12 февраля – День Ермоловой в Малом театре. Предлагаем вниманию читателей сайта фрагмент из книги С.Н.Дурылина «Мария Николаевна Ермолова. Очерк жизни и творчества». М., 1953, стр. 40-55.
ДЕБЮТ ЕРМОЛОВОЙ
12 февраля – День Ермоловой в Малом театре. Предлагаем вниманию читателей сайта фрагмент из книги С.Н.Дурылина «Мария Николаевна Ермолова. Очерк жизни и творчества». М., 1953, стр. 40-55.
1
«1870. В Малом театре, в пятницу, 30 января, в пользу артистки г-жи Медведевой в первый раз: «Эмилия Галотти», трагедия в 5 действиях, соч. Лессинга... Роль Эмилии Галотти будет играть восп. Ермолова. Действующие лица: Эмилия Галотти — восп. Ермолова. Галотти, родители Эмилии: Одоардо — г. Самарин, Клавдия —г-жа Васильева. Гектор Гонзаго, принц Гвастальский — г. Вильде. Маринелли, камергер принца — г. Петров. Камилло Рота, один из советников принца — г. Колосов. Канти, живописец — г. Лавров. Граф Аппиани — г. Решимов. Графиня Орсини — г-жа Медведева. Слуги: Анжель — г. Живокини 2-й, Пирро — г. Охотин. Баптист, слуга Маринелли — г. Миленский. Камердинер принца — г. Дудкин».
В заключение спектакля шли: новый водевиль «Шнапс, Клаке и Ко», «заимствованный с французского» Ф. Бурдиным, с участием С.П.Акимовой, воспитанницы Бороздиной, В. И. Живокини, С. В. Шумского, Н.И.Музиля, и балетный дивертисмент.
В приведенной афише все примечательно для историка театра. Во-первых, это типичная, так сказать, показательная бенефисная афиша третьей четверти XIX в. После пятиактной трагедии дается трехактная «комедия-шутка» (водевиль), и восьмиактный спектакль заканчивается балетным дивертисментом. Во-вторых, это афиша возобновления постановки знаменитой трагедии Лессинга после запрета, наложенного на нее цензурой Николая I. Заслуга бенефициантки — выбор для своего бенефиса этого произведения одного из величайших прогрессивных писателей Запада. В-третьих, в бенефисном спектакле Медведевой участвовали многие лучшие актеры Малого театра. В-четвертых,— и это самое примечательное,— центральная роль трагедии в этом спектакле с участием знаменитых актеров лучшего русского театра поручена никому не известной воспитаннице Ермоловой, и имя этой воспитанницы выделено в особую
строку.
Спектаклю предшествовала следующая заметка в газете: «Послезавтра назначен бенефис нашей даровитой артистки г-жи Медведевой. Г-жа Медведева со свойственным ей художественным тактом выбрала для своего бенефиса классическую пиесу, постоянно, в течение многих лет, возбуждающую восторг на всех европейских театрах и впервые появляющуюся на русской сцене. Пиеса эта — «Эмилия Галотти» Лессинга.
Роль Эмилии Галотти занимает воспитанница Ермолова, обладающая, как мы слышали, замечательным драматическим талантом» («Московские ведомости», 1870, № 23).
В афише и в газетной заметке бросалось в глаза, что, возвещая о бенефисе известной артистки, они почти столь же громко говорят о предстоящем дебюте «воспитанницы Ермоловой».
А между тем дебют этот был совершенной случайностью.
Выбрав для своего бенефиса трагедию Лессинга, Медведева взяла себе роль графини Орсини, а Эмилию должна была играть Г. Н. Федотова (1846—1925), но, когда надо было приступить к репетициям, Федотова заболела. Передать роль Эмилии Н.С.Васильевой 2-й не удалось: молодая актриса, имевшая успех в водевилях, наотрез отказалась, боясь провала, от трагической роли, которую к тому же надо было выучить в кратчайший срок. Это грозило срывом бенефиса. Медведева была в отчаянии. И вот в эту минуту ее родственница, воспитанница театральной школы Семенова, осмелилась предложить знаменитой артистке отдать роль Эмилии воспитаннице Ермоловой. Просьба эта показалась Медведевой ни с чем несообразной; Семенова продолжала настаивать, но вызвала только реплику Медведевой, немного знавшей Ермолову: «Дика она очень, неуклюжа». Семенова с еще большей горячностью рассказывала о драматических способностях Машеньки Ермоловой, проявленных в школьных спектаклях, и усиленно просила сделать «пробу» Ермоловой. Положение Медведевой было безвыходно; она согласилась на эту просьбу, мало надеясь на хороший результат.
