14.06.2005
Подробнее
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов. Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов.
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
Подробнее
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова. «Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на г
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
09.06.2005
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Было это летом 1944 года. Я уже заканчивала курс лечения пневмотораксом, но требовался санаторный режим. И я получила возможность подкрепить свое здоровье в подмосковном санатории «Сосны». В феврале 1942 года рядом с ним находился военный аэродром и база, с которой мы ездили обслуживать военные части Западного фронта.
В 1944 году главные корпуса «Сосен» были еще не отремонтированы после разграбления санатория фашистскими бандами. Нас, отдыхающих, поместили в маленький двухэтажный домик, который раньше, вероятно, служил жильем для обслуживающего персонала. Миф о непобедимости гитлеровских орд был уже разбит. Сражение под Сталинградом окончательно развеяло его. Но война еще шла. И до победного конца было далеко, хотя никто не сомневался в победе.
В первом этаже домика, в комнатах с небольшой террасой, жила А. М. Коллонтай. Еще две комнаты занимали А. В. Нежданова и Н. С. Голованов, так как их дача на Николиной Горе также была разрушена фашистами. Во втором этаже жили еще несколько отдыхающих, там же была и моя маленькая комната. Коллонтай уже не могла вставать, и когда она чувствовала себя лучше, ее вывозили в кресле на колесиках на веранду. В такие дни она любила, чтобы ее навещали. Имела возможность познакомиться с ней и я. Довольно часто, когда позволяло здоровье Александры Михайловны, за мной приходила ее медсестра и звала меня. Я очень дорожила этими визитами. Даже прикованная к креслу, Александра Михайловна была на редкость внимательна и любезна. Всегда она была тщательно и красиво одета, в светлом и свободном костюме. Она живо интересовалась театром и отдельными актерами, которых знала в молодости. Будучи послом, она была надолго оторвана от Москвы и теперь все хотела о них знать. О войне мы не говорили. Очевидно, эта тема слишком волновала ее, и мы не должны были этого забывать. Только один-единственный раз Коллонтай спросила меня: «Ведь у вас сын, я слыхала, летчик? Где он сейчас?» Увидя предостерегающий знак сестры, я, стараясь говорить как можно спокойнее, ибо и для меня это была страшная тема, собрала все силы и ответила: «Да, Александра Михайловна, он на фронте, и я уверена, что он жив». На самом деле я получила извещение, что Игорь во второй раз пропал без вести и никаких сведений о нем не было. После краткого молчания я почувствовала чуть заметное прикосновение руки Коллонтай и услышала ее еле слышный шепот: «Конечно». Это слово было произнесено так задумчиво и грустно, что я поняла, что обмануть Александру Михайловну мне не удалось. Коллонтай знала все о моем Игоре. Она знала, что могло значить «пропал без вести».
Вообще же наши беседы носили обычно совсем другой, отвлеченный характер. Я рассказывала о театре. А Александра Михайловна со свойственным ей юмором часто смешила меня повествованием о конфузах, которые случались с ней во время пребывания в должности посла в Швеции с ее старомодным и чопорным этикетом. Слушая эти рассказы, я чувствовала себя ничтожной, глупышкой, ведь передо мной сидела удивительная женщина. Ее биография была известна всем. И какой пост занимала она в нашем молодом тогда государстве—первая женщина-посол! Сколько надо было иметь ума и такта, чтобы тогда, в те самые первые годы рабоче-крестьянской, большевистской власти, достойно и умело представлять это новое, никому не понятное и, как казалось многим, враждебное государство. Я благоговела перед Александрой Михайловной. Зная, что я училась в институте, она часто переходила в разговоре на иностранные языки, но—увы! — лишенная практики во французском (немецкий мы обе игнорировали), я не всегда отвечала ей достаточно бегло. Видя, что я краснею от смущения, Александра Михайловна тактично возвращалась к русскому. Визиты мои к Коллонтай не были продолжительными, ее нельзя было утомлять.
Я много читала. А по вечерам вместе с Н. С. Головановым, как правило, совершала прогулки по единственной ухоженной дорожке на откосе. Мы шли мимо старых, еще не отремонтированных корпусов почти до границы территории санатория, к деревеньке со старинной, чуть ли не времен царя Алексея Михайловича церковью. В этой деревушке в 1942 году мы также давали концерт для расквартированной там воинской части.
Прогулки эти нам с Головановым очень нравились. Возвращались мы той же дорогой, а в чудесном зареве заката мирно и красиво извивалась Москва-река. Голованов любил говорить о музыке, о лучших композиторах мира. Он много знал, интересно рассказывал. Но чаще всего Николай Семенович говорил о Неждановой — о ее необычайном трудолюбии, о ее удивительной скромности. Именно от него узнала я следующую страничку из биографии Неждановой. Как-то, уже будучи певицей Большого театра, Антонина Васильевна проводила лето в Швейцарии. За границей ее имя еще не было широко известно. В пансионате, где она жила, ее никто не знал, а она никому не говорила о своей причастности к искусству. Каждое утро она незаметно уходила далеко в горы. И там пела — упражнения, романсы, классические арии. За табльдотом во время обеда нередко возникали удивленные и восхищенные разговоры об изумительной певице, голос которой разносится в горах. Когда обращались к Антонине Васильевне, она неизменно спокойно отвечала, что тоже слышала в горах пение. Так продолжалось в течение всего пребывания ее в пансионате. И лишь в последний, прощальный вечер, перед отъездом на родину, Антонина Васильевна подошла к роялю и запела. Только тогда все узнали, кто была эта удивительная «чаровница в горах».
Вспоминается мне и еще один волшебный вечер в «Соснах» тогда же, в 1944 году. Вечер был хмурый, чуть дождило. Гулять было невозможно, а мне с моим туберкулезом и просто противопоказано. И все мы, обитатели этого двухэтажного дома, собрались в гостиной, как раз в противоположном конце от веранды и комнат Коллонтай, которая была у себя, — говорили, что погода действует на нее неблагоприятно. Так мы и сидели в сумерках, не зажигая света. Антонина Васильевна Нежданова тихо одной рукой перебирала клавиши рояля. Вдруг кто-то попросил Нежданову спеть. «Что вы, что вы! —даже испугалась Антонина Васильевна. — И не просите. Александра Михайловна может услышать, ее нельзя беспокоить!» Мы же настойчиво повторяли свою просьбу, говорили, что закроем все окна и двери, что Коллонтай далеко, в другом конце дома. «Ну хоть шепотом, ну хоть вполголоса!» — приставали мы. Действительно, наглухо закрыли окна и двери, Николай Семенович сел за рояль. Антонина Васильевна встала, как обычно, в изгибе рояля и очень тихо, почти пианиссимо начала петь один из своих романсов. Вдруг дверь отворилась. Вошла старшая дежурная сестра. Мы замерли, Нежданова, как школьница, оборвала пение и с ужасом уставилась на сестру. Мы ждали страшного нагоняя. Но... сестра улыбалась. Оказывается, Александра Михайловна в тишине уловила звуки в гостиной, велела себя тепло одеть, вывезти на террасу и открыть там все окна. Она очень просила Нежданову петь.
Можно представить, как мы обрадовались. Сейчас же раскрыли все окна. И голос Антонины Васильевны, нежный и прозрачный, понесся в тишине над вечерней, задумавшейся далью и над застывшей рекой. Как хрустальный ручеек лился он.
Мне кажется, никогда Антонина Васильевна Нежданова не пела так душевно, так проникновенно, как в тот тихий, омытый прошедшим дождем вечер. И кто знает, что было в душе замечательной певицы и о чем думала или вспоминала та, другая, тоже замечательная, удивительной судьбы, мудрая женщина, все понимающая и все сознающая. О чем были ее думы, что будили в ней песни Неждановой? Вероятно, все мы были охвачены своими мыслями, своими горькими печалями. Хотелось и плакать, и благодарить, и радоваться кому-то далекому и родному, и верилось в хорошее, счастливое, радостное. Антонина Васильевна пела много, охотно, без всяких просьб, но наконец, утомившись, исполнила свою любимую: «Потеряла я колечко».
Это лето я никогда не забуду. Не могу забыть личность Коллонтай, не могу забыть содержательных рассказов Голованова, не могу забыть чарующий голос Неждановой.
Материал подготовил Максим Редин
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Было это летом 1944 года. Я уже заканчивала курс лечения пневмотораксом, но требовался санаторный режим. И я получила возможность подкрепить свое здоровье в подмосковном санатории «Сосны». В феврале 1942 года рядом с ним находился военный аэродром и база, с которой мы ездили обслуживать военные части Западного фронта.
В 1944 году главные корпуса «Сосен» были еще не отремонтированы после разграбления санатория фашистскими бандами. Нас, отдыхающих, поместили в маленький двухэтажный домик, который раньше, вероятно, служил жильем для обслуживающего персонала. Миф о непобедимости гитлеровских орд был уже разбит. Сражение под Сталинградом окончательно развеяло его. Но война еще шла. И до победного конца было далеко, хотя никто не сомневался в победе.
В первом этаже домика, в комнатах с небольшой террасой, жила А. М. Коллонтай. Еще две комнаты занимали А. В. Нежданова и Н. С. Голованов, так как их дача на Николиной Горе также была разрушена фашистами. Во втором этаже жили еще несколько отдыхающих, там же была и моя маленькая комната. Коллонтай уже не могла вставать, и когда она чувствовала себя лучше, ее вывозили в кресле на колесиках на веранду. В такие дни она любила, чтобы ее навещали. Имела возможность познакомиться с ней и я. Довольно часто, когда позволяло здоровье Александры Михайловны, за мной приходила ее медсестра и звала меня. Я очень дорожила этими визитами. Даже прикованная к креслу, Александра Михайловна была на редкость внимательна и любезна. Всегда она была тщательно и красиво одета, в светлом и свободном костюме. Она живо интересовалась театром и отдельными актерами, которых знала в молодости. Будучи послом, она была надолго оторвана от Москвы и теперь все хотела о них знать. О войне мы не говорили. Очевидно, эта тема слишком волновала ее, и мы не должны были этого забывать. Только один-единственный раз Коллонтай спросила меня: «Ведь у вас сын, я слыхала, летчик? Где он сейчас?» Увидя предостерегающий знак сестры, я, стараясь говорить как можно спокойнее, ибо и для меня это была страшная тема, собрала все силы и ответила: «Да, Александра Михайловна, он на фронте, и я уверена, что он жив». На самом деле я получила извещение, что Игорь во второй раз пропал без вести и никаких сведений о нем не было. После краткого молчания я почувствовала чуть заметное прикосновение руки Коллонтай и услышала ее еле слышный шепот: «Конечно». Это слово было произнесено так задумчиво и грустно, что я поняла, что обмануть Александру Михайловну мне не удалось. Коллонтай знала все о моем Игоре. Она знала, что могло значить «пропал без вести».
Вообще же наши беседы носили обычно совсем другой, отвлеченный характер. Я рассказывала о театре. А Александра Михайловна со свойственным ей юмором часто смешила меня повествованием о конфузах, которые случались с ней во время пребывания в должности посла в Швеции с ее старомодным и чопорным этикетом. Слушая эти рассказы, я чувствовала себя ничтожной, глупышкой, ведь передо мной сидела удивительная женщина. Ее биография была известна всем. И какой пост занимала она в нашем молодом тогда государстве—первая женщина-посол! Сколько надо было иметь ума и такта, чтобы тогда, в те самые первые годы рабоче-крестьянской, большевистской власти, достойно и умело представлять это новое, никому не понятное и, как казалось многим, враждебное государство. Я благоговела перед Александрой Михайловной. Зная, что я училась в институте, она часто переходила в разговоре на иностранные языки, но—увы! — лишенная практики во французском (немецкий мы обе игнорировали), я не всегда отвечала ей достаточно бегло. Видя, что я краснею от смущения, Александра Михайловна тактично возвращалась к русскому. Визиты мои к Коллонтай не были продолжительными, ее нельзя было утомлять.
Я много читала. А по вечерам вместе с Н. С. Головановым, как правило, совершала прогулки по единственной ухоженной дорожке на откосе. Мы шли мимо старых, еще не отремонтированных корпусов почти до границы территории санатория, к деревеньке со старинной, чуть ли не времен царя Алексея Михайловича церковью. В этой деревушке в 1942 году мы также давали концерт для расквартированной там воинской части.
Прогулки эти нам с Головановым очень нравились. Возвращались мы той же дорогой, а в чудесном зареве заката мирно и красиво извивалась Москва-река. Голованов любил говорить о музыке, о лучших композиторах мира. Он много знал, интересно рассказывал. Но чаще всего Николай Семенович говорил о Неждановой — о ее необычайном трудолюбии, о ее удивительной скромности. Именно от него узнала я следующую страничку из биографии Неждановой. Как-то, уже будучи певицей Большого театра, Антонина Васильевна проводила лето в Швейцарии. За границей ее имя еще не было широко известно. В пансионате, где она жила, ее никто не знал, а она никому не говорила о своей причастности к искусству. Каждое утро она незаметно уходила далеко в горы. И там пела — упражнения, романсы, классические арии. За табльдотом во время обеда нередко возникали удивленные и восхищенные разговоры об изумительной певице, голос которой разносится в горах. Когда обращались к Антонине Васильевне, она неизменно спокойно отвечала, что тоже слышала в горах пение. Так продолжалось в течение всего пребывания ее в пансионате. И лишь в последний, прощальный вечер, перед отъездом на родину, Антонина Васильевна подошла к роялю и запела. Только тогда все узнали, кто была эта удивительная «чаровница в горах».
Вспоминается мне и еще один волшебный вечер в «Соснах» тогда же, в 1944 году. Вечер был хмурый, чуть дождило. Гулять было невозможно, а мне с моим туберкулезом и просто противопоказано. И все мы, обитатели этого двухэтажного дома, собрались в гостиной, как раз в противоположном конце от веранды и комнат Коллонтай, которая была у себя, — говорили, что погода действует на нее неблагоприятно. Так мы и сидели в сумерках, не зажигая света. Антонина Васильевна Нежданова тихо одной рукой перебирала клавиши рояля. Вдруг кто-то попросил Нежданову спеть. «Что вы, что вы! —даже испугалась Антонина Васильевна. — И не просите. Александра Михайловна может услышать, ее нельзя беспокоить!» Мы же настойчиво повторяли свою просьбу, говорили, что закроем все окна и двери, что Коллонтай далеко, в другом конце дома. «Ну хоть шепотом, ну хоть вполголоса!» — приставали мы. Действительно, наглухо закрыли окна и двери, Николай Семенович сел за рояль. Антонина Васильевна встала, как обычно, в изгибе рояля и очень тихо, почти пианиссимо начала петь один из своих романсов. Вдруг дверь отворилась. Вошла старшая дежурная сестра. Мы замерли, Нежданова, как школьница, оборвала пение и с ужасом уставилась на сестру. Мы ждали страшного нагоняя. Но... сестра улыбалась. Оказывается, Александра Михайловна в тишине уловила звуки в гостиной, велела себя тепло одеть, вывезти на террасу и открыть там все окна. Она очень просила Нежданову петь.
Можно представить, как мы обрадовались. Сейчас же раскрыли все окна. И голос Антонины Васильевны, нежный и прозрачный, понесся в тишине над вечерней, задумавшейся далью и над застывшей рекой. Как хрустальный ручеек лился он.
Мне кажется, никогда Антонина Васильевна Нежданова не пела так душевно, так проникновенно, как в тот тихий, омытый прошедшим дождем вечер. И кто знает, что было в душе замечательной певицы и о чем думала или вспоминала та, другая, тоже замечательная, удивительной судьбы, мудрая женщина, все понимающая и все сознающая. О чем были ее думы, что будили в ней песни Неждановой? Вероятно, все мы были охвачены своими мыслями, своими горькими печалями. Хотелось и плакать, и благодарить, и радоваться кому-то далекому и родному, и верилось в хорошее, счастливое, радостное. Антонина Васильевна пела много, охотно, без всяких просьб, но наконец, утомившись, исполнила свою любимую: «Потеряла я колечко».
Это лето я никогда не забуду. Не могу забыть личность Коллонтай, не могу забыть содержательных рассказов Голованова, не могу забыть чарующий голос Неждановой.
Материал подготовил Максим Редин
08.06.2005
Подробнее
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ, ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ 11 мая в 15:25
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ,
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ,
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
На телеканале «Культура» — премьера спектакля Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского в постановке С. Женовача.
Драматург Александр Николаевич Островский рассказывает в пьесе историю о яблоневом саде – веселую, ироничную, мудрую и добрую, утверждая, что человек живет для счастья, и оно доступно каждому.
Сюжет пьесы Островского внешне прост: юная обладательница большого приданого Поликсена влюблена в нищего правдолюбца Платона. Бабушка Поликсены, богатая купчиха Барабошева, ищет для девушки состоятельного жениха. Когда в воздухе серьезно запахнет грозой, нянька Фелицата приведет в дом бывшего возлюбленного Барабошевой Силу Грознова, которому та по молодости неосторожно дала клятву выполнить любое его требование. Грознов настаивает, чтобы суровая купчиха дала согласие на брак по любви. Влюбленные счастливы. Добро торжествует.
«Пьеса А.Н.Островского для меня, — рассказывает Сергей Женовач, — это светлая и мудрая история о том, что у каждого человека свое представление о добре и зле и своя правда. Люди так мало слушают и слышат друг друга. Вспоминаются слова героя фильма «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают!» И еще одна мысль Островского была особенно важна для нас в этом спектакле: за противостоянием амбиций и самолюбий проходят годы, проходит жизнь, которая дается каждому человеку свыше, чтобы любить и быть любимым, чтобы быть счастливым!».
Традиционная для Островского бытовая драма оборачивается сказкой. Светлое сказочное прочтение пьесы подчеркнуто и оформлением спектакля (художник Александр Боровский). На сцене – сад купеческого дома, яблони, и везде — аппетитные зеленые яблоки. Сад, словно маленькое сказочное королевство, отделен от внешнего мира высоким забором. За забором – обычная жизнь Замоскворечья с ее песнями, ссорами, любовными признаниями, разговорами прохожих…
«Традиционно Барабошеву играли, как Кабаниху из «Грозы» — говорит С. Женовач, — жестокая купчиха-самодурка, олицетворение «темного царства». Мы с актрисой Евгенией Глушенко предложили другое прочтение этой роли. Барабошева еще достаточно молода, женщина в самом расцвете сил, соблазнительная своей зрелой красотой. Ходит она тихо, потому все слышит и видит, своего не упустит, чужого не возьмет, а, главное, знает, что такое устои жизни, порядок. Она жестокосердна, своевольна и упряма, но у нее своя правда: она не верит в пресловутый рай в шалаше и не хочет выдавать любимую внучку за оборванца». Образ Поликсены тоже решен режиссером не традиционно: это не восторженная юная барышня, переживающая первое чувство и летящая как мотылек на огонь; она своенравна, умеет постоять за себя и во многом напоминает свою бабку.
«Чтобы обуздать всех этих строптивых женщин, нужна сила, точнее, нужен Сила Грознов, — продолжает рассказ режиссер-постановщик. – Как потрясающе играет эту роль Василий Бочкарев! Маленький, сухонький, из-под затертой фуражки выглядывают хитрющие глазки. Он не грозен, как положено по фамилии, а сметлив и лукав. Стоит ему появиться на сцене, смех не смолкает ни на минуту!».
Жюри премии «Золотая маска» наградило спектакль «за актерский ансамбль». В спектакле заняты прославленные мастера Малого театра — Евгения Глушенко, Людмила Полякова, Василий Бочкарев, Александр Клюквин. Молодых героев играют Глеб Подгородинский и Ирина Леонова, знакомые телезрителям по исполнению главных ролей в спектакле Малого театра «Горе от ума» в постановке С.Женовача.
«Работать с труппой Малого театра для меня – говорит режиссер-постановщик, — огромная профессиональная и человеческая радость. Мы с этими артистами одной крови. Это как в любви. Нужно, чтобы возникла искра…Чтобы была потребность друг в друге».
Театр, по мнению режиссера, существует для того, чтобы показать, что за плохим последует хорошее, чтобы научить спокойно и стойко переносить невзгоды. «Театр только тогда театр, когда он дарит зрителям Веру, Надежду и Любовь».
Для режиссера С. Женовача этот спектакль — второе обращение к драматургии А.Н. Островского (он ставил «Пучину») и вторая постановка в Малом театре, которой предшествовал спектакль «Горе от ума». Женовач – ученик Петра Фоменко, вместе с которым в качестве режиссера-постановщика работает уже 15 лет. Сегодня Женовач успешно ставит во многих столичных театрах, руководит курсом в РАТИ, и мечтает создать, как его наставник П.Н.Фоменко, свой театр, где будут играть его ученики.
В числе главных достоинств Женовача критика отмечает то, что режиссер возвращает театру театральность, не вымученную, не «от ума», а словно бы первозданную. «Давно уже язык Островского не звучал со сцены Малого театра так свежо и естественно, а артисты не играли так вдохновенно, заставляя сопереживать своим героям, как в «Правда хорошо, а счастье лучше», — писал рецензент газеты «Культура».
Спектакль Малого театра удостоен самых престижных наград – Государственной премии в области театрального искусства за 2003 год, премии «Золотая маска»-2004 и премии Союза театральных деятелей России. Вручая премию с формулировкой «за чистоту звучания Островского на сцене», председатель СТД А.А. Калягин сказал, что спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше» получил признание и профессионалов, и театральной критики, и публики, несмотря на разницу вкусов, эстетических и политических предпочтений – редчайший случай!
Теперь знаменитый спектакль Малого театра смогут увидеть и миллионы зрителей телеканала «Культура».
СМОТРИТЕ ТОЛЬКО НА ТЕЛЕКАНАЛЕ «КУЛЬТУРА»
СПЕКТАКЛЬ МАЛОГО ТЕАТРА
«ПРАВДА — ХОРОШО, А СЧАСТЬЕ ЛУЧШЕ» А.Н.ОСТРОВСКОГО
11 МАЯ В 15.25
Ольга Горкина, пресс-служба ГТРК «Культура».
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
На телеканале «Культура» — премьера спектакля Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского в постановке С. Женовача.
Драматург Александр Николаевич Островский рассказывает в пьесе историю о яблоневом саде – веселую, ироничную, мудрую и добрую, утверждая, что человек живет для счастья, и оно доступно каждому.
Сюжет пьесы Островского внешне прост: юная обладательница большого приданого Поликсена влюблена в нищего правдолюбца Платона. Бабушка Поликсены, богатая купчиха Барабошева, ищет для девушки состоятельного жениха. Когда в воздухе серьезно запахнет грозой, нянька Фелицата приведет в дом бывшего возлюбленного Барабошевой Силу Грознова, которому та по молодости неосторожно дала клятву выполнить любое его требование. Грознов настаивает, чтобы суровая купчиха дала согласие на брак по любви. Влюбленные счастливы. Добро торжествует.
«Пьеса А.Н.Островского для меня, — рассказывает Сергей Женовач, — это светлая и мудрая история о том, что у каждого человека свое представление о добре и зле и своя правда. Люди так мало слушают и слышат друг друга. Вспоминаются слова героя фильма «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают!» И еще одна мысль Островского была особенно важна для нас в этом спектакле: за противостоянием амбиций и самолюбий проходят годы, проходит жизнь, которая дается каждому человеку свыше, чтобы любить и быть любимым, чтобы быть счастливым!».
Традиционная для Островского бытовая драма оборачивается сказкой. Светлое сказочное прочтение пьесы подчеркнуто и оформлением спектакля (художник Александр Боровский). На сцене – сад купеческого дома, яблони, и везде — аппетитные зеленые яблоки. Сад, словно маленькое сказочное королевство, отделен от внешнего мира высоким забором. За забором – обычная жизнь Замоскворечья с ее песнями, ссорами, любовными признаниями, разговорами прохожих…
«Традиционно Барабошеву играли, как Кабаниху из «Грозы» — говорит С. Женовач, — жестокая купчиха-самодурка, олицетворение «темного царства». Мы с актрисой Евгенией Глушенко предложили другое прочтение этой роли. Барабошева еще достаточно молода, женщина в самом расцвете сил, соблазнительная своей зрелой красотой. Ходит она тихо, потому все слышит и видит, своего не упустит, чужого не возьмет, а, главное, знает, что такое устои жизни, порядок. Она жестокосердна, своевольна и упряма, но у нее своя правда: она не верит в пресловутый рай в шалаше и не хочет выдавать любимую внучку за оборванца». Образ Поликсены тоже решен режиссером не традиционно: это не восторженная юная барышня, переживающая первое чувство и летящая как мотылек на огонь; она своенравна, умеет постоять за себя и во многом напоминает свою бабку.
«Чтобы обуздать всех этих строптивых женщин, нужна сила, точнее, нужен Сила Грознов, — продолжает рассказ режиссер-постановщик. – Как потрясающе играет эту роль Василий Бочкарев! Маленький, сухонький, из-под затертой фуражки выглядывают хитрющие глазки. Он не грозен, как положено по фамилии, а сметлив и лукав. Стоит ему появиться на сцене, смех не смолкает ни на минуту!».
Жюри премии «Золотая маска» наградило спектакль «за актерский ансамбль». В спектакле заняты прославленные мастера Малого театра — Евгения Глушенко, Людмила Полякова, Василий Бочкарев, Александр Клюквин. Молодых героев играют Глеб Подгородинский и Ирина Леонова, знакомые телезрителям по исполнению главных ролей в спектакле Малого театра «Горе от ума» в постановке С.Женовача.
«Работать с труппой Малого театра для меня – говорит режиссер-постановщик, — огромная профессиональная и человеческая радость. Мы с этими артистами одной крови. Это как в любви. Нужно, чтобы возникла искра…Чтобы была потребность друг в друге».
Театр, по мнению режиссера, существует для того, чтобы показать, что за плохим последует хорошее, чтобы научить спокойно и стойко переносить невзгоды. «Театр только тогда театр, когда он дарит зрителям Веру, Надежду и Любовь».
Для режиссера С. Женовача этот спектакль — второе обращение к драматургии А.Н. Островского (он ставил «Пучину») и вторая постановка в Малом театре, которой предшествовал спектакль «Горе от ума». Женовач – ученик Петра Фоменко, вместе с которым в качестве режиссера-постановщика работает уже 15 лет. Сегодня Женовач успешно ставит во многих столичных театрах, руководит курсом в РАТИ, и мечтает создать, как его наставник П.Н.Фоменко, свой театр, где будут играть его ученики.
В числе главных достоинств Женовача критика отмечает то, что режиссер возвращает театру театральность, не вымученную, не «от ума», а словно бы первозданную. «Давно уже язык Островского не звучал со сцены Малого театра так свежо и естественно, а артисты не играли так вдохновенно, заставляя сопереживать своим героям, как в «Правда хорошо, а счастье лучше», — писал рецензент газеты «Культура».
Спектакль Малого театра удостоен самых престижных наград – Государственной премии в области театрального искусства за 2003 год, премии «Золотая маска»-2004 и премии Союза театральных деятелей России. Вручая премию с формулировкой «за чистоту звучания Островского на сцене», председатель СТД А.А. Калягин сказал, что спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше» получил признание и профессионалов, и театральной критики, и публики, несмотря на разницу вкусов, эстетических и политических предпочтений – редчайший случай!
Теперь знаменитый спектакль Малого театра смогут увидеть и миллионы зрителей телеканала «Культура».
СМОТРИТЕ ТОЛЬКО НА ТЕЛЕКАНАЛЕ «КУЛЬТУРА»
СПЕКТАКЛЬ МАЛОГО ТЕАТРА
«ПРАВДА — ХОРОШО, А СЧАСТЬЕ ЛУЧШЕ» А.Н.ОСТРОВСКОГО
11 МАЯ В 15.25
Ольга Горкина, пресс-служба ГТРК «Культура».
Подробнее
10 июня в 20:45
смотрите на телеканале «Культура»
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
10 июня в 20:45 смотрите на телеканале «Культура»
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет. В сегодняшней передаче Юрий Мефодьевич рассказывает о том, как влюбился в Малый театр и приехал из Читы поступать в Щепкинское училище, о великих актерах: Вере Пашенной, Игоре Ильинском, Михаиле Цареве; о ролях в кино, о работе с режиссером Акирой Куросавой и о многом другом.
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет. В сегодняшней передаче Юрий Мефодьевич рассказывает о том, как влюбился в Малый театр и приехал из Читы поступать в Щепкинское училище, о великих актерах: Вере Пашенной, Игоре Ильинском, Михаиле Цареве; о ролях в кино, о работе с режиссером Акирой Куросавой и о многом другом.
07.06.2005
Подробнее
С 13 по 19 июня
в Нижнем Новгороде на сцене драмтеатра и ДК «ГАЗ» пройдут гастроли Государственного академического Малого театра.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
С 13 по 19 июня в Нижнем Новгороде на сцене драмтеатра и ДК «ГАЗ» пройдут гастроли Государственного академического Малого театра.
13, 17 июня
«На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
14, 18 июня
«Волки и овцы» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
15 июня
«Бешеные деньги» А.Н.Островский
Комедия в 2 действиях
16 июня
«Вишневый сад» А.П.Чехов
Комедия в 4 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
19 июня
«Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра
Спектакль идёт с одним антрактом
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Адрес Д/К «ГАЗа» – ул. Смирнова д. 12 Драмтеатр – ул. Б. Покровская д. 13
СПРАВКИ И ЗАКАЗ БИЛЕТОВ ПО ТЕЛ. В Д/К «ГАЗа» — 56 49 00
В ДРАМ. ТЕАТРЕ – 19 51 73 , 33 16 66
13, 17 июня
«На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
14, 18 июня
«Волки и овцы» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
15 июня
«Бешеные деньги» А.Н.Островский
Комедия в 2 действиях
16 июня
«Вишневый сад» А.П.Чехов
Комедия в 4 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
19 июня
«Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра
Спектакль идёт с одним антрактом
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Адрес Д/К «ГАЗа» – ул. Смирнова д. 12 Драмтеатр – ул. Б. Покровская д. 13
СПРАВКИ И ЗАКАЗ БИЛЕТОВ ПО ТЕЛ. В Д/К «ГАЗа» — 56 49 00
В ДРАМ. ТЕАТРЕ – 19 51 73 , 33 16 66
Подробнее
LA` ТЕАТР представляет на сцене филиала Малого театра
LA` ТЕАТР
представляет
на сцене филиала Малого театра
23 июня, 9, 21 июля — «Стеклянная пыль»
28 июня, 5, 19 июля — «Свободная любовь»
30 июня, 30 июля — «Опасные связи»
6 июля — «Любовь-кровь»
13, 31 июля — «Париж спросонья»
14, 22 июля — «Слухи»
20 июля — «Человек и джентльмен»
26 июля — «Дело №…»
28 июля — «Дура, это любовь»
Бронирование билетов по телефону: 923-26-21, 237-31-81
представляет
на сцене филиала Малого театра
23 июня, 9, 21 июля — «Стеклянная пыль»
28 июня, 5, 19 июля — «Свободная любовь»
30 июня, 30 июля — «Опасные связи»
6 июля — «Любовь-кровь»
13, 31 июля — «Париж спросонья»
14, 22 июля — «Слухи»
20 июля — «Человек и джентльмен»
26 июля — «Дело №…»
28 июля — «Дура, это любовь»
Бронирование билетов по телефону: 923-26-21, 237-31-81
03.06.2005
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
После моего окончательного разрыва с Всеволодом ко мне переехал сын. Игорю было четырнадцать лет. Как раз самый трудный возраст. Я не умела и не знала, как следует направлять и воспитывать сына. У него появились товарищи, которые, как мне казалось, ничего хорошего ему не внушали, Игорь был нервозным, неусидчивым, недисциплинированным. Учился всегда скверно. В школу постоянно вызывали родителей или бабушку.
Я все чаще стала задумываться о будущем сына. Если бы были военные школы, где существовала строгая и разумная дисциплина. Но в то время таких школ еще не было. На мои вопросы, о чем он думает и чего хочет в будущем, Игорь полусерьезно-полушутя отвечал: «Хочу быть актером, пойду на сцену». Это меня совсем не устраивало. Во-первых, я видела, что у него нет нужных для театра данных. А выходить с подносом или играть в массовках казалось мне делом нестоящим. Ну а во-вторых, передо мной была творческая судьба такого актера, как Остужев. Наше дело трудное, и представлять себе только аплодисменты, лавры и розы — значит плохо знать актерскую профессию.
У меня было много друзей-летчиков. Тогда все восхищались и бредили Чухновским, а он часто бывал у нас с Всеволодом. И вот однажды Горик заявил мне со всей серьезностью: «Не хочешь, чтобы я был актером, буду летчиком!» Сначала я не придала этим словам большого значения. Мода! Все восхищаются Чкаловым, Громовым, перелетом через Северный полюс, дальним полетом Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Но Горик все настойчивее стал говорить о службе в авиации. Где-то и во мне жила симпатия к армии и военной службе. Может быть, это было наследственное. Мой дед и отец были военными. Почему бы и сыну моему не стать военным. Раздумывая так, шла я однажды по нашему двору. Зима была снежная, все в сугробах. Вдруг кто-то хватает меня сзади, и я стремглав лечу в сугроб. Едва опомнившись, выкарабкиваюсь из снега. Вижу смеющегося Чкалова. Помогая мне встать и отряхивая от залепившего снега, Валерий Павлович от души хохотал. Уж очень, наверно, я была смешна, и произошло-то все молниеносно. Чкалов направлялся в «Кружок» на Пименовском, о котором я уже говорила, и тихонько ко мне подкрался. «Ну и задумчивая вы дама! О чем вы так? О новой роли, что ли?» И вдруг меня осенило: спрошу его об Игоре. Посерьезнев, я задала Чкалову вопрос. Говорю: сын мой Игорь хочет стать летчиком. Как быть? Посерьезнел сразу и Валерий Павлович. «Летчиком? А как вы к этому относитесь? Хотя можете не отвечать, помню, как вы Хотели сделаться парашютисткой!» Чкалов опять засмеялся.
Действительно, когда рождался парашютный спорт, я заявила о своем желании прыгнуть с парашютом. Тогда еще не существовало автоматики, и кольцо для раскрытия парашюта после нескольких секунд отделения от самолета надо было вытянуть самой. Меня интересовал главным образом сам выход из самолета. Хотелось испытать себя. Хватит ли смелости выпрыгнуть? Сначала надо было попробовать на земле. Ну и на первом же испытании я позорно провалилась, потеряла равновесие. Где-то в среднем ухе у меня что-то было не так. И если бы я и выпрыгнула, то, потеряв сознание и закружившись, просто камнем полетела бы на землю. Об этом я часто рассказывала моим друзьям-летчикам. Знал об этом и Чкалов. Но шутки шутками, а Чкалов отнесся к судьбе Игоря по-деловому. Кстати, и его маленького сына тоже звали Игорем. «Елена Николаевна, раз ваш Игорь серьезно хочет летать, не препятствуйте, благословляю», — закончил он нашу беседу.
Горик считал, что Чкалов, который был его кумиром, стал и его крестным отцом в авиации. Мы узнали, что открылась так называемая спецшкола, готовящая молодежь в летное училище. Школа находилась на Садовой, где теперь Военно-политическая академия имени Ленина. Игоря приняли. Попал он в один класс с сыном Фрунзе и Володей Микояном. С их комсоргом Константином Ивановичем Цыгановым я и сейчас часто переписываюсь.
Игорь был счастлив, сбывалась его мечта, и он стал учиться иначе, чем в средней школе. И вдруг удар. Стране требовались артиллеристы. И спецшкола Игоря начала готовить своих воспитанников в артиллерию. Но молодые люди хотели летать. Мне пришлось долго хлопотать и наконец получить разрешение от К. Е. Ворошилова о переводе Игоря в авиацию. Его направили в Краснодарское летное военное училище. И вновь ему не повезло. Страна нуждалась в военных авиаштурманах. И училище в Краснодаре стало штурманским. Игорь был в отчаянии, но военная дисциплина заставила подчиниться приказу.
Когда Игорь учился в училище, нам очень помогала Марина Раскова. Какой она была чуткий, отзывчивый человек! Мы не были с ней знакомы, но, получив от Игоря письмо с жалобой, что не хватает учебников, я сама осмелилась позвонить Расковой. Она внимательно выслушала меня и как бы взяла шефство над Игорем. Я не один раз звонила Марине и всегда получала от нее точные рекомендации, какие книги необходимы. И отправляла в Краснодар целые ящики нужной штурману литературы.
Игорь полюбил свою профессию. Писал мне восторженные письма о полетах, прыжках с парашютом, о своих успехах. Он был выпущен лейтенантом и уехал на границу в 1940 году.
Естественно, я гордилась им. И когда он в отпуск приехал ко мне в новенькой лейтенантской форме, я не могла им налюбоваться. Часто во время его отпуска мы бывали в театрах. Я была счастлива, когда мы прогуливались по фойе Вахтанговского театра и вызывали общее внимание. Если бы знать, что ждало нас обоих через год! Если бы знать, что пришлось пережить Игорю из-за посещения Вахтанговского театра! Это все было в страшном «впереди». А тогда, провожая Горика с Киевского вокзала к месту его назначения на границу, я не задумывалась ни о чем. Единственная моя просьба была — писать. Через некоторое время стали приходить письма, которые казались мне странными. В них были какие-то неясные намеки на оживление «соседей». Но я не придавала этому значения. Жизнь текла своим чередом. Шли премьеры «Уриэля Акосты» и «Варваров», шел мой любимый «Стакан воды», происходили мои концертные вечера. Я была здорова, готовила новую программу. Меня привлекала восточная поэзия, Омар Хайям и Шота Руставели.
Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск и Сталино (теперь Донецк). Я любила Днепропетровск. Мы бывали там на гастролях довольно часто и всегда выступали очень успешно. У меня был хороший репертуар — «Варвары» и «Стакан воды». Затем труппа разделилась на две группы. Я переехала в Сталино, где мне предстояло играть «Стакан воды». В этом городе я никогда раньше не была. Приехали мы совсем к ночи 21 июня. Утром 22-го я проснулась в чудесном настроении. Стоял яркий, солнечный день. Захотелось и мне к завтраку выйти нарядной. За столом все много шутили, весело смеялись; кто бывал здесь раньше, рассказывал о великолепном приеме зрителей. И вдруг — радио. Внезапное нападение Германии. Война. Тишина за столом. Первая мысль моя — Игорь! Граница! Он там. И хоть последние письма были уже без намеков, они прямо предупреждали о чем-то важном — не верилось, не хотелось верить.
Вечером мы играли «Стакан воды». Обстановка была напряженная, но спектакль шел. Я держалась. В театре аншлаг. Мы играли в летнем театре городского парка. Однако слухи о бомбежке Киева настораживали. Кто был свободен — не отрывался от черного репродуктора, а мы, играющие, все же невольно прислушивались и исподтишка посматривали на небо. Не помню точно, сколько мы сыграли спектаклей — кажется, с утренником три. На утреннем спектакле кому-то послышался бомбовый удар. Наташе Белевцевой стало плохо. Вечером спектакль отменили. Из Днепропетровска должно было прийти указание, что делать. Наконец местные власти посоветовали складывать вещи и ждать транспорта на вокзал. А вокзал тогда в Сталине находился далеко от города и надо было ехать трамваем минут сорок. Мы сидели на чемоданах около трамвайных путей. Некоторые старались шутить: вот, мол, последний акт из «Любови Яровой». Да, похоже. Но не было паники. Сидели молча, сосредоточенно глядя в ту сторону, откуда появится трамвай. Как мы в него садились, как ехали—не помню, не помню и погрузку в поезд и дорогу до Москвы. Мысли мои занимал только Игорь. А вот приезд в Москву помню. Радостные крики встречающих родных, слезы, объятия и Семен Исаакович, размахивающий каким-то листком и кричащий: «Жив! Жив! Игорь жив!» Очевидно, мне было плохо. Потом я почувствовала крепкие объятия Семена Борисовича Межинского и его почти суровый голос: «Спокойно! Спокойно!» Как-то взяла себя в руки, вышла из вагона. Телеграмма от Игоря: «Жив, здоров, не волнуйся».
Спектакли в театре продолжались. Малый стоял на ремонте, играли в нынешнем Детском. И вечное ожидание вестей с фронта, вестей от Игоря. Странно, но я за него почему-то была спокойна. Даже когда долго не приходили письма, даже когда получила извещение: «Пропал без вести». Я верила, знала, что увижу его, что он не погибнет. В театре, как я потом узнала, стали меня считать чуть-чуть тронутой, избегали при мне говорить о фронтах. Но это было уже потом. Предстояла еще эвакуация. А пока все лето и осень в Детском театре шли спектакли. Дежурили на крыше, тушили зажигалки, а в ожидании очереди идти на крышу собирались в администраторской. Кто-нибудь рассказывал маленькие новеллы или загадывал загадки. Помню первые бомбежки Москвы. Мы с Семеном Исааковичем сидели на балкончике. Вечер был чудесный, говорили об Игоре, о наступлении фашистов, и вдруг: «Граждане, воздушная тревога». Мы как-то не сразу поверили, что это не учебное предупреждение. Голос Левитана был суров и настойчив. И мы пошли в укрытие. Сильнейший взрыв потряс стены убежища, потух свет. Пятидесятикилограммовая бомба упала в соседнем дворе. Когда дали отбой, мы возвращались по двору, сплошь покрытому осколками — в домах все стекла были выбиты. После нескольких таких бомбежек мы переехали в театр. Иногда уходили в метро, но чаще оставались в театре. Несмотря на выбитые стекла, не было никаких грабежей. Москва деловито и сурово продолжала свои повседневные, дела.
Пришел приказ эвакуировать некоторых актеров старшего поколения в Нальчик. Уехали Немирович-Данченко, Качалов, Рыжова, Массалитинова, Климов с Рейзен и кто-то из Большого. Яблочкина, Турчанинова и Яковлев ехать отказались. Спектакли не шли. Начались концерты для воинских частей, на призывных пунктах, в госпиталях. Не только выступления у раненых, но и задушевные беседы с ними. Под диктовку мы писали письма их родным, на бомбежки почти уже не обращали внимания. А фашисты подходили к Москве.
Было приказано эвакуировать коллектив Малого театра в Челябинск и там продолжать работу. Я колебалась: уеду из Москвы — потеряю связь с Игорем, а от него уже давно нет писем. У меня и мысли не возникало, что Москву могут взять немцы. Этого просто не могло быть. Однако, когда нас сажали в поезд, немцы были уже в Можайске. Ехали в вагонах, тесно набитых людьми и вещами. По дороге часто и подолгу стояли, пережидая бомбежки. Проезжая разбомбленные деревушки, слушали тревожные вести о продвижении фашистов. И все-таки я не верила, что они будут в Москве.
В Челябинске в первое время расселились прямо в театре. Кто по уборным, кто просто в фойе. Сначала разместили старших товарищей. Наконец мы с Семеном Исааковичем получили хорошую комнату в семье председателя райисполкома Фоменко. Чудесные были люди. Сам он всегда приветливый и заботливый, симпатичная жена, двое ребят и бабушка. Как родного сына, провожала я нашего хозяина на фронт. В первых же боях он был убит. А от моего Игоря по-прежнему никаких вестей.
В театре шли спектакли, готовились премьеры, и везде и всюду мы устраивали концерты — и в воинских частях и на заводах. Зима наступала суровая. Но мы часами простаивали у черной тарелочки громкоговорителя на площади, слушая голос Левитана. Москва жила, Москва не сдавалась, хотя враг был уже близко. Невозможно передать, что испытывали мы 6 ноября, слушая торжественное заседание, а потом и парад на Красной площади. Наш парад! Советских войск! И вот первые победные вести. Фашисты отброшены от Москвы. В театре к Дню Советской Армии, 23 февраля 1942 года, собирается бригада на фронт. У меня одно желание, одна мысль — ехать! Ехать с бригадой. Может быть, я там что-либо узнаю об Игоре.
В состав бригады вошли художественный руководитель Пров Садовский, Игорь Ильинский, я, Всеволод Аксенов, молодые артисты Спивак и Гапонцев, вокалистка Пироцкая, пара из Челябинской оперетты — Юрьева с партнером, их баянист и бригадир С. И. Каминка; Садовский и Ильинский были с женами.
До Москвы добрались благополучно. Москва, хоть и поврежденная бомбежками, стояла непоколебимо. На месте были и театры. Вот только горе стряслось с Вахтанговским — в него попала бомба. Мы получили направление на Западный фронт. Нам дали белый автобус, маскировку под снег, и мы отправились по Минскому шоссе. Дома от Игоря не было ни строчки.
Первые наши выступления состоялись под Борисовом, недалеко от места гибели Зои Космодемьянской. Командир авиаполка Николай Осипович Малышев создал нам поистине царские условия. Настоящие койки, чистое белье, одеяла, избу натопили. Устроив нас, Малышев пошел в полк, а мы готовились к выступлению. Концерт. должен был состояться сейчас же, здесь, в походной конюшне. Хорошо, она все же была с крышей. Поставили за «сценой» печурку для переодевания и... какая там сцена. Народ валил. Сзади напирали все новые и новые зрители. Сцены не было. Мы с Аксеновым, боясь наступить на лежащих, сидящих прямо у наших ног зрителей, играли «Укрощение строптивой». А на стенах конюшни, уцепившись за крюки, также висели зрители. Волновалась я ужасно. Читала «Полтавский бой», а потом «Старуху Изергиль» — о горящем сердце Данко. Хотелось отдать этим родным, замечательным людям все свое вдохновение, вложить всю душу в выступление, чтобы отблагодарить их, наполнить новыми силами и мужеством.
Глубокоуважаемая Елена Николаевна! За Вашу долгую актерскую жизнь много было памятных событий и радостных и печальных; были периоды, когда легко игралось, были, вероятно, и такие моменты, когда спазмы сжимали горло, а надо было выступать.
Я, бывший летчик-истребитель, до сих пор, как наяву, вижу Вас- на сцене промерзшего Дома культуры в авиагарнизоне Кубинка в начале 1942 года, когда Вы выступали перед нами, летчиками-фронтовиками, уже получив извещение о том, что Ваш сын, тоже летчик, не вернулся с задания. Я не помню, что Вы читали, но зато хорошо помню, как Вы читали. Мы хорошо понимали, как Вам было трудно выступать перед авиаторами. Лицо и жесты принадлежали актеру, но глаза и голос выдавали горе матери.
С уважением М. Е. Коробков, г. Уральск.
Трудно описать успех и восторженный прием, которые сопровождали наше выступление. Потом ужин в небольшой избе. И, конечно же, опять концерт, а когда нашей опереточной паре нужно было место для танцев, мы сдвинули столы и создали нечто вроде эстрады. С полковником Малышевым дружеские и теплые отношения я поддерживала до самой его смерти. Его дети, а потом и внуки были частыми гостями в Малом театре.
Следующий концерт мы давали для обслуживающего персонала санатория «Сосны», так хорошо знакомого мне по мирному времени.
В этой поездке я впервые увидела совсем иного Прова Садовского. Всегда немного насмешливый и равнодушный, он стал совершенно другим. Пров Михайлович услышал, что у одного из летчиков фашисты повесили всю семью. Узнал этот летчик о своем несчастье в день нашего приезда в часть. Конечно, на концерт он не пошел. И вот после концерта Пров Михайлович попросил его зайти к нему в комнату. Тот пришел. Всю ночь Пров Михайлович не отпускал его от себя. Всю ночь старый актер говорил с молодым летчиком. Утром, спокойный, уверенный в себе, летчик полетел на задание. Прощаясь, он обнял Прова Михайловича, сказал ему: «Спасибо, отец, я не забуду».
На этой базе мы пробыли несколько дней. Выезжали с концертами на близлежащие аэродромы. Сдружились с летчиками. Узнали и общую любимицу части — летчицу Аннушку Чиженкову. Она не пришла на наш прощальный концерт. Мы боялись, что произошло неладное. Много лет спустя я выступала на концерте в той самой академии, где когда-то была спецшкола Игоря. Меня окликнула какая-то женщина: «Елена Николаевна, я — Аннушка. Вы много обо мне писали и по телевизору рассказывали, спасибо вам, я жива». Теперь уж мы с Аннушкой не теряем друг друга. А недавно она с Михаилом Михайловичем Громовым вручала мне почетный знак Общества ветеранов войны.
Да, фронтовые встречи! Помню, в одной части политрук просил нас отметить лучших героев летчиков. И мы решили посвящать каждое выступление тому или иному герою. Так в некоторых частях мы отмечали лучших.
Родная Елена Николаевна, я очень часто вижу Вас по телевидению и всегда с большой теплотой вспоминаю нашу поездку в годы Отечественной войны, как мы не раз спали на соломе, как выскакивали из автобуса, когда был воздушный бой, и вообще наши выступления в избушках, как летчики слушали со вниманием наши концерты, и всегда Вы были простым, сердечным человеком. Вы так красиво и трогательно, говорили воинам здравицу перед концертами.
Л. Ермолаева, г. Симферополь.
Мы приближались к Москве. Навестили раненых в Барвихе. И опять вспомнились предвоенные годы. В Барвихе я присутствовала при перевязке бойца, раненного разрывной пулей. То количество метров тампона, которое врач извлек из раны, до сих пор у меня перед глазами. Видела я в Барвихе и братскую могилу. А от Игоря — ничего. Летчики, узнав, что мой сын на фронте, стали звать меня ласково «мамаша».
Через Москву нас перебросили на Юго-Западный фронт. Фашистов гнали из Калуги, и мы буквально наступали им на пятки. Под Сухиничами мы заблудились. Снежное поле, где-то что-то полыхает. Едем тихо. Если наши бригадиры кричали «Воздух!», мы все высыпали из автобуса и старались зарыться в снег. Так и заехали чуть ли не на передовую к танкистам, замерзшие и, что греха таить, напуганные. Как радостно встретили нас танкисты! Обогрели, самовар достали, усадили пить чай. А вот концерт им слушать не пришлось. Они были уже на марше, торопились вперед, бить фашистов.
Там, на фронте, увидела я людей высокого мужества, людей героических и необыкновенно скромных. Там я дала себе слово всю свою жизнь посвятить этим замечательным людям в военных шинелях. Потому, очевидно, и дорога мне так моя военно-шефская работа.
На обратном пути в Москве я узнала, что от Игоря по-прежнему нет писем. Уверенная, что он в партизанах, я по радио обратилась к нему с письмом. Я прочла о горящем сердце Данко. И он услышал меня, в госпитале, лежа, вернее, повиснув на ремнях, после страшной катастрофы. Он весь был поломан, обожжен и решил, что останется калекой и будет мне в тягость. Поэтому не писал, молчал. А тут, услышав мой голос, не выдержал. Откликнулся, но ни словом не обмолвился о своих ранах. И лишь когда, шесть раз обманув медкомиссию, он опять стал в строй, написал вскользь, что был в госпитале.
Возвращаясь в Челябинск через Москву, я случайно на улице встретила Владимира Львовича Эйниса. Что-то ему во мне не понравилось, и после расспросов о нашей фронтовой поездке он велел мне прийти к нему в больницу на рентген. Оказалось, у меня опять вспыхнул ТВС, каверна с кулак в правом легком. Сказались и война и думы об Игоре. Эйнис, как всегда удивительно хорошо относящийся ко мне, посоветовал, если в Челябинске нет хорошего фтизиатра, ехать в Свердловск (я не хотела отрываться от коллектива и оставаться в Москве). В Свердловске же находилась в эвакуации ассистент Эйниса Р. Э. Коган. Владимир Львович дал ей телеграмму, чтобы она немедленно положила меня в больницу на пневмоторакс. Как только узнали о моей болезни, товарищ Патоличев, бывший тогда первым секретарем Челябинского обкома, распорядился дать мне отдельную палату в больнице в Челябинске, а лучший врач-фтизиатр взял меня под наблюдение. Опять шли телеграммы из Москвы, определяющие способ лечения. Почти два месяца пролежала я в больнице. Пневмоторакс, к счастью, помог, хоть поддували меня целых четыре года.
Вот этого уже не знал Игорь. Ему я об этом не писала. Ну а вернувшись в Москву и теперь уже поступив под наблюдение Эйниса, я начала новую жизнь.
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
После моего окончательного разрыва с Всеволодом ко мне переехал сын. Игорю было четырнадцать лет. Как раз самый трудный возраст. Я не умела и не знала, как следует направлять и воспитывать сына. У него появились товарищи, которые, как мне казалось, ничего хорошего ему не внушали, Игорь был нервозным, неусидчивым, недисциплинированным. Учился всегда скверно. В школу постоянно вызывали родителей или бабушку.
Я все чаще стала задумываться о будущем сына. Если бы были военные школы, где существовала строгая и разумная дисциплина. Но в то время таких школ еще не было. На мои вопросы, о чем он думает и чего хочет в будущем, Игорь полусерьезно-полушутя отвечал: «Хочу быть актером, пойду на сцену». Это меня совсем не устраивало. Во-первых, я видела, что у него нет нужных для театра данных. А выходить с подносом или играть в массовках казалось мне делом нестоящим. Ну а во-вторых, передо мной была творческая судьба такого актера, как Остужев. Наше дело трудное, и представлять себе только аплодисменты, лавры и розы — значит плохо знать актерскую профессию.
У меня было много друзей-летчиков. Тогда все восхищались и бредили Чухновским, а он часто бывал у нас с Всеволодом. И вот однажды Горик заявил мне со всей серьезностью: «Не хочешь, чтобы я был актером, буду летчиком!» Сначала я не придала этим словам большого значения. Мода! Все восхищаются Чкаловым, Громовым, перелетом через Северный полюс, дальним полетом Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Но Горик все настойчивее стал говорить о службе в авиации. Где-то и во мне жила симпатия к армии и военной службе. Может быть, это было наследственное. Мой дед и отец были военными. Почему бы и сыну моему не стать военным. Раздумывая так, шла я однажды по нашему двору. Зима была снежная, все в сугробах. Вдруг кто-то хватает меня сзади, и я стремглав лечу в сугроб. Едва опомнившись, выкарабкиваюсь из снега. Вижу смеющегося Чкалова. Помогая мне встать и отряхивая от залепившего снега, Валерий Павлович от души хохотал. Уж очень, наверно, я была смешна, и произошло-то все молниеносно. Чкалов направлялся в «Кружок» на Пименовском, о котором я уже говорила, и тихонько ко мне подкрался. «Ну и задумчивая вы дама! О чем вы так? О новой роли, что ли?» И вдруг меня осенило: спрошу его об Игоре. Посерьезнев, я задала Чкалову вопрос. Говорю: сын мой Игорь хочет стать летчиком. Как быть? Посерьезнел сразу и Валерий Павлович. «Летчиком? А как вы к этому относитесь? Хотя можете не отвечать, помню, как вы Хотели сделаться парашютисткой!» Чкалов опять засмеялся.
Действительно, когда рождался парашютный спорт, я заявила о своем желании прыгнуть с парашютом. Тогда еще не существовало автоматики, и кольцо для раскрытия парашюта после нескольких секунд отделения от самолета надо было вытянуть самой. Меня интересовал главным образом сам выход из самолета. Хотелось испытать себя. Хватит ли смелости выпрыгнуть? Сначала надо было попробовать на земле. Ну и на первом же испытании я позорно провалилась, потеряла равновесие. Где-то в среднем ухе у меня что-то было не так. И если бы я и выпрыгнула, то, потеряв сознание и закружившись, просто камнем полетела бы на землю. Об этом я часто рассказывала моим друзьям-летчикам. Знал об этом и Чкалов. Но шутки шутками, а Чкалов отнесся к судьбе Игоря по-деловому. Кстати, и его маленького сына тоже звали Игорем. «Елена Николаевна, раз ваш Игорь серьезно хочет летать, не препятствуйте, благословляю», — закончил он нашу беседу.
Горик считал, что Чкалов, который был его кумиром, стал и его крестным отцом в авиации. Мы узнали, что открылась так называемая спецшкола, готовящая молодежь в летное училище. Школа находилась на Садовой, где теперь Военно-политическая академия имени Ленина. Игоря приняли. Попал он в один класс с сыном Фрунзе и Володей Микояном. С их комсоргом Константином Ивановичем Цыгановым я и сейчас часто переписываюсь.
Игорь был счастлив, сбывалась его мечта, и он стал учиться иначе, чем в средней школе. И вдруг удар. Стране требовались артиллеристы. И спецшкола Игоря начала готовить своих воспитанников в артиллерию. Но молодые люди хотели летать. Мне пришлось долго хлопотать и наконец получить разрешение от К. Е. Ворошилова о переводе Игоря в авиацию. Его направили в Краснодарское летное военное училище. И вновь ему не повезло. Страна нуждалась в военных авиаштурманах. И училище в Краснодаре стало штурманским. Игорь был в отчаянии, но военная дисциплина заставила подчиниться приказу.
Когда Игорь учился в училище, нам очень помогала Марина Раскова. Какой она была чуткий, отзывчивый человек! Мы не были с ней знакомы, но, получив от Игоря письмо с жалобой, что не хватает учебников, я сама осмелилась позвонить Расковой. Она внимательно выслушала меня и как бы взяла шефство над Игорем. Я не один раз звонила Марине и всегда получала от нее точные рекомендации, какие книги необходимы. И отправляла в Краснодар целые ящики нужной штурману литературы.
Игорь полюбил свою профессию. Писал мне восторженные письма о полетах, прыжках с парашютом, о своих успехах. Он был выпущен лейтенантом и уехал на границу в 1940 году.
Естественно, я гордилась им. И когда он в отпуск приехал ко мне в новенькой лейтенантской форме, я не могла им налюбоваться. Часто во время его отпуска мы бывали в театрах. Я была счастлива, когда мы прогуливались по фойе Вахтанговского театра и вызывали общее внимание. Если бы знать, что ждало нас обоих через год! Если бы знать, что пришлось пережить Игорю из-за посещения Вахтанговского театра! Это все было в страшном «впереди». А тогда, провожая Горика с Киевского вокзала к месту его назначения на границу, я не задумывалась ни о чем. Единственная моя просьба была — писать. Через некоторое время стали приходить письма, которые казались мне странными. В них были какие-то неясные намеки на оживление «соседей». Но я не придавала этому значения. Жизнь текла своим чередом. Шли премьеры «Уриэля Акосты» и «Варваров», шел мой любимый «Стакан воды», происходили мои концертные вечера. Я была здорова, готовила новую программу. Меня привлекала восточная поэзия, Омар Хайям и Шота Руставели.
Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск и Сталино (теперь Донецк). Я любила Днепропетровск. Мы бывали там на гастролях довольно часто и всегда выступали очень успешно. У меня был хороший репертуар — «Варвары» и «Стакан воды». Затем труппа разделилась на две группы. Я переехала в Сталино, где мне предстояло играть «Стакан воды». В этом городе я никогда раньше не была. Приехали мы совсем к ночи 21 июня. Утром 22-го я проснулась в чудесном настроении. Стоял яркий, солнечный день. Захотелось и мне к завтраку выйти нарядной. За столом все много шутили, весело смеялись; кто бывал здесь раньше, рассказывал о великолепном приеме зрителей. И вдруг — радио. Внезапное нападение Германии. Война. Тишина за столом. Первая мысль моя — Игорь! Граница! Он там. И хоть последние письма были уже без намеков, они прямо предупреждали о чем-то важном — не верилось, не хотелось верить.
Вечером мы играли «Стакан воды». Обстановка была напряженная, но спектакль шел. Я держалась. В театре аншлаг. Мы играли в летнем театре городского парка. Однако слухи о бомбежке Киева настораживали. Кто был свободен — не отрывался от черного репродуктора, а мы, играющие, все же невольно прислушивались и исподтишка посматривали на небо. Не помню точно, сколько мы сыграли спектаклей — кажется, с утренником три. На утреннем спектакле кому-то послышался бомбовый удар. Наташе Белевцевой стало плохо. Вечером спектакль отменили. Из Днепропетровска должно было прийти указание, что делать. Наконец местные власти посоветовали складывать вещи и ждать транспорта на вокзал. А вокзал тогда в Сталине находился далеко от города и надо было ехать трамваем минут сорок. Мы сидели на чемоданах около трамвайных путей. Некоторые старались шутить: вот, мол, последний акт из «Любови Яровой». Да, похоже. Но не было паники. Сидели молча, сосредоточенно глядя в ту сторону, откуда появится трамвай. Как мы в него садились, как ехали—не помню, не помню и погрузку в поезд и дорогу до Москвы. Мысли мои занимал только Игорь. А вот приезд в Москву помню. Радостные крики встречающих родных, слезы, объятия и Семен Исаакович, размахивающий каким-то листком и кричащий: «Жив! Жив! Игорь жив!» Очевидно, мне было плохо. Потом я почувствовала крепкие объятия Семена Борисовича Межинского и его почти суровый голос: «Спокойно! Спокойно!» Как-то взяла себя в руки, вышла из вагона. Телеграмма от Игоря: «Жив, здоров, не волнуйся».
Спектакли в театре продолжались. Малый стоял на ремонте, играли в нынешнем Детском. И вечное ожидание вестей с фронта, вестей от Игоря. Странно, но я за него почему-то была спокойна. Даже когда долго не приходили письма, даже когда получила извещение: «Пропал без вести». Я верила, знала, что увижу его, что он не погибнет. В театре, как я потом узнала, стали меня считать чуть-чуть тронутой, избегали при мне говорить о фронтах. Но это было уже потом. Предстояла еще эвакуация. А пока все лето и осень в Детском театре шли спектакли. Дежурили на крыше, тушили зажигалки, а в ожидании очереди идти на крышу собирались в администраторской. Кто-нибудь рассказывал маленькие новеллы или загадывал загадки. Помню первые бомбежки Москвы. Мы с Семеном Исааковичем сидели на балкончике. Вечер был чудесный, говорили об Игоре, о наступлении фашистов, и вдруг: «Граждане, воздушная тревога». Мы как-то не сразу поверили, что это не учебное предупреждение. Голос Левитана был суров и настойчив. И мы пошли в укрытие. Сильнейший взрыв потряс стены убежища, потух свет. Пятидесятикилограммовая бомба упала в соседнем дворе. Когда дали отбой, мы возвращались по двору, сплошь покрытому осколками — в домах все стекла были выбиты. После нескольких таких бомбежек мы переехали в театр. Иногда уходили в метро, но чаще оставались в театре. Несмотря на выбитые стекла, не было никаких грабежей. Москва деловито и сурово продолжала свои повседневные, дела.
Пришел приказ эвакуировать некоторых актеров старшего поколения в Нальчик. Уехали Немирович-Данченко, Качалов, Рыжова, Массалитинова, Климов с Рейзен и кто-то из Большого. Яблочкина, Турчанинова и Яковлев ехать отказались. Спектакли не шли. Начались концерты для воинских частей, на призывных пунктах, в госпиталях. Не только выступления у раненых, но и задушевные беседы с ними. Под диктовку мы писали письма их родным, на бомбежки почти уже не обращали внимания. А фашисты подходили к Москве.
Было приказано эвакуировать коллектив Малого театра в Челябинск и там продолжать работу. Я колебалась: уеду из Москвы — потеряю связь с Игорем, а от него уже давно нет писем. У меня и мысли не возникало, что Москву могут взять немцы. Этого просто не могло быть. Однако, когда нас сажали в поезд, немцы были уже в Можайске. Ехали в вагонах, тесно набитых людьми и вещами. По дороге часто и подолгу стояли, пережидая бомбежки. Проезжая разбомбленные деревушки, слушали тревожные вести о продвижении фашистов. И все-таки я не верила, что они будут в Москве.
В Челябинске в первое время расселились прямо в театре. Кто по уборным, кто просто в фойе. Сначала разместили старших товарищей. Наконец мы с Семеном Исааковичем получили хорошую комнату в семье председателя райисполкома Фоменко. Чудесные были люди. Сам он всегда приветливый и заботливый, симпатичная жена, двое ребят и бабушка. Как родного сына, провожала я нашего хозяина на фронт. В первых же боях он был убит. А от моего Игоря по-прежнему никаких вестей.
В театре шли спектакли, готовились премьеры, и везде и всюду мы устраивали концерты — и в воинских частях и на заводах. Зима наступала суровая. Но мы часами простаивали у черной тарелочки громкоговорителя на площади, слушая голос Левитана. Москва жила, Москва не сдавалась, хотя враг был уже близко. Невозможно передать, что испытывали мы 6 ноября, слушая торжественное заседание, а потом и парад на Красной площади. Наш парад! Советских войск! И вот первые победные вести. Фашисты отброшены от Москвы. В театре к Дню Советской Армии, 23 февраля 1942 года, собирается бригада на фронт. У меня одно желание, одна мысль — ехать! Ехать с бригадой. Может быть, я там что-либо узнаю об Игоре.
В состав бригады вошли художественный руководитель Пров Садовский, Игорь Ильинский, я, Всеволод Аксенов, молодые артисты Спивак и Гапонцев, вокалистка Пироцкая, пара из Челябинской оперетты — Юрьева с партнером, их баянист и бригадир С. И. Каминка; Садовский и Ильинский были с женами.
До Москвы добрались благополучно. Москва, хоть и поврежденная бомбежками, стояла непоколебимо. На месте были и театры. Вот только горе стряслось с Вахтанговским — в него попала бомба. Мы получили направление на Западный фронт. Нам дали белый автобус, маскировку под снег, и мы отправились по Минскому шоссе. Дома от Игоря не было ни строчки.
Первые наши выступления состоялись под Борисовом, недалеко от места гибели Зои Космодемьянской. Командир авиаполка Николай Осипович Малышев создал нам поистине царские условия. Настоящие койки, чистое белье, одеяла, избу натопили. Устроив нас, Малышев пошел в полк, а мы готовились к выступлению. Концерт. должен был состояться сейчас же, здесь, в походной конюшне. Хорошо, она все же была с крышей. Поставили за «сценой» печурку для переодевания и... какая там сцена. Народ валил. Сзади напирали все новые и новые зрители. Сцены не было. Мы с Аксеновым, боясь наступить на лежащих, сидящих прямо у наших ног зрителей, играли «Укрощение строптивой». А на стенах конюшни, уцепившись за крюки, также висели зрители. Волновалась я ужасно. Читала «Полтавский бой», а потом «Старуху Изергиль» — о горящем сердце Данко. Хотелось отдать этим родным, замечательным людям все свое вдохновение, вложить всю душу в выступление, чтобы отблагодарить их, наполнить новыми силами и мужеством.
Глубокоуважаемая Елена Николаевна! За Вашу долгую актерскую жизнь много было памятных событий и радостных и печальных; были периоды, когда легко игралось, были, вероятно, и такие моменты, когда спазмы сжимали горло, а надо было выступать.
Я, бывший летчик-истребитель, до сих пор, как наяву, вижу Вас- на сцене промерзшего Дома культуры в авиагарнизоне Кубинка в начале 1942 года, когда Вы выступали перед нами, летчиками-фронтовиками, уже получив извещение о том, что Ваш сын, тоже летчик, не вернулся с задания. Я не помню, что Вы читали, но зато хорошо помню, как Вы читали. Мы хорошо понимали, как Вам было трудно выступать перед авиаторами. Лицо и жесты принадлежали актеру, но глаза и голос выдавали горе матери.
С уважением М. Е. Коробков, г. Уральск.
Трудно описать успех и восторженный прием, которые сопровождали наше выступление. Потом ужин в небольшой избе. И, конечно же, опять концерт, а когда нашей опереточной паре нужно было место для танцев, мы сдвинули столы и создали нечто вроде эстрады. С полковником Малышевым дружеские и теплые отношения я поддерживала до самой его смерти. Его дети, а потом и внуки были частыми гостями в Малом театре.
Следующий концерт мы давали для обслуживающего персонала санатория «Сосны», так хорошо знакомого мне по мирному времени.
В этой поездке я впервые увидела совсем иного Прова Садовского. Всегда немного насмешливый и равнодушный, он стал совершенно другим. Пров Михайлович услышал, что у одного из летчиков фашисты повесили всю семью. Узнал этот летчик о своем несчастье в день нашего приезда в часть. Конечно, на концерт он не пошел. И вот после концерта Пров Михайлович попросил его зайти к нему в комнату. Тот пришел. Всю ночь Пров Михайлович не отпускал его от себя. Всю ночь старый актер говорил с молодым летчиком. Утром, спокойный, уверенный в себе, летчик полетел на задание. Прощаясь, он обнял Прова Михайловича, сказал ему: «Спасибо, отец, я не забуду».
На этой базе мы пробыли несколько дней. Выезжали с концертами на близлежащие аэродромы. Сдружились с летчиками. Узнали и общую любимицу части — летчицу Аннушку Чиженкову. Она не пришла на наш прощальный концерт. Мы боялись, что произошло неладное. Много лет спустя я выступала на концерте в той самой академии, где когда-то была спецшкола Игоря. Меня окликнула какая-то женщина: «Елена Николаевна, я — Аннушка. Вы много обо мне писали и по телевизору рассказывали, спасибо вам, я жива». Теперь уж мы с Аннушкой не теряем друг друга. А недавно она с Михаилом Михайловичем Громовым вручала мне почетный знак Общества ветеранов войны.
Да, фронтовые встречи! Помню, в одной части политрук просил нас отметить лучших героев летчиков. И мы решили посвящать каждое выступление тому или иному герою. Так в некоторых частях мы отмечали лучших.
Родная Елена Николаевна, я очень часто вижу Вас по телевидению и всегда с большой теплотой вспоминаю нашу поездку в годы Отечественной войны, как мы не раз спали на соломе, как выскакивали из автобуса, когда был воздушный бой, и вообще наши выступления в избушках, как летчики слушали со вниманием наши концерты, и всегда Вы были простым, сердечным человеком. Вы так красиво и трогательно, говорили воинам здравицу перед концертами.
Л. Ермолаева, г. Симферополь.
Мы приближались к Москве. Навестили раненых в Барвихе. И опять вспомнились предвоенные годы. В Барвихе я присутствовала при перевязке бойца, раненного разрывной пулей. То количество метров тампона, которое врач извлек из раны, до сих пор у меня перед глазами. Видела я в Барвихе и братскую могилу. А от Игоря — ничего. Летчики, узнав, что мой сын на фронте, стали звать меня ласково «мамаша».
Через Москву нас перебросили на Юго-Западный фронт. Фашистов гнали из Калуги, и мы буквально наступали им на пятки. Под Сухиничами мы заблудились. Снежное поле, где-то что-то полыхает. Едем тихо. Если наши бригадиры кричали «Воздух!», мы все высыпали из автобуса и старались зарыться в снег. Так и заехали чуть ли не на передовую к танкистам, замерзшие и, что греха таить, напуганные. Как радостно встретили нас танкисты! Обогрели, самовар достали, усадили пить чай. А вот концерт им слушать не пришлось. Они были уже на марше, торопились вперед, бить фашистов.
Там, на фронте, увидела я людей высокого мужества, людей героических и необыкновенно скромных. Там я дала себе слово всю свою жизнь посвятить этим замечательным людям в военных шинелях. Потому, очевидно, и дорога мне так моя военно-шефская работа.
На обратном пути в Москве я узнала, что от Игоря по-прежнему нет писем. Уверенная, что он в партизанах, я по радио обратилась к нему с письмом. Я прочла о горящем сердце Данко. И он услышал меня, в госпитале, лежа, вернее, повиснув на ремнях, после страшной катастрофы. Он весь был поломан, обожжен и решил, что останется калекой и будет мне в тягость. Поэтому не писал, молчал. А тут, услышав мой голос, не выдержал. Откликнулся, но ни словом не обмолвился о своих ранах. И лишь когда, шесть раз обманув медкомиссию, он опять стал в строй, написал вскользь, что был в госпитале.
Возвращаясь в Челябинск через Москву, я случайно на улице встретила Владимира Львовича Эйниса. Что-то ему во мне не понравилось, и после расспросов о нашей фронтовой поездке он велел мне прийти к нему в больницу на рентген. Оказалось, у меня опять вспыхнул ТВС, каверна с кулак в правом легком. Сказались и война и думы об Игоре. Эйнис, как всегда удивительно хорошо относящийся ко мне, посоветовал, если в Челябинске нет хорошего фтизиатра, ехать в Свердловск (я не хотела отрываться от коллектива и оставаться в Москве). В Свердловске же находилась в эвакуации ассистент Эйниса Р. Э. Коган. Владимир Львович дал ей телеграмму, чтобы она немедленно положила меня в больницу на пневмоторакс. Как только узнали о моей болезни, товарищ Патоличев, бывший тогда первым секретарем Челябинского обкома, распорядился дать мне отдельную палату в больнице в Челябинске, а лучший врач-фтизиатр взял меня под наблюдение. Опять шли телеграммы из Москвы, определяющие способ лечения. Почти два месяца пролежала я в больнице. Пневмоторакс, к счастью, помог, хоть поддували меня целых четыре года.
Вот этого уже не знал Игорь. Ему я об этом не писала. Ну а вернувшись в Москву и теперь уже поступив под наблюдение Эйниса, я начала новую жизнь.
31.05.2005
Подробнее
С 1 по 7 июня
в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
В июне в Перми пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России
С 1 по 7 июня в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России. Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др. В ролях заняты известные актеры: Элина Быстрицкая, Ирина Муравьёва, Василий Бочкарёв, Валерий Баринов.
Пермская труппа театра во время гастролей даст несколько спектаклей в городах области. Для показа выбрана премьерная постановка, посвященная Дню Победы, – «Лирическая хроника боевых действий расчета гвардейского миномета «ПМ-38».
© 2005, «Новый Регион – Пермь
ГАСТРОЛИ НА СЦЕНЕ ПЕРМСКОГО АКАДЕМИЧЕСКОГО ТЕАТРА ДРАМЫ
ИЮНЬ 2005 г.
ул. Ленина, 53
телефон: 36-10-92
1, 3 июня
А.Н.Островский
«На всякого мудреца довольно простоты»
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
2, 4 июня
А.Н.Островский
«Правда — хорошо, а счастье лучше»
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра Спектакль идёт с одним антрактом
5, 7 июня
А.Н.Островский
«Волки и овцы»
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
6 июня
А.Н.Островский
«Бешеные деньги»
Комедия в 2 действиях
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Начало спектаклей в 19 часов.
Справки и заказ билетов по телефонам: 36-10-92, 12-63-78
Касса работает с 12 до 19 часов.
С 1 по 7 июня в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России. Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др. В ролях заняты известные актеры: Элина Быстрицкая, Ирина Муравьёва, Василий Бочкарёв, Валерий Баринов.
Пермская труппа театра во время гастролей даст несколько спектаклей в городах области. Для показа выбрана премьерная постановка, посвященная Дню Победы, – «Лирическая хроника боевых действий расчета гвардейского миномета «ПМ-38».
© 2005, «Новый Регион – Пермь
ГАСТРОЛИ НА СЦЕНЕ ПЕРМСКОГО АКАДЕМИЧЕСКОГО ТЕАТРА ДРАМЫ
ИЮНЬ 2005 г.
ул. Ленина, 53
телефон: 36-10-92
1, 3 июня
А.Н.Островский
«На всякого мудреца довольно простоты»
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
2, 4 июня
А.Н.Островский
«Правда — хорошо, а счастье лучше»
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра Спектакль идёт с одним антрактом
5, 7 июня
А.Н.Островский
«Волки и овцы»
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
6 июня
А.Н.Островский
«Бешеные деньги»
Комедия в 2 действиях
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Начало спектаклей в 19 часов.
Справки и заказ билетов по телефонам: 36-10-92, 12-63-78
Касса работает с 12 до 19 часов.
29.05.2005
Подробнее
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков. Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков.
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков.
Выпускник Горьковского театрального училища, до прихода в Малый Александр Ермаков играл в Горьковском театре комедии, Харьковском ТЮЗе, Московском областном драматическом театре им. А.Н.Островского. На протяжении многих лет Александр Юрьевич работал в Московском драматическом театре им. А.С.Пушкина, где сыграл Карла Моора («Разбойники», капитана Иванова («Семья Иванова» и многие другие значительные роли. В «Разбойниках» артиста увидел Юрий Соломин, искавший в это время исполнителя на роль Несчастливцева в «Лесе» А.Н.Островского. Таким образом, начиная с 1996 года Александр Юрьевич Ермаков — артист Малого театра. Кроме вышеупомянутого Несчастливцева, Ермаков сыграл на сцене Малого: Михайлу Нагого («Царь Иоанн Грозный» А.К.Толстого), Фёдора («Свадьба Кречинского» А.В.Сухово-Кобылина), Бориса Годунова («Князь Серебряный» А.К.Толстого), Голутвина («На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островского), барона де Ратиньера («Таинственный ящик» П.Каратыгина) и другие роли. Сравнительно недавно Александр Юрьевич замечательно сыграл Вершинина в постановке Юрия Соломина «Три сестры».
Александр Ермаков много работает в кино и на телевидении. Телезрители знают его по сериалам «Трое против всех», «Трое против всех-2» и «Маросейка, 12».
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Выпускник Горьковского театрального училища, до прихода в Малый Александр Ермаков играл в Горьковском театре комедии, Харьковском ТЮЗе, Московском областном драматическом театре им. А.Н.Островского. На протяжении многих лет Александр Юрьевич работал в Московском драматическом театре им. А.С.Пушкина, где сыграл Карла Моора («Разбойники», капитана Иванова («Семья Иванова» и многие другие значительные роли. В «Разбойниках» артиста увидел Юрий Соломин, искавший в это время исполнителя на роль Несчастливцева в «Лесе» А.Н.Островского. Таким образом, начиная с 1996 года Александр Юрьевич Ермаков — артист Малого театра. Кроме вышеупомянутого Несчастливцева, Ермаков сыграл на сцене Малого: Михайлу Нагого («Царь Иоанн Грозный» А.К.Толстого), Фёдора («Свадьба Кречинского» А.В.Сухово-Кобылина), Бориса Годунова («Князь Серебряный» А.К.Толстого), Голутвина («На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островского), барона де Ратиньера («Таинственный ящик» П.Каратыгина) и другие роли. Сравнительно недавно Александр Юрьевич замечательно сыграл Вершинина в постановке Юрия Соломина «Три сестры».
Александр Ермаков много работает в кино и на телевидении. Телезрители знают его по сериалам «Трое против всех», «Трое против всех-2» и «Маросейка, 12».
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Подробнее
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева. Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева.
От всего сердца поздравляем замечательного мастера, блестящего характерного артиста, сыгравшего более 150 ролей на сцене Малого театра, которому артист беззаветно предан более 60 лет (!) своей жизни.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
От всего сердца поздравляем замечательного мастера, блестящего характерного артиста, сыгравшего более 150 ролей на сцене Малого театра, которому артист беззаветно предан более 60 лет (!) своей жизни.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
27.05.2005
Подробнее
ВНИМАНИЕ!
Сообщаем, что назначенный на 27 мая на сцене филиала спектакль Пензенского государственного областного драматического театра им. А.В.Луначарского «Самоубийца» отменяется.
Подробнее
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой. Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой.
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой. В 1999 году она окончила театральное училище им. М.С.Щепкина и сразу же была принята в труппу Малого театра. Варвара привлекла к себе внимание еще в дипломных спектаклях — особенно запомнилось зрителям и коллегам ее исполнение роли Элизы Дулитл в «Пигмалионе» Б.Шоу. Несмотря на то, что молодая актриса работает в театре совсем недавно, она уже сыграла ряд центральных ролей в спектаклях русского и зарубежного репертуара. Варвара начала участвовать в постановках Малого театра, еще будучи студенткой — исполнила роли Герды («Снежная королева» Е.Шварца) и Аксюши («Лес» А.Н.Островского). Сегодня Варвара Андреева продолжает играть эти роли. Среди других ее работ — Луиза («Коварство и любовь» Ф.Шиллера), Мария («Усилия любви» У.Шекспира), Джульетта («Таинственный ящик» П.Каратыгина), Ирина («Три сестры» А.П.Чехова).
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
23.05.2005
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Одновременно с марджановским «Дон Карлосом» Иван Степанович Платон готовил «Бешеные деньги» Островского, где Шатрова и я должны были играть Лидию. Так как Марджанов отказался от Малышевой, то я осталась единственной Эболи и большая часть репетиций «Бешеных денег» приходилась на долю Шатровой. Однако Платон считал меня в первом составе и даже проводил со мной отдельные беседы. В результате премьеру играла я. Но я не особенно любила роль Лидии. Все мои симпатии были в марджановском «Дон Карлосе», романтическая линия влекла меня больше, чем Островский. Вернувшись после долгой болезни в театр, я не высказала никакого желания снова играть Лидию, тем более что к тому времени и сам спектакль получил несколько иное звучание, чем на премьере. Яблочкина и Турчанинова не всегда участвовали в спектакле, который перевели с основной сцены в филиал, и мать Чебоксарову играла Борская. Лидия же оставалась за Шатровой.
Среди других ролей, сыгранных мною в 30-е годы, надо назвать Верочку в «Растеряевой улице». Инсценировка повести Глеба Успенского была сделана Михаилом Нароковым, который поставил великолепный спектакль. Картина мерзостей старой русской жизни, созданная замечательными артистами Малого театра — Климовым, Массалитиновой, Рыжовой, Пашенной, Сашиным-Никольским, заслуживает специальной подробной характеристики. Этот спектакль — одно из высочайших достижений искусства Малого театра. Без хвастовства могу сказать, что Наташа Белевцева в роли Липочки и я в роли Верочки не портили прекрасного ансамбля.
В театр пришел К. П. Хохлов, и я начала готовить с ним Марину Мнишек в «Борисе Годунове». Спектакль получился громоздкий и, несмотря на великолепные костюмы и интересные работы актеров (Годунов — М. Ф. Ленин, Самозванец — Анненков), в репертуаре держался недолго. Но сцену у фонтана я с успехом исполняла в концертах и с Анненковым и с Царевым.
Большую роль играла в моей жизни концертная деятельность. Она была своеобразной отдушиной и давала удовлетворение, которого я порой не получала от работы в театре. Поэтому о ней стоит поговорить особо.
Сначала у меня в репертуаре было всего два стихотворения, выученных еще в детстве для любительских вечеров в Новогирееве. Читать басни и пролог из «Орлеанской девы» было совсем не к месту. А вот «Памятники прошлого» — что-то о крепостном праве — и «Екатеринбург» — о расстреле коммунаров—годились для аудитории того времени. На бис я исполняла некрасовскую «Катерину»—это тоже подходило. Все это я читала на концертах после партийных конференций и в красноармейских клубах. А потом, увлекшись чтением, стала подбирать стихи известных поэтов. Это были Демьян Бедный, Багрицкий, Маяковский. Часто я выступала с Владимиром Яхонтовым—нас всегда приглашали вместе на концерты в Большом театре после партконференций или съездов.
Яхонтов постоянно читал, и читал превосходно, свои литературные композиции. Я же обычно исполняла стихи молодых революционных поэтов — Уткина, Жарова, Луговского и других. Нас обоих награждали благодарными аплодисментами. Но Яхонтов обладал уже большим мастерством, сделавшим его лучшим чтецом своего времени. Я же брала темпераментом и искренностью, у меня была собственная манера чтения, которую так не любят поэты и которую можно назвать актерской. Честно говоря, я не понимаю и не люблю слушать, как читают свои произведения поэты. Только Маяковский буквально завораживал меня. Услышав его исполнение, я перестала выступать с его стихами. С ним невозможно было конкурировать.
Читала я иногда и очень посредственные стихи, но отвечающие современному моменту. Как-то в «Чтеце-декламаторе» набрела на отрывок из рассказа Горького «Старуха Изергиль» — о горящем сердце Данко. Прочитав весь рассказ Горького, я решила, что в «Чтеце-декламаторе» взят самый интересный отрывок. Я стала его разучивать и через полгода выступила с ним. Так этот отрывок я и читаю всю жизнь. Я снова и снова перечитывала Пушкина и моего любимого Лермонтова. Помню, учила выбранные стихотворения дояго и долго не решалась выйти с новой вещью на публику. Очень упорно работала над поэмой Лермонтова «Мцыри», решив читать ее целиком. Это же случилось и с пушкинской «Полтавой». Сначала читала отдельные куски, а потом и всю поэму.
Так возникли уже не просто выступления в сборных концертах, а мои собственные чтецкие вечера.
Дорогая Елена Николаевна. На днях слушала Ваше чтение произведений наших классиков. Какое Вы своим талантом подарили нам наслаждение, ввели в мир настоящего искусства! Слушала затаив дыхание, и все знакомые с детства произведения как бы новыми картинами вставали перед глазами, и душа трепетно переживала виденное. Земной Вам поклон!
Е. Кочубей, г. Прокопьевск.
Я подготовила несколько программ советской и русской классической поэзии. Моя манера чтения некоторых раздражала, но у меня существовала и своя аудитория. Я была прежде всего драматической актрисой и в исполнение на эстраде вкладывала актерское перевоплощение. Так, читая «Мцыри», я сама была юношей-послушником. Я и видела и чувствовала и пластически изображала бой с барсом.
Когда я готовила «Песню о Гайавате» Лонгфелло, я сама была Гайаватой, и моя пластика на эстраде передавала пластику молодого индейца, натягивающего лук, чтобяг» безошибочно пустить стрелу. Мой Данко из «Старухи Изергиль» делал стремительные движения руками, словно разрывая свою грудь, и я высоко поднимала правую руку, как бы неся в ней сердце Данко.
Но я прибегала и к другой манере исполнения. Готовя вечер американской поэзии, я кроме Лонгфелло и Уитмена, которого читала почти без жестов, включила в программу и очень мне понравившуюся вещь Эдварда Гейля «Человек без родины». Читала я ее в сокращенном виде, но чтение длилось более часа, то есть целое отделение. Я не вставала из-за стола, с которого изредка брала чистые листы бумаги, якобы читая по ним приказы. Я любила эту вещь. И, судя по вниманию и тишине, с которой слушал зал, я знала, что она захватывала слушателей.
Однако я чувствовала, что порой недостает музыки. Выступая как-то в концерте с прекрасной арфисткой Ксенией Александровной Эрдели, я попросила у нее разрешения прийти к ней и вместе поработать над некоторыми поэтическими произведениями. Мой визит к Эрдели состоялся. И мы многие годы успешно выступали вместе на эстраде. Это не было мелодекламацией, модной и достаточно надоевшей в предреволюционные годы.
Ксения Александровна была слишком большим музыкантом, чтобы выступать просто как аккомпаниатор, так сказать, вторая скрипка. Великолепно понимая и чувствуя музыку, она упорно искала в огромном музыкальном арсенале отрывки и целые произведения, созвучные тем настроениям, которые вкладывал поэт в свои стихи. Так, чудесно получились у нас «Чайльд Гарольд» Байрона или его же «Еврейские мелодии» в переводе Лермонтова, лермонтовская «Русалка». Чудесно сливались с арфой английские баллады Бернса и Вальтера Скотта. А как прекрасно лилась «Песнь рыбки» Ипполитова-Иванова при исполнении «Мцыри»!
Дружба и работа с Ксенией Александровной Эрдели дали мне очень много. Эрдели первая сделала арфу не только оркестровым инструментом, на котором можно исполнять интимную музыку в великосветских гостиных. Эрдели упорно приспосабливала для арфы произведения, предназначенные для рояля, виолончели или скрипки. Она приблизила арфу к народному слушателю.
Во время Отечественной войны Владимир Крахт написал для нас с Ксенией Александровной поэму о блокаде Ленинграда. Стихи были не безупречны, но история двух голодных, полумертвых женщин, одна из которых в самые страшные, почти последние минуты старается поддержать себя и сестру, играя полу замерзшими пальцами вальс Чайковского (поэма так и называлась — «Вальс Чайковского»), вызывала, скажу без ложной скромности, настоящие овации. Ксения Александровна подобрала отвечающие настроению вальсы Чайковского, и обе мы, всегда до предела взволнованные, вкладывали в исполнение поэмы все свое вдохновение, всю душу.
Ксения Александровна была намного старше меня. Она рано отказалась от эстрады и целиком посвятила себя педагогической деятельности в Московской консерватории. На мои горячие просьбы продолжать выступать со мной она отвечала упорным отказом. «Я очень волнуюсь, Елена Николаевна. Ухудшение памяти не позволяет играть наизусть, а играть по нотам, с пюпитром, — конечно, уже не то. Это не совместное творчество и не вдохновение». Эрдели усиленно предлагала мне вместо себя свою лучшую ученицу. Но при всех достоинствах этой ученицы я уже не чувствовала руки, культуры, дружеского, мудрого руководства Эрдели. Так и кончился этот кусок моей эстрадной деятельности.
А потом я решила, что на эстраде должен быть юный, прекрасный чтец или чтица. Человек средних лет или пожилой — уже не годится. К тому же появилась уйма всяких исполнителей, и у меня пропал интерес к чтению с эстрады. Из моих современников остались считанные единицы. А вновь пришедшие на эстраду как-то по-иному понимали сложное искусство чтеца. Иногда у меня возникает мысль сделать новый репертуар, более подходящий моему возрасту. Но надо ли это? Так я и откладываю то, что иногда будоражит мысль. Да и читать теперь, вероятно, мне надо иначе, соответственно этому репертуару и... моим годам. А все эти вечера английской, французской, немецкой, американской поэзии, не говоря уже о русской классике и советской поэзии, — все это требует огромного труда, и все это ушло куда-то в прошлое.
Да, мне пришлось многое передумывать и переосмысливать после того, как исчезло обаяние молодости, которой многое прощалось, и наступили годы, требующие мастерства и большой ответственности.
Надо сказать, что первое десятилетие пребывания в Малом театре было самым счастливым периодом моей творческой, да и личной жизни. Я много играла в театре. В 1926 году прошла «Любовь Яровая», утвердившая мое прочное положение в прославленной труппе. Поездки Головина, в репертуаре которых я все больше занимала ведущую роль, давали мне дополнительный сценический опыт. В эти же годы росла и популярность моей концерт-вой деятельности — я выступала в сборных концертах и спектаклях в филиале Большого театра, а мои сольные концертные премьеры обычно проходили в Доме ученых, перед особо требовательной и культурной публикой. На этих концертных премьерах постоянно присутствовала директор Дома ученых — знаменитая М. Ф. Андреева. Все это приносило мне громадное творческое удовлетворение. Но и работала я неутомимо. Если к этому прибавить мою страсть к спорту и танцам, частые приглашения в иностранные посольства и вечные заботы о шляпках и туалетах—кстати, всегда покупаемых в долг, — то можно сказать, что у меня не было ни одной свободной минуты. Но внезапно меня постигло серьезное несчастье.
Слишком интенсивная работа, большое нервное потрясение, вызванное смертью Марджанова, и, наконец, полный и тяжелый разрыв с Всеволодом привели к тому, что я серьезно заболела. Еще в 1929 году, после воспаления легких, профессор В. Л. Эйнис предупреждал меня, что надо меньше работать и помнить, что легкие у меня слабые. Меньше работать?! Да разве это было возможно? Ну а беречься я никогда не умела. И, конечно, как только встала с постели, опять завертелась в вихре различных дел. Внезапно я стала замечать, что иногда подхрипываю, но при определенном повороте головы говорю лучше. Все же весной 1938 года я показалась другу артистов — знаменитому ларингологу А. И. Фельдману. Его диагноз был — переутомление связок, надо работать поменьше. Но концертов было много. К тому же приближался конец сезона в Малом. Мы с мужем, Семеном Исааковичем Каминкой, приобрели путевки в санаторий имени Орджоникидзе в Кисловодске. Я надеялась там только отдыхать и нигде не выступать. Пусть отдохнут мои связки, думала я. Однако вблизи Таганрога есть станция (кажется, Морская), где всегда продавались великолепные раки. Я очень люблю раков, и мы уплетали их за обе щеки, запивая холодным пивом. В результате я совершенно потеряла голос. Могла только шептать. Уверенная, что это от холодного пива, я опять особенно не беспокоилась: в санатории все пройдет.
Нам дали чудесную палату с балконом и видом на Эльбрус. Я была в восторге. Казалось, все тяжелое и страшное позади. И Игорек (он уже жил у меня) хорошо устроен на лето в Щелыкове с моей мамой. Вот только, палатный врач, совсем молодая девушка, с беспокойством относилась к моей температуре — 37,5. Я ее уверяла, что это моя нормальная температура и нечего обращать на нее внимание. Вот только бы вернулся голос. А голос не возвращался, и я отправилась к ларингологу. Она заглянула в мое горло, и я увидела ее испуганное и растерянное лицо. «Что у меня?» — прошептала я. «Ничего, ничего,-— стала меня успокаивать уже взявшая себя в руки тоже. молодая женщина-врач. — И знаете что? Сейчас в санатории отдыхает моя коллега, даже мой преподаватель. Вы ничего не имеете против, если я вас ей покажу?» Конечно, я согласилась. Мне бы только поскорее вернуть голос. Что происходило со мной, я не подозревала.
Дальше пошли еще какие-то необходимые обследования, и почему-то однажды Семен Исаакович сказал, что мы не будем ходить в общую столовую, а нам все будут приносить в палату: «Чтобы ты больше молчала, а то, находясь в обществе, невольно станешь разговаривать». В общем, я и этому опять не придала никакого значения. Я могла гулять, ходила в горы всегда одна и, естественно, молчала.
Но вот меня вызвали к ларингологу. Меня осмотрела ее коллега. Они о чем-то пошептались и велели прийти через два дня. Мне еще предстоял визит к невропатологу. И тут все выяснилось. Очаровательный невропатолог (он действительно был очень интересный мужчина) в процессе осмотра заинтересовался, почему я говорю шепотом. Я стала что-то объяснять насчет пива, которое выпила в дороге. Но мой палатный врач протянула ему историю болезни... и, не сдержавшись, невропатолог с изумлением воскликнул: «Как, ТВС?» Что такое ТВС—я знала! Вот, значит, почему ни с кем не общаться, почему обедать в палате! ТВС! Туберкулез! Но я, не знала до конца всей ужасной правды. Да, у меня была уже палочка Коха, и я была заразна. У меня был милиарный туберкулез легких. Но горло? Голос? Об этом мне никто не говорил. На следующий день мне сделали первое прижигание на голосовой связке. Боль была адская. Не было специальных приспособлений. Остается удивляться, как в тех условиях все же смогли справиться с этой процедурой. Но она была необходима. Дело, говоря попросту, шло к скоротечной чахотке. Директор санатория, милейший, отзывчивый человек (кстати, он во время войны командовал партизанским отрядом), посоветовал немедленно ехать в Москву, где есть серьезная профессура и где лечение может идти более успешно.
Семен Исаакович списался с Москвой. Наш замечательный адми-нистратор Матусис достал мне путевку в Барвиху. И мы расстались с Кисловодском, с прекрасным санаторием и хорошими, добрыми врачами, которые все так хотели мне помочь.
В Москве Семен Исаакович поднял на ноги всю профессуру. Профессор В. Л. Эйнис, лучший в то время фтизиатр, и профессор А. Н. Вознесенский, блестящий, фтизиоларинголог, часто навещали меня и постоянно наблюдали, пока я была в Барвихе. Я или находилась в своей палате, или гуляла, но с другими отдыхающими не общалась. Вознесенский сделал мне второе прижигание связки. Боль была меньше, ибо имелись все необходимые инструменты и соблюдались надлежащие условия. Оба профессора настаивали на моем отъезде в Крым. «В Крым — значит, умирать»,— думала я и все допытывалась, что же у меня с горлом. Рак? Видя мое смятение, мне наконец сказали правду: не рак, а туберкулез связки, каверны на связках. Нужен юг, полное молчание и серьезное лечение легких.
Я никогда не забуду необыкновенно заботливое отношение ко мне партии и правительства. Я была беспартийной и мало что собой представляла! Молодая, довольно популярная актриса, и ничего больше. Я ведь не сделала пока в искусстве ничего значительного. И вот меня отправляют в лучший туберкулезный санаторий ЦК партии, «Горное солнце», расположенный в Мисхоре. Он переполнен. Но мне дают кабинет дежурного врача. Беспрерывно идут телеграммы из Москвы от моих профессоров. В телеграммах — тщательные указания, как меня надо лечить. Специально ко мне из Ялты приезжает светило юга — профессор-фтизиоларинголог Биншток. Он предлагает лечение рентгеном. Москва категорически протестует —только прижигание. А у меня одна мысль:
конец. Голос не возвращается, температура не спадает. Долгие, мучительные ночи без сна и приглушенные шаги за дверью. Очередная смерть. Кого-то несут мимо моей палаты в морг. Скоро и меня. Думала ли я о театре? Да, конечно. Но больше—о сыне. От него многое скрывали. Он рвался ко мне, но... В Москве стояла осень. Мне почти ничего не сообщали о театре. Я старалась писать и Семену Исааковичу и Горику веселые письма. И вот вдруг температура стала падать. Значит, не умру, значит, не конец! Но голос? Голоса не было. Вернется ли он? А если нет? Что будет со мной? Нет голоса—значит, нет театра. Я не актриса, даже не смогу преподавать. Что же делать? И опять мучительные раздумья. Что делать без голоса?! Пришла мысль: писать. Я стала пробовать писать маленькие сказки об Ай-Петри, о море, о девочке, которая вчера умерла, прижав к груди любимую куклу. Так проходили недели, а из Москвы шли ободряющие письма. Врачи. «Горного солнца» отмечали улучшение в легких, но голос, голос... его не было.
Я много гуляла, прибавляла в весе, старалась правильно дышать и молчала. У меня были блокнот, карандаш и жестикуляция. Весь санаторий знал, что говорить мне запрещено. Питалась я в палате, много читала, писала, иногда смотрела кинокартины на первом этаже. И молчала, молчала, молчала. Однажды по распоряжению из Москвы мой палатный врач предложил мне ответить на его утреннее приветствие звуком, а не молчаливым поклоном. Я не могла. Мне казалось, что-то порвется у меня в горле, я боялась и... молчала. Врач настойчиво просил побороть страх и все же попробовать. Нет... не могла. И вот однажды я стояла на своем втором этаже, опираясь на балюстраду. Внизу, в холле, сидела сестра, принимавшая приехавших больных. Кажется, уже приехали все. И она куда-то отлучилась. Однако в это время прибыл еще один больной. Не видя никого в холле, он заметил наверху меня и стал довольно нервно требовать сестру. Что я ему могла сказать? Мои жесты злили его еще больше. И вдруг я невольно звучно произнесла: «Она вышла». Голос! Голос! У меня голос! И он, этот человек, там, внизу, услышал меня! Это было невероятно! Это было и страшно и радостно. Я побежала в палату и, стоя перед зеркалом, чуть не плача и смеясь, говорила, говорила, пока еще тихо, несмело, но говорила себе «здравствуй». Голос звучал еще хрипло и слабо, но звук был. Была и чистая нота.
В Москву полетела сумасшедшая телеграмма: «Голос прорезался, голос есть!»
Так шаг за шагом началось мое выздоровление.
Разумеется, я боялась много говорить и лишь по утрам позволяла себе приветствовать врача и сестер. Как они радовались! Мне кажется, они даже были рады больше, чем я. Они ведь тоже понимали, что значит для актрисы потерять голос. До сих пор я ни на минуту не забываю, чем обязана заботам этих добрых людей. Чем обязана моим истинным спасителям — Владимиру Львовичу Эйнису и Александру Николаевичу Вознесенскому. Не будь их постоянного наблюдения, их писем из Москвы—бог знает, вернулась ли бы я на сцену. Первое прижигание в Кисловодске мне сделала ассистент Вознесенского (к стыду своему, забыла ее фамилию), по счастливой случайности оказавшаяся там одновременно с нами. Если бы Вознесенский не воспротивился предложению Бинштока, возможно, голос вернулся бы ко мне скорее, но остался хриплым. Теперь туберкулез уже не страшен, медицина. сделала огромные шаги вперед. А тогда... И во время войны, когда пришло известие, что Горик пропал без вести, снова открылся мой ТВС. Крым был недоступен, и опять Эйнис и Вознесенский спасли меня — пневмотораксом. Четыре года войны — и четыре года пневмоторакс.
Итак, в 1938 году в Крыму я выздоровела, но в Москву меня не пускали, ждали, чтобы снег лег плотно, наступила зима.
Первые дни, когда Семен Исаакович привез меня в «Горное солнце», я проплакала так, как никогда еще не плакала. Ничто и никто не мог меня утешить. Семен Исаакович должен был уезжать в театр в Москву. А у меня была только одна мысль — рвется последняя нить, связывающая меня не только с театром, но и с жизнью. Я была твердо уверена, что в Крым меня привезли умирать. Эти мысли долго не оставляли меня. А тут еще письмо от Всеволода. Он просил разрешения приехать, быть около меня, простить и забыть все. Я не ответила.
Я выздоровела и вернулась в Москву в середине декабря 1938 года: Однако к работе в театре врачи меня еще не допускали. Они категорически требовали, чтобы я продолжала молчаливый режим. В редких случаях короткий тихий разговор дома. И я выдерживала этот режим. В общем, я молчала почти год, и это спасло меня. Моя беспредельная благодарность Семену Исааковичу Каминке. Его преданность и заботы всей его семьи обо мне помогли моему исцелению.
Теперь о театре. Как я рвалась к нему, как хотелось поскорее вступить на его сцену, вдохнуть запах кулис, увидеть огни рампы! Однако мне сразу пришлось встретить в его стенах много неожиданно горького.
Я вернулась в театр, уже зная, что мою Глафиру в «Волках и овцах» репетирует другая актриса. Смущаясь, главный режиссер И. Я. Судаков предложил мне репетировать в очередь с ней, но я отказалась. Зачем? «Вы взяли актрису, она уже репетирует, пусть и играет». «Евгению Гранде» на худсовете я сама отказалась играть в пользу Белевцевой. Короче говоря, в театре меня уже считали несуществующей. Ходили слухи, что Гоголева умрет не нынче завтра, а если и выживет, то у нее повреждены голосовые связки —значит, ей как актрисе конец.
И тем не менее в апреле 1939 года я впервые после болезни вышла на сцену в любимом моем «Стакане воды» в роли герцогини Мальборо с Зубовым—Болингброком.
Итак, я была здорова и могла работать, хотя под постоянным наблюдением врачей. Правда, работать в полную силу пока было нельзя. Лишь постепенно входила я в репертуар театра и в концертную деятельность.
Приходилось вновь завоевывать место в труппе Малого театра.
Не все, что происходило в нем, я понимала. В его атмосфере что-то менялось. В это время главным режиссером театра был воспитанник МХАТ И. Я. Судаков. Он привес нам много нового и полезного. Укрепил дисциплину, усовершенствовал постановочную часть. Однако некоторые особенности Малого театра были ему чужды, и он старался последовательно их преодолевать.
Кроме того, еще в 1932 году, после закрытия театра бывш. Корща, группа его артистов влилась в наш коллектив. Это были прекрасные актеры, многие из них сделали для Малого театра немало хорошего, но их стиль, отношение к искусству не всегда были нам близки.
Тем не менее в конце 30-х—начале 40-х годов, до Великой Отечественной войны, у Малого театра были большие успехи. Я напомню три особо значительных спектакля.
Во-первых, заиграл Остужев, и как заиграл! Отелло Остужева прогремел на всю страну. О нем написано много восторженных книг, статей, рецензий. А ведь произошло это случайно.
В театр для постановки «Отелло» пригласили режиссера С. Э. Радлова. Он не очень хорошо знал труппу Малого театра. И ему предложили возможных исполнителей роли Отелло — Садовского, Ольховского и Ленина. Об Остужеве не было и разговора: инвалид, глухой, не сегодня завтра выйдет на пенсию. Так не дали ему играть маркиза Позу в «Дон Карлосе». Он только иногда заходил в зал на марджановские репетиции и грустно смотрел, только смотрел на сцену. Да, он был актер классического романтического репертуара и в современных пьесах не всегда находил себя. Но Поза в «Дон Карлосе» словно создан для него. А Остужев только смотрел, как играют другие. Пожалуй, после болезни и мне была уготована такая же участь. Как же вышло, что Остужев все-таки сыграл Отелло?
Распределение ролей в «Отелло» вывесили весной, а летом В. Р. Ольховский лег на операцию и... умер. Остались два Отелло. Пров Михайлович отличался некоторой ленцой. Михаил Францевич Ленин вызывал сомнения Радлова, который вдруг попросил для Отелло Остужева. И директор театра С. И. Амоглобели с удовольствием согласился на эту кандидатуру.
Результат оказался потрясающим. Грандиозный успех. Мало сказать, успех — триумф актера Остужева, «глухого, инвалида, кандидата на пенсию»! Это был новый взлет Малого театра.
После «Отелло» Радлов хотел ставить с Остужевым «Гамлета». Все лето перед началом репетиций Остужев штудировал трагедию Шекспира. Работал он с адским напряжением. Учил не только свою роль, но и всю пьесу.
Однако ряд обстоятельств помешал постановке «Гамлета». Это был тягчайший удар для Остужева.
И вот тогда Судаков предложил Остужеву «Уриэля Акосту».
Остужев был счастлив. Однако актриса, назначенная на роль Юдифи, вызвала у него категорическое несогласие. Он хотел, чтобы его партнершей, как и прежде, была я. Но теперь уже и я после моей болезни ходила в «инвалидах». И Остужеву стоило больших усилий настоять на моей кандидатуре. С первых моих шагов на сцене Малого театра Остужев относился ко мне с нежным вниманием. Помню, в 20-е годы на репетициях (мы тогда много играли вместе) он внимательно наблюдал за мной — какую и где я делала паузу, какой и где поворот, следил по губам за манерой разговора. И это не только за мной, как за своей партнершей. Я не помню случая во время спектакля, чтобы он «наступил» на чью-нибудь реплику или заговорил невпопад. Играя со мной, он бывал совершенно спокоен, знал — что бы ни случилось, я всегда выручу и поддержку его. Несмотря на глухоту, он прекрасно понимал, что делается в театре.
Оба мы страдали за Малый театр, видели все то чуждое, что появилось в нем. Однако все новое, истинно прекрасное, что могло увеличить славу Малого театра и развить его традиции, Остужев принимал с радостью. Внимательно и благодарно прислушивался он к указаниям и советам Радлова, с таким же вниманием относился к Судакову.
Я понимала — все, что делает Юдифь, есть проявление любви к Уриэлю. Она всем сердцем стремится воспринять его учение и помочь ему восторжествовать. Легко и радостно было работать с Остужевым. Я иногда забывала себя и свои творческие интересы—только бы удобнее, лучше было Остужеву. Для меня «Уриэль Акоста» —счастливая и дорогая сердцу работа. Опять мы с Остужевым вместе на родной сцене, опять вспоминался его очаровательный Бассанио в «Венецианском купце» и дорогой мой Чацкий! А потом наша обоюдная неудовлетворенность в «Заговоре Фиеско», наши страдания в «Соборе Парижской богоматери» и многие, многие другие встречи в спектаклях. Он сам пережил тягчайшую травму из-за своей болезни. И понимал мою, чуть не сыгравшую роковую роль, «чахотку». Он, который лучшие свои годы сидел и смотрел, как играли другие, понимал и мою тоску из-за бездействия. Он знал, что я была не «инвалидом», что я многое могла еще сделать именно в классическом, романтическом репертуаре.
Всё познается в сравнении. Иногда мне кажется, что все сыгранные мною роли — это нечто среднее, обыденное, а сама я актриса очень посредственная. Но как быть с письмами от зрителей, которые я получаю в большом количестве?.. Как быть с аплодисментами, которыми меня награждают? Не искупают ли они равнодушие и невнимание прессы? Однако порой мне думается, что все те высокие награды, которыми я награждена, — награды не за творческие мои достижения, а за ту большую общественную работу, которая так дорога мне и которой я, действительно, отдаю свою любовь и. силы.
В письме к Г. А. Товстоногову я совершенно искренне писала, что, если бы у меня в моей творческой жизни были такие учителя-режиссеры, как он, я могла бы быть другой, хорошей актрисой. Ведь, кроме Марджанова, я за долгие годы не встретила ни одного режиссера, который смог бы добраться до святая святых моей души, стать моим путеводителем в творчестве. Часто испытывая недоброжелательство, я вообще теряла веру в себя и не могла понять, каковы мои актерские возможности. А это очень тяжело.
Летом 1939 года в Барвиху, где я отдыхала, уже без «изоляции», приехали Судаков и Зубов. Они старались уговорить меня играть Надежду в «Варварах» Горького. Весной, когда начались репетиции, я сразу же наотрез отказалась от этой роли. Я не понимала Надежду и невзлюбила ее, только еще прочитав пьесу.
Пробовали Непомнящую, актрису с удивительными глазами, пробовали Шатрову, но и она совсем не подходила для этой роли. И вот в третий раз приехали ко мне режиссер и постановщик. Судаков не любил меня как актрису, его визит и настойчивая просьба были удивительны. С большим трудом я все же еще раз отказалась, сказав, что перечитаю пьесу и подумаю. Но вопрос до осени остался открытым. «Не могу я играть эту дуру и мещанку», — думала я. «Я вас с голоса буду учить», — говорил мне Судаков.
Наконец после долгих колебаний я согласилась. Я много думала о том, что хотел Алексей Максимович сказать, когда писал эту роль. Как-то я поехала к Марии Федоровне Андреевой. Во время разговора с ней наблюдала за ее необыкновенными глазами, за ее манерой чуть замедленно говорить и словно брала у нее черты, необходимые для характеристики моей героини.
Моя Надежда считала Черкуна человеком исключительным, видела его в рыцарских доспехах. Ее любовь — чистая любовь. Она словно несет чашу прозрачной воды и старается ее не расплескать.
»Варвары»! Я видел эту пьесу в Малом театре несколько раз... Кто мог сравниться с Анненковым — Черкуном, Зубовым — Сержем Цыгановым, Вами — Надеждой Монаховой, Велиховым — Монаховым, Ликсо — Лидией, Турчаниновой и Яблочкиной в роли Богаевской? Никто! Тридцать лет прошло (с хвостиком!), а я закрою глаза и с оптической резкостью вижу многие сцены, слышу голоса актеров, помню их интонации. ...Разве можно забыть Вашу сцену с Черкуном?! Н. А. Анненков... играл эту роль великолепно! Надежда говорит. Черкуну: «Настоящая любовь ничего не жалеет, ничего не боится...» — и в ее голосе звучит убеждение, напористость. И Егор мало-помалу сдается... Увы! Надежда выдумала своего героя. Она наделила Черкуна теми достоинствами, которых у него не было. Хмель, ударивший в голову Черкуну, скоро прошел, и наш герой запросил отступного... Все оборвалось в душе Надежды— все рухнуло. Всю остальную сцену Вы проводили как в тумане. И какой неизбывной тоской звучали Ваши слова: «Он испугался... сам он. Никто не может любить меня... никто». В этих словах была такая опустошенность, что зритель почувствовал — что-то должно произойти роковое! И это в самом деле произошло—Надежда убила себя...
В. Д. Демьянцев, г. Кемерово.
Образ Надежды вырастал у меня постепенно. Мне кажется, я так и не достигла зенита в его трактовке, что-то прорастало у меня новое, но до конца я это новое не довела. Умер Зубов, игравший Цыганова, и спектакль сняли. Сейчас бы сыграла эту роль по-другому. Она дорога мне. Я полюбила свою Надежду, эту чистую женщину, искавшую настоящей любви и не нашедшую ее.
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Одновременно с марджановским «Дон Карлосом» Иван Степанович Платон готовил «Бешеные деньги» Островского, где Шатрова и я должны были играть Лидию. Так как Марджанов отказался от Малышевой, то я осталась единственной Эболи и большая часть репетиций «Бешеных денег» приходилась на долю Шатровой. Однако Платон считал меня в первом составе и даже проводил со мной отдельные беседы. В результате премьеру играла я. Но я не особенно любила роль Лидии. Все мои симпатии были в марджановском «Дон Карлосе», романтическая линия влекла меня больше, чем Островский. Вернувшись после долгой болезни в театр, я не высказала никакого желания снова играть Лидию, тем более что к тому времени и сам спектакль получил несколько иное звучание, чем на премьере. Яблочкина и Турчанинова не всегда участвовали в спектакле, который перевели с основной сцены в филиал, и мать Чебоксарову играла Борская. Лидия же оставалась за Шатровой.
Среди других ролей, сыгранных мною в 30-е годы, надо назвать Верочку в «Растеряевой улице». Инсценировка повести Глеба Успенского была сделана Михаилом Нароковым, который поставил великолепный спектакль. Картина мерзостей старой русской жизни, созданная замечательными артистами Малого театра — Климовым, Массалитиновой, Рыжовой, Пашенной, Сашиным-Никольским, заслуживает специальной подробной характеристики. Этот спектакль — одно из высочайших достижений искусства Малого театра. Без хвастовства могу сказать, что Наташа Белевцева в роли Липочки и я в роли Верочки не портили прекрасного ансамбля.
В театр пришел К. П. Хохлов, и я начала готовить с ним Марину Мнишек в «Борисе Годунове». Спектакль получился громоздкий и, несмотря на великолепные костюмы и интересные работы актеров (Годунов — М. Ф. Ленин, Самозванец — Анненков), в репертуаре держался недолго. Но сцену у фонтана я с успехом исполняла в концертах и с Анненковым и с Царевым.
Большую роль играла в моей жизни концертная деятельность. Она была своеобразной отдушиной и давала удовлетворение, которого я порой не получала от работы в театре. Поэтому о ней стоит поговорить особо.
Сначала у меня в репертуаре было всего два стихотворения, выученных еще в детстве для любительских вечеров в Новогирееве. Читать басни и пролог из «Орлеанской девы» было совсем не к месту. А вот «Памятники прошлого» — что-то о крепостном праве — и «Екатеринбург» — о расстреле коммунаров—годились для аудитории того времени. На бис я исполняла некрасовскую «Катерину»—это тоже подходило. Все это я читала на концертах после партийных конференций и в красноармейских клубах. А потом, увлекшись чтением, стала подбирать стихи известных поэтов. Это были Демьян Бедный, Багрицкий, Маяковский. Часто я выступала с Владимиром Яхонтовым—нас всегда приглашали вместе на концерты в Большом театре после партконференций или съездов.
Яхонтов постоянно читал, и читал превосходно, свои литературные композиции. Я же обычно исполняла стихи молодых революционных поэтов — Уткина, Жарова, Луговского и других. Нас обоих награждали благодарными аплодисментами. Но Яхонтов обладал уже большим мастерством, сделавшим его лучшим чтецом своего времени. Я же брала темпераментом и искренностью, у меня была собственная манера чтения, которую так не любят поэты и которую можно назвать актерской. Честно говоря, я не понимаю и не люблю слушать, как читают свои произведения поэты. Только Маяковский буквально завораживал меня. Услышав его исполнение, я перестала выступать с его стихами. С ним невозможно было конкурировать.
Читала я иногда и очень посредственные стихи, но отвечающие современному моменту. Как-то в «Чтеце-декламаторе» набрела на отрывок из рассказа Горького «Старуха Изергиль» — о горящем сердце Данко. Прочитав весь рассказ Горького, я решила, что в «Чтеце-декламаторе» взят самый интересный отрывок. Я стала его разучивать и через полгода выступила с ним. Так этот отрывок я и читаю всю жизнь. Я снова и снова перечитывала Пушкина и моего любимого Лермонтова. Помню, учила выбранные стихотворения дояго и долго не решалась выйти с новой вещью на публику. Очень упорно работала над поэмой Лермонтова «Мцыри», решив читать ее целиком. Это же случилось и с пушкинской «Полтавой». Сначала читала отдельные куски, а потом и всю поэму.
Так возникли уже не просто выступления в сборных концертах, а мои собственные чтецкие вечера.
Дорогая Елена Николаевна. На днях слушала Ваше чтение произведений наших классиков. Какое Вы своим талантом подарили нам наслаждение, ввели в мир настоящего искусства! Слушала затаив дыхание, и все знакомые с детства произведения как бы новыми картинами вставали перед глазами, и душа трепетно переживала виденное. Земной Вам поклон!
Е. Кочубей, г. Прокопьевск.
Я подготовила несколько программ советской и русской классической поэзии. Моя манера чтения некоторых раздражала, но у меня существовала и своя аудитория. Я была прежде всего драматической актрисой и в исполнение на эстраде вкладывала актерское перевоплощение. Так, читая «Мцыри», я сама была юношей-послушником. Я и видела и чувствовала и пластически изображала бой с барсом.
Когда я готовила «Песню о Гайавате» Лонгфелло, я сама была Гайаватой, и моя пластика на эстраде передавала пластику молодого индейца, натягивающего лук, чтобяг» безошибочно пустить стрелу. Мой Данко из «Старухи Изергиль» делал стремительные движения руками, словно разрывая свою грудь, и я высоко поднимала правую руку, как бы неся в ней сердце Данко.
Но я прибегала и к другой манере исполнения. Готовя вечер американской поэзии, я кроме Лонгфелло и Уитмена, которого читала почти без жестов, включила в программу и очень мне понравившуюся вещь Эдварда Гейля «Человек без родины». Читала я ее в сокращенном виде, но чтение длилось более часа, то есть целое отделение. Я не вставала из-за стола, с которого изредка брала чистые листы бумаги, якобы читая по ним приказы. Я любила эту вещь. И, судя по вниманию и тишине, с которой слушал зал, я знала, что она захватывала слушателей.
Однако я чувствовала, что порой недостает музыки. Выступая как-то в концерте с прекрасной арфисткой Ксенией Александровной Эрдели, я попросила у нее разрешения прийти к ней и вместе поработать над некоторыми поэтическими произведениями. Мой визит к Эрдели состоялся. И мы многие годы успешно выступали вместе на эстраде. Это не было мелодекламацией, модной и достаточно надоевшей в предреволюционные годы.
Ксения Александровна была слишком большим музыкантом, чтобы выступать просто как аккомпаниатор, так сказать, вторая скрипка. Великолепно понимая и чувствуя музыку, она упорно искала в огромном музыкальном арсенале отрывки и целые произведения, созвучные тем настроениям, которые вкладывал поэт в свои стихи. Так, чудесно получились у нас «Чайльд Гарольд» Байрона или его же «Еврейские мелодии» в переводе Лермонтова, лермонтовская «Русалка». Чудесно сливались с арфой английские баллады Бернса и Вальтера Скотта. А как прекрасно лилась «Песнь рыбки» Ипполитова-Иванова при исполнении «Мцыри»!
Дружба и работа с Ксенией Александровной Эрдели дали мне очень много. Эрдели первая сделала арфу не только оркестровым инструментом, на котором можно исполнять интимную музыку в великосветских гостиных. Эрдели упорно приспосабливала для арфы произведения, предназначенные для рояля, виолончели или скрипки. Она приблизила арфу к народному слушателю.
Во время Отечественной войны Владимир Крахт написал для нас с Ксенией Александровной поэму о блокаде Ленинграда. Стихи были не безупречны, но история двух голодных, полумертвых женщин, одна из которых в самые страшные, почти последние минуты старается поддержать себя и сестру, играя полу замерзшими пальцами вальс Чайковского (поэма так и называлась — «Вальс Чайковского»), вызывала, скажу без ложной скромности, настоящие овации. Ксения Александровна подобрала отвечающие настроению вальсы Чайковского, и обе мы, всегда до предела взволнованные, вкладывали в исполнение поэмы все свое вдохновение, всю душу.
Ксения Александровна была намного старше меня. Она рано отказалась от эстрады и целиком посвятила себя педагогической деятельности в Московской консерватории. На мои горячие просьбы продолжать выступать со мной она отвечала упорным отказом. «Я очень волнуюсь, Елена Николаевна. Ухудшение памяти не позволяет играть наизусть, а играть по нотам, с пюпитром, — конечно, уже не то. Это не совместное творчество и не вдохновение». Эрдели усиленно предлагала мне вместо себя свою лучшую ученицу. Но при всех достоинствах этой ученицы я уже не чувствовала руки, культуры, дружеского, мудрого руководства Эрдели. Так и кончился этот кусок моей эстрадной деятельности.
А потом я решила, что на эстраде должен быть юный, прекрасный чтец или чтица. Человек средних лет или пожилой — уже не годится. К тому же появилась уйма всяких исполнителей, и у меня пропал интерес к чтению с эстрады. Из моих современников остались считанные единицы. А вновь пришедшие на эстраду как-то по-иному понимали сложное искусство чтеца. Иногда у меня возникает мысль сделать новый репертуар, более подходящий моему возрасту. Но надо ли это? Так я и откладываю то, что иногда будоражит мысль. Да и читать теперь, вероятно, мне надо иначе, соответственно этому репертуару и... моим годам. А все эти вечера английской, французской, немецкой, американской поэзии, не говоря уже о русской классике и советской поэзии, — все это требует огромного труда, и все это ушло куда-то в прошлое.
Да, мне пришлось многое передумывать и переосмысливать после того, как исчезло обаяние молодости, которой многое прощалось, и наступили годы, требующие мастерства и большой ответственности.
Надо сказать, что первое десятилетие пребывания в Малом театре было самым счастливым периодом моей творческой, да и личной жизни. Я много играла в театре. В 1926 году прошла «Любовь Яровая», утвердившая мое прочное положение в прославленной труппе. Поездки Головина, в репертуаре которых я все больше занимала ведущую роль, давали мне дополнительный сценический опыт. В эти же годы росла и популярность моей концерт-вой деятельности — я выступала в сборных концертах и спектаклях в филиале Большого театра, а мои сольные концертные премьеры обычно проходили в Доме ученых, перед особо требовательной и культурной публикой. На этих концертных премьерах постоянно присутствовала директор Дома ученых — знаменитая М. Ф. Андреева. Все это приносило мне громадное творческое удовлетворение. Но и работала я неутомимо. Если к этому прибавить мою страсть к спорту и танцам, частые приглашения в иностранные посольства и вечные заботы о шляпках и туалетах—кстати, всегда покупаемых в долг, — то можно сказать, что у меня не было ни одной свободной минуты. Но внезапно меня постигло серьезное несчастье.
Слишком интенсивная работа, большое нервное потрясение, вызванное смертью Марджанова, и, наконец, полный и тяжелый разрыв с Всеволодом привели к тому, что я серьезно заболела. Еще в 1929 году, после воспаления легких, профессор В. Л. Эйнис предупреждал меня, что надо меньше работать и помнить, что легкие у меня слабые. Меньше работать?! Да разве это было возможно? Ну а беречься я никогда не умела. И, конечно, как только встала с постели, опять завертелась в вихре различных дел. Внезапно я стала замечать, что иногда подхрипываю, но при определенном повороте головы говорю лучше. Все же весной 1938 года я показалась другу артистов — знаменитому ларингологу А. И. Фельдману. Его диагноз был — переутомление связок, надо работать поменьше. Но концертов было много. К тому же приближался конец сезона в Малом. Мы с мужем, Семеном Исааковичем Каминкой, приобрели путевки в санаторий имени Орджоникидзе в Кисловодске. Я надеялась там только отдыхать и нигде не выступать. Пусть отдохнут мои связки, думала я. Однако вблизи Таганрога есть станция (кажется, Морская), где всегда продавались великолепные раки. Я очень люблю раков, и мы уплетали их за обе щеки, запивая холодным пивом. В результате я совершенно потеряла голос. Могла только шептать. Уверенная, что это от холодного пива, я опять особенно не беспокоилась: в санатории все пройдет.
Нам дали чудесную палату с балконом и видом на Эльбрус. Я была в восторге. Казалось, все тяжелое и страшное позади. И Игорек (он уже жил у меня) хорошо устроен на лето в Щелыкове с моей мамой. Вот только, палатный врач, совсем молодая девушка, с беспокойством относилась к моей температуре — 37,5. Я ее уверяла, что это моя нормальная температура и нечего обращать на нее внимание. Вот только бы вернулся голос. А голос не возвращался, и я отправилась к ларингологу. Она заглянула в мое горло, и я увидела ее испуганное и растерянное лицо. «Что у меня?» — прошептала я. «Ничего, ничего,-— стала меня успокаивать уже взявшая себя в руки тоже. молодая женщина-врач. — И знаете что? Сейчас в санатории отдыхает моя коллега, даже мой преподаватель. Вы ничего не имеете против, если я вас ей покажу?» Конечно, я согласилась. Мне бы только поскорее вернуть голос. Что происходило со мной, я не подозревала.
Дальше пошли еще какие-то необходимые обследования, и почему-то однажды Семен Исаакович сказал, что мы не будем ходить в общую столовую, а нам все будут приносить в палату: «Чтобы ты больше молчала, а то, находясь в обществе, невольно станешь разговаривать». В общем, я и этому опять не придала никакого значения. Я могла гулять, ходила в горы всегда одна и, естественно, молчала.
Но вот меня вызвали к ларингологу. Меня осмотрела ее коллега. Они о чем-то пошептались и велели прийти через два дня. Мне еще предстоял визит к невропатологу. И тут все выяснилось. Очаровательный невропатолог (он действительно был очень интересный мужчина) в процессе осмотра заинтересовался, почему я говорю шепотом. Я стала что-то объяснять насчет пива, которое выпила в дороге. Но мой палатный врач протянула ему историю болезни... и, не сдержавшись, невропатолог с изумлением воскликнул: «Как, ТВС?» Что такое ТВС—я знала! Вот, значит, почему ни с кем не общаться, почему обедать в палате! ТВС! Туберкулез! Но я, не знала до конца всей ужасной правды. Да, у меня была уже палочка Коха, и я была заразна. У меня был милиарный туберкулез легких. Но горло? Голос? Об этом мне никто не говорил. На следующий день мне сделали первое прижигание на голосовой связке. Боль была адская. Не было специальных приспособлений. Остается удивляться, как в тех условиях все же смогли справиться с этой процедурой. Но она была необходима. Дело, говоря попросту, шло к скоротечной чахотке. Директор санатория, милейший, отзывчивый человек (кстати, он во время войны командовал партизанским отрядом), посоветовал немедленно ехать в Москву, где есть серьезная профессура и где лечение может идти более успешно.
Семен Исаакович списался с Москвой. Наш замечательный адми-нистратор Матусис достал мне путевку в Барвиху. И мы расстались с Кисловодском, с прекрасным санаторием и хорошими, добрыми врачами, которые все так хотели мне помочь.
В Москве Семен Исаакович поднял на ноги всю профессуру. Профессор В. Л. Эйнис, лучший в то время фтизиатр, и профессор А. Н. Вознесенский, блестящий, фтизиоларинголог, часто навещали меня и постоянно наблюдали, пока я была в Барвихе. Я или находилась в своей палате, или гуляла, но с другими отдыхающими не общалась. Вознесенский сделал мне второе прижигание связки. Боль была меньше, ибо имелись все необходимые инструменты и соблюдались надлежащие условия. Оба профессора настаивали на моем отъезде в Крым. «В Крым — значит, умирать»,— думала я и все допытывалась, что же у меня с горлом. Рак? Видя мое смятение, мне наконец сказали правду: не рак, а туберкулез связки, каверны на связках. Нужен юг, полное молчание и серьезное лечение легких.
Я никогда не забуду необыкновенно заботливое отношение ко мне партии и правительства. Я была беспартийной и мало что собой представляла! Молодая, довольно популярная актриса, и ничего больше. Я ведь не сделала пока в искусстве ничего значительного. И вот меня отправляют в лучший туберкулезный санаторий ЦК партии, «Горное солнце», расположенный в Мисхоре. Он переполнен. Но мне дают кабинет дежурного врача. Беспрерывно идут телеграммы из Москвы от моих профессоров. В телеграммах — тщательные указания, как меня надо лечить. Специально ко мне из Ялты приезжает светило юга — профессор-фтизиоларинголог Биншток. Он предлагает лечение рентгеном. Москва категорически протестует —только прижигание. А у меня одна мысль:
конец. Голос не возвращается, температура не спадает. Долгие, мучительные ночи без сна и приглушенные шаги за дверью. Очередная смерть. Кого-то несут мимо моей палаты в морг. Скоро и меня. Думала ли я о театре? Да, конечно. Но больше—о сыне. От него многое скрывали. Он рвался ко мне, но... В Москве стояла осень. Мне почти ничего не сообщали о театре. Я старалась писать и Семену Исааковичу и Горику веселые письма. И вот вдруг температура стала падать. Значит, не умру, значит, не конец! Но голос? Голоса не было. Вернется ли он? А если нет? Что будет со мной? Нет голоса—значит, нет театра. Я не актриса, даже не смогу преподавать. Что же делать? И опять мучительные раздумья. Что делать без голоса?! Пришла мысль: писать. Я стала пробовать писать маленькие сказки об Ай-Петри, о море, о девочке, которая вчера умерла, прижав к груди любимую куклу. Так проходили недели, а из Москвы шли ободряющие письма. Врачи. «Горного солнца» отмечали улучшение в легких, но голос, голос... его не было.
Я много гуляла, прибавляла в весе, старалась правильно дышать и молчала. У меня были блокнот, карандаш и жестикуляция. Весь санаторий знал, что говорить мне запрещено. Питалась я в палате, много читала, писала, иногда смотрела кинокартины на первом этаже. И молчала, молчала, молчала. Однажды по распоряжению из Москвы мой палатный врач предложил мне ответить на его утреннее приветствие звуком, а не молчаливым поклоном. Я не могла. Мне казалось, что-то порвется у меня в горле, я боялась и... молчала. Врач настойчиво просил побороть страх и все же попробовать. Нет... не могла. И вот однажды я стояла на своем втором этаже, опираясь на балюстраду. Внизу, в холле, сидела сестра, принимавшая приехавших больных. Кажется, уже приехали все. И она куда-то отлучилась. Однако в это время прибыл еще один больной. Не видя никого в холле, он заметил наверху меня и стал довольно нервно требовать сестру. Что я ему могла сказать? Мои жесты злили его еще больше. И вдруг я невольно звучно произнесла: «Она вышла». Голос! Голос! У меня голос! И он, этот человек, там, внизу, услышал меня! Это было невероятно! Это было и страшно и радостно. Я побежала в палату и, стоя перед зеркалом, чуть не плача и смеясь, говорила, говорила, пока еще тихо, несмело, но говорила себе «здравствуй». Голос звучал еще хрипло и слабо, но звук был. Была и чистая нота.
В Москву полетела сумасшедшая телеграмма: «Голос прорезался, голос есть!»
Так шаг за шагом началось мое выздоровление.
Разумеется, я боялась много говорить и лишь по утрам позволяла себе приветствовать врача и сестер. Как они радовались! Мне кажется, они даже были рады больше, чем я. Они ведь тоже понимали, что значит для актрисы потерять голос. До сих пор я ни на минуту не забываю, чем обязана заботам этих добрых людей. Чем обязана моим истинным спасителям — Владимиру Львовичу Эйнису и Александру Николаевичу Вознесенскому. Не будь их постоянного наблюдения, их писем из Москвы—бог знает, вернулась ли бы я на сцену. Первое прижигание в Кисловодске мне сделала ассистент Вознесенского (к стыду своему, забыла ее фамилию), по счастливой случайности оказавшаяся там одновременно с нами. Если бы Вознесенский не воспротивился предложению Бинштока, возможно, голос вернулся бы ко мне скорее, но остался хриплым. Теперь туберкулез уже не страшен, медицина. сделала огромные шаги вперед. А тогда... И во время войны, когда пришло известие, что Горик пропал без вести, снова открылся мой ТВС. Крым был недоступен, и опять Эйнис и Вознесенский спасли меня — пневмотораксом. Четыре года войны — и четыре года пневмоторакс.
Итак, в 1938 году в Крыму я выздоровела, но в Москву меня не пускали, ждали, чтобы снег лег плотно, наступила зима.
Первые дни, когда Семен Исаакович привез меня в «Горное солнце», я проплакала так, как никогда еще не плакала. Ничто и никто не мог меня утешить. Семен Исаакович должен был уезжать в театр в Москву. А у меня была только одна мысль — рвется последняя нить, связывающая меня не только с театром, но и с жизнью. Я была твердо уверена, что в Крым меня привезли умирать. Эти мысли долго не оставляли меня. А тут еще письмо от Всеволода. Он просил разрешения приехать, быть около меня, простить и забыть все. Я не ответила.
Я выздоровела и вернулась в Москву в середине декабря 1938 года: Однако к работе в театре врачи меня еще не допускали. Они категорически требовали, чтобы я продолжала молчаливый режим. В редких случаях короткий тихий разговор дома. И я выдерживала этот режим. В общем, я молчала почти год, и это спасло меня. Моя беспредельная благодарность Семену Исааковичу Каминке. Его преданность и заботы всей его семьи обо мне помогли моему исцелению.
Теперь о театре. Как я рвалась к нему, как хотелось поскорее вступить на его сцену, вдохнуть запах кулис, увидеть огни рампы! Однако мне сразу пришлось встретить в его стенах много неожиданно горького.
Я вернулась в театр, уже зная, что мою Глафиру в «Волках и овцах» репетирует другая актриса. Смущаясь, главный режиссер И. Я. Судаков предложил мне репетировать в очередь с ней, но я отказалась. Зачем? «Вы взяли актрису, она уже репетирует, пусть и играет». «Евгению Гранде» на худсовете я сама отказалась играть в пользу Белевцевой. Короче говоря, в театре меня уже считали несуществующей. Ходили слухи, что Гоголева умрет не нынче завтра, а если и выживет, то у нее повреждены голосовые связки —значит, ей как актрисе конец.
И тем не менее в апреле 1939 года я впервые после болезни вышла на сцену в любимом моем «Стакане воды» в роли герцогини Мальборо с Зубовым—Болингброком.
Итак, я была здорова и могла работать, хотя под постоянным наблюдением врачей. Правда, работать в полную силу пока было нельзя. Лишь постепенно входила я в репертуар театра и в концертную деятельность.
Приходилось вновь завоевывать место в труппе Малого театра.
Не все, что происходило в нем, я понимала. В его атмосфере что-то менялось. В это время главным режиссером театра был воспитанник МХАТ И. Я. Судаков. Он привес нам много нового и полезного. Укрепил дисциплину, усовершенствовал постановочную часть. Однако некоторые особенности Малого театра были ему чужды, и он старался последовательно их преодолевать.
Кроме того, еще в 1932 году, после закрытия театра бывш. Корща, группа его артистов влилась в наш коллектив. Это были прекрасные актеры, многие из них сделали для Малого театра немало хорошего, но их стиль, отношение к искусству не всегда были нам близки.
Тем не менее в конце 30-х—начале 40-х годов, до Великой Отечественной войны, у Малого театра были большие успехи. Я напомню три особо значительных спектакля.
Во-первых, заиграл Остужев, и как заиграл! Отелло Остужева прогремел на всю страну. О нем написано много восторженных книг, статей, рецензий. А ведь произошло это случайно.
В театр для постановки «Отелло» пригласили режиссера С. Э. Радлова. Он не очень хорошо знал труппу Малого театра. И ему предложили возможных исполнителей роли Отелло — Садовского, Ольховского и Ленина. Об Остужеве не было и разговора: инвалид, глухой, не сегодня завтра выйдет на пенсию. Так не дали ему играть маркиза Позу в «Дон Карлосе». Он только иногда заходил в зал на марджановские репетиции и грустно смотрел, только смотрел на сцену. Да, он был актер классического романтического репертуара и в современных пьесах не всегда находил себя. Но Поза в «Дон Карлосе» словно создан для него. А Остужев только смотрел, как играют другие. Пожалуй, после болезни и мне была уготована такая же участь. Как же вышло, что Остужев все-таки сыграл Отелло?
Распределение ролей в «Отелло» вывесили весной, а летом В. Р. Ольховский лег на операцию и... умер. Остались два Отелло. Пров Михайлович отличался некоторой ленцой. Михаил Францевич Ленин вызывал сомнения Радлова, который вдруг попросил для Отелло Остужева. И директор театра С. И. Амоглобели с удовольствием согласился на эту кандидатуру.
Результат оказался потрясающим. Грандиозный успех. Мало сказать, успех — триумф актера Остужева, «глухого, инвалида, кандидата на пенсию»! Это был новый взлет Малого театра.
После «Отелло» Радлов хотел ставить с Остужевым «Гамлета». Все лето перед началом репетиций Остужев штудировал трагедию Шекспира. Работал он с адским напряжением. Учил не только свою роль, но и всю пьесу.
Однако ряд обстоятельств помешал постановке «Гамлета». Это был тягчайший удар для Остужева.
И вот тогда Судаков предложил Остужеву «Уриэля Акосту».
Остужев был счастлив. Однако актриса, назначенная на роль Юдифи, вызвала у него категорическое несогласие. Он хотел, чтобы его партнершей, как и прежде, была я. Но теперь уже и я после моей болезни ходила в «инвалидах». И Остужеву стоило больших усилий настоять на моей кандидатуре. С первых моих шагов на сцене Малого театра Остужев относился ко мне с нежным вниманием. Помню, в 20-е годы на репетициях (мы тогда много играли вместе) он внимательно наблюдал за мной — какую и где я делала паузу, какой и где поворот, следил по губам за манерой разговора. И это не только за мной, как за своей партнершей. Я не помню случая во время спектакля, чтобы он «наступил» на чью-нибудь реплику или заговорил невпопад. Играя со мной, он бывал совершенно спокоен, знал — что бы ни случилось, я всегда выручу и поддержку его. Несмотря на глухоту, он прекрасно понимал, что делается в театре.
Оба мы страдали за Малый театр, видели все то чуждое, что появилось в нем. Однако все новое, истинно прекрасное, что могло увеличить славу Малого театра и развить его традиции, Остужев принимал с радостью. Внимательно и благодарно прислушивался он к указаниям и советам Радлова, с таким же вниманием относился к Судакову.
Я понимала — все, что делает Юдифь, есть проявление любви к Уриэлю. Она всем сердцем стремится воспринять его учение и помочь ему восторжествовать. Легко и радостно было работать с Остужевым. Я иногда забывала себя и свои творческие интересы—только бы удобнее, лучше было Остужеву. Для меня «Уриэль Акоста» —счастливая и дорогая сердцу работа. Опять мы с Остужевым вместе на родной сцене, опять вспоминался его очаровательный Бассанио в «Венецианском купце» и дорогой мой Чацкий! А потом наша обоюдная неудовлетворенность в «Заговоре Фиеско», наши страдания в «Соборе Парижской богоматери» и многие, многие другие встречи в спектаклях. Он сам пережил тягчайшую травму из-за своей болезни. И понимал мою, чуть не сыгравшую роковую роль, «чахотку». Он, который лучшие свои годы сидел и смотрел, как играли другие, понимал и мою тоску из-за бездействия. Он знал, что я была не «инвалидом», что я многое могла еще сделать именно в классическом, романтическом репертуаре.
Всё познается в сравнении. Иногда мне кажется, что все сыгранные мною роли — это нечто среднее, обыденное, а сама я актриса очень посредственная. Но как быть с письмами от зрителей, которые я получаю в большом количестве?.. Как быть с аплодисментами, которыми меня награждают? Не искупают ли они равнодушие и невнимание прессы? Однако порой мне думается, что все те высокие награды, которыми я награждена, — награды не за творческие мои достижения, а за ту большую общественную работу, которая так дорога мне и которой я, действительно, отдаю свою любовь и. силы.
В письме к Г. А. Товстоногову я совершенно искренне писала, что, если бы у меня в моей творческой жизни были такие учителя-режиссеры, как он, я могла бы быть другой, хорошей актрисой. Ведь, кроме Марджанова, я за долгие годы не встретила ни одного режиссера, который смог бы добраться до святая святых моей души, стать моим путеводителем в творчестве. Часто испытывая недоброжелательство, я вообще теряла веру в себя и не могла понять, каковы мои актерские возможности. А это очень тяжело.
Летом 1939 года в Барвиху, где я отдыхала, уже без «изоляции», приехали Судаков и Зубов. Они старались уговорить меня играть Надежду в «Варварах» Горького. Весной, когда начались репетиции, я сразу же наотрез отказалась от этой роли. Я не понимала Надежду и невзлюбила ее, только еще прочитав пьесу.
Пробовали Непомнящую, актрису с удивительными глазами, пробовали Шатрову, но и она совсем не подходила для этой роли. И вот в третий раз приехали ко мне режиссер и постановщик. Судаков не любил меня как актрису, его визит и настойчивая просьба были удивительны. С большим трудом я все же еще раз отказалась, сказав, что перечитаю пьесу и подумаю. Но вопрос до осени остался открытым. «Не могу я играть эту дуру и мещанку», — думала я. «Я вас с голоса буду учить», — говорил мне Судаков.
Наконец после долгих колебаний я согласилась. Я много думала о том, что хотел Алексей Максимович сказать, когда писал эту роль. Как-то я поехала к Марии Федоровне Андреевой. Во время разговора с ней наблюдала за ее необыкновенными глазами, за ее манерой чуть замедленно говорить и словно брала у нее черты, необходимые для характеристики моей героини.
Моя Надежда считала Черкуна человеком исключительным, видела его в рыцарских доспехах. Ее любовь — чистая любовь. Она словно несет чашу прозрачной воды и старается ее не расплескать.
»Варвары»! Я видел эту пьесу в Малом театре несколько раз... Кто мог сравниться с Анненковым — Черкуном, Зубовым — Сержем Цыгановым, Вами — Надеждой Монаховой, Велиховым — Монаховым, Ликсо — Лидией, Турчаниновой и Яблочкиной в роли Богаевской? Никто! Тридцать лет прошло (с хвостиком!), а я закрою глаза и с оптической резкостью вижу многие сцены, слышу голоса актеров, помню их интонации. ...Разве можно забыть Вашу сцену с Черкуном?! Н. А. Анненков... играл эту роль великолепно! Надежда говорит. Черкуну: «Настоящая любовь ничего не жалеет, ничего не боится...» — и в ее голосе звучит убеждение, напористость. И Егор мало-помалу сдается... Увы! Надежда выдумала своего героя. Она наделила Черкуна теми достоинствами, которых у него не было. Хмель, ударивший в голову Черкуну, скоро прошел, и наш герой запросил отступного... Все оборвалось в душе Надежды— все рухнуло. Всю остальную сцену Вы проводили как в тумане. И какой неизбывной тоской звучали Ваши слова: «Он испугался... сам он. Никто не может любить меня... никто». В этих словах была такая опустошенность, что зритель почувствовал — что-то должно произойти роковое! И это в самом деле произошло—Надежда убила себя...
В. Д. Демьянцев, г. Кемерово.
Образ Надежды вырастал у меня постепенно. Мне кажется, я так и не достигла зенита в его трактовке, что-то прорастало у меня новое, но до конца я это новое не довела. Умер Зубов, игравший Цыганова, и спектакль сняли. Сейчас бы сыграла эту роль по-другому. Она дорога мне. Я полюбила свою Надежду, эту чистую женщину, искавшую настоящей любви и не нашедшую ее.
Подробнее
Назовите при старших имя артиста Юрия Соломина. «Это «Адъютант его превосходительства», — наверняка скажут они. Эта роль в историко-приключенческом фильме стала одной из самых ярких в биографин актёра.А вы, ребята, конечно, можете вспомнить его по фильмам
Назовите при старших имя артиста Юрия Соломина. «Это «Адъютант его превосходительства», — наверняка скажут они. Эта роль в историко-приключенческом фильме стала одной из самых ярких в биографин актёра.А вы, ребята, конечно, можете вспомнить его по фильмам «Обыкновенное чудо», «Школьный вальс», «Хождение по мукам», «Московская сага»...
Назовите при старших имя артиста Юрия Соломина. «Это «Адъютант его превосходительства», — наверняка скажут они. Эта роль в историко-приключенческом фильме стала одной из самых ярких в биографин актёра. А вы, ребята, конечно, можете вспомнить его по фильмам «Обыкновенное чудо», «Школьный вальс», «Хождение по мукам», «Московская сага»...
Над столом в кабинете народного артиста СССР Ю.М. Соломина, художественного руководителя Государственного академического Малого театра, висит изображение Георгия Победоносца — мужественного воина с мирным именем землетруженика. Наверное, он по-своему помогает тёзке (Юрий — славянская форма имени Георгий). О войне и победе, которая 60 лет назад принесла мир на нашу землю, с известным актёром побеседовала корреспондент «Пионерки» Елена МИХАЙЛОВА:
— Юрий Мефодьевич, когда началась война, вы были совсем ещё маленьким человеком. Какой вам запомнилась та пора?
— Я родился и жил в Забайкалье, в Чите. Здесь и войну встретил, в 1943 году в школу пошёл. Хоть и было это в глубоком тылу, но и там война есть война. Все испытывали и голод, и холод. Жил город без света. Чего у нас не было, так это бомбёжек. В Читу было эвакуировано очень много заводов и военных предприятий, а все большие здания отданы под госпитали. И наша школа № 5 тоже стала госпиталем. Однажды к нам, первоклассникам, пришла учительница Наталья Павловна Большакова и спросила: «Кто хочет выступать?» Все закричали: «Я! Я!» И я вместе с ребятами стал тянуть руку. Слово «выступать» показалось каким-то магическим. Конечно, все двадцать пять человек не могли пойти на выступление, наверное, нас всё-таки выбирали. В число этих отобранных попал и я. Что помню про своё выступление? Стою в центре палаты среди раненых. Пел ли я, танцевал, читал ли что-то, сейчас не могу сказать. Помню, что один из зрителей дал мне кусочек сахара. Я его как зажал в руке, так, наверное, весь день с ним и проходил. А пришёл домой, ладошку разжал... Сахар в ней был какой-то мокрый, раскисший. Но во всяком случае в этот день мы дома пили чай с сахаром, а я ещё и вылизывал сладкую свою ладошку! Наверное, это был самый счастливый и радостный день. Вот такое у меня одно из первых впечатлений о войне.
— А во что тогда ребята играли?
— Девяносто пять процентов времени мы проводили на улице, во дворах. Бегали, играли в самые обычные игры. Из дерева выпиливали всякие пистолетики. Зимой ещё катались на коньках и санках. Выло и такое развлечение: цеплялись крючками за борта машин и катились за ними.
Сейчас я думаю: некоторая актёрская фантазия, что довела меня до работы в театре и кино, уже тогда начала проявляться. Представляете! Видимо, после посещений госпиталя я стал заматывать руку в тряпку или убирал её под рукав и ходил так по городу. Или палку брал и начинал прихрамывать. Какой же смешной я был! Но тогда казалось, что все смотрят на меня и думают: «Вот какой маленький, а воевал!» Хотелось, наверное, особого уважения, потому что к людям, которые лежали в госпитале, все очень уважительно относились. Для нас они были герои, и хотелось им подражать.
— Многие, вспоминая войну, сознаются, что какой бы страшной она ни была, осталась очень яркой страницей в жизни. Определила какие-то нравственные ценности, важное в личности воспитала. Вы можете то же и про себя сказать?
— Абсолютно согласен с этими людьми. Во время войны, теперь я ясно это чувствую, взрослые очень внимательно относились к детям. По мере возможности оберегали, подкармливали. Пример особой душевности и нравственности для меня — всё та же учительница Наталья Павловна. Приходили мы в школу не сказать чтобы сытые. Ну чай, кусочек хлеба съедим дома. С такой кормёшкой уже ко второму уроку успевали здорово проголодаться. Так Наталья Павловна к этому времени кипятила на печке чайник. Кипяток разливала по нашим кружкам, что хранились у каждого в парте, и добавляла в него принесённый из дома разведённый сахарин. Тут открывалась дверь, и к нам вносили противень, наполненный пирожками с ливером. Урок посвящался тому, что мы ели эту вкусноту, а учительница что-то рассказывала.
...Я когда уже в Москве в институте учился, встречал на улицах похожие пирожки. Перепробовал все, какие видел: была потребность ещё раз испробовать вкус того военного лакомства. Так по сегодняшний день я его и не нашёл. Вспоминаю эти пирожковые уроки и вечно буду благодарить старших за то, что сохранили наше поколение.
— Юрий Мефодьевич, а конец войны каким запомнился?
— Это я был уже большой! Помню, что в тот день прошёл дождь и стало тепло. Мы с соседкой, Валькой Маклаковой, качались во дворе на качелях: к большим деревьям привязаны верёвки, и на них уложена толстая доска. Раскачивались так, что прямо выше крыш взлетали. Вдруг на улицу стали выбегать люди. Обнимаются, кричат... Я не расслышал, что кричали, потому что Валька резко соскочила, и тяжеленная доска ударила меня по голове. Очевидно, на какое-то мгновение я даже сознание потерял. А когда пришёл в себя, смотрю: все целуются, бегают, и никто почему-то на меня не обращает внимания. Тут, похоже, опять моё актёрство вылезло наружу: я не встал, а пополз по палисаднику, изображая раненого бойца. Я выжил, я герой! Игра и реальность жили во мне. Когда я встал на ноги, кто-то подбежал и закричал: «Война закончилась!» Так я, «раненый», и встретил 9 Мая.
— Среди ваших театральных и киногероев очень много людей в погонах. Когда вам предстояли такие роли, помогали ли собственные военные воспоминания?
— В каждом человеке существует свой компьютер. В мой было заложено что-то актёрское. Вот почему мои детские воспоминания — как кадры из фильма, я их такими вижу. Мальчишкой очень эмоционально воспринимал тогдашнюю жизнь, мечтал подражать военным, с удовольствием смотрел фильмы о них. Так, наверное, в маленького человека и закладывался патриотизм. Вполне возможно, что отложившиеся в памяти моего компьютера образы солдат, героев-фронтовиков и помогали мне создавать образы в кино и театре. Одним из первых был фильм «Весна на Одере», «командовал» там ротой разведчиков. И пошло! «Оборона Севастополя», «Море в огне», «Блокада», «Кочующий фронт»... Подсчитал я как-то, сколько снимался в этих фильмах, получилось лет пять! Всё это время я ходил в форме, съёмки шли на военных полигонах, на учениях, попадали мы и под взрывы, а зимой в воду проваливались. Считаю, что честно отслужил в армии и дослужился до звания генерал-майора: в фильме «Соколове» играл генерала Шаференко.
— Что вы считаете важным сказать читателям «Пионерской правды» в связи с большим праздником — 60-летием Победы?
— Я бы сказал так, как сказал бы и своей внучке: гордость должна быть, и любовь к своей Родине, уважение к своей нации, к своему народу, языку, к своей земле. Эта земля тебе может чем-то не нравиться... Но находиться на ней, пить её воду и сквернословить по этому поводу — последнее дело. Разное было в нашей истории. Кому-то не хочется это вспоминать, это другой вопрос. Но всё, что было, мне кажется, ребята должны знать. А возможности для узнавания у них есть. Трудная, горькая, героическая — наша история. Мне кажется, ничего нет лучше правды.
«Пионерская правда», спецвыпуск к 60-летию победы
Над столом в кабинете народного артиста СССР Ю.М. Соломина, художественного руководителя Государственного академического Малого театра, висит изображение Георгия Победоносца — мужественного воина с мирным именем землетруженика. Наверное, он по-своему помогает тёзке (Юрий — славянская форма имени Георгий). О войне и победе, которая 60 лет назад принесла мир на нашу землю, с известным актёром побеседовала корреспондент «Пионерки» Елена МИХАЙЛОВА:
— Юрий Мефодьевич, когда началась война, вы были совсем ещё маленьким человеком. Какой вам запомнилась та пора?
— Я родился и жил в Забайкалье, в Чите. Здесь и войну встретил, в 1943 году в школу пошёл. Хоть и было это в глубоком тылу, но и там война есть война. Все испытывали и голод, и холод. Жил город без света. Чего у нас не было, так это бомбёжек. В Читу было эвакуировано очень много заводов и военных предприятий, а все большие здания отданы под госпитали. И наша школа № 5 тоже стала госпиталем. Однажды к нам, первоклассникам, пришла учительница Наталья Павловна Большакова и спросила: «Кто хочет выступать?» Все закричали: «Я! Я!» И я вместе с ребятами стал тянуть руку. Слово «выступать» показалось каким-то магическим. Конечно, все двадцать пять человек не могли пойти на выступление, наверное, нас всё-таки выбирали. В число этих отобранных попал и я. Что помню про своё выступление? Стою в центре палаты среди раненых. Пел ли я, танцевал, читал ли что-то, сейчас не могу сказать. Помню, что один из зрителей дал мне кусочек сахара. Я его как зажал в руке, так, наверное, весь день с ним и проходил. А пришёл домой, ладошку разжал... Сахар в ней был какой-то мокрый, раскисший. Но во всяком случае в этот день мы дома пили чай с сахаром, а я ещё и вылизывал сладкую свою ладошку! Наверное, это был самый счастливый и радостный день. Вот такое у меня одно из первых впечатлений о войне.
— А во что тогда ребята играли?
— Девяносто пять процентов времени мы проводили на улице, во дворах. Бегали, играли в самые обычные игры. Из дерева выпиливали всякие пистолетики. Зимой ещё катались на коньках и санках. Выло и такое развлечение: цеплялись крючками за борта машин и катились за ними.
Сейчас я думаю: некоторая актёрская фантазия, что довела меня до работы в театре и кино, уже тогда начала проявляться. Представляете! Видимо, после посещений госпиталя я стал заматывать руку в тряпку или убирал её под рукав и ходил так по городу. Или палку брал и начинал прихрамывать. Какой же смешной я был! Но тогда казалось, что все смотрят на меня и думают: «Вот какой маленький, а воевал!» Хотелось, наверное, особого уважения, потому что к людям, которые лежали в госпитале, все очень уважительно относились. Для нас они были герои, и хотелось им подражать.
— Многие, вспоминая войну, сознаются, что какой бы страшной она ни была, осталась очень яркой страницей в жизни. Определила какие-то нравственные ценности, важное в личности воспитала. Вы можете то же и про себя сказать?
— Абсолютно согласен с этими людьми. Во время войны, теперь я ясно это чувствую, взрослые очень внимательно относились к детям. По мере возможности оберегали, подкармливали. Пример особой душевности и нравственности для меня — всё та же учительница Наталья Павловна. Приходили мы в школу не сказать чтобы сытые. Ну чай, кусочек хлеба съедим дома. С такой кормёшкой уже ко второму уроку успевали здорово проголодаться. Так Наталья Павловна к этому времени кипятила на печке чайник. Кипяток разливала по нашим кружкам, что хранились у каждого в парте, и добавляла в него принесённый из дома разведённый сахарин. Тут открывалась дверь, и к нам вносили противень, наполненный пирожками с ливером. Урок посвящался тому, что мы ели эту вкусноту, а учительница что-то рассказывала.
...Я когда уже в Москве в институте учился, встречал на улицах похожие пирожки. Перепробовал все, какие видел: была потребность ещё раз испробовать вкус того военного лакомства. Так по сегодняшний день я его и не нашёл. Вспоминаю эти пирожковые уроки и вечно буду благодарить старших за то, что сохранили наше поколение.
— Юрий Мефодьевич, а конец войны каким запомнился?
— Это я был уже большой! Помню, что в тот день прошёл дождь и стало тепло. Мы с соседкой, Валькой Маклаковой, качались во дворе на качелях: к большим деревьям привязаны верёвки, и на них уложена толстая доска. Раскачивались так, что прямо выше крыш взлетали. Вдруг на улицу стали выбегать люди. Обнимаются, кричат... Я не расслышал, что кричали, потому что Валька резко соскочила, и тяжеленная доска ударила меня по голове. Очевидно, на какое-то мгновение я даже сознание потерял. А когда пришёл в себя, смотрю: все целуются, бегают, и никто почему-то на меня не обращает внимания. Тут, похоже, опять моё актёрство вылезло наружу: я не встал, а пополз по палисаднику, изображая раненого бойца. Я выжил, я герой! Игра и реальность жили во мне. Когда я встал на ноги, кто-то подбежал и закричал: «Война закончилась!» Так я, «раненый», и встретил 9 Мая.
— Среди ваших театральных и киногероев очень много людей в погонах. Когда вам предстояли такие роли, помогали ли собственные военные воспоминания?
— В каждом человеке существует свой компьютер. В мой было заложено что-то актёрское. Вот почему мои детские воспоминания — как кадры из фильма, я их такими вижу. Мальчишкой очень эмоционально воспринимал тогдашнюю жизнь, мечтал подражать военным, с удовольствием смотрел фильмы о них. Так, наверное, в маленького человека и закладывался патриотизм. Вполне возможно, что отложившиеся в памяти моего компьютера образы солдат, героев-фронтовиков и помогали мне создавать образы в кино и театре. Одним из первых был фильм «Весна на Одере», «командовал» там ротой разведчиков. И пошло! «Оборона Севастополя», «Море в огне», «Блокада», «Кочующий фронт»... Подсчитал я как-то, сколько снимался в этих фильмах, получилось лет пять! Всё это время я ходил в форме, съёмки шли на военных полигонах, на учениях, попадали мы и под взрывы, а зимой в воду проваливались. Считаю, что честно отслужил в армии и дослужился до звания генерал-майора: в фильме «Соколове» играл генерала Шаференко.
— Что вы считаете важным сказать читателям «Пионерской правды» в связи с большим праздником — 60-летием Победы?
— Я бы сказал так, как сказал бы и своей внучке: гордость должна быть, и любовь к своей Родине, уважение к своей нации, к своему народу, языку, к своей земле. Эта земля тебе может чем-то не нравиться... Но находиться на ней, пить её воду и сквернословить по этому поводу — последнее дело. Разное было в нашей истории. Кому-то не хочется это вспоминать, это другой вопрос. Но всё, что было, мне кажется, ребята должны знать. А возможности для узнавания у них есть. Трудная, горькая, героическая — наша история. Мне кажется, ничего нет лучше правды.
«Пионерская правда», спецвыпуск к 60-летию победы
Подробнее
23 мая отмечает день рождения известная актриса, народная артистка России Нелли Ивановна Корниенко. Поздравляем Нелли Ивановну с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
23 мая отмечает день рождения известная актриса, народная артистка России Нелли Ивановна Корниенко.
Поздравляем Нелли Ивановну с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
Поздравляем Нелли Ивановну с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
23 мая отмечает день рождения известная актриса, народная артистка России Нелли Ивановна Корниенко.
В 1959 году, окончив курс В.И.Коршунова в Щепкинском училище, Корниенко пришла в Малый театр. Среди сыгранных ею на старейшей русской драматической сцене ролей следует отметить такие, как Саша («Иванов» А.П.Чехова), Софья («Горе от ума» А.С.Грибоедова), Нина («Маскарад» М.Ю.Лермонтова), Лидия («Бешеные деньги» А.Н.Островского), Оля («Так и будет» К.М.Симонова), Инкен («Перед заходом солнца» Г.Гауптмана), Роксана («Сирано де Бержерак» Э.Ростана), Лиза («Живой труп» Л.Н.Толстого), Раневская («Вишнёвый сад» А.П.Чехова) и многие другие.
Сегодня актрису Нелли Корниенко можно увидеть в спектакле Малого театра «Царь Борис» в одной из главных ролей — царицы Марии Григорьевны. С началом нового театрального сезона актриса приступает к репетициям в спектакле «Мария Стюарт»
режиссера Виталия Иванова. Нелли Корниенко снималась в художественных фильмах «Ловцы губок», «Наш дом», «Скандальное происшествие в Брикмилле», «Свидание с молодостью», «Непредвиденные визиты» и других. Телевидением увековечена ее блистательная Эмилия Марти из спектакля Малого театра «Средство Макропулоса», поставленного по одноименной пьесе К.Чапека.
Поздравляем Нелли Ивановну Корниенко с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
В 1959 году, окончив курс В.И.Коршунова в Щепкинском училище, Корниенко пришла в Малый театр. Среди сыгранных ею на старейшей русской драматической сцене ролей следует отметить такие, как Саша («Иванов» А.П.Чехова), Софья («Горе от ума» А.С.Грибоедова), Нина («Маскарад» М.Ю.Лермонтова), Лидия («Бешеные деньги» А.Н.Островского), Оля («Так и будет» К.М.Симонова), Инкен («Перед заходом солнца» Г.Гауптмана), Роксана («Сирано де Бержерак» Э.Ростана), Лиза («Живой труп» Л.Н.Толстого), Раневская («Вишнёвый сад» А.П.Чехова) и многие другие.
Сегодня актрису Нелли Корниенко можно увидеть в спектакле Малого театра «Царь Борис» в одной из главных ролей — царицы Марии Григорьевны. С началом нового театрального сезона актриса приступает к репетициям в спектакле «Мария Стюарт»
режиссера Виталия Иванова. Нелли Корниенко снималась в художественных фильмах «Ловцы губок», «Наш дом», «Скандальное происшествие в Брикмилле», «Свидание с молодостью», «Непредвиденные визиты» и других. Телевидением увековечена ее блистательная Эмилия Марти из спектакля Малого театра «Средство Макропулоса», поставленного по одноименной пьесе К.Чапека.
Поздравляем Нелли Ивановну Корниенко с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
22.05.2005
Подробнее
22 мая день рождения артиста Малого театра Степана Александровича Коршунова. Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
22 мая день рождения артиста Малого театра Степана Александровича Коршунова.
Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
22 мая день рождения артиста Малого театра Степана Александровича Коршунова.
Продолжатель славной актерской фамилии Коршуновых за время работы в театре сумел зарекомендовать себя как самодостаточный и разноплановый актер. Его роли в музыкальной комедии «Усилия любви», чеховской драме «Три сестры» и сказке «Снежная королева» подтверждают вышесказанное. Недавно Степану предстоял непростой ввод на роль Константина Треплева в «звездном» спектакле Малого театра «Чайка». По мнению коллег и зрителей, актер успешно справился с этой задачей, не повторяя прежнего исполнителя - своего отца Александра Коршунова и теперь от спектакля к спектаклю зрители могут наблюдать, как совершенствуется мастерство молодого способного артиста.
Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
Продолжатель славной актерской фамилии Коршуновых за время работы в театре сумел зарекомендовать себя как самодостаточный и разноплановый актер. Его роли в музыкальной комедии «Усилия любви», чеховской драме «Три сестры» и сказке «Снежная королева» подтверждают вышесказанное. Недавно Степану предстоял непростой ввод на роль Константина Треплева в «звездном» спектакле Малого театра «Чайка». По мнению коллег и зрителей, актер успешно справился с этой задачей, не повторяя прежнего исполнителя - своего отца Александра Коршунова и теперь от спектакля к спектаклю зрители могут наблюдать, как совершенствуется мастерство молодого способного артиста.
Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
21.05.2005
Подробнее
21 мая поздравляем с днем рождения заслуженную артистку России Наталью Александровну Титаеву. От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
21 мая поздравляем с днем рождения заслуженную артистку России Наталью Александровну Титаеву.
От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
21 мая поздравляем с днем рождения заслуженную артистку России Наталью Александровну Титаеву.
На сцене Малого театра раскрылось редкое лирическое дарование актрисы, одной из лучших ролей которой стала Валя Анощенко в спектакле «Русские люди» по пьесе К.Симонова (с этой работой актрисы вы можете ознакомиться в аудиоверсии спектакля на нашем сайте). Однако яркая характерность также по плечу Наталье Титаевой, о чем можно судить по ролям Улиты в спектакле «Лес» и Дуняши в «Вишневом саде» (актриса исполняет эту роль со дня премьеры в 1982 году).
От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
На сцене Малого театра раскрылось редкое лирическое дарование актрисы, одной из лучших ролей которой стала Валя Анощенко в спектакле «Русские люди» по пьесе К.Симонова (с этой работой актрисы вы можете ознакомиться в аудиоверсии спектакля на нашем сайте). Однако яркая характерность также по плечу Наталье Титаевой, о чем можно судить по ролям Улиты в спектакле «Лес» и Дуняши в «Вишневом саде» (актриса исполняет эту роль со дня премьеры в 1982 году).
От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
20.05.2005
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
Благодаря моей прекрасной памяти, умению точно и быстро запоминать текст роли и мизансцены меня часто приглашали быть партнершей приезжих гастролеров.
Я с удовольствием и, что скрывать, гордостью участвовала в гастролях Орленева, играя с ним Регину в .«Привидениях» и Ирину в «Царе Федоре». С Моисеи я тоже играла в «Привидениях» Регину; хорошо помню его в «Гамлете» и «Царе Эдипе» — на этих спектаклях я была лишь зрительницей. С Папазяном выступала в ролях Дездемоны в «Отелло» и Кет в «Казни» Ге. «Отелло» он играл на армянском, русском и французском языках. В его книге «По театрам мира» есть фото, где запечатлена и моя персона. Он приказал сделать это фото, очень довольный всем своим ансамблем.
Итак, об Орленеве. Я застала уже закат этого великолепного актера. Он слишком много пил. И я не помню ни одной репетиции, — правда, их и было три-четыре, — которые он проводил бы трезвым. Может быть, поэтому его Освальд казался слишком патологичным. А ведь в Норвегии Орленева признали лучшим исполнителем этой роли и даже преподнесли ему личную трубку Ибсена. Возможно, тогда он играл иначе. На репетициях Орленев почти не делал мне замечаний. Он только указывал основные мизансцены и был занят преимущественно собой. К сожалению, об Орленеве у меня сохранились только такие, далеко не благоприятные воспоминания.
Приехал в Москву Моисеи. Сразу были объявлены три его гастрольных спектакля: «Привидения», «Гамлет» и «Царь Эдип». Первые два шли в Большом театре, а «Эдип» —на арене цирка.
Интерес к Моисеи был огромный. Актеров для его спектаклей подбирали очень тщательно.
Так как я уже играла роль Регины в «Привидениях», меня пригласили выступать и с Моисси. Тут все обстояло иначе, чем с Орленевым. У Моисеи был переводчик, и актер тщательно работал с нами, партнерами. Я, довольно хорошо знавшая немецкий язык, общалась с ним непосредственно. Мне очень нравились его дисциплинированность и требовательность. Он давал полезные указания, охотно подбрасывая новые ценные черточки к роли. На репетиции Моисеи приходил первым, опоздавшими возмущался, и чувствовалось, что он волнуется и очень ответственно относится не только к своей роли, но и ко всему ансамблю.
Моисси был, скорее, маленького роста. Некрасивый, худой, с большими выразительными глазами, весьма подвижный и с какими-то странными модуляциями в голосе, делающими индивидуальной всю его речь, одинаковую во всех спектаклях. Он являл образец серьезного актера-творца. Освальда играл очень сдержанно, весь внутри себя. В его Освальде угадывался большой талант. Так что погибал не только молодой, ни в чем не повинный человек, но и талантливый художник. До исповеди матери он проклинал и терзал себя, полагая, что в своей трагедии виноват сам и только сам. Эта внутренняя боль все время звучала в его игре. И только после того, как он узнавал истину, страшно раскрывались его глаза. Именно глаза, заглядывая в которые зритель чувствовал и видел весь ужас неожиданно постигшего его удара! Отец! Отец, которого он обожал и боготворил и... который виноват во всем. Исчезала последняя надежда на выздоровление. Припадок Освальда Моисеи играл без тени патологии. Да, зритель видел его обмякшее в кресле, почти безжизненное тело. Но о параличе говорили лишь глаза и полудетская, почти очаровательная улыбка: «Sonne, Sonne» — «Солнце, солнце». В этом было и какое-то умиротворение и освобождение. В кресле сидел большой обаятельный ребенок с застывшей улыбкой, ребенок, который никогда уже не будет в силах узнать свою несчастную мать.
Моисеи—Гамлет как-то стерся из моей памяти. Заслонил его виденный много лет спустя Гамлет — Пол Скофилд. Лучшего Гамлета я себе не представляю.
Ваграм Камерович Папазян... Народный артист Советского Союза, автор нескольких интереснейших книг, исполнитель ролей Отелло, Ромео, Гамлета, Макбета, Лира, Дон Жуана, Освальда, Арбенина, Протасова, целого букета ролей национального репертуара. Гордость и слава армянского театра. Думая о нем, невольно вспоминаешь слова великого французского трагика Тальма: «Когда рассмотришь все качества, необходимые для образования истинного трагического актера, все дары, которыми природа должна его наделить, то уже не станешь удивляться, что они так редки...» Ваграм Папазян был такой «редкостью», обладавшей всеми этими качествами: внешностью, темпераментом, умом, поразительной техникой, — все «дары» природы были при нем и помножены на колоссальную трудоспособность... Он был не просто трагиком, а трагиком великим. Впрочем, это амплуа не может сочетаться с посредственностью...
Судьба Папазяна—удивительная судьба одного из последних актеров-гастролеров. Он учился в Стамбуле и в Миланской академии художеств, совершенствовал свое мастерство в Париже—и играл, играл, играл... В труппах Э. Дузе, Э. Цаккони, Д. Грассо, Э. Новелли. Во Франции, Италии, Турции. Он объездил почти весь Советский Союз, и ему было присвоено звание народного артиста Армении, Грузии, Азербайджана. А позже—народного артиста СССР. Но это было потом. А я встретилась с Ваграмом Папазяном в 20-е годы...
Так как и Дездемона и Кет были уже играны мною и в юбилей Южина в Большом театре и в театре Зоологического сада, меня пригласили на эти роли в гастрольных спектаклях Папазяна. Гастроли планировались в Большом театре, но... мы все должны были играть на нашем родном русском языке, а сам гастролер—на французском. Меня это несколько смущало, хоть я и владела в то время довольно прилично и французским и немецким языками. Но одно дело просто читать или разговаривать, а другое—отвечать по пьесе на реплики партнера, да еще гастролера, да еще в «Отелло»!
Память стерла уже воспоминания о первом знакомстве и первой встрече с Папазяном, но облик его, репетиции и сам спектакль забыть невозможно.
Внешне Ваграм Папазян был удивительно обаятельный, красивый и стройный, хотя уже и не первой молодости человек. В нем ощущались не только национальные черты. Это был еще и элегантнейший европеец, блестяще говоривший по-французски. Он был необыкновенно воспитанным. Даже ко мне, тогда совсем молодой актрисе, он относился с удивительной почтительностью. За все время совместных репетиций и спектаклей я никогда не слышала грубого слова или окрика, не только по отношению к себе, но и по отношению к обслуживающему персоналу.
Я быстро освоила его мизансцены. По-русски он говорил с акцентом, но достаточно хорошо. И когда играл спектакль на русском языке, было в его акценте даже какое-то своеобразие, отличающее речь мавра от речи других действующих лиц.
Роли все знали назубок и этим вызывали восхищение Папазяна. Наверное, во время своих многочисленных гастролей за рубежом он не часто встречал такое ответственное отношение и такую дисциплину. Ко мне он относился с особой теплотой—ведь я была очень юной Дездемоной. По традиции старых актеров Малого театра я проводила репетиции «в полный тон» и с полной отдачей, и это, видимо, тоже подкупало его. Интонации Папазяна и новые для меня трактовки отдельных сцен невольно заставляли идти за ним и кое-что заново пересматривать. Папазян подсказывал с увлечением, ничего не навязывая, шел даже на то, что сам менял что-то для себя привычное. И оттого мне было приятно и радостно работать с ним в течение немногих—если не ошибаюсь, не более пяти—отпущенных гастролеру репетиций.
Зная, что я уже играла Дездемону, Папазян не диктовал свои мизансцены, а заботливо спрашивал, удобна ли мне его трактовка. Если было необходимо, он всегда удивительно мягко и быстро умел убедить в правильности своей просьбы. Сам Папазян репетировал не в полный тон: его задачей было лишь «ввести» нас в спектакль. Неизменно внимательный, он по нескольку раз медленно проговаривал свой текст партнеру, чтобы тот привык к незнакомой речи, терпеливо добивался, чтобы исполнитель, успокоенный его ласковой настойчивостью, вовремя подхватывал реплику и произносил текст.
Как играл Папазян? Его Отелло был гибкий, смелый, обаятельный восточный военачальник. Какое достоинство, красота, даже величие звучало в его речи,. которую он произносил в сенате. И какая едва сдерживаемая страсть — при появлении Дездемоны. Это был не романтический Отелло Остужева, а более земной и весь сотканный из нервов человек. Его бросок при появлении Дездемоны на Кипре был так стремителен, полон такой любви, такой, я бы сказала, необузданной радости, что все это невольно передавалось мне.
Грим мавра не мог скрыть его красивой внешности. Да, он был внешне очень красив: высокий, гордый, в ослепительно белом плаще, с открытой грудью. Только непокрытая голова, цвет шеи, лица, рук и вместе с тем неуловимая грация могучего зверя, несколько осторожная, кошачья походка и полные достоинства восточные поклоны «выдавали» в нем мавра.
На спектакле он находился весь во власти образа. И если первое появление Дездемоны не позволяло ему проявить весь размах своей страсти к ней, то в последующих сценах я—Дездемона знала, чувствовала силу любви моего Отелло. Он гордо прикрывал меня своим плащом, но за этим скупым жестом читалась его готовность сердцем прикрыть свою любимую. Хорошо помню его сцену с Яго, который рассказывает Отелло об измене Дездемоны и о платке—его подарке, якобы найденном у Кассио. Отелло—Папазян ходил по авансцене кругами. Яго в глубине сцены, произнося свой рассказ, вливал яд в душу Отелло. Папазян играл эту сцену блестяще: то был зверь, мечущийся в невидимой клетке. Его движение кругами с втянутой в плечи головой было словно подготовкой к прыжку. И вот этот прыжок происходил. Отелло кидался на грудь Яго и, вцепившись в него, катался клубком по полу. Да, Яго мог торжествовать, когда, освободившись наконец от цепких рук обезумевшего Отелло, видел того у своих ног, скорчившегося в судорогах неизбывного страдания. Если бы не природная гибкость и чувство меры актера, эта сцена могла бы выглядеть слишком натуралистической. Но Папазян был большой трагический артист, великолепно владевший и голосовым аппаратом и техникой тела.
Яго — Головин говорил мне потом, что он никогда не ощущал ушиба, не чувствовал боли, когда Папазян совершал такой удивительный для зрителей трюк. Обладая необыкновенной техникой, Папазян делал это мягко и безболезненно. Но эта техника\\\\\\\' сочеталась у него с сильным внутренним темпераментом: казалось, вся душа мавра наполнена такой свирепой болью, его переполняет ревность, прижавшая и придушившая горделивого, могучего в своей красоте воина. Это был насмерть раненный зверь, барс Лермонтова, а здесь—шекспировский барс, готовый умереть, но и задавить своего врага, отнимающего у него любовь, веру, счастье, жизнь. Это было и страшно, и больно, и... адски красиво.
Я всегда с ужасом и восхищением смотрела из-за кулис эту сцену. И до сих пор думаю, как трудно было соединить филигранную технику с глубочайшей внутренней мощью и тем самым донести до зрителя всю силу образа.
Сознаюсь, прыжок на грудь врага много лет спустя, в 1943 году, я попробовала сделать в спектакле «Овечий источник» Лопе де Вега, который репетировался, но так и не пошел в Малом театре. Играя Лауренсию, я в бешенстве бежала через всю сцену и с разбега кидалась на грудь Командора — Аксенова, обхватывала руками его шею и, как дикая кошка, словно бы впивалась ему в горло. После того как я проделала эту мизансцену а-ля Папазян раза четыре, мой Командор — Аксенов категорически запротестовал. Он доказывал, что я просто его изуродую, жаловался на боль, которую я ему причиняю своим прыжком. Техника Папазяна до сих пор остается для меня загадкой.
На репетициях последнего акта «Отелло» Папазян попросил меня перед сценой убийства Дездемоны ничего не бояться, но только крепко сцепить руки на затылке. «Я к вам подойду, возьму за эти сцепленные руки и переброшу на тахту». И вот идет спектакль. Последний акт. Входит Папазян — Отелло. Почти не глядя на меня, произносит фразу, которой отсылает прочь Эмилию. А затем задает вопрос: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» И вдруг я увидела его налитые кровью глаза. Ко мне приближался не Папазян, не актер, а нечто страшное и звериное. Надвигался ужас, от которого не было спасения. Я машинально сцепила на затылке руки, но всем существом чувствовала, что мне сейчас будет конец! Конец всему, конец жизни. Мой Отелло, великолепный гастролер Папазян сошел с ума. Он меня растопчет, уничтожит. Что меня приковало к месту—не знаю. Вероятно, ужас перед этим искаженным дикой яростью лицом. Я забыла обо всем: где я, что я, только ясно понимала, что с Папазяном что-то произошло и мне грозит не театральная, а самая настоящая смерть. Еще момент — и я летела на тахту, чувствуя на груди легкое прикосновение колена партнера, а шею мне охватили его руки, абсолютно не причинившие никакой боли. Мое потрясение было непередаваемо. Я лежала совершенно ошеломленная, слушая продолжение спектакля.
Такое сочетание громадного темперамента и безукоризненного владения каждой минутой своего сценического времени было непостижимо. Какую колоссальную работу должен был предварительно проделать актер, сколько вложить в роль труда! И одновременно какая полная, щедрая отдача своего «я»! Перевоплощение и владение собой—на этих двух китах строилась работа Папазяна.
Я видела многих Отелло. Со многими играла. Огромная разница была в трактовке этого образа Папазяном, Юрьевым или Хоравой. Юрий Михайлович Юрьев играл как бы «под мавра». Внутренняя наполненность образа заменялась изображением внешних черт, подчеркнутой и совсем несвойственной этому актеру рисовкой: «Я ведь играю мавра». Отелло Хоравы был огромным, страстным, волевым, обладал бешеным темпераментом. Но был ли это Восток — не знаю... Папазян, повторяю, удивлял необыкновенной наблюдательностью: за время многолетних гастролей по Европе и Востоку он до тонкости изучил характеры, обычаи, повадки народов, уклады стран, которые он посещал. И роли его отличались этнографической точностью.
В этой связи стоит вспомнить и вторую роль, которую актер играл во время этих московских гастролей, — Годду в «Казни» Ге. О, это был испанец, настоящий испанец и по характеру и по внешним и внутренним данным. Почему-то мне, игравшей в этой пьесе вместе с Папазяном, никогда не видевшей боя быков и не бывавшей в Испании, всегда представлялось, что именно таким должен быть на арене тореадор: быстрым, изящным, ловким, гибким. Даже сама пластика его была иной, чем у Отелло: более легкой и стремительной.
Я расспрашивала Папазяна о его путешествиях, гастролях и о бое быков, между прочим. Рассказывая, он увлекался. Глаза его горели, он много жестикулировал. Кстати, должна сказать, ни разу во время его спектаклей я не видела у него ни скучающего, отсутствующего, ни оценивающего, вне образа, корректирующего взгляда. Он отдавал себя роли целиком. Ни на мгновение не выходил из образа.
И даже в антрактах я не видела его смеющимся или рассказывающим анекдоты. На репетиции все было учтено, оговорено, показано—на спектакле он ни на что не отвлекался.
Я расспрашивала Ваграма о его встречах с Дузе и Сарой Бернар. Играли они одни и те же роли, но какие это были разные актрисы! Мне показалось, что симпатии Папазяна больше на стороне Дузе, хотя он и восхищался техникой Сары Бернар.
Что же я, молодая актриса, вынесла из этих встреч и рассказов? В первую очередь то, что актер должен быть скрупулезно наблюдательным. Если я и раньше в какой-то мере обладала этим качеством, то происходило это интуитивно. Теперь я знаю: нужно наблюдать повадку людей, отмечать присущие им черточки характера, национальные особенности, уклад жизни. Училась я и понимать душевные переживания людей в предлагаемых обстоятельствах и основывать на этом понимании меру и размах своих переживаний. Все это очень существенно. Это гимнастика ума: ведь надо не просто увидеть и пройти мимо, надо осмысливать эти наблюдения. Поняла я и огромное значение работы над своим голосом и телом. Нужен непрерывный тренаж: танцы, спорт, чтение гекзаметра, выработка дыхания. Нельзя играть Шекспира без голоса, без абсолютного владения своим дыханием, без отточенной пластики тела. Это азбучные истины. Все мы узнаем их когда-то и от кого-то. Я узнала их от Ваграма Папазяна.
К сожалению, это была моя единственная встреча с великим армянским актером. Но уроки его запомнились на всю жизнь. Судьба была к нему и щедра — и немилостива. Он был актер трагической, романтической школы, но, как и Остужев, не мог найти себя в современном репертуаре. Не было у нас своего, современного Шекспира или Шиллера...
Думается, что артисты масштаба Остужева или Папазяна — артисты не только особого дарования, но и особой эпохи.
Теперь новый зритель, новая манера игры, новые требования и к Шекспиру и к Шиллеру, новое их прочтение и исполнение. Кто знает, может быть, это и нужнее. Но все же рациональность, слишком большая рациональность в игре актера не должна убивать эмоции. Разум — и чувство, техника — и свободный темперамент; думается, что это и хочет видеть советский зритель. Мы все очень хорошо объясняем образ, а вот сыграть его можем не всегда.
В те же 20-е годы произошло еще одно событие, оставившее в моей памяти след на всю жизнь: В.Москву приехал грузинский театр, руководимый Константином Александровичем Марджановым, и показал «Уриэля Акосту» Гуцкова. Все стремились попасть на этот спектакль, которому сопутствовала громкая слава. Да и сам Марджанов стал уже к тому времени личностью легендарной; один из лучших режиссеров страны, он прославился еще в 1919 году своей киевской постановкой «Фуэнте овехуны» Лопе де Bera.
Сегодня, много лет спустя после смерти Марджанова, трудно полностью осмыслить все, что сделал, нет, вернее — совершил этот необычайно одаренный душой и талантом человек театра. Тогда, в годы сумбурных поисков и неизбежных «измов», он сумел сочетать ярчайшую театральность с абсолютным вкусом, театр щедрой режиссуры с подлинно актерским театром. Достаточно вспомнить имена актеров, воспитанных Марджановым: В. Анджапаридзе, Т. Чавчавадзе, У.Чхеидзе, А. Хорава, А. Васадзе, С. Закариадзе, П. Кобахидзе и другие. Имена. эти—слава не только грузинского, но и всего советского театра. Тогда, на спектакле «Уриэль Акоста», я и увидела впервые Верико Анджапаридзе — и по сей день первую актрису Грузии—и Ушанги Чхеидзе, к сожалению, безвременно ушедшего от нас... Она играла Юдифь, он — Акосту.
С Верико мы были почти однолетки. Роль Юдифи я знала по игранным ранее «халтурам».
Верико была удивительна. Тоненькая как тростиночка, пластичная во внешнем рисунке роли, глубокая и темпераментная по своему дарованию. Не могу забыть ее одетую во все белое фигуру, когда она слушает проклятие раввина. Она сгибалась, как сломанный цветок, почти доставая головой пол, и вдруг резко выпрямлялась и страстно, одушевленная гневным протестом, кидала фразу: «Ты лжешь, раввин!» До сих пор стоит у меня перед глазами эта сцена, до сих пор звучит в моих ушах низкий, красивый голос Верико. Я завидовала ей, потому что сама мечтала играть Юдифь, завидовала — и наслаждалась ее игрой, завидовала — и была потрясена ею, завидовала — и обожала.
Это была моя первая встреча с Верико Анджапаридзе. Мы не были с ней знакомы. Тем не менее я не могла забыть ее и, зная, что в Тбилиси она в это время играет примерно «мои» роли, постоянно за ней следила.
Спустя годы она приехала в Москву и давала в Доме актера свой творческий вечер. Для меня это было событием необычайным. Верико играла «Деревья умирают стоя» Касоны—роль, которую мне хотелось сыграть в Малом театре. Но по каким-то соображениям наша труппа пьесу отвергла. Играла Верико и отрывок из «Дамы с камелиями» и—самое интересное для меня—две сцены из «Макбета». И прежде всего сцену, которая никак не получалась у меня в театре,—леди Макбет читает письмо о том, что Дункан приедет к ним и останется на ночь. Верико проявила такой темперамент, так задыхалась от безумной радости, видя возможность захватить корону, что ее игра производила потрясающее, прямо-таки завораживающее впечатление. И я не стыдилась учиться у Верико. А вот сцену сумасшествия, как мне казалось, я исполняла правильнее.
То, что мы играли одни и те же роли, нас очень сближало. И когда не так давно грузинское телевидение предложило нам сделать совместную передачу— своеобразную творческую и человеческую встречу на экране,—я с радостью согласилась. Это была интересная перекличка.
Уважаемая Елена Николаевна! Я должна (иначе просто не могу) написать о своем впечатлении о передаче, которую смотрела с интересом и с волнением. Верико Анджапаридзе я не знаю; слышала, что она трагическая актриса, но не пришлось ее смотреть. А жаль!.. А теперь о Вас... Я не знаю, как Вам это удается, но все Ваше поведение на телеэкране было естественно, как теперь любят говорить, раскованно и в то же время все было филигранно отточено. Мне все казалось, что я смотрю спектакль, интересный, даже увлекательный. «Две женщины, две актрисы, жизнь которых —театр»...
А. Якубович, г. Москва.
Вообще Грузию я люблю очень давно. Природа республики, ее культура, ее великие актеры... Верико же была близка мне еще и тем, что являлась любимицей и ученицей обожаемого мною Марджанова... И по сей день я чувствую родство наших душ. Мы никогда не обменивались длинными посланиями. Но я бережно храню маленькие открыточки от Верико.
И наша дружба настолько дорога мне, что свою последнюю роль, Мамуре в одноименной пьесе Ж. Сармана, которую я необычайно люблю и берегу, как «скупой рыцарь», я желала бы видеть и в исполнении Верико. Написала я ей об этом длинное, пожалуй, даже чересчур длинное письмо. Думаю, что тот период простоя, который, увы, неизбежно бывает у артистов и который переживает сегодня Верико, сможет закончиться исполнением роли Мамуре. Эта роль даст возможность вновь засверкать ее царственному, великому трагическому таланту.
Наша дружба, скорее заочная и не такая уж щедрая на встречи, основана на ощущении взаимного понимания. И это мне всегда очень дорого. Верико больше, чем мне, повезло с ролями. Правда, и она не сыграла Настасью Филипповну. Это моя мечта. Но я думаю, что она могла быть и мечтою Верико.
Партнер Верико Ушанги Чхеидзе был интереснейшим актером, и актером трагической судьбы. Он совершенно изумительно играл Уриэля Акосту. Я играла Юдифь с Остужевым в совсем иной постановке: более заземленной, но более глубокой по интеллектуальному содержанию. Остужев сильнее акцентировал думы, мысль, идею, убежденность Акосты. Чхеидзе, отчасти благодаря тому что был значительно моложе Остужева, а также из-за того что являлся актером иной структуры, был в Акосте очень романтичен, легок, изящен. И в таком рисунке роль точно вписывалась в постановку Марджанова, тоже романтичную и изящную.
И вдруг до меня дошли слухи, что Ушанги бросил сцену, боится выходить на публику. Это было какое-то расстройство психики. Однажды, будучи в Боржоми, я узнала, что там находится и Ушанги. И хотя мы не были знакомы, я решила пойти к нему. Актер отдыхал в бывшей резиденции бывшего царского наместника. Свидания с ним я добилась с трудом. Мне очень хотелось уговорить его вернуться к своей профессии. Я увидела Ушанги таким же очаровательным, таким же полным сил, каким помнила в Уриэле. Я всячески старалась убедить его вернуться в театр. Говорила, что он великолепный актер и ему преступно не быть на сцене. Ушанги внимательно слушал, был вежлив и почтителен, но грустная тень лежала на его лице. Я слышала: «нет», «ну, может быть...», «нет», «ну, я подумаю» и снова «нет»! И я видела, что, увы, уговорить его я со всем своим темпераментом и чистым, искренним преклонением перед его талантом—не смогу! Грустно и обидно, потому что он был действительно великий актер.
В дни, когда праздновали 100-летие со дня рождения Марджанова, меня пригласили в Грузию. Был чудесный вечер в новом здании Филармонии в самом центре Тбилиси. Собралось много гостей. Мне пришлось выступать. После вечера ко мне подошла Нино Чхеидзе — сестра Ушанги, тоже артистка Театра имени Марджанишвили, с которой мы до сих пор поддерживаем связь. Нино очень ценила мое отношение к Ушанги. Память о нем бережно сохранена в театре. Так вот, на этом вечере в торжественном концерте был замечательный номер. Верико читала сцену из «Акосты», а прожектора высвечивали пятно на сцене, и в ответ Верико звучал голос Ушанги...
Кажется, в 30-е годы в Москве гастролировал Театр имени Руставели во главе со своим руководителем, очень интересным, темпераментным режиссером Сандро Ахметели, кстати, тоже учеником Марджанова. Они привезли две постановки — «Ламара» и «Анзор», в которых три актера потрясли столицу: Хорава, Васадзе и Давиташвили. Позже Хорава и Васадзе неоднократно играли в Москве «Отелло». Совершенно особый, южный, грузинский темперамент чувствовался в игре и Хоравы — Отелло и Васадзе — Яго.
Помню, когда праздновалось 40-летие Советской власти в Грузии, я приезжала по приглашению Русского драматического театра имени Грибоедова играть в одном из спектаклей ту же роль, что в то время на сцене Театра имени Марджанишвили играла Верико. Директор театра устраивал у себя дома маленький вечер в мою честь, на котором присутствовали и Верико и Хорава. Верико была удивительно остроумна и весела. И сейчас, когда я вспоминаю ее такой, я вижу, как она могла бы сыграть Селину Муре.
Один из многочисленных вечеров, проведенных в Грузии, запомнился мне особо.
Летом 1934 года мы с Всеволодом Аксеновым поехали в отпуск в Боржоми, где собирались давать концерты и играть миниатюры. С помощью наших грузинских друзей мы легко достали хороший номер в гостинице и получили приглашение на концертные выступления.
Однажды знакомые пригласили нас в гости в Лихани — известное место отдыха в пяти километрах от Боржоми. Мы с удовольствием приняли приглашение. Тем более что узнали о пребывании в Лихани Г. М. Димитрова. Лейпцигский процесс, поджог рейхстага, Димитров — не обвиняемый, а обвинитель. Его поведение на суде и смелая, яркая речь были тогда у всех на устах. Все восхищались, удивлялись, поражались героизму Димитрова. И вот, ехать в Лихани и даже, может быть, увидеть его. Как мы были взволнованы и рады!
Приехали к чаю. Сидели внизу, за столом в столовой. Как обычно, было просто, уютно, радушно, но мы с Всеволодом ждали: придет ли? Воображение рисовало его чуть ли не великаном, с львиной гривой волос, сверкающими глазами и, конечно, громоподобным голосом. Чай затягивался: явно ждали Димитрова, а он у себя, наверху, чем-то был занят, что-то писал. Беспокоить его не решались: ведь после всего пережитого он отдыхал в Лихани. Так и выпили чай без него, а потом, как всегда, перешли в большую гостиную, где обычно рассказывали старинные грузинские легенды либо говорили об искусстве и, конечно же, я что-нибудь читала. Я тогда готовила вечер грузинской и вообще древневосточной поэзии. «Витязь в тигровой шкуре» Щота Руставели вошел потом в мою программу, но болезнь не позволила мне прочесть это произведение полностью: впоследствии я читала только отрывки.
В тот вечер нас, конечно, не отпустили домой и отвели комнату в этом же доме. Беседа шла неторопливо, и я начала читать... Кто-то осторожно подвинул стул. Потом внимание снова сосредоточилось на мне. И когда я кончила, один из присутствующих встал и обратился к вошедшему человеку, уступая ему место: в дверях стоял Димитров. Конечно, я узнала его по многочисленным газетным портретам. Да, не высоченный, но выше среднего роста человек, голова с открытым большим лбом и глаза — внимательные, добрые, прекрасные. Прежде чем сесть, он подошел ко мне и протянул руку. Ну что могла я чувствовать, ощущая пожатие руки этого замечательного человека! Меня просто поразил его голос: он совсем не соответствовал его могучей фигуре. А она была могуча— и высокий голос тенорового звучания, с легкой хрипотцой, казалось, принадлежал другому человеку. Я долго не могла отвыкнуть от своего представления о громоподобном димитровском голосе. Говорил он с акцентом, иногда подбирая слова, но не стесняясь и, видимо, с удовольствием. Я много читала в этот вечер, но нам так хотелось послушать его. Он был остроумен, много шутил, а под конец принял участие в какой-то игре, вроде испорченного телефона. И это он тоже делал с удовольствием! Ни единого слова о пережитом, ни единого слова о своей судьбе.
Он восхищался природой Грузии, говорил, что она очень похожа на природу его родины. И тут быстро, едва уловимо промелькнула печальная нотка в его голосе. Он подумал о Болгарии, по которой стосковался; вероятно, мысли его часто обращались к матери, которую он очень любил. Когда несколько лет спустя я побывала в доме, где он провел свое детство, где жил и думал о своем народе, мне как-то особенно дороги стали воспоминания о наших — увы! — немногочисленных встречах в Лихани. Я с благоговением ходила по комнатам и думала не только о мужественном борце-антифашисте, но и о Человеке с большой буквы, сыне не только своей матери, но и своей родины. Нас часто в то лето приглашали в Лихани, и почти всегда к нам выходил Георгий Михайлович. Чудесные, простые, хорошие вечера.
Иногда Димитров приезжал на наши концерты в Боржоми. Сидел где-нибудь в четвертом-пятом ряду. Ему очень нравилось, когда я читала небольшое стихотворение Сельвинского «Рассказ французского повара». Это было его любимое стихотворение. И даже в Лихани он часто просил меня прочитать именно это стихотворение. Между прочим, читала я его и самому Сельвинскому, рассказав поэту об отношении к нему Димитрова.
Однажды нас предупредили, что за нами приедут из Лихани и мы отправимся показывать Димитрову Зекарский перевал, с которого в ясную погоду видно море. Этим приглашением мы были обязаны Димитрову. Путешествие оказалось действительно очень интересным. Мы остановились в Абастумани и подробно осмотрели дворец, выстроенный для брата Николая II — Георгия. Он был болен, как тогда говорили, чахоткой. Весь дворец — стены, пол, потолок — сделан из сосновых досок, чтобы дышалось в нем сосновым воздухом. Сейчас там детский туберкулезный санаторий. Димитров часто выходил из машины и шел пешком, нисколько не уставая, и внимательно все осматривал. Ну а в Адыгенах, рядом с границей, для нас приготовили грузинский обед. Шашлыки получились на славу, и Димитров очень смеялся, принимаясь за шампуры, которые так красиво преподносил ему главный повар. С рассветом мы отправились на перевал. Увы! Погода нам не благоприятствовала. Моросил мелкий дождь. Все заволокло тучами, и, разумеется, моря мы не увидели.
Досадно было, что наш гость не мог насладиться ожидаемой картиной. Ему так хотелось видеть Черное море, которое омывает берега и его Болгарии. Но Димитров, по обыкновению, шутил и утешал устроителей прогулки, готовых проклясть все облака, дождь и самого господа бога в придачу...
Погода испортилась, и мы действительно приуныли. Но по возвращении в Лихани Димитров вместо отдыха затеял какую-то шумную, веселую игру, чуть ли не общий хоровод с танцем, а потом попросил принести ему «самый прекрасный букет». Лукаво улыбаясь, Георгий Михайлович усадил всех в круг, дал букет маленькому мальчику, сыну кого-то из гостей, и, ласково взяв его головку обеими руками, старательно выговаривая слова, велел отдать букет самой красивой тете из всех здесь сидящих. К моему отчаянному смущению и под гром аплодисментов присутствующих мальчик прямехонько направился ко мне и протянул цветы. Димитров высоко подбросил ребенка, расцеловал его и весело сказал, что у мальчика хороший вкус и он не ошибся.
Много лет спустя Малый театр гастролировал в Тбилиси. Правительство Грузии устроило нам прием. Каково же было мое изумление, когда один из секретарей ЦК Компартии Грузии поднял тост за меня и напомнил тот вечер, с Димитровым в Лихани и букет, который преподнес мне мальчик: «А этим мальчиком, дорогая Елена Николаевна, был я!»
Вот как летят годы! Вот как на наших глазах вырастает новое поколение, и как до боли жалко тех, кто уже ушел из жизни...
Вдоль улиц Тбилиси медленно двигалась процессия. А наверху, на крыше одного из домов, в белых развевающихся одеждах стояла Верико Анджапаридзе, и далеко разносился ее сильный, красивый голос. Грузия хоронила Котэ Марджанишвили — Константина Александровича Марджанова, великого режиссера, неожиданно умершего в Москве в расцвете творческих сил. В это время шли генеральные репетиции поставленного им в Малом театре спектакля «Дон Карлос» Шиллера. Как нужен был Maрджанов грузинскому театру! И как необходим здесь, в Москве, в Малом... В театре, центром которого был актер, отсутствие режиссуры стало тормозить творческий рост. Но найти режиссера, который обладал бы фантазией постановщика и умением воплотить эту фантазию прежде всего и более всего через актера, не так-то просто и сегодня. Тогда, в 30-е годы, эта проблема уже стояла на повестке дня. Только такого режиссера мог «принять» Малый театр. И именно таким режиссером оказался Константин Александрович Марджанов.
Когда в театре начали поговаривать о приглашении Марджанова для постановки «Дон Карлоса», я встретила эти разговоры с радостью и нетерпением. Потому что видела его бессмертную постановку «Уриэля Акосты», видела и его «Строителя Сольнеса» в театре бывш. Корша. Марджанов дал согласие ставить спектакль в Малом театре, но просил помощника, так как не мог надолго бросить свое детище—театр в Тбилиси. Он приехал с целой группой помощников, многие из которых стали потом на долгие годы моими друзьями: среди них были композитор Т. Вахвахишвили, балетмейстер Ф. Мачавариани, начинающий тогда молодой великолепный художник П. Оцхели. А Малый театр выделил из своей труппы ему в помощники А. А. Кострова, записи которого вошли впоследствии в книгу о Марджанове.
Роли распределил директор театра Владимиров, так как Марджанов не знал нашей труппы. Филиппа должны были играть Садовский и М. Ф. Ленин, королеву — Белевцева, Позу — Ольховский и Аксенов (а как хотел играть эту роль Остужев!), Дон Карлоса—недавно принятый в труппу Лепштейн, инквизитора — Айдаров, Эболи — я и Малышева.
Помню, мы собрались в репетиционном зале, и в сопровождении Владимирова вошел Марджанов. Тот, о котором столько слышали, читали, знали. Небольшого роста, с красивой седой головой и необыкновенными глазами: большими, черными, жгучими и, я бы сказала, не только внимательными, а какими-то пронзительными. Все мы, после того как нас представили, уселись за стол, уже. имея перед собой свои роли.
Марджанов резко обошелся с Шиллером. Он делал большие купюры, говоря, что за излишней сентиментальной многословностью пропадает основная идея пьесы. Тогда такое «варварское» обращение с классиком многим показалось недопустимым и кое-кого сразу же настроило против Марджанова. Однако и Пров Михайлович Садовский и Михаил Францевич Ленин беспрекословно приняли концепцию Марджанова. Начались читки. Константин Александрович не любил долго сидеть за столом. Вскоре мы перешли к освоению мизансцен, которые тоже многими были приняты в штыки. Марджанов требовал от нас не только раскрытия образа через текст — это оговаривалось в застольный период репетиции. Ему были необходимы и пластический рисунок роли и ритмический строй всей картины. Часто он просил Вахвахишвили играть какие-нибудь отрывки из произведений разных композиторов, а чаще сам говорил ей, какого настроения, по его мнению, требовал тот или иной фрагмент спектакля или сцены. Вахвахишвили сразу же импровизировала на рояле то, что ему слышалось. Они давно работали вместе и понимали друг друга с полуслова. Особенно доволен режиссер был Садовским и Аксеновым. По-видимому, Константин Александрович был доволен и мной, потому что просил вызывать на репетиции только меня. Малышева ушла из спектакля, так же как и М. Переслени, вначале назначенная во втором составе на роль королевы.
Спектакль был задуман интересно и для Малого т
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
Благодаря моей прекрасной памяти, умению точно и быстро запоминать текст роли и мизансцены меня часто приглашали быть партнершей приезжих гастролеров.
Я с удовольствием и, что скрывать, гордостью участвовала в гастролях Орленева, играя с ним Регину в .«Привидениях» и Ирину в «Царе Федоре». С Моисеи я тоже играла в «Привидениях» Регину; хорошо помню его в «Гамлете» и «Царе Эдипе» — на этих спектаклях я была лишь зрительницей. С Папазяном выступала в ролях Дездемоны в «Отелло» и Кет в «Казни» Ге. «Отелло» он играл на армянском, русском и французском языках. В его книге «По театрам мира» есть фото, где запечатлена и моя персона. Он приказал сделать это фото, очень довольный всем своим ансамблем.
Итак, об Орленеве. Я застала уже закат этого великолепного актера. Он слишком много пил. И я не помню ни одной репетиции, — правда, их и было три-четыре, — которые он проводил бы трезвым. Может быть, поэтому его Освальд казался слишком патологичным. А ведь в Норвегии Орленева признали лучшим исполнителем этой роли и даже преподнесли ему личную трубку Ибсена. Возможно, тогда он играл иначе. На репетициях Орленев почти не делал мне замечаний. Он только указывал основные мизансцены и был занят преимущественно собой. К сожалению, об Орленеве у меня сохранились только такие, далеко не благоприятные воспоминания.
Приехал в Москву Моисеи. Сразу были объявлены три его гастрольных спектакля: «Привидения», «Гамлет» и «Царь Эдип». Первые два шли в Большом театре, а «Эдип» —на арене цирка.
Интерес к Моисеи был огромный. Актеров для его спектаклей подбирали очень тщательно.
Так как я уже играла роль Регины в «Привидениях», меня пригласили выступать и с Моисси. Тут все обстояло иначе, чем с Орленевым. У Моисеи был переводчик, и актер тщательно работал с нами, партнерами. Я, довольно хорошо знавшая немецкий язык, общалась с ним непосредственно. Мне очень нравились его дисциплинированность и требовательность. Он давал полезные указания, охотно подбрасывая новые ценные черточки к роли. На репетиции Моисеи приходил первым, опоздавшими возмущался, и чувствовалось, что он волнуется и очень ответственно относится не только к своей роли, но и ко всему ансамблю.
Моисси был, скорее, маленького роста. Некрасивый, худой, с большими выразительными глазами, весьма подвижный и с какими-то странными модуляциями в голосе, делающими индивидуальной всю его речь, одинаковую во всех спектаклях. Он являл образец серьезного актера-творца. Освальда играл очень сдержанно, весь внутри себя. В его Освальде угадывался большой талант. Так что погибал не только молодой, ни в чем не повинный человек, но и талантливый художник. До исповеди матери он проклинал и терзал себя, полагая, что в своей трагедии виноват сам и только сам. Эта внутренняя боль все время звучала в его игре. И только после того, как он узнавал истину, страшно раскрывались его глаза. Именно глаза, заглядывая в которые зритель чувствовал и видел весь ужас неожиданно постигшего его удара! Отец! Отец, которого он обожал и боготворил и... который виноват во всем. Исчезала последняя надежда на выздоровление. Припадок Освальда Моисеи играл без тени патологии. Да, зритель видел его обмякшее в кресле, почти безжизненное тело. Но о параличе говорили лишь глаза и полудетская, почти очаровательная улыбка: «Sonne, Sonne» — «Солнце, солнце». В этом было и какое-то умиротворение и освобождение. В кресле сидел большой обаятельный ребенок с застывшей улыбкой, ребенок, который никогда уже не будет в силах узнать свою несчастную мать.
Моисеи—Гамлет как-то стерся из моей памяти. Заслонил его виденный много лет спустя Гамлет — Пол Скофилд. Лучшего Гамлета я себе не представляю.
Ваграм Камерович Папазян... Народный артист Советского Союза, автор нескольких интереснейших книг, исполнитель ролей Отелло, Ромео, Гамлета, Макбета, Лира, Дон Жуана, Освальда, Арбенина, Протасова, целого букета ролей национального репертуара. Гордость и слава армянского театра. Думая о нем, невольно вспоминаешь слова великого французского трагика Тальма: «Когда рассмотришь все качества, необходимые для образования истинного трагического актера, все дары, которыми природа должна его наделить, то уже не станешь удивляться, что они так редки...» Ваграм Папазян был такой «редкостью», обладавшей всеми этими качествами: внешностью, темпераментом, умом, поразительной техникой, — все «дары» природы были при нем и помножены на колоссальную трудоспособность... Он был не просто трагиком, а трагиком великим. Впрочем, это амплуа не может сочетаться с посредственностью...
Судьба Папазяна—удивительная судьба одного из последних актеров-гастролеров. Он учился в Стамбуле и в Миланской академии художеств, совершенствовал свое мастерство в Париже—и играл, играл, играл... В труппах Э. Дузе, Э. Цаккони, Д. Грассо, Э. Новелли. Во Франции, Италии, Турции. Он объездил почти весь Советский Союз, и ему было присвоено звание народного артиста Армении, Грузии, Азербайджана. А позже—народного артиста СССР. Но это было потом. А я встретилась с Ваграмом Папазяном в 20-е годы...
Так как и Дездемона и Кет были уже играны мною и в юбилей Южина в Большом театре и в театре Зоологического сада, меня пригласили на эти роли в гастрольных спектаклях Папазяна. Гастроли планировались в Большом театре, но... мы все должны были играть на нашем родном русском языке, а сам гастролер—на французском. Меня это несколько смущало, хоть я и владела в то время довольно прилично и французским и немецким языками. Но одно дело просто читать или разговаривать, а другое—отвечать по пьесе на реплики партнера, да еще гастролера, да еще в «Отелло»!
Память стерла уже воспоминания о первом знакомстве и первой встрече с Папазяном, но облик его, репетиции и сам спектакль забыть невозможно.
Внешне Ваграм Папазян был удивительно обаятельный, красивый и стройный, хотя уже и не первой молодости человек. В нем ощущались не только национальные черты. Это был еще и элегантнейший европеец, блестяще говоривший по-французски. Он был необыкновенно воспитанным. Даже ко мне, тогда совсем молодой актрисе, он относился с удивительной почтительностью. За все время совместных репетиций и спектаклей я никогда не слышала грубого слова или окрика, не только по отношению к себе, но и по отношению к обслуживающему персоналу.
Я быстро освоила его мизансцены. По-русски он говорил с акцентом, но достаточно хорошо. И когда играл спектакль на русском языке, было в его акценте даже какое-то своеобразие, отличающее речь мавра от речи других действующих лиц.
Роли все знали назубок и этим вызывали восхищение Папазяна. Наверное, во время своих многочисленных гастролей за рубежом он не часто встречал такое ответственное отношение и такую дисциплину. Ко мне он относился с особой теплотой—ведь я была очень юной Дездемоной. По традиции старых актеров Малого театра я проводила репетиции «в полный тон» и с полной отдачей, и это, видимо, тоже подкупало его. Интонации Папазяна и новые для меня трактовки отдельных сцен невольно заставляли идти за ним и кое-что заново пересматривать. Папазян подсказывал с увлечением, ничего не навязывая, шел даже на то, что сам менял что-то для себя привычное. И оттого мне было приятно и радостно работать с ним в течение немногих—если не ошибаюсь, не более пяти—отпущенных гастролеру репетиций.
Зная, что я уже играла Дездемону, Папазян не диктовал свои мизансцены, а заботливо спрашивал, удобна ли мне его трактовка. Если было необходимо, он всегда удивительно мягко и быстро умел убедить в правильности своей просьбы. Сам Папазян репетировал не в полный тон: его задачей было лишь «ввести» нас в спектакль. Неизменно внимательный, он по нескольку раз медленно проговаривал свой текст партнеру, чтобы тот привык к незнакомой речи, терпеливо добивался, чтобы исполнитель, успокоенный его ласковой настойчивостью, вовремя подхватывал реплику и произносил текст.
Как играл Папазян? Его Отелло был гибкий, смелый, обаятельный восточный военачальник. Какое достоинство, красота, даже величие звучало в его речи,. которую он произносил в сенате. И какая едва сдерживаемая страсть — при появлении Дездемоны. Это был не романтический Отелло Остужева, а более земной и весь сотканный из нервов человек. Его бросок при появлении Дездемоны на Кипре был так стремителен, полон такой любви, такой, я бы сказала, необузданной радости, что все это невольно передавалось мне.
Грим мавра не мог скрыть его красивой внешности. Да, он был внешне очень красив: высокий, гордый, в ослепительно белом плаще, с открытой грудью. Только непокрытая голова, цвет шеи, лица, рук и вместе с тем неуловимая грация могучего зверя, несколько осторожная, кошачья походка и полные достоинства восточные поклоны «выдавали» в нем мавра.
На спектакле он находился весь во власти образа. И если первое появление Дездемоны не позволяло ему проявить весь размах своей страсти к ней, то в последующих сценах я—Дездемона знала, чувствовала силу любви моего Отелло. Он гордо прикрывал меня своим плащом, но за этим скупым жестом читалась его готовность сердцем прикрыть свою любимую. Хорошо помню его сцену с Яго, который рассказывает Отелло об измене Дездемоны и о платке—его подарке, якобы найденном у Кассио. Отелло—Папазян ходил по авансцене кругами. Яго в глубине сцены, произнося свой рассказ, вливал яд в душу Отелло. Папазян играл эту сцену блестяще: то был зверь, мечущийся в невидимой клетке. Его движение кругами с втянутой в плечи головой было словно подготовкой к прыжку. И вот этот прыжок происходил. Отелло кидался на грудь Яго и, вцепившись в него, катался клубком по полу. Да, Яго мог торжествовать, когда, освободившись наконец от цепких рук обезумевшего Отелло, видел того у своих ног, скорчившегося в судорогах неизбывного страдания. Если бы не природная гибкость и чувство меры актера, эта сцена могла бы выглядеть слишком натуралистической. Но Папазян был большой трагический артист, великолепно владевший и голосовым аппаратом и техникой тела.
Яго — Головин говорил мне потом, что он никогда не ощущал ушиба, не чувствовал боли, когда Папазян совершал такой удивительный для зрителей трюк. Обладая необыкновенной техникой, Папазян делал это мягко и безболезненно. Но эта техника\\\\\\\' сочеталась у него с сильным внутренним темпераментом: казалось, вся душа мавра наполнена такой свирепой болью, его переполняет ревность, прижавшая и придушившая горделивого, могучего в своей красоте воина. Это был насмерть раненный зверь, барс Лермонтова, а здесь—шекспировский барс, готовый умереть, но и задавить своего врага, отнимающего у него любовь, веру, счастье, жизнь. Это было и страшно, и больно, и... адски красиво.
Я всегда с ужасом и восхищением смотрела из-за кулис эту сцену. И до сих пор думаю, как трудно было соединить филигранную технику с глубочайшей внутренней мощью и тем самым донести до зрителя всю силу образа.
Сознаюсь, прыжок на грудь врага много лет спустя, в 1943 году, я попробовала сделать в спектакле «Овечий источник» Лопе де Вега, который репетировался, но так и не пошел в Малом театре. Играя Лауренсию, я в бешенстве бежала через всю сцену и с разбега кидалась на грудь Командора — Аксенова, обхватывала руками его шею и, как дикая кошка, словно бы впивалась ему в горло. После того как я проделала эту мизансцену а-ля Папазян раза четыре, мой Командор — Аксенов категорически запротестовал. Он доказывал, что я просто его изуродую, жаловался на боль, которую я ему причиняю своим прыжком. Техника Папазяна до сих пор остается для меня загадкой.
На репетициях последнего акта «Отелло» Папазян попросил меня перед сценой убийства Дездемоны ничего не бояться, но только крепко сцепить руки на затылке. «Я к вам подойду, возьму за эти сцепленные руки и переброшу на тахту». И вот идет спектакль. Последний акт. Входит Папазян — Отелло. Почти не глядя на меня, произносит фразу, которой отсылает прочь Эмилию. А затем задает вопрос: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» И вдруг я увидела его налитые кровью глаза. Ко мне приближался не Папазян, не актер, а нечто страшное и звериное. Надвигался ужас, от которого не было спасения. Я машинально сцепила на затылке руки, но всем существом чувствовала, что мне сейчас будет конец! Конец всему, конец жизни. Мой Отелло, великолепный гастролер Папазян сошел с ума. Он меня растопчет, уничтожит. Что меня приковало к месту—не знаю. Вероятно, ужас перед этим искаженным дикой яростью лицом. Я забыла обо всем: где я, что я, только ясно понимала, что с Папазяном что-то произошло и мне грозит не театральная, а самая настоящая смерть. Еще момент — и я летела на тахту, чувствуя на груди легкое прикосновение колена партнера, а шею мне охватили его руки, абсолютно не причинившие никакой боли. Мое потрясение было непередаваемо. Я лежала совершенно ошеломленная, слушая продолжение спектакля.
Такое сочетание громадного темперамента и безукоризненного владения каждой минутой своего сценического времени было непостижимо. Какую колоссальную работу должен был предварительно проделать актер, сколько вложить в роль труда! И одновременно какая полная, щедрая отдача своего «я»! Перевоплощение и владение собой—на этих двух китах строилась работа Папазяна.
Я видела многих Отелло. Со многими играла. Огромная разница была в трактовке этого образа Папазяном, Юрьевым или Хоравой. Юрий Михайлович Юрьев играл как бы «под мавра». Внутренняя наполненность образа заменялась изображением внешних черт, подчеркнутой и совсем несвойственной этому актеру рисовкой: «Я ведь играю мавра». Отелло Хоравы был огромным, страстным, волевым, обладал бешеным темпераментом. Но был ли это Восток — не знаю... Папазян, повторяю, удивлял необыкновенной наблюдательностью: за время многолетних гастролей по Европе и Востоку он до тонкости изучил характеры, обычаи, повадки народов, уклады стран, которые он посещал. И роли его отличались этнографической точностью.
В этой связи стоит вспомнить и вторую роль, которую актер играл во время этих московских гастролей, — Годду в «Казни» Ге. О, это был испанец, настоящий испанец и по характеру и по внешним и внутренним данным. Почему-то мне, игравшей в этой пьесе вместе с Папазяном, никогда не видевшей боя быков и не бывавшей в Испании, всегда представлялось, что именно таким должен быть на арене тореадор: быстрым, изящным, ловким, гибким. Даже сама пластика его была иной, чем у Отелло: более легкой и стремительной.
Я расспрашивала Папазяна о его путешествиях, гастролях и о бое быков, между прочим. Рассказывая, он увлекался. Глаза его горели, он много жестикулировал. Кстати, должна сказать, ни разу во время его спектаклей я не видела у него ни скучающего, отсутствующего, ни оценивающего, вне образа, корректирующего взгляда. Он отдавал себя роли целиком. Ни на мгновение не выходил из образа.
И даже в антрактах я не видела его смеющимся или рассказывающим анекдоты. На репетиции все было учтено, оговорено, показано—на спектакле он ни на что не отвлекался.
Я расспрашивала Ваграма о его встречах с Дузе и Сарой Бернар. Играли они одни и те же роли, но какие это были разные актрисы! Мне показалось, что симпатии Папазяна больше на стороне Дузе, хотя он и восхищался техникой Сары Бернар.
Что же я, молодая актриса, вынесла из этих встреч и рассказов? В первую очередь то, что актер должен быть скрупулезно наблюдательным. Если я и раньше в какой-то мере обладала этим качеством, то происходило это интуитивно. Теперь я знаю: нужно наблюдать повадку людей, отмечать присущие им черточки характера, национальные особенности, уклад жизни. Училась я и понимать душевные переживания людей в предлагаемых обстоятельствах и основывать на этом понимании меру и размах своих переживаний. Все это очень существенно. Это гимнастика ума: ведь надо не просто увидеть и пройти мимо, надо осмысливать эти наблюдения. Поняла я и огромное значение работы над своим голосом и телом. Нужен непрерывный тренаж: танцы, спорт, чтение гекзаметра, выработка дыхания. Нельзя играть Шекспира без голоса, без абсолютного владения своим дыханием, без отточенной пластики тела. Это азбучные истины. Все мы узнаем их когда-то и от кого-то. Я узнала их от Ваграма Папазяна.
К сожалению, это была моя единственная встреча с великим армянским актером. Но уроки его запомнились на всю жизнь. Судьба была к нему и щедра — и немилостива. Он был актер трагической, романтической школы, но, как и Остужев, не мог найти себя в современном репертуаре. Не было у нас своего, современного Шекспира или Шиллера...
Думается, что артисты масштаба Остужева или Папазяна — артисты не только особого дарования, но и особой эпохи.
Теперь новый зритель, новая манера игры, новые требования и к Шекспиру и к Шиллеру, новое их прочтение и исполнение. Кто знает, может быть, это и нужнее. Но все же рациональность, слишком большая рациональность в игре актера не должна убивать эмоции. Разум — и чувство, техника — и свободный темперамент; думается, что это и хочет видеть советский зритель. Мы все очень хорошо объясняем образ, а вот сыграть его можем не всегда.
В те же 20-е годы произошло еще одно событие, оставившее в моей памяти след на всю жизнь: В.Москву приехал грузинский театр, руководимый Константином Александровичем Марджановым, и показал «Уриэля Акосту» Гуцкова. Все стремились попасть на этот спектакль, которому сопутствовала громкая слава. Да и сам Марджанов стал уже к тому времени личностью легендарной; один из лучших режиссеров страны, он прославился еще в 1919 году своей киевской постановкой «Фуэнте овехуны» Лопе де Bera.
Сегодня, много лет спустя после смерти Марджанова, трудно полностью осмыслить все, что сделал, нет, вернее — совершил этот необычайно одаренный душой и талантом человек театра. Тогда, в годы сумбурных поисков и неизбежных «измов», он сумел сочетать ярчайшую театральность с абсолютным вкусом, театр щедрой режиссуры с подлинно актерским театром. Достаточно вспомнить имена актеров, воспитанных Марджановым: В. Анджапаридзе, Т. Чавчавадзе, У.Чхеидзе, А. Хорава, А. Васадзе, С. Закариадзе, П. Кобахидзе и другие. Имена. эти—слава не только грузинского, но и всего советского театра. Тогда, на спектакле «Уриэль Акоста», я и увидела впервые Верико Анджапаридзе — и по сей день первую актрису Грузии—и Ушанги Чхеидзе, к сожалению, безвременно ушедшего от нас... Она играла Юдифь, он — Акосту.
С Верико мы были почти однолетки. Роль Юдифи я знала по игранным ранее «халтурам».
Верико была удивительна. Тоненькая как тростиночка, пластичная во внешнем рисунке роли, глубокая и темпераментная по своему дарованию. Не могу забыть ее одетую во все белое фигуру, когда она слушает проклятие раввина. Она сгибалась, как сломанный цветок, почти доставая головой пол, и вдруг резко выпрямлялась и страстно, одушевленная гневным протестом, кидала фразу: «Ты лжешь, раввин!» До сих пор стоит у меня перед глазами эта сцена, до сих пор звучит в моих ушах низкий, красивый голос Верико. Я завидовала ей, потому что сама мечтала играть Юдифь, завидовала — и наслаждалась ее игрой, завидовала — и была потрясена ею, завидовала — и обожала.
Это была моя первая встреча с Верико Анджапаридзе. Мы не были с ней знакомы. Тем не менее я не могла забыть ее и, зная, что в Тбилиси она в это время играет примерно «мои» роли, постоянно за ней следила.
Спустя годы она приехала в Москву и давала в Доме актера свой творческий вечер. Для меня это было событием необычайным. Верико играла «Деревья умирают стоя» Касоны—роль, которую мне хотелось сыграть в Малом театре. Но по каким-то соображениям наша труппа пьесу отвергла. Играла Верико и отрывок из «Дамы с камелиями» и—самое интересное для меня—две сцены из «Макбета». И прежде всего сцену, которая никак не получалась у меня в театре,—леди Макбет читает письмо о том, что Дункан приедет к ним и останется на ночь. Верико проявила такой темперамент, так задыхалась от безумной радости, видя возможность захватить корону, что ее игра производила потрясающее, прямо-таки завораживающее впечатление. И я не стыдилась учиться у Верико. А вот сцену сумасшествия, как мне казалось, я исполняла правильнее.
То, что мы играли одни и те же роли, нас очень сближало. И когда не так давно грузинское телевидение предложило нам сделать совместную передачу— своеобразную творческую и человеческую встречу на экране,—я с радостью согласилась. Это была интересная перекличка.
Уважаемая Елена Николаевна! Я должна (иначе просто не могу) написать о своем впечатлении о передаче, которую смотрела с интересом и с волнением. Верико Анджапаридзе я не знаю; слышала, что она трагическая актриса, но не пришлось ее смотреть. А жаль!.. А теперь о Вас... Я не знаю, как Вам это удается, но все Ваше поведение на телеэкране было естественно, как теперь любят говорить, раскованно и в то же время все было филигранно отточено. Мне все казалось, что я смотрю спектакль, интересный, даже увлекательный. «Две женщины, две актрисы, жизнь которых —театр»...
А. Якубович, г. Москва.
Вообще Грузию я люблю очень давно. Природа республики, ее культура, ее великие актеры... Верико же была близка мне еще и тем, что являлась любимицей и ученицей обожаемого мною Марджанова... И по сей день я чувствую родство наших душ. Мы никогда не обменивались длинными посланиями. Но я бережно храню маленькие открыточки от Верико.
И наша дружба настолько дорога мне, что свою последнюю роль, Мамуре в одноименной пьесе Ж. Сармана, которую я необычайно люблю и берегу, как «скупой рыцарь», я желала бы видеть и в исполнении Верико. Написала я ей об этом длинное, пожалуй, даже чересчур длинное письмо. Думаю, что тот период простоя, который, увы, неизбежно бывает у артистов и который переживает сегодня Верико, сможет закончиться исполнением роли Мамуре. Эта роль даст возможность вновь засверкать ее царственному, великому трагическому таланту.
Наша дружба, скорее заочная и не такая уж щедрая на встречи, основана на ощущении взаимного понимания. И это мне всегда очень дорого. Верико больше, чем мне, повезло с ролями. Правда, и она не сыграла Настасью Филипповну. Это моя мечта. Но я думаю, что она могла быть и мечтою Верико.
Партнер Верико Ушанги Чхеидзе был интереснейшим актером, и актером трагической судьбы. Он совершенно изумительно играл Уриэля Акосту. Я играла Юдифь с Остужевым в совсем иной постановке: более заземленной, но более глубокой по интеллектуальному содержанию. Остужев сильнее акцентировал думы, мысль, идею, убежденность Акосты. Чхеидзе, отчасти благодаря тому что был значительно моложе Остужева, а также из-за того что являлся актером иной структуры, был в Акосте очень романтичен, легок, изящен. И в таком рисунке роль точно вписывалась в постановку Марджанова, тоже романтичную и изящную.
И вдруг до меня дошли слухи, что Ушанги бросил сцену, боится выходить на публику. Это было какое-то расстройство психики. Однажды, будучи в Боржоми, я узнала, что там находится и Ушанги. И хотя мы не были знакомы, я решила пойти к нему. Актер отдыхал в бывшей резиденции бывшего царского наместника. Свидания с ним я добилась с трудом. Мне очень хотелось уговорить его вернуться к своей профессии. Я увидела Ушанги таким же очаровательным, таким же полным сил, каким помнила в Уриэле. Я всячески старалась убедить его вернуться в театр. Говорила, что он великолепный актер и ему преступно не быть на сцене. Ушанги внимательно слушал, был вежлив и почтителен, но грустная тень лежала на его лице. Я слышала: «нет», «ну, может быть...», «нет», «ну, я подумаю» и снова «нет»! И я видела, что, увы, уговорить его я со всем своим темпераментом и чистым, искренним преклонением перед его талантом—не смогу! Грустно и обидно, потому что он был действительно великий актер.
В дни, когда праздновали 100-летие со дня рождения Марджанова, меня пригласили в Грузию. Был чудесный вечер в новом здании Филармонии в самом центре Тбилиси. Собралось много гостей. Мне пришлось выступать. После вечера ко мне подошла Нино Чхеидзе — сестра Ушанги, тоже артистка Театра имени Марджанишвили, с которой мы до сих пор поддерживаем связь. Нино очень ценила мое отношение к Ушанги. Память о нем бережно сохранена в театре. Так вот, на этом вечере в торжественном концерте был замечательный номер. Верико читала сцену из «Акосты», а прожектора высвечивали пятно на сцене, и в ответ Верико звучал голос Ушанги...
Кажется, в 30-е годы в Москве гастролировал Театр имени Руставели во главе со своим руководителем, очень интересным, темпераментным режиссером Сандро Ахметели, кстати, тоже учеником Марджанова. Они привезли две постановки — «Ламара» и «Анзор», в которых три актера потрясли столицу: Хорава, Васадзе и Давиташвили. Позже Хорава и Васадзе неоднократно играли в Москве «Отелло». Совершенно особый, южный, грузинский темперамент чувствовался в игре и Хоравы — Отелло и Васадзе — Яго.
Помню, когда праздновалось 40-летие Советской власти в Грузии, я приезжала по приглашению Русского драматического театра имени Грибоедова играть в одном из спектаклей ту же роль, что в то время на сцене Театра имени Марджанишвили играла Верико. Директор театра устраивал у себя дома маленький вечер в мою честь, на котором присутствовали и Верико и Хорава. Верико была удивительно остроумна и весела. И сейчас, когда я вспоминаю ее такой, я вижу, как она могла бы сыграть Селину Муре.
Один из многочисленных вечеров, проведенных в Грузии, запомнился мне особо.
Летом 1934 года мы с Всеволодом Аксеновым поехали в отпуск в Боржоми, где собирались давать концерты и играть миниатюры. С помощью наших грузинских друзей мы легко достали хороший номер в гостинице и получили приглашение на концертные выступления.
Однажды знакомые пригласили нас в гости в Лихани — известное место отдыха в пяти километрах от Боржоми. Мы с удовольствием приняли приглашение. Тем более что узнали о пребывании в Лихани Г. М. Димитрова. Лейпцигский процесс, поджог рейхстага, Димитров — не обвиняемый, а обвинитель. Его поведение на суде и смелая, яркая речь были тогда у всех на устах. Все восхищались, удивлялись, поражались героизму Димитрова. И вот, ехать в Лихани и даже, может быть, увидеть его. Как мы были взволнованы и рады!
Приехали к чаю. Сидели внизу, за столом в столовой. Как обычно, было просто, уютно, радушно, но мы с Всеволодом ждали: придет ли? Воображение рисовало его чуть ли не великаном, с львиной гривой волос, сверкающими глазами и, конечно, громоподобным голосом. Чай затягивался: явно ждали Димитрова, а он у себя, наверху, чем-то был занят, что-то писал. Беспокоить его не решались: ведь после всего пережитого он отдыхал в Лихани. Так и выпили чай без него, а потом, как всегда, перешли в большую гостиную, где обычно рассказывали старинные грузинские легенды либо говорили об искусстве и, конечно же, я что-нибудь читала. Я тогда готовила вечер грузинской и вообще древневосточной поэзии. «Витязь в тигровой шкуре» Щота Руставели вошел потом в мою программу, но болезнь не позволила мне прочесть это произведение полностью: впоследствии я читала только отрывки.
В тот вечер нас, конечно, не отпустили домой и отвели комнату в этом же доме. Беседа шла неторопливо, и я начала читать... Кто-то осторожно подвинул стул. Потом внимание снова сосредоточилось на мне. И когда я кончила, один из присутствующих встал и обратился к вошедшему человеку, уступая ему место: в дверях стоял Димитров. Конечно, я узнала его по многочисленным газетным портретам. Да, не высоченный, но выше среднего роста человек, голова с открытым большим лбом и глаза — внимательные, добрые, прекрасные. Прежде чем сесть, он подошел ко мне и протянул руку. Ну что могла я чувствовать, ощущая пожатие руки этого замечательного человека! Меня просто поразил его голос: он совсем не соответствовал его могучей фигуре. А она была могуча— и высокий голос тенорового звучания, с легкой хрипотцой, казалось, принадлежал другому человеку. Я долго не могла отвыкнуть от своего представления о громоподобном димитровском голосе. Говорил он с акцентом, иногда подбирая слова, но не стесняясь и, видимо, с удовольствием. Я много читала в этот вечер, но нам так хотелось послушать его. Он был остроумен, много шутил, а под конец принял участие в какой-то игре, вроде испорченного телефона. И это он тоже делал с удовольствием! Ни единого слова о пережитом, ни единого слова о своей судьбе.
Он восхищался природой Грузии, говорил, что она очень похожа на природу его родины. И тут быстро, едва уловимо промелькнула печальная нотка в его голосе. Он подумал о Болгарии, по которой стосковался; вероятно, мысли его часто обращались к матери, которую он очень любил. Когда несколько лет спустя я побывала в доме, где он провел свое детство, где жил и думал о своем народе, мне как-то особенно дороги стали воспоминания о наших — увы! — немногочисленных встречах в Лихани. Я с благоговением ходила по комнатам и думала не только о мужественном борце-антифашисте, но и о Человеке с большой буквы, сыне не только своей матери, но и своей родины. Нас часто в то лето приглашали в Лихани, и почти всегда к нам выходил Георгий Михайлович. Чудесные, простые, хорошие вечера.
Иногда Димитров приезжал на наши концерты в Боржоми. Сидел где-нибудь в четвертом-пятом ряду. Ему очень нравилось, когда я читала небольшое стихотворение Сельвинского «Рассказ французского повара». Это было его любимое стихотворение. И даже в Лихани он часто просил меня прочитать именно это стихотворение. Между прочим, читала я его и самому Сельвинскому, рассказав поэту об отношении к нему Димитрова.
Однажды нас предупредили, что за нами приедут из Лихани и мы отправимся показывать Димитрову Зекарский перевал, с которого в ясную погоду видно море. Этим приглашением мы были обязаны Димитрову. Путешествие оказалось действительно очень интересным. Мы остановились в Абастумани и подробно осмотрели дворец, выстроенный для брата Николая II — Георгия. Он был болен, как тогда говорили, чахоткой. Весь дворец — стены, пол, потолок — сделан из сосновых досок, чтобы дышалось в нем сосновым воздухом. Сейчас там детский туберкулезный санаторий. Димитров часто выходил из машины и шел пешком, нисколько не уставая, и внимательно все осматривал. Ну а в Адыгенах, рядом с границей, для нас приготовили грузинский обед. Шашлыки получились на славу, и Димитров очень смеялся, принимаясь за шампуры, которые так красиво преподносил ему главный повар. С рассветом мы отправились на перевал. Увы! Погода нам не благоприятствовала. Моросил мелкий дождь. Все заволокло тучами, и, разумеется, моря мы не увидели.
Досадно было, что наш гость не мог насладиться ожидаемой картиной. Ему так хотелось видеть Черное море, которое омывает берега и его Болгарии. Но Димитров, по обыкновению, шутил и утешал устроителей прогулки, готовых проклясть все облака, дождь и самого господа бога в придачу...
Погода испортилась, и мы действительно приуныли. Но по возвращении в Лихани Димитров вместо отдыха затеял какую-то шумную, веселую игру, чуть ли не общий хоровод с танцем, а потом попросил принести ему «самый прекрасный букет». Лукаво улыбаясь, Георгий Михайлович усадил всех в круг, дал букет маленькому мальчику, сыну кого-то из гостей, и, ласково взяв его головку обеими руками, старательно выговаривая слова, велел отдать букет самой красивой тете из всех здесь сидящих. К моему отчаянному смущению и под гром аплодисментов присутствующих мальчик прямехонько направился ко мне и протянул цветы. Димитров высоко подбросил ребенка, расцеловал его и весело сказал, что у мальчика хороший вкус и он не ошибся.
Много лет спустя Малый театр гастролировал в Тбилиси. Правительство Грузии устроило нам прием. Каково же было мое изумление, когда один из секретарей ЦК Компартии Грузии поднял тост за меня и напомнил тот вечер, с Димитровым в Лихани и букет, который преподнес мне мальчик: «А этим мальчиком, дорогая Елена Николаевна, был я!»
Вот как летят годы! Вот как на наших глазах вырастает новое поколение, и как до боли жалко тех, кто уже ушел из жизни...
Вдоль улиц Тбилиси медленно двигалась процессия. А наверху, на крыше одного из домов, в белых развевающихся одеждах стояла Верико Анджапаридзе, и далеко разносился ее сильный, красивый голос. Грузия хоронила Котэ Марджанишвили — Константина Александровича Марджанова, великого режиссера, неожиданно умершего в Москве в расцвете творческих сил. В это время шли генеральные репетиции поставленного им в Малом театре спектакля «Дон Карлос» Шиллера. Как нужен был Maрджанов грузинскому театру! И как необходим здесь, в Москве, в Малом... В театре, центром которого был актер, отсутствие режиссуры стало тормозить творческий рост. Но найти режиссера, который обладал бы фантазией постановщика и умением воплотить эту фантазию прежде всего и более всего через актера, не так-то просто и сегодня. Тогда, в 30-е годы, эта проблема уже стояла на повестке дня. Только такого режиссера мог «принять» Малый театр. И именно таким режиссером оказался Константин Александрович Марджанов.
Когда в театре начали поговаривать о приглашении Марджанова для постановки «Дон Карлоса», я встретила эти разговоры с радостью и нетерпением. Потому что видела его бессмертную постановку «Уриэля Акосты», видела и его «Строителя Сольнеса» в театре бывш. Корша. Марджанов дал согласие ставить спектакль в Малом театре, но просил помощника, так как не мог надолго бросить свое детище—театр в Тбилиси. Он приехал с целой группой помощников, многие из которых стали потом на долгие годы моими друзьями: среди них были композитор Т. Вахвахишвили, балетмейстер Ф. Мачавариани, начинающий тогда молодой великолепный художник П. Оцхели. А Малый театр выделил из своей труппы ему в помощники А. А. Кострова, записи которого вошли впоследствии в книгу о Марджанове.
Роли распределил директор театра Владимиров, так как Марджанов не знал нашей труппы. Филиппа должны были играть Садовский и М. Ф. Ленин, королеву — Белевцева, Позу — Ольховский и Аксенов (а как хотел играть эту роль Остужев!), Дон Карлоса—недавно принятый в труппу Лепштейн, инквизитора — Айдаров, Эболи — я и Малышева.
Помню, мы собрались в репетиционном зале, и в сопровождении Владимирова вошел Марджанов. Тот, о котором столько слышали, читали, знали. Небольшого роста, с красивой седой головой и необыкновенными глазами: большими, черными, жгучими и, я бы сказала, не только внимательными, а какими-то пронзительными. Все мы, после того как нас представили, уселись за стол, уже. имея перед собой свои роли.
Марджанов резко обошелся с Шиллером. Он делал большие купюры, говоря, что за излишней сентиментальной многословностью пропадает основная идея пьесы. Тогда такое «варварское» обращение с классиком многим показалось недопустимым и кое-кого сразу же настроило против Марджанова. Однако и Пров Михайлович Садовский и Михаил Францевич Ленин беспрекословно приняли концепцию Марджанова. Начались читки. Константин Александрович не любил долго сидеть за столом. Вскоре мы перешли к освоению мизансцен, которые тоже многими были приняты в штыки. Марджанов требовал от нас не только раскрытия образа через текст — это оговаривалось в застольный период репетиции. Ему были необходимы и пластический рисунок роли и ритмический строй всей картины. Часто он просил Вахвахишвили играть какие-нибудь отрывки из произведений разных композиторов, а чаще сам говорил ей, какого настроения, по его мнению, требовал тот или иной фрагмент спектакля или сцены. Вахвахишвили сразу же импровизировала на рояле то, что ему слышалось. Они давно работали вместе и понимали друг друга с полуслова. Особенно доволен режиссер был Садовским и Аксеновым. По-видимому, Константин Александрович был доволен и мной, потому что просил вызывать на репетиции только меня. Малышева ушла из спектакля, так же как и М. Переслени, вначале назначенная во втором составе на роль королевы.
Спектакль был задуман интересно и для Малого т
Подробнее
Юрий Соломин: Если в «современном» прочтении «Вишневого сада» Раневская оказывается наркоманкой, стоит ли считать, что этот спектакль поставлен на злобу дня? 19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического
Юрий Соломин: Если в «современном» прочтении «Вишневого сада» Раневская оказывается наркоманкой, стоит ли считать, что этот спектакль поставлен на злобу дня?
19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического Малого театра Юрий Соломин на встрече с журналистами и театральными деятелями Челябинска рассказал о работе своего театра, поделился размышлениями о проблеме сохранения театральных традиций.
19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического Малого театра Юрий Соломин на встрече с журналистами и театральными деятелями Челябинска рассказал о работе своего театра, поделился размышлениями о проблеме сохранения театральных традиций.
Юрий Соломин: Если в «современном» прочтении «Вишневого сада» Раневская оказывается наркоманкой, стоит ли считать, что этот спектакль поставлен на злобу дня?
19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического Малого театра Юрий Соломин на встрече с журналистами и театральными деятелями Челябинска рассказал о работе своего театра, поделился размышлениями о проблеме сохранения театральных традиций.
Несколько слов было сказано и об актерской деятельности народного артиста СССР.
Поддержать своего художественного руководителя пришли народная артистка России Людмила Полякова и молодая актриса Варвара Андреева.
Много было сказано о традициях Малого театра. Хотя сам коллектив во главе с руководителем гордится своей традиционностью, многим современным театральным деятелям такая позиция не понятна.
Театр часто обвиняют в отсутствии современных решений, оригинально выстроенных мизансцен, необычных спецэффектов, что охлаждает интерес критики к спектаклям. Сам Юрий Соломин считает такой подход необоснованным и ставит вопрос о том, что вообще следует считать на сцене современным.
Если в «современном» прочтении «Вишневого сада» Раневская оказывается наркоманкой, стоит ли считать, что этот спектакль поставлен на злобу дня? Ведь Чехов такого не писал. Актуальность пьесы, дошедшей до наших дней, вовсе не в этом.
С другой стороны, не получил большого отклика спектакль театра «Делец» по пьесе Бальзака. Материал оказался очень актуальным, сюжетная линия пьесы напоминает события, связанные с деятельностью АО «МММ». Создателей спектакля часто спрашивали, не привлекали ли они к написанию сценария современных авторов. Тем не менее, критика спектакль не поняла.
Возможно, считает Юрий Соломин, мало было рекламы, так называемой «раскрутки». Но сам он этого слова не любит и считает, что «раскрученный» крайне редко означает «талантливый».
Большое внимание в разговоре было уделено вопросу сценического мастерства. Юрий Соломин считает, что актер после спектакля должен ощущать усталость, как после хорошей работы. Актерская профессия предполагает физическую, даже болевую отдачу.
Вступившая в разговор Варвара Андреева, бывшая студенткой Юрия Соломина, подтвердила, что он учит своих актеров действовать словом. Не обязательно кричать, чтобы быть услышанным, при общении с залом важен обмен энергией.
Свои традиