Очерк Светланы Овчинниковой из книги «Звезды Малого театра» (М., 2002).
ВИКТОР КОРШУНОВ
Очерк Светланы Овчинниковой из книги «Звезды Малого театра» (М., 2002).
Василий Александрович Орлов, замечательный мхатовский артист и педагог, рассказывал, как пришел к нему домой очень молодой человек, в майке и шароварах, и попросил его послушать. Добрейший Орлов не отказал и уселся в кресло, прихватив на руки крохотную собачонку. Молодой человек спросил: «Своим голосом читать или не своим?» Изумленный Орлов ответил: «Не своим? Давайте...» На первых же словах перепуганная собачонка с пронзительным визгом рванула прочь. Орлов усидел. Но, как рассказывал, смеясь, с трудом...
Тем молодым человеком был Виктор Коршунов. Ныне — народный артист СССР, профессор, генеральный директор Малого театра... И пожалуй, самый репертуарный его актер.
С той встречи с Орловым прошло 55 лет. И все эти годы артист Коршунов говорит «своим» голосом, и голос этот не спутаешь ни с чьим иным.
Он учился в Школе-студии МХАТа. И постоянно слышал от педагогов: «Это Малый театр!» То, что в институте было упреком, — стало судьбой. Коршунов в Малом уже полвека. Считай — целую жизнь. И то, что делает он на сцене, — это Малый театр. А точнее: МХАТ, умноженный на Малый: артист соединил в своем творчестве реалистическую школу Художественного театра с романтическими традициями театра Малого. Смесь получилась прелюбопытная, если учесть еще и амплуа этого артиста.
Коршунов — социальный герой.
Амплуа это требует абсолютной личной убедительности. Партитура роли здесь пишется равно драматургом и исполнителем. Актер здесь и не дирижер, и не интерпретатор — он каждый инструмент оркестра. И если в нем нет, скажем, «меди», — то она и не будет звучать, пусть исполняется даже военный марш...
Короче говоря, актер здесь в большей степени играет себя, нежели в иных амплуа. Он — как художник, постоянно пишущий автопортреты.
Имена артистов этого амплуа известны всем: Ульянов, Лавров, Степанков, Коршунов...
Когда они на сцене — прежде всего зал «берет» личность актера и лишь потом — личность персонажа. Это очень трудно. Это «есть так есть, а нет так нет...». Время и драматургия времени разрушали прежде всего это амплуа. Востребованное в 50-х, 60-х, 70-х — оно в 80-х стало трансформироваться, исчезая в своем чистом виде. Социальными героями — то есть «общественными героями, общественным типом времени» становились сначала герои лирические, потом — неврастеники... Сегодня — время многогеройства или, что одно и то же, — отсутствия социального героя вообще. Смутные времена дегероизируют.
А потребность в этих конкретных артистах по-прежнему велика: в Ульянове, Лаврове, Степанкове, Коршунове... Почему?
Велика ностальгия по застойному, но устойчивому прошлому? Это — частность. Время опять требует героя?
Ну нет. Театральное время жаждет мелодрам и комедий. Социальное надоело, привлекает личное. Любовь к раритетам?
В театральном искусстве их не существует: оно живет здесь и сейчас. А потом уходит в легенду. Не останавливаясь на станции «раритет». Так почему?
Высказываю сугубо личную версию. Основанную, однако, на многолетних наблюдениях за актерами этого амплуа.
Все они смолоду пытались вырваться за его рамки. Эти отчаянные попытки порой вели к болезненным неудачам. Но — повторялись вновь и вновь. Полистайте историю театра: Чацкие с годами играли Фамусовых, Власы — Сусловых...
Победительное обаяние молодости, пленявшее зал, с годами уходит... Ролей «благородных отцов» не стало или почти не стало. Резонеров — тоже. Да и скучно их играть...
Настоящие добротные социальные герои мигрировали в герои трагические, в роли характерные — удивляя адской, взрывной, очень индивидуальной и чертовски манкой смесью врожденного с благоприобретенным.
