас была мать декабриста Анненкова из «Звезды пленительного счастья»?
— Это чудесный кусок моей жизни. Работа в фильме подарила мне глубокое вхождение в тему, столь привлекательную для меня, в замечательный период русской истории. Необычайно интересный и богатый образ увлек меня сразу и стал большой школой. В театре я пользуюсь более яркими красками, а кино требует особой достоверности и правды. Владимир Мотыль удивительный режиссер, и если мне удалось сделать что-то интересное в роли, то только благодаря ему. Он заставлял нас на съемочной площадке не просто играть, а мыслить, глубоко переживать происходящее.
— Что привлекает вас в профессии актера больше всего?
— По-моему, это такая великолепная профессия, что в ней нет ничего отрицательного. Знаете, есть страдания ненужные. А в нашем деле они все нужные, все по существу согревают. Потом актер никогда не бывает одинок. Он всегда со своей ролью. И она настолько близка, даже, мне кажется, ближе детей, правда, детей у меня, к сожалению, не было, но мне так кажется. И я очень люблю состояние, когда работаешь над ролью. Она все время с вами. Идешь, например, в гости, вошли в дверь, а роль вас ждет на лестнице. Вы вышли, и она опять рядом. Знаете, я верю, что энергия людей никуда не исчезает. В этом смысле Малый театр совершенно особый. Гениальные актеры прошлого, великие люди с высочайшей духовной силой, когда-то игравшие на этой сцене, оставили здесь свою энергию. И она помогает, сама сцена что-то сообщает, когда на нее ступаешь. Театр настолько пропитан энергиями гениев, что само это место делает вас актером.
— Татьяна Петровна, что вы любите делать в жизни?
— Готовить и принимать гостей. Придумывать всякие угощения. Есть и традиционные блюда, которые постоянны, на них приходят гости. Например, мои пирожки с капустой. Для прежних посиделок в Доме актера пекла по 300 штук. Их даже в стихах кто-то воспел. А еще безмерно люблю путешествовать. Раньше сама создавала туристические группы в театре. Мы всю Европу по нескольку раз объездили.
— Возвращаться в прежние места не боитесь?
— Нет. Всегда что-то новое увидишь. Вот в Ленинград после блокады ехать было тяжело. За два года с фронтовым театром были почти на всех фронтах. У меня есть боевая медаль «За оборону Заполярья» и знак ветерана Карельского фронта. Так вот, когда нас направили на Север, мне дали разрешение съездить домой. Пришла на Васильевский, где мы жили, квартира открыта, а на столе разложенный папой пасьянс. И никого. Тогда я поняла, что такое ВСЕ. Оно уже не оставляет надежд.
— Вы мечтаете о чем-нибудь?
— Только этим и занимаюсь!
— О чем, если не секрет?
— Ну, прежде всего о том, чтобы на закате лет еще поиграть. Беседу вела
Наталия БАТАЕН
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
Если вам необходимо убедиться, что жизнь прекрасна, то придите к народной артистке России Татьяне Петровне Панковой и поговорите с ней. Она абсолютно молодой человек, несмотря на юбилейные 75.
Ее амплуа, по традиционному определению, «старухи». Их за 50 лет служению сцене Малого театра она сыграла более шестидесяти. И каких — Мерчуткина в «Юбилее», Ефросинья Старицкая в «Иване Грозном», Степанида в «Мещанах», Пошлепкина в «Ревизоре», Матрена во «Власти тьмы», Кабаниха в «Грозе», Хлестова в «Горе от ума», Сваха в «Женитьбе Бальзамнова». Всех не перечислить. В день бенефиса зрители увидели ее в образе Фетиньи Мироновны из нового спектакля театра «Не было ни гроша, да вдруг алтын».
— Татьяна Петровна, скажите, вам хотелось когда-нибудь сыграть роль молодой героини?