Участник первого представления «Эмилии Галотти» М. И. Лавров, со слов Медведевой, рассказывал: «Медведева обращается к инспектору репертуара В. П. Бегичеву с просьбою, чтобы он позволил ей переговорить с воспитанницей Ермоловой относительно роли Эмилии Галотти, а вместе с тем проверить слух о ее даровитости, и если Ермолова окажется действительно способною, то передать ей означенную роль. Бегичев, узнав о намерении Медведевой передать роль Эмилии, «покраснел,— по выражению Надежды Михайловны,— как рак, и чуть ли не отчаянным тоном заговорил: «Воспитаннице играть роль Эмилии! Играть за Федотову! Надежда Михайловна, пощадите!» Но Надежда Михайловна его не пощадила и настояла на своем. Ее объяснения с инспектором репертуара кончились тем, что он хотя и неохотно, но дал свое согласие на передачу роли Эмилии Галотти воспитаннице Ермоловой. От Бегичева Надежда Михайловна отправилась к начальнице школы и попросила ее представить ей Ермолову. Робкая, с затаенным дыханием, вышла Ермолова к своей будущей учительнице и к своему будущему другу. Появление молодой девушки с серьезным умным лицом, с черными вдумчивыми глазами, произвело на Медведеву хорошее впечатление. Знаменитая артистка, как мать, обласкала робкую воспитанницу и, отдавая ей роль Эмилии, объяснила характер того лица, которое она должна была играть, и тон, каким должно вести ту или другую сцену. Прощаясь с Ермоловой, Надежда Михайловна сказала, что через 2—3 дня она сделает репетицию, после которой вопрос о передаче роли будет решен окончательно» (М.И.Лавров. Из моих воспоминаний. Сб. «Мария Николаевна Ермолова». Изд. Бахрушина, стр. 136—137).
Ермолова была потрясена приездом Медведевой и вручением ей вместо Федотовой роли Эмилии. Потрясена была и вся семья Ермоловых, в особенности отец, тяжело переживавший неудачи своей дочери. Он даже советовал ей отказаться от роли, предвидя новую неудачу и неописуемое злорадство сослуживцев, маленьких актеров, классных дам балетной школы и т. д.; в случае провала он предвидел и резкое недовольство высшего театрального начальства: ведь Ермолова получала роль вопреки желанию начальства, только благодаря настойчивости бенефициантки, крупной актрисы, нужной театру.
Все эти тревоги отца, матери, сестер мучили Ермолову, но не поколебали ее: она днем и ночью не расставалась с ролью, вкладывая в нее всю силу своего сочувствия героине, всю силу своего таланта. Как признавалась она впоследствии, роль захватила ее своим содержанием. Она чутко восприняла в этой первой своей роли ту идейную тему, которая стала ермоловской темой на все полвека ее деятельности.
Лессинга, немецкого просветителя середины XVIII в., высоко ставил русский просветитель революционер-демократ середины XIX в. Н. Г. Чернышевский. Он посвятил ему в 1856 г. обширное исследование «Лессинг, его время, его жизнь и деятельность», напечатанное в «Современнике» Некрасова.
В этом исследовании — лучшем из всех существующих о немецком драматурге и мыслителе — Чернышевский исходил из: убеждения, что знать о Лессинге, о его драмах, о его реформе; театра нужно и полезно русскому читателю, писателю, драма-i тургу, актеру, перед которыми жизнь ставит новые общественные задачи.
«Искусство было для Лессинга трибуной»,— утверждал Гейне. Лессинг ставил перед искусством ответственные задачи борьбы с абсолютизмом, с деспотизмом бесчисленных больших и малых самодержцев. В «Гамбургской драматургии» (1767— 1769) он, нападая на театр, развлекающий знать, утверждал: «Еще нет театра. Трагической сцены наверное нет!» Будущему-народному театру трагедии Лессинг вверял высокую миссиюг «приводить в трепет венчанных убийц», обнаруживать вск> низость «коварного злодея, кровожадного тирана, угнетающего-невинность» (См. Г. Э. Лессинг. Гамбургская драматургия. Перевод И. П. Рассадина. М., 1936, стр. VI, XXX).
Эту самую задачу Лессинг как драматург блестяще решил в трагедии «Эмилия Галотти», которая, по мнению Чернышевского, «начинает новый период в немецкой поэзии».
Принц Гвастальский — типичный «кровавый злодей, угнетающий невинность». Он преследует Эмилию, он приказывает убить ее жениха. Но в девушке высоко горит пламя чести и совести. Она предпочитает смерть падению.
«В прежние времена,— сурово и просто заявляет она своему отцу,— были примеры, что отец, чтобы спасти от стыда свою дочь, вонзал сталь в ее сердце и во второй раз давал ей жизнь. Но это — подвиги прежнего времени. Таких отцов нет уже ныне».
«Есть еще, дочь моя!..»—отвечает Одоардо и закалывает дочь кинжалом.
Эта трагедия увлекла Ермолову: тема борьбы за честь, за высокий нравственный долг с теми, кто был олицетворением произвола и насилия,— эта тема, ярко развитая в драме Лессинга, стала навсегда излюбленной темой Ермоловой. Она звучала в таких ее созданиях, как Лауренсия («Овечий источник»), Юдифь («Уриэль Акоста»), Изабелла («Мера за меру»), Эстрелья («Звезда Севильи»). Героическая тема протеста против насилия и деспотизма 'была особенно близка Ермоловой, а мечта о трагедии, как высшем роде искусства, одушевляла ее уже в эти годы. Вот почему она была внутренно подготовлена к внезапно полученной роли Эмилии Галотти.
Медведева приехала в театральное училище на «пробу» Ермоловой в «Эмилии Галотти».
«Слава богу, слава богу, теперь я в безопасности! Или он сюда последовал за мной?»,— с этими словами, спасаясь от преследования принца, впервые вбегает на сцену Эмилия. Этими; словами борьбы, протеста, радости освобождения от насилия начала Ермолова свою жизнь на сцене.
«Когда она выбежала из-за кулис на маленькую сценку,— рассказывала Н. М. Медведева много лет спустя,— и своим низким, грудным голосом, в котором чувствовались слезы волнения, проговорила лишь первые слова: «Слава богу! Слава богу!» — мурашки забегали у меня по спине. Я вся вздрогнула. Тут было что-то особенное, сразу сказался громадный сценический темперамент. Многое было очень плохо,— и не совсем понятно, и некрасиво; особенно жесты. Руки совсем не слушались. Но было главное — талант, сила. И я сразу поняла, что судьба направила меня в верную сторону и столкнула с настоящею актрисою» (Н. Эфрос. Мария Николаевна Ермолова, стр. 40-41).
После «пробы» Медведева без малейшего колебания сказала Ермоловой: «Вы будете играть Эмилию!» Никакое злопыхательство чиновников дирекции, никакие возражения членов: труппы (даже такого влиятельного актера, как С. В. Шуvский), никакие опасения людей, по-видимому, даже доброжелательных, не могли заставить Медведеву изменить ее решение. Она хотела сама заняться с Ермоловой технической стороной роли, но, заболев перед бенефисом, упросила Самарина заменить ее. Он скептически относился к выступлению Ермоловой в столь ответственной роли, но внял просьбе Медведевой и помог Ермоловой на репетициях.
««Кареты в Малый!» — отрывистым басом прокричал швейцар. Сердце во мне так и упало, дрожа и спотыкаясь, я побежала одеваться. Это было 30 января 1870 г. Мой первый дебют в трагедии «Эмилия Галотти». С детских лет я постоянно грезила и мечтала о театре... И вот через несколько лет исполняется моя заветная, любимая мечта. Первый мой дебют был просто случаем, я играла по болезни первой артистки. Нечего говорить, как я боялась, репетируя эту трудную роль. Прежде этого я часто воображала себя, как я в первый раз выйду без робости на сцену и как с триумфом кончу свою роль. Когда же это сделалось действительностью, вся уверенность меня оставила: «Боже! думала я, я не перенесу, если меня не вызовут ни разу! если я провалюсь!» Перед выходом я молилась, робела и плакала... Нет! никогда в жизни не забуду этой страшной и вместе радостной блаженной минуты... Я слышу: Самарин кончает последние слова... вот уж он уходит... еще несколько слов... и я на сцене... аплодисменты на минуту остановили меня, я не видела публики... я видела только мельком какое-то пестрое пятно... я почувствовала вдруг, что я не робкая девочка, а актриса... Первая сцена прошла, я ухожу и слышу громкие аплодисменты и вызовы... дрожа, но уже не от робости, а от счастья, я вышла раскланяться с публикой... мне единодушно хлопали; убежавши за кулисы, я зарыдала. Меня поздравляли, целовали. О, как я была счастлива в эту минуту!.. Конец моей роли прошел так же, как и начало... Молитва моя была услышана, заветная мечта исполнилась... Я актриса!» («Из записок М. Н. Ермоловой». «Письма М. Н. Ермоловой», стр. 183—184).
Так вспоминала Ермолова исторический день 30 января 1870 г. в своих «Записках».
В начале 1890-х годов она рассказывала о своем дебюте: «Я слышала, как подняли опять занавес... и вдруг все спокойствие пропало. Меня охватил ужасный, панический страх. Я вся задрожала, заплакала, лихорадочно крестилась. Меня подвели к кулисе. Со сцены доносились чьи-то голоса, но я ничего не могла разобрать. В ушах был какой-то гул. Страх все рос... Возле меня у кулисы стояла мама, сама дрожавшая не меньше меня. Екатерина Ивановна (классная дама в школе) держала мой платок и стакан с водой. Не отходил от меня и Охотин (В. А. Охотин, муж Н. М. Медведевой, актер Малого театра, игравший в спектакле роль слуги Пирра), шутил, чтобы меня успокоить, уверял, что выходить на сцену совсем не страшно, что он никогда не боится. А у самого голос дрожал от волнения.
Мне казалось, что я забыла роль, что я не скажу ни слова. Вдруг меня кто-то толкнул сзади — и я была на сцене...» (Н. Эфрос. Мария Николаевна Ермолова, стр. 46—47).
Она произнесла первые слова: «Слава боту, слава боту! теперь я в безопасности!» в величайшем волнении, в котором возбуждение Эмилии, спасшейся от преследователя, слилось с неописуемым волнением дебютантки, впервые переступившей порог сцены,— и зрители, по свидетельству очевидцев, почувствовали то же, что и Медведева на «пробе» в училище:
«Дебютантка произвела громадное впечатление, поразила, и прежде всего — своим голосом, низким, густым, почти баритонального тембра и большой силы. Этот голос был совершенною неожиданностью. В зрительном зале знали, что Эмилию Галотти будет играть шестнадцатилетняя воспитанница, почти девочка, и ждали обычную начинающую ingenue с хрупким, звенящим голоском, с немножко сантиментальною манерою говорить, полную обязательной театральной наивности. И вдруг вместо всего этого — что-то сильное, мощное, густые, из груди идущие и отдающиеся в сердце ноты...
— Это- было что-то до того необычайное,— рассказывал один из присутствовавших в театре,— что публика невольно зааплодировала, едва Ермолова произнесла первую фразу...» (Н. Эфрос. Мария Николаевна Ермолова, стр. 48—49).
Те, кто видел первое появление Ермоловой в «Эмилии Галотти» не из зрительного зала, а из-за кулис, подтверждают эти впечатления зрителей: «Тихим, но сильным голосом начинает Ермолова рассказ Эмилии о всех оскорблениях, которые пришлось ей перенести перед дверями алтаря. Чувствуется, что с каждым произнесенным артисткою словом ее охватывает неподдельное чувство и что это чувство, как электрическая искра, передается публике; чувствуется, что в данные минуты и публика и исполнительница Эмилии Галотти живут одною жизнью — жизнью воплощаемого артисткой лица. Рассказ Ермоловой окончен, и зрительный зал, в котором царила мертвая тишина, трещит от рукоплесканий, которыми публика награждает высокоталантливую дебютантку» (М. И. Лавров. Из моих воспоминаний. Сб. «Мария Николаевна Ермолова». Изд. Бахрушина, стр. 128).
Свидетельства эти показывают, что уже при первом своем появлении в роли Эмилии Ермолова сразу приковала к себе внимание зрителей. Тем, кто видел 'Ермолову, понятно то, что произошло при первом же появлении ее в Малом театре, при первом слове, ею произнесенном. В спектакле, в котором Ермолова вышла на сцену Эмилией Галотти, участвовали замечательные актеры во главе с Самариным, любимым учеником Щепкина; участвовала, справлявшая свой праздник, сильная и яркая актриса Медведева, но внимание зрителей в течение всего спектакля захватила «воспитанница Ермолова». То же происходило всегда на спектаклях, в которых участвовала Ермолова: кто бы ни окружал ее,— Федотова, Садовская, Лешковская, Ленский, Горев, Южин,— на ней всегда сосредоточивались внимание, интерес, волнение, сочувствие, любовь, восторг зрительного зала.
«Успех все рос. Правда, в исполнении' Ермоловой были недостатки. В игре была какая-то нервность, порывистость; в жестах много угловатого; голос минутами становился совсем грубым. Но великая искренность и правдивость заставляли забывать о всех недочетах. Эмилия жила на сцене, в ней трепетала душа,— и зрительная зала поддавалась очарованию. Слова «новая звезда» побежали по коридорам и фойэ. В антрактах кучки записных театралов... бурно спорили в «курилке». Между зрительной залой и кулисами всегда есть нити, и по ним успела пробежать весть, что в труппе не совсем-то довольны дебютанткой, считают ее дебют — лишь дерзостью... И сразу явилась группа публики, которая стала вторить этим туманным закулисным толкам, доказывать, что успех Ермоловой — недоразумение, в котором повинна не в меру увлекающаяся галерка, что все это — мишура и т. д. Пошли совсем ненужные и неуместные сравнения... Точно девочка, игравшая впервые, могла соперничать с заправскою артисткою-любимицею в опытности, в изяществе исполнения, в тонкой отделке деталей!.. Но эти недружелюбные голоса были немногочисленны; их заглушал хор других восторженных голосов, и чем моложе был этот голос, тем сильнее звучал в нем восторг. Молодая половина зрителей залы сразу и решительно стала на сторону Ермоловой,— и стала бесповоротно, раз навсегда. Эта молодежь явится потом главною опорой артистки, поможет ей своим горячим сочувствием пережить тяжелые годы и всегда будет поддерживать в Ермоловой веру в ее талант» (Н. Эфрос. Мария Николаевна Ермолова, стр. 51).
В этом сообщении очевидцев необходимо отметить, что первое же появление Ермоловой на сцене Малого театра вызвало борьбу и в зрительном зале, и за кулисами. Наиболее чуткой при первой же встрече с Ермоловой оказалась демократическая публика «верхов» — галереи, балкона и дешевых лож верхнего яруса: там верно почувствовали, что Ермолова несет с собой в театр новую тему, новую правду в искусстве. Публика партера и бенуара, как и публика за кулисами, отдаваясь сильнейшему впечатлению, произведенному дебютанткой, тотчас же занялась сравнением ее с Г. Н. Федотовой; это сопоставление двух артисток, сильно различавшихся и по характеру дарования, и по манере игры, и по репертуару, сопоставление, начавшееся с первого выхода Ермоловой на сцену, продолжалось в публике и в критике в течение многих лет.
Успех спектакля рос с каждым актом, точнее, с каждым появлением Эмилии.
«— Меня поздравляли, обнимали,— рассказывала М. Н. Ермолова,— говорили, что ничего подобного и ожидать было невозможно. За кулисы пришел Пельт (управляющий конторою московских императорских театров). Он не был еще на спектакле и не видал меня.
— Ну, что, недурно? —спросил он у Вильде (Н. Е. Вильде (1832—1896) — актер Малого театра, драматург).
— Да, очень недурно.
— По крайней мере, есть понимание?
— Даже больше. Есть талант.
— Вот как! Что ж, очень рад...
Ермолова стояла в нескольких шагах» (Н. Эфрос. Мария Николаевна Ермолова, стр. 52.
Этот разговор начальства записан в дневнике Ермоловой, содержание которого было известно Н. Е. Эфросу. Дневник до нас не дошел.
Заключительная сцена — объяснение с отцом и смерть Эмилии — произвела потрясающее впечатление. Ермолова в ту же ночь вписала в дневнике: «30-го января 1870 г.— День этот вписан в историю моей жизни такими же крупными буквами, как вот эти цифры, которые я сейчас написала. Я счастлива, нет,— я счастливейший человек в мире. Сбылось то, о чем я пять дней назад не смела и мечтать. Я думала: что меня вызовут раз. Меня вызвали двенадцать раз» (Н. Эфрос. Мария Николаевна Ермолова, стр. 54).
Старые театралы, помнившие Щепкина, Мочалова, Мартынова, говорили: «Такой дебют бывает раз в столетие, а то и реже!»
2
Трагедия Лессивга была поставлена 2, 3, 5 и 22 февраля. Успех Ермоловой был таким же бурным.
9 февраля появился первый отзыв на дебют Ермоловой в газете «Русская летопись» (в следующем году закрытой правительством):
«Откровенно признаемся,— когда мы прочли на афише, что роль графини Орсини взяла на себя сама бенефициантка, а Эмилию Галотти будет играть в первый раз выступающая на подмостки театра едва шестнадцатилетняя девушка, мы готовы были предсказать полнейшую неудачу на нашей сцене драме Лессинга... С большим сомнением, с некоторым даже страхом ожидали мы появления Эмилии Галотти. Но лишь только вбежала на сцену дрожащая, растерянная, оскорбленная в своем женском достоинстве, в своей любви к молодому графу, лишь только, говорим мы, вбежала на сцену г-жа Ермолова, словно гора свалилась с плеч. Тревожное ожидание сменилось полным спокойствием. Юность, привлекательная наружность, грациозность, и рядом с этим простота внешнего выражения самых напряженных чувств, волновавших душу молодой девушки — все это приковывало к г-же Ермоловой и слух, и зрение. В порывистом, лихорадочном рассказе матери об оскорбительных преследованиях принца г-жа Ермолова заставила нас забыть сцену. Дрожь, происходившая, может быть, и от смущения при первом появлении на сцену дебютантки, была у ней так натуральна, правдива: самые взыскательные критики не нашли бы, что заметить г-же Ермоловой против сущности понимания ею этой сцены и ее исполнения. А о мелочных недостатках девушки, в первый раз выходящей на сцену, и при том в такой страшно трудной роли, говорить тут нечего, было бы главное верно и хорошо, а подробности выработаются сами собою. Хоть и слабее была исполнена сцена с женихом — да и как еще исполнить ее пред такой безжизненной, пустой фигурою провинциального франта, какого изображал г. Решимов, способный расхолодить самый сильный жар артиста? — а также заключительная сцена с отцом, но истинный жар, простота и искренность исполнения в самых трудных местах выкупали эти недостатки. Одним словом, первый труднейший шаг совершен, и с полным успехом!
Но, говоря о первых успехах нашей дебютантки, невольно страшишься за ее будущность. Что из нее выйдет после? Зависть, невидимые преследования с одной стороны, восхваления — с другой, а поверх всего растлевающая юные таланты среда, ужасная система, которая сильнее каждого человека в отдельности, то и дело губят у нас дарования в самом зародыше. Но крепитесь, молодая дебютантка! Добросовестное служение делу искусства, тяжелый неуклонный труд, работа долгая, многолетняя спасут вас от всех опасностей, и мы ничего не желали бы так сильно, как если бы и через десять лет вы сыграли с такою же правдою сцену Эмилии Галотти с матерью, как исполнили ее в этот вечер; чтобы тот же искренний жар горел в ваших глазах и вызывал в необработанном еще голосе те, подчас говорящие сердцу ноты, какие мы слышали в этот памятный для вас вечер. А остальное придет само собою!
Берегите эту дорогую искру таланта и вдохновения и при помощи труда смело идите с ней вперед по тернистому пути русского артиста!..» («Русская летопись», 1870, № 6).
Этот отзыв, подписанный псевдонимом «А. К-ч» и принадлежавший издателю газеты «Русская летопись» профессору политической экономии Митрофану Павловичу Щепкину (1832— 1908), дальнему родственнику М. С. Щепкина, имел огромное значение для Ермоловой и положил начало ее многолетней дружбе с М. П. Щепкиным.
Указывая на трудности, с которыми придется столкнуться в театре молодой актрисе, Щепкин стремился дать понять публике, как тяжелы условия работы начинающей артистки, и тем сильнее и увереннее звучало его убеждение в том, что талант и труд Ермоловой преодолеют «ужасную систему» и «растлевающую среду» и она навсегда сохранит чистоту своей творческой личности и «искренний жар» своего искусства.
«Ермолова заставила нас забыть сцену»,— писал Щепкин. Это были верные слова, их много раз приходилось повторять впоследствии всем писавшим о Ермоловой. Кого бы она ни играла, она всегда подчиняла зрителя действительности тех чувств и правде тех переживаний, искренности тех движений мысли и сердца, которыми живут и действуют ее герои. История русской театральной критики может гордиться отзывом М. П. Щепкина: в дебютантке он умел провидеть великую артистку и предугадал путь развития ее таланта.
На успех Ермоловой в трагедии Лессинга отозвались и «Московские ведомости»: «Роль Эмилии Галотти занимала молоденькая дебютантка, г-жа Ермолова и, признаться, мы немало удивились, что она решилась для первого дебюта выступить в такой трудной роли. Но она справилась с ней, если не совсем удовлетворительно, то по крайней мере обнаружила несомненное драматическое дарование; не было ни одной сцены, где бы она шокировала своим исполнением; были места, где она была положительно хороша, как например, при первом появлении своем на сцене, когда она рассказывала матери о первом свидании с принцем... Да, залогов для будущего много; г-жа Ермолова сделается замечательною артисткою, если серьезно посвятит себя искусству, будет учиться много и постоянно. Теперь, судя по наружности,— она — почти дитя, и ей невозможно было стоять в уровень с такою ролью, как Эмилия Галотти. Повторяем, она не испортила этой роли и, как мы уже оказали, местами выполнила ее даже хорошо. Чего ж больше требовать от столь юной дебютантки?..» («Московские ведомости», 1870, № 26).
Быть может, этот сдержанный отзыв реакционной газеты ярче других свидетельствует об исключительном успехе Ермоловой. Успех Ермоловой в труднейшей трагической роли Эмилии Галотти был признан и публикой и критикой. Но для руководителей казенного театра Ермолова по-прежнему оставалась воспитанницей балетного училища и должна была обучаться танцам. До выпуска из школы ей оставалось больше года, и за это время (январь 1870 — май 1871 г.) она выступила только в пяти новых ролях, причем две из них — и притом единственно достойные ее — она получила от бенефициантов. По назначению дирекции она играла Машеньку в комедии «Рабство мужей», переделанной А. Н. Островским с французского, Луизу в комедии Мельяка и Галеви «Ветерок» и Эмму в мелодраме Джакометти «Семья преступника». При постановке своих пьес в Малом театре Островский обычно сам распределял роли, возможно поэтому предположить, что роли в «Рабстве мужей» и «Семье преступника» Ермолова получила не от режиссера Богданова, а от Островского. Если это так, то только одну роль в комедии «Ветерок» Ермолова получила от дирекции,— и это после исключительного успеха в трагедии Лессинга. Руководство театра, как и известная часть труппы, просто игнорировало этот успех, считая его случайностью, не имеющей никакого значения для Малого театра. На помощь Ермоловой пришли ее отец и Н. М. Медведева. В свой бенефис Н. А. Ермолов поставил драму Л. А. Мея «Царская невеста», в которой его дочь играла главную роль Марфы. Н. М. Медведева 14 января 1871 г. дала в свой бенефис известную драму В. Сарду «Fernande» (под названием «Месть женщины») с Ермоловой в роли Фернанды.
В обеих труднейших ролях Ермолова имела успех. В «Царской невесте» произошла первая на сцене встреча Ермоловой с Г. Н. Федотовой, игравшей Любашу, соперницу Марфы; эта встреча открыла собой целый ряд знаменитых спектаклей («Мария Стюарт», «Аррия и Мессалина», «Джон Габриэль Боркман» и др.), в которых обеим артисткам приходилось быть соперницами по ролям. Тем примечательнее было то, что в спектакле, где Федотова играла яркую драматическую роль Любаши, труднейшая роль Марфы, девочки-невесты, погубленной Любашей, была поручена Ермоловой, имевшей в ней не меньший, если не больший успех, чем первая актриса театра.
Театральная дирекция предпочитала попросту не замечать таланта Ермоловой, а театральная школа весной 1871 г. продолжала готовить из нее «третью от воды» (так назывались танцовщицы, занимавшие самые последние места в рядах кордебалета, там, где на задней декорации изображалась «вода»: реки, водопады, моря, фонтаны и т. п.).
А. Данилов писал: «Наступал экзамен; инспектор школы просил меня задать воспитанницам к экзамену стихи. «Там правила, грамматику, это как знаете,— сказал он мне,— но стихи уж непременно! Директор любит стихи и... этак хорошенько, с декламацией прочесть — будет превосходно!..»
Вследствие такого внушения начальства, я предложил воспитанницам выбрать по собственному вкусу стихотворения, а Ермоловой, как самой даровитой из слушательниц моих, рекомендовал прочесть на экзамене «Песню о рубашке» Гуда. Кроме директора, начальника репертуара и инспектора, на экзамене присутствовали еще почетные экзаменаторы: А. Н. Островский, А. Н. Плещеев и П. Е. Басистов (П. Е. Басистов (1828—1893) - известный педагог, раньше преподававший русский язык в театральной школе).
Когда Ермолова, встав, как ученица,— в своем казенном платьице с пелеринкой, но со своим не ученическим разумением и чувством, начала читать,— когда она дошла до слов:
— «Шей, шей, шей! в нищете, исхудалая, бледная!..» и когда она сама побледнела при этих словах, — когда умные и выразительные глаза ее заблистали огнем сочувствия к тем жертвам нищеты, о которых она вместе с поэтом скорбела,— все присутствующие поднялись со своих мест и, забыв, что они на экзамене, принялись аплодировать даровитой артистке... В эту-то минуту и решена была участь Марии Николаевны Ермоловой,— ей был обещан выпуск в драматическую труппу» («На сцене и в публике». «Московский листок», 1881, № 108).
Рассказ Данилова, не отмеченный никем из писавших о Ермоловой, важен для ее биографии. «Песня о рубашке», знаменитое стихотворение английского поэта Томаса Гуда, переведенное поэтом-революционером М. Л. Михайловым, было ярким и смелым протестом против жестокой эксплуатации женского труда. Выбор этого стихотворения для чтения Ермоловой не мог быть случайным; учитель Данилов ей сам назначил, что читать на экзамене, и назначил именно то, что отвечало ее внутреннему идейному устремлению и ее драматическому таланту. Если спектакль «Эмилия Галотти» был дебютом Ермоловой на сцене, то «Песня о рубашке» была ее дебютом на эстраде, и на этом первом своем дебюте Ермолова потрясла слушателей.
Экзамен «воспитанницы Ермоловой» превратился в новое торжество артистки. Даже для начальства стало ясно, что невозможно выпускать ее на последнее место на балетных подмостках после того, как она снова подтвердила свое право на первое место на драматической сцене.
Экзамен 16 мая 1871 г. решил судьбу М. Н. Ермоловой: она была «выпущена» в драматическую труппу Малого театра. Но лишь со 2 декабря 1871 г. она была зачислена официально с окладом 600 рублей в год.
С этого дня М. Н. Ермолова неразрывно связана с Малым театром; она отдает ему одному, навсегда и всецело, все свое творчество и всю жизнь.