На судьбе Виктора Коршунова можно отчетливо увидеть, как это случается.
Априори замечу: для такого мощного рывка за пределы амплуа нужна отвага: актерская и, непременно, — режиссерская.
Что объединяет все «амплуа», в которых выступает сегодня Виктор Коршунов?
То, что в любой своей роли он играет прежде всего и более всего— сильную личность. Гены этого — в человеческой личности актера. Он «взрывоопасен». И потому, например, выступления свои по различным поводам перемежает множеством междометий. Они служат амортизаторами. В образах Молчалина, Годунова, Петра I или Базарова — он находит и делает точкой опоры персонажа личностную силу.
И еще — играет азарт. Потому как сам человек азартный: азарт присутствует в каждом из многочисленных дел, которыми занимается Коршунов. Например, в том, как он ведет занятия со своими студентами, удобность или просто возможность выполнения каждой мизансцены проверяя на себе. Проигрывая все и за всех. Придумывая и выкладываясь, как будто именно здесь, сейчас ему дано совершить главный акт творчества.
Обаяние и азарт сотворили на сцене, а потом и на экране Ваню Рыбакова — первого заметного и замеченного коршуновского героя в Малом театре. И уже тогда проявилось то, что объединит всех последующих его персонажей: актер не играл «слабаков». Запутавшийся и страдающий Рыбаков- младший был силен. Своим умом. И даже самой своей бесшабашностью. Именно внутренняя сила позволила ему переломить себя.
Он был очень привлекателен и мил залу, этот Ваня Рыбаков — герой слабой пьесы В. Гусева, написанной к тому же еще стихами, которые и стихами-то не назовешь...
...Детство реет!
Скрипит давно знакомая дверь,
Все будет по-прежнему, и в то же время
Все по-новому будет теперь.
Как сыграть эту выспренность?
Но спектакль ставил Борис Равенских. Режиссер, который умел сотворять поэзию даже из прозы. И здесь искусными мизансценами закамуфлировал драматургическую немощь. И помог артисту взять верный тон. И — победить.
Сила личности актера. Позже, когда на театре положительные герои станут бороться не с муляжами, а с равными себе по силе героями отрицательными, это актерское качество станет нарасхват для исполнения таких ролей.
И почти одновременно — с разницей в два месяца — в Большом драматическом в Ленинграде и в Малом в Москве Кирилл Лавров и Виктор Коршунов сыграют Молчалина.
В их исполнении проходимые в восьмых классах «типичные представители» станут нетипичны.
Молчалин — одна из наиболее значительных работ для всей театральной судьбы Виктора Коршунова.
Если принято было для исполнения этой роли брать ключом слова про «умеренность и аккуратность», то Коршунов понял и подал своего Алексея Степаныча так, как написано Грибоедовым в его, молчалинской, биографии, а она впрямую указывает на личность сильную, незаурядную: «безродный» живет в знатном семействе, переведен для этого из Твери в Москву, за три года службы получил три награждения. Фамусов определяет его «деловым». Но главное — Чацкий чувствует: «Бог знает, в нем какая тайна скрыта...»
Коршунов сделал тайное явным: в его тихих, внятных, неторопливых репликах было столько иронии, знаний и понимания «механики» фамусовской Москвы, столько ловкого и мощного ума, что не оставалось сомнения: этот Молчалин не просто «дойдет до степеней известных», но и уже стал значительной фигурой.
Вот что написал Б. Алперс: «Особенно здесь (в спектакле «Горе от ума». — С.О.) хорош Молчалин — В. Коршунов. В его образе начинают проступать зловещие черты будущего Варравина, этого страшного борова из сухово-кобылинского «Дела»...» Сказано уже про первую «дуэль» Молчали- на с Чацким — Н. Подгорным.
А далее критик пишет, что Молчал и н «...оказывается самой весомой фигурой в фамусовском особняке. В нем чувствуется мрачная, тяжелая сила. Во всем его облике — в манере держаться и молчать, присматриваясь к окружающим, есть что-то от тайного агента Охранного отделения, но агента крупного, имеющего какую-то специальную миссию в фамусовском доме, может быть связанную с Чацким...».
Похожую трактовку дал своему Молчалину и Кирилл Лавров.
Стало быть, время востребовало такую фигуру, о ней настала пора говорить. И сказать дано было «социальным героям» — тем, кому доверял зал.
В этой роли еще не было характерности, но уже был характер, нетипичный для амплуа.
А характерность Коршунов впервые продемонстрировал — и лихо! — в роли Суслова из горьковских «Дачников».
До того он играл в знаменитом спектакле Бориса Бабочкина Власа. Влас — социальный герой: типичный, нормальный, ожидаемый. Но сам Борис Андреевич прошел путь от Власа к Суслову. И не побоялся провести тем же путем Виктора Коршунова. Видимо, точно почувствовав его актерскую природу, а не потому, что Суслов из тех, кто был «в двадцать лет — революционер, в сорок — либерал, в шестьдесят — консерватор». Суслову у Горького всего-то сорок два года. Просто обе эти роли — и Власа и Суслова — требовали от актера высшей степени убедительности и яростного темперамента.
Суслов Бабочкина приходил на сцену опустошенным. Он уже сжег свое сердце и горько и сладострастно принимался за сердца окружающих... Он выкрикивал скрипучим, над-треснутым голосом: «Я обыватель — и больше ничего-с!» И, ерничая, поворачивался к публике задом в клоунско-срамном жесте... А на сердце оставалась горечь и сострадание к его герою. Впрочем, густо замешенное на презрении... И неуместной, конечно, жалости...
Суслов Коршунова тоже не разучился страдать. Он добился сытой жизни, о которой с таким вымученным азартом будет кричать в финале, но она не принесла ему душевного комфорта. Но герой Коршунова, в отличие от героя Бабочкина, — не апологет «дачников», а чужеродное тело...
Сочетание фактуры и амплуа актера — и играемой им роли — провоцировало ощущение бессилия человека, которому некуда девать недюжинные свои силу и ум. Все нескладно в его существовании. Но нескладность эту видит лишь он сам. И зритель, которому не смешно, а скорее страшно было глядеть на героя.
A propos. Мне очень жаль, что спектакля этого нет сегодня в репертуаре Малого. А ведь в труппе выросли замечательные исполнители для горьковской пьесы. И есть те, кто мог бы восстановить «Дачников», в том числе — и сам Виктор Иванович Коршунов. Пьеса — ошеломляюще современна. И замечательно хороша...
Появление следом за характерностью — трагичного темперамента в индивидуальности Виктора Коршунова заметила Н. Велехова: «На редкость органично вошел в роль Никиты В. Коршунов («Власть тьмы». — С.О.), дав новую жизнь образу и открыв в самом себе неявленные возможности актера русской трагедийной школы».
В том спектакле Борис Равенских дал Никите две музыкальные темы: лирическую песню о поле и разухабистую, шальную «Эх, пить будем и гулять будем!». Они звучали в оркестре и — в душе Никиты, судорожно, яростно, бесстыдно выбирающего путь в жизни... Сначала это выбор между любовью Марины и богатством, когда он на мгновение вдруг прижал к себе женщину, а потом — отшвырнул вместе со светлым своим прошлым, с совестью, с порядочностью: «Эх, пить будем и гулять будем!» Потом — разговор с Акимом, и первая ложь, осененная «крестным знамением»: «Эх, пить будем...» Потом прощание с умирающим Петром, которого чуть было не пожалел, едва-едва не покаялся, но: «Эх...» Злобную куражливость артист играл мощно и больно. И эта боль привела в финале к покаянию. Где трагедия шла крещендо.
Трагически сыграть трагическую роль Коршунову довелось и удалось впервые во «Власти тьмы».
Позже ему удастся сыграть трагически роль, никогда прежде так не прочитываемую. Роль, которой режиссер Петр Наумович Фоменко открыл в актере чувствительность, нежность... Роль Романа Кошкина в «Любови Яровой» К. Тренева. Что никак не подходило амплуа социального героя, как и не соответствовало каноническому образу.
Б. Ростоцкий написал: «Новы и неожиданны его внешний облик и вся манера поведения, несколько напоминающие русского интеллигента дореволюционной формации, скорее учителя, чем рабочего».
Да, Кошкин — Коршунов ходил с портфелем, а не с наганом. Но главное: он не «несколько напоминал», а именно сыграл интеллигента. Из низов, полуграмотного, но ведь «интеллигент — это не происхождение и не положение, это стремление». Кажется, слова Даниила Гранина сказаны именно о Кошкине-Коршунове. С какой болью говорил он профессору: «Вы знаете, что такое ученье — свет, но не знаете, что такое неученье — тьма». С болью, а не с пафосом, как принято было в пьесе.
Этот Кошкин собственной кожей чувствовал чужую боль. Что тоже признак интеллигентности. Он мог расстрелять, если этого требовала Революция, в которую он верил. Но не мог оскорбить.
В сцене, когда Кошкин узнавал, что его друг Грозной — мародер, и приговаривал его к расстрелу, — были потрясающие мгновения. Когда Коршунов сидел, ссутулившись, и пытался, и не мог побороть слез.
Нет, актер не изменил себе. Он по-прежнему играл силу. I Но еще — и ту цену, которой эта сила дается... Коршунов,
пожалуй, впервые так настежь распахнул сердце в роли. 1 И простите за каламбур — но за таким Кошкиным мог вполне последовать Мышкин...
А характерность, открытую актером для себя и зрителя в Молчалине, он развил ролью Глумова в пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты».
Сам факт, что «молодого человека» Егора Дмитрича Глумова играл пятидесятилетний актер, — насторожил. Можно было бы и пораньше... Но Коршунов и не собирался молодиться. Он демонстрировал Глумова во всем его великолепии, словно показывая своим студентам, как надо эту роль играть. И будто сговариваясь с публикой: «Я не «буду» Глумовым, я сыграю его». И играл, лицедействовал. Изрядно озорничая. Про Глумова, например, Манефа нагадывала: «Кому бедокур, а кому белокур». Что-то станет делать брюнет Коршунов? А он, как и положено Глумову, подговорит, подкупит Манефу, и та скажет: «Кому семь бед, а кому брюнет...»
Игорь Владимирович Ильинский поставил «Вишневый сад». Участие Еремеевой, Анненкова, самого Ильинского придало сценическому произведению благородство истинного антиквариата, который не подделаешь. Оно и было — об антикварных душах, не только Раневской, Гаева, Фирса, но и Лопахина, каким сыграл его Коршунов. Роль, казалось, абсолютно подходит социальному герою. Но артист опять бежал амплуа.
У его Лопахина чуть безупречнее костюм, что выдавало в нем провинциала и простолюдина, стремящегося в иной «круг» — Раневской, Гаева... Но аристократизм, как английский газон, «надо поливать и подстригать три столетия». Можно, и очень лихо, сыграть в сегодняшнем Лопахине нувориша, «скоробогача в ермолке», скупающего все... Кроме породы. Она или есть, или ее нет. Коршунов сыграл боль того, что ее нет. Сыграл любовь к Раневской, сострадание и пусть неуклюжее, но такое трогательное и отчаянное стремление ей «соответствовать»... У его персонажа были, как писал Чехов, «...тонкие нежные пальцы, как у артиста... тонкая, нежная душа...».
Подлинный трагизм, мощная социальность и властное мужское начало позволили Виктору Коршунову достойно сыграть царя Бориса Годунова и императора Петра I.
Бориса он начал играть без малого тридцать лет назад в великом спектакле Равенских «Царь Федор Иоаннович», и поныне идущем на сцене Малого и каждый год открывающем новые театральные сезоны.
Коршунов не пропустил ни одного представления «Царя Федора»...
Борис — личность в пьесе не менее значительная, чем Федор, а уж в истории государства Российского и подавно.
Писали, что «Годунов в этом спектакле «условно-декоративный», что у него «одна зловещая интонация на весь спектакль».
А я помню, как еще на репетиции, в словах: «Скажи ей, чтоб она царевича блюла!» — вдруг прорвался мощный аккорд Бориса, у которого семь лет спустя разорвется сердце от сознания собственной вины... И как в сцене с Ириной Годунов заставлял прислушиваться к себе, и оценивать — и оценить — его государственный ум...
«То, что Годунова, без намека на его интриганство, играет В. Коршунов, наводит на мысль: таким мог бы стать царь Борис, не исказись его душа драмой появления Лжедимитрия». Л. Аннинский разобрал «царские» спектакли Малого театра с точки зрения историка, а не театроведа И для него исполнение Коршуновым роли Бориса — оптимально. «Сначала вопрос стоял так: каков Борис? Теперь вопрос переворачивается: убил ли Борис? Каков бы ни был — он убийца!
Допустим, убийца. Почему-то именно к Годунову с таким вопросом подступают как с единственно важным. Иоанн сына угробил, и Петр сына угробил, Екатерина мужа угробила, Александр — отца, все им сошло: они и Грозные, и Великие, и Благословенные. Годунов же — убийца, и ничего больше. Как с Карамзина легло в эту колею царствие, так через Пушкина, через Толстого и к нам приходит...»
Нет смысла говорить о том, как играет Коршунов Бориса в «Царе Федоре Иоанновиче» сегодня: давно пора омолодить состав спектакля.
Существеннее, как играет он Бориса в «Царе Борисе» в очередь с уникально одаренным Василием Бочкаревым.
Коршунов играет не покаяние человека, допустившего преступление, но терзание государя, который пытается предотвратить крушение Державы.
Играет в Борисе прежде всего царя. Причем царя великого. Он мучается оттого, что преступление, им совершенное (а театр идет за пьесами А. К. Толстого, где Борис объявлен виновником гибели Димитрия), не спасло Державы.
«Коршунов играет мощнее Бочкарева, тут больше величия, но больше и котурнов. И весь спектакль как бы поднимается за ним на котурны...» — Л. Аннинский.
Бориса играет социальный герой — Виктор Коршунов. И — в определенной мере — Виктор Коршунов-трагик.
Петра же Первого в спектакле «Царь Петр и Алексей» по «Детоубийце» Ф. Горенштейна играет «чистый» трагик. Важно, что вначале спектакль назывался как пьеса.
Поставленные одновременно в Вахтанговском и Малом спектакли отчаянно, агрессивно сшиблись концепциями. И главные противоречия, прямо-таки антагонистические, — возникли как раз в отношении театров к Петру. Умному садисту в исполнении Максима Суханова — в Вахтанговском. И страдающему доброжелателю в исполнении Виктора Коршунова — в Малом.
Режиссер Петр Фоменко приговаривает Петра: виновен! Режиссер Владимир Бейлис его оправдывает: не виновен! И лепят в Малом памятник Петру с Фальконе. А в Вахтанговском — с Шемякина.
Петру — Виктору Коршунову дано более присутствовать на сцене, чем действовать и говорить. И снова нужно отметить, что этот артист слезы не имитирует, они у него подлинные. И они — из этой трактовки Петра. Как и его напевная речь — от монументальности образа. Или — к монументальности его.
Театр создает парадный исторический портрет, и история здесь знакомая, проходимая когда-то, желаемая... Действительная ли? Не знаю.
Л. Аннинский: «...потрясающий нравственный катарсис осуществляется через фигуру Петра. Через игру Виктора Коршунова, соединяющего в своей муке все: ярость кнутобойцы и жалость сильного мужика к тем, кого он казнит, ужас отца, обрекающего на смерть сына, и отрешенность законника, приговорами останавливающего шаткость и измену... Этот страшный характер, вызывающий оторопь, ужас и восхищение, — великий успех актера. Перед нами история грандиозной натуры, прошедшей через роковые воплощения: от царя Бориса к императору Петру. Это — трагедия правоты, в искаженном мире реализующейся через вину, и только через вину. И это — стержень всего исторического цикла, показанного Малым театром».
Виктор Коршунов играет сегодня из пяти «царских» спектаклей Малого в трех. Здесь состоялись его самые значительные работы как социального героя.
Но самая знаменательная трагическая роль была сыграна артистом в спектакле «Рядовые» по пьесе А. Дударева.
Эпиграфом драматург взял строки из газеты: «Если каждого советского человека, погибшего в схватке с фашизмом, почтить минутой молчания, придется молчать тридцать восемь лет». В этих строчках — позиция драматурга, написавшего пьесу-реквием. И позиция целого поколения: людей, родившихся много после войны, но переживших ее генетической памятью. Переживших остро, горько, трагично.
Спектакль Малого был «Герникой» Пикассо в формах драматического искусства.
На сцене между тремя полуразрушенными стенами - вздыбленная, деформированная земля. В каждой мало- мальски безопасной щели притаились люди. Они прошли почти всю войну, до Победы оставалось совсем немного — они понимают это и... нет, не боятся, но тревожатся перед мирной жизнью. Потому что война как смерч: там, где прошла, не оставила ни одной живой или нераненой души.
Не только о том, как живется на войне, но и о том, как же выжить после нее, тревожится автор тревогой своих героев. И почти никого из них не оставляет в живых, не отпускает в мирную жизнь. Дервоеда, которого сыграл Коршунов, — отпускает... Дервоед — человек без возраста: может, сорок лет, может, тридцать. Автор подчеркивает в его внешности лишь измученные глаза. И начинается роль с того, что просит солдат прощения у сожженных на его глазах жены и сына за то, что остался жив...
Но, пронеся через войну страшную свою боль, Дервоед сохранил живую душу. А это самый высокий и трудный человеческий подвиг. Так считает А. Дударев. И В. Коршунов с ним согласен. Дервоед остается жить, остается нести свой тяжкий крест, и под победоносное «Ура!» появляется в финале, как и в начале спектакля, его жена Марья, его воспоминание, и снова просит у нее прощения солдат...
«Давно уже не было на нашей сцене такой масштабной и сложно-метафорической работы. Заметим, что талант В. Коршунова, обаятельно-молодой и дерзко-героический, все активнее влекся к плодотворной характерности, к внутренней самоуглубленности, к умению соединить представление и переживание, когда бурная духовная жизнь четко сдержана дисциплиной формы. И как же потрясает здесь внезапный порыв, молния чувств, слом рисунка, обжигающий взгляд, что мимо других людей и не в себя даже, а куда-то поверх всего — в лицо страшной судьбы, что ли, которая рядом с героем Коршунова имеет все права называться Судьбой» — И. Вишневская.
Какие же роли он играл. И продолжает играть.
Я помню, как в порыве счастья он буквально перепрыгивал через стол в «Дипломатах» С. Дангулова.
Как смешно, серьезно и отчаянно до боли играл Ивана в одноименном спектакле по пьесе А. Кудрявцева «Иван и мадонна». Человеколюбца. И плотника... Совпадение?
Как на генеральной репетиции чеховской «Чайки» не убедил своим Сориным, — в нем было столько сил и стати, что казалось, играть слабого, растетюшившего жизнь человека ему просто не дано: из-за «несоответствия внешних и внутренних данных». Посмотрела несколько спектаклей спустя. А может быть, это трактовка: в сильном мужском теле живет дряхлая и дряблая душа...
Коршунов играл и играет много. Сегодня, помимо названных Борисов и Петра, — короля в спектакле «Король Густав Васа», Чугунова в «Волках и овцах», Сорина... Собирается сыграть Мамаева...
Коршунов — патологический трудоголик.
Может быть, это одно из свойств его амплуа?