— Вы знаете, никогда. Я пришла в театр в 43-м году и сразу начала с семидесятилетних. Только сейчас иногда играю роли моложе своего возраста. Мой педагог по училищу и художественный руководитель Малого театра Константин Александрович Зубов говорил: «Таня, силой своей власти я могу дать вам любую роль. Но считаю, что со мной вы прошли школу, а пойдя за старухами, вы пройдете университет. Потому что они просверливают в спектакле такую дырку, которую нужно заполнять и заполнять собой». И я долгое время была на одних ролях, во втором составе, с такими великими актрисами, как Пашенная, Рыжова, Турчанинова. И училась быть старухой.
— Вам рано открылось ваше призвание?
— Началось все с того, что я долго уходила от этой мысли, но ничего не могла с собой поделать.
Мои родители не имели отношения к искусству. Мама преподавала математику, а папа был крупный инженер. Но интеллигентная ленинградская семья, в сущности, не могла быть далека от искусства. И пошли в театр. Моя душа тоже была там. Старший брат служил в Большом драматическом, и, конечно, все генеральные репетиции и спектакли были просмотрены.
В театр тянуло невероятно, но по причине своей внешности я пыталась эту мысль отгонять. К тому же у меня были приличные успехи в математике, победы на олимпиадах (взяла 19-е место по стране, а среди женщин первое), и, получив аттестат, как тогда говорили, с золотым обрезом, я была принята без экзаменов в университет. Но скоро поняла, что в силу своего темперамента научным работником не буду, перешла в Политехнический и закончила его по отделению металлургии.
Положив папе на стол диплом, отправилась в Москву держать экзамены в театр. Именно в Малый. Потому что однажды во время его гастролей в Ленинграде я оказалась на спектакле «Дети Ванюшина» и поняла: если и быть актрисой, то только Малого театра.
Читала отрывок из «Воскресенья» и монолог Лауренсии. В школе у нас был драмкружок, который вела княгиня Наталья Александровна Ольденбург-Корнилова. Потрясающая личность. Жила очень бедно, ходила почти в лохмотьях, но искусству служила беззаветно. Ставила у нас Лопе де Вега. И мы все оказались завороженными Лауренсией. Прочитала, и меня, как ни странно, приняли.
Курс вел, как я уже говорила, Константин Александрович Зубов, великолепнейший артист, настоящий интеллигент, замечательный человек. Нельзя сказать о каких-то его особых достоинствах — у него было все и все в меру. Второй педагог — Александр Павлович Грузинский. О нем можно стихи складывать. Учитель с большой буквы! Он знал все — настроение каждого ученика, о чем с ним говорить сегодня, а о чем завтра. Повезло нам.
— Мечтали ли тогда о какой-то роли?
— Конкретно — нет. Даже и сейчас нет такой конкретной мечты. Теперь, пройдя жизнь, могу сказать, что хочется сыграть, показать то, что коснулось тебя и тобой пережито. А какая роль на это ляжет, не угадаешь. Вообще мне бы очень хотелось, но, к сожалению, это невозможно в силу обстоятельств сыграть Бабуленьку в «Игроках» Достоевского. Самое главное в этом образе — осознание цены ошибки. Я знаю цену ошибкам, и поэтому мне хотелось бы ее сыграть.
— Сколь же велика цена вашим ошибкам?
— Вот об этом не скажу. О них лучше не говорить. Хотя... В начале войны я помчалась домой в Ленинград, ненадолго перед эвакуацией училища в Челябинск. Мама все спрашивала: может быть, им уехать в Свердловск? Но тогда говорили о быстрой войне, и я отсоветовала уезжать, зачем бросать дом, тем более, что все скоро кончится. В блокаду у меня все погибли.
В Челябинске я получила три письма. В первом, оно пришло 3 мая, было извещение, что старший брат и муж погибли на одном корабле — они играли в театре Краснознаменного Балтфлота. Второе — 30 мая, где сообщалось, что сестра и моя няня умерли. И 29 июня — что умерли мама и папа. Все подряд. И если говорить об ошибках, то надо мной так и висит — вдруг мама послушала меня? Когда такое случается в жизни, то вряд ли какие огорчения могут казаться очень серьезными, и переносятся довольно легко.
Знала я и нужду, и голод. Благосостояние меня как-то не волнует. Хотя, безусловно, отсутствие его в моем возрасте тяжко. Но особого значения этому не придаю. Знаю только, что не ошибка: выбор профессии — театр. Ведь самое главное для человека найти дело, которое не будешь считать работой. Я все время получаю счастье, даже в том случае, если роль не получается и над ней мучаешься. Грубо говоря, найти свою профессию — это найти место под солнцем. А уж если оно на экваторе, а я считаю Малый театр экватором, то в таком случае человек не имеет право ни говорить о несчастье, ни пребывать в дурном настроении, ни на что-то жаловаться.
— Кто из ваших старух любимая?
— Любимая? Фоминишна из «Свои люди — сочтемся». Она по силе своей доброты напоминает мне няню. Мне кажется, я даже интонационно ее немного копировала. Поэтому она мне особенно дорога.
— У ваших образов всегда есть прототипы?
— В общем, конечно. Хотя случается по-разному. Сейчас я увлечена системой Михаила Чехова, а он, в отличие от Станиславского, говорил, что в работе над ролью нужно идти не от себя, а от образа. У меня бывает и так, и так. Иногда прочтешь роль, сразу видишь ее внешне и не можешь потом от этого отделаться, пытаешься- идти к себе и хоть как-то оживить тот возникший как бы из папье-маше образ. А иногда, наоборот, не знаешь даже, какой костюм наденешь, не видишь. Все происходит независимо от тебя. Твердо знаешь про образ только одно — чего данный персонаж сделать не может.
— А если ваш персонаж не слишком привлекателен?
— Понять человека и пожалеть его всегда есть за что. Знаете, никто не любит Матрену из «Власти тьмы». Собственно, за что любить-то — сколько зла принесла. Но она это делала, оказывается, от любви к сыну. Или вот у любимого мною Бальзака «Кузина Бетта» — несостоявшаяся моя роль. Так вот, кузина — отвечает на добро своей сестры только злом, потому что завидует ей. Там есть место, где она размышляет вслух, из чего вы понимаете, что добро, маленькое или большое, имеет абсолютную ценность, а зло — ненасытно и не приносит удовлетворения. Вот об этом можно говорить в каждой роли, добрую старуху играешь или противную.
— Более 30 ролей вы сыграли в кино. Съемочная площадка не конкурирует со сценой?
— Я очень люблю кино. Ведь когда снимаешься, то каждый день переживаешь премьеру — зафиксировали на пленки самый маленький эпизодик и уже навсегда. Кино помогает поддерживать актерскую форму, и в театре роли начинают идти лучше. А попала туда я неожиданно. Снимали «Анну на шее», Сашин-Никольский, актер нашего театра, играл главную роль. Режиссер Анненский пришел посмотреть его в «Ревизоре», а я там играла Пошлепкину. И на следующий день меня вызвали на студию. Начала сниматься в крохотном эпизоде как девушка от портнихи, но так приглянулась режиссеру, что превратилась в саму портниху, и для меня написали несколько сцен. Потом была дама в розовом в «Герое нашего времени». И так пошло. Из крупных ролей Анна Терентьевна в «Медовом месяце», Нанетта в «Евгении Гранде» и много эпизодов, которые все люблю. Недавно снялась у молодого режиссера Андрея Добровольского в картине «Сфинкс», где играю старую русскую интеллигентку.
— Помнится, у вас была мать декабриста Анненкова из «Звезды пленительного счастья»?
— Это чудесный кусок моей жизни. Работа в фильме подарила мне глубокое вхождение в тему, столь привлекательную для меня, в замечательный период русской истории. Необычайно интересный и богатый образ увлек меня сразу и стал большой школой. В театре я пользуюсь более яркими красками, а кино требует особой достоверности и правды. Владимир Мотыль удивительный режиссер, и если мне удалось сделать что-то интересное в роли, то только благодаря ему. Он заставлял нас на съемочной площадке не просто играть, а мыслить, глубоко переживать происходящее.
— Что привлекает вас в профессии актера больше всего?
— По-моему, это такая великолепная профессия, что в ней нет ничего отрицательного. Знаете, есть страдания ненужные. А в нашем деле они все нужные, все по существу согревают. Потом актер никогда не бывает одинок. Он всегда со своей ролью. И она настолько близка, даже, мне кажется, ближе детей, правда, детей у меня, к сожалению, не было, но мне так кажется. И я очень люблю состояние, когда работаешь над ролью. Она все время с вами. Идешь, например, в гости, вошли в дверь, а роль вас ждет на лестнице. Вы вышли, и она опять рядом. Знаете, я верю, что энергия людей никуда не исчезает. В этом смысле Малый театр совершенно особый. Гениальные актеры прошлого, великие люди с высочайшей духовной силой, когда-то игравшие на этой сцене, оставили здесь свою энергию. И она помогает, сама сцена что-то сообщает, когда на нее ступаешь. Театр настолько пропитан энергиями гениев, что само это место делает вас актером.
— Татьяна Петровна, что вы любите делать в жизни?
— Готовить и принимать гостей. Придумывать всякие угощения. Есть и традиционные блюда, которые постоянны, на них приходят гости. Например, мои пирожки с капустой. Для прежних посиделок в Доме актера пекла по 300 штук. Их даже в стихах кто-то воспел. А еще безмерно люблю путешествовать. Раньше сама создавала туристические группы в театре. Мы всю Европу по нескольку раз объездили.
— Возвращаться в прежние места не боитесь?
— Нет. Всегда что-то новое увидишь. Вот в Ленинград после блокады ехать было тяжело. За два года с фронтовым театром были почти на всех фронтах. У меня есть боевая медаль «За оборону Заполярья» и знак ветерана Карельского фронта. Так вот, когда нас направили на Север, мне дали разрешение съездить домой. Пришла на Васильевский, где мы жили, квартира открыта, а на столе разложенный папой пасьянс. И никого. Тогда я поняла, что такое ВСЕ. Оно уже не оставляет надежд.
— Вы мечтаете о чем-нибудь?
— Только этим и занимаюсь!
— О чем, если не секрет?
— Ну, прежде всего о том, чтобы на закате лет еще поиграть. Беседу вела
Наталия БАТАЕН
Подробнее
ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ ТАТЬЯНЫ ПАНКОВОЙ
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ ТАТЬЯНЫ ПАНКОВОЙ
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
9 июля скончалась Татьяна Петровна Панкова — великая актриса, человек необыкновенного таланта и удивительной души. В Москве в Малом театре пройдёт церемония прощания с народной артисткой России. Так получилось, что своё последнее интервью Татьяна Петровна дала Мурманскому областному радио. Прошлой осенью в Мурманске гастролировал прославленный Малый театр. Старейший театральный коллектив России приехал в столицу Заполярья впервые за послевоенное время. Как оказалось, до этого Малый театр гастролировал у нас в 1943 году, выступая перед воинами Северного флота и Карельского фронта. После тех гастролей несколько артистов фронтового филиала были награждены боевой медалью «За оборону Советского Заполярья». Была среди них и только поступившая в труппу Татьяна Панкова. Впереди у неё была огромная жизнь. Можно сказать, что прошла она в Малом театре, на сцене которого Татьяна Петровна сыграла более ста ролей. Народная артистка России имела солидный список наград, из которых больше всего ценила военные медали: «За Победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «Медаль Жукова», и, конечно, «За оборону Советского Заполярья». В прошлом году вместе с театром приехать в Мурманск Татьяна Петровна не смогла — возраст, ей было 93 года. Но она согласилась пообщаться с нами по телефону. Оказалось, что это было её последнее интервью. Мы говорили о спектаклях, ролях, о гастролях театра на Севере во время войны. Меня поразило с какой теплотой, доверием и уважением отнеслась Татьяна Петровна к моим вопросам. Благодаря ей у нас получился удивительный незабываемый разговор.
Татьяна Петровна Панкова рассказала: «У меня много медалей. Больше, чем, по-моему, надо для меня и за 30 лет, и 40 лет, и 50 лет, и 60. Всё медали, медали, а когда я куда-нибудь иду, я надеваю только эту медаль. Горда очень ею. Когда мне приходится по просьбе выступать где-то в юбилейные дни, с огромным удовольствием не даю себе возможности отказать в этом. Я езжу и рассказываю о фронте и иногда даже плачу, когда рассказываю. Потому что это были удивительные дни. И вот кажется, что счастье и радость несовместимы со словом война, но у меня это совмещается. Потому что была такая востребованность нас как актёров, мы чувствовали такую необходимость, что мы здесь нелишние. Очень жаль, что я не могу сейчас поехать в Мурманск. Спасибо вам! Желаю успеха, удачи, радости! Храни вас Господь!»
«Татьяну Петровну любили все, говорится в некрологе – зрители, критики, коллеги-артисты. В Малом театре она пользовалась непререкаемым авторитетом, который зиждился не только на возрасте, но и на человеческих качествах Панковой. Её отличали доброта, тактичность, интеллигентность, редкостное жизнелюбие, отменное чувство юмора. Принимая близко к сердцу чужие проблемы, Татьяна Петровна всегда старалась помочь– и словом, и делом». Сегодня в Москве слова прощания Татьяне Петровне Панковой говорят коллеги, друзья, многочисленные поклонники её огромного таланта. С теплотой, восхищением и благодарностью вспоминают о ней и в Мурманске.
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
9 июля скончалась Татьяна Петровна Панкова — великая актриса, человек необыкновенного таланта и удивительной души. В Москве в Малом театре пройдёт церемония прощания с народной артисткой России. Так получилось, что своё последнее интервью Татьяна Петровна дала Мурманскому областному радио. Прошлой осенью в Мурманске гастролировал прославленный Малый театр. Старейший театральный коллектив России приехал в столицу Заполярья впервые за послевоенное время. Как оказалось, до этого Малый театр гастролировал у нас в 1943 году, выступая перед воинами Северного флота и Карельского фронта. После тех гастролей несколько артистов фронтового филиала были награждены боевой медалью «За оборону Советского Заполярья». Была среди них и только поступившая в труппу Татьяна Панкова. Впереди у неё была огромная жизнь. Можно сказать, что прошла она в Малом театре, на сцене которого Татьяна Петровна сыграла более ста ролей. Народная артистка России имела солидный список наград, из которых больше всего ценила военные медали: «За Победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «Медаль Жукова», и, конечно, «За оборону Советского Заполярья». В прошлом году вместе с театром приехать в Мурманск Татьяна Петровна не смогла — возраст, ей было 93 года. Но она согласилась пообщаться с нами по телефону. Оказалось, что это было её последнее интервью. Мы говорили о спектаклях, ролях, о гастролях театра на Севере во время войны. Меня поразило с какой теплотой, доверием и уважением отнеслась Татьяна Петровна к моим вопросам. Благодаря ей у нас получился удивительный незабываемый разговор.
Татьяна Петровна Панкова рассказала: «У меня много медалей. Больше, чем, по-моему, надо для меня и за 30 лет, и 40 лет, и 50 лет, и 60. Всё медали, медали, а когда я куда-нибудь иду, я надеваю только эту медаль. Горда очень ею. Когда мне приходится по просьбе выступать где-то в юбилейные дни, с огромным удовольствием не даю себе возможности отказать в этом. Я езжу и рассказываю о фронте и иногда даже плачу, когда рассказываю. Потому что это были удивительные дни. И вот кажется, что счастье и радость несовместимы со словом война, но у меня это совмещается. Потому что была такая востребованность нас как актёров, мы чувствовали такую необходимость, что мы здесь нелишние. Очень жаль, что я не могу сейчас поехать в Мурманск. Спасибо вам! Желаю успеха, удачи, радости! Храни вас Господь!»
«Татьяну Петровну любили все, говорится в некрологе – зрители, критики, коллеги-артисты. В Малом театре она пользовалась непререкаемым авторитетом, который зиждился не только на возрасте, но и на человеческих качествах Панковой. Её отличали доброта, тактичность, интеллигентность, редкостное жизнелюбие, отменное чувство юмора. Принимая близко к сердцу чужие проблемы, Татьяна Петровна всегда старалась помочь– и словом, и делом». Сегодня в Москве слова прощания Татьяне Петровне Панковой говорят коллеги, друзья, многочисленные поклонники её огромного таланта. С теплотой, восхищением и благодарностью вспоминают о ней и в Мурманске.
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
27.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
27 июля – день рождения заслуженной артистки России Ларисы Георгиевны Кичановой. Поздравляем!
25.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
25 июля — юбилей актрисы Малого театра Анны Михайловны Жаровой. От души поздравляем Анну Михайловну и желаем ей крепкого здоровья, хорошего настроения и творческих успехов!
24.07.2011
ВЛАДИМИР ИЛЬИНСКИЙ: «СТАЛИН СКАЗАЛ ОТЦУ: «А, ТОВАРИЩ БЫВАЛОВ! ВЫ БЮРОКРАТ. Я БЮРОКРАТ. МЫ ПОЙМЕМ ДРУГ ДРУГА»
110 лет назад родился советский актер, запомнившийся зрителям по ролям в картинах «Волга-Волга», «Карнавальная ночь» и «Гусарская баллада»
24.07.2011
ПАМЯТЬ
24 июля исполняется 110 лет со дня рождения народного артиста СССР Игоря Владимировича Ильинского (1901–1987).
23.07.2011
ВИТАЛИЙ ИВАНОВ. ДЕТСКИЕ ГОДЫ, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
23.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
23 июля исполняется 70 лет режиссёру-постановщику Малого театра, заслуженному деятелю искусств России Виталию Николаевичу Иванову. От души поздравляем Виталия Николаевича и желаем ему крепкого здоровья, благополучия и новых творческих успехов!
22.07.2011
22.07.2011
ПРОДАЖА БИЛЕТОВ НА ОКТЯБРЬ
Уважаемые зрители!
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
22.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
22 июля – день рождения актёра Малого театра Алексея Николаевича Анохина. Поздравляем!
21.07.2011
ИСКУССТВО БЫТЬ СТАРЫМ
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
20.07.2011
18.07.2011
18.07.2011
НЕИЗВЕСТНЫЙ КИРИЛЛ ДЁМИН
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
18.07.2011
«Листая старые подшивки» ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
«Листая старые подшивки»
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
Главный режиссёр Малого театра —
заслуженный артист России А.В. Дубровский
Главная
Новости
Изменения в афише
Премьеры
Гастроли
Репертуар
Отзывы
Фестиваль "Островский в доме Островского"
Малый ТВ
Газета "Малый театр"
Открытая информация
Партнёры
О театре
Попечительский совет Руководство театра Актёры Режиссёры Художники Музыкальная часть Репертуарный отдел Режиссёрский отдел Пресс-служба Музейно-информационный центр Художественно-постановочная часть Мемориальная квартира А.И. Сумбатова-Южина Щепкинское училище Детская студия Малого театра Филиал в Когалыме
История
Здание Малого театра
Репертуар с 1824 г.
Театральное училище
Спектакли
Труппа театра с 1824 года
Труппа театра с 1917 года
Актеры
Режиссеры
Художники
Звуковой архив
1941-1945
Щелыково
Библиотека Малого театра
Правила вежливости и этикета
Публикации
Памятник А.Н. Островскому
Партнеры
Информационная поддержка
Как добраться?© 2025 Пресс-служба:
press@maly.ru
Заказ билетов (web-касса) (495) 624-40-46
Оценка качества услуг учреждений культуры
Адрес театра:
Москва, Театральный проезд д. 1
телефон: (495)624-42-01
Мы в соцсетях:
Партнеры
Информационная поддержка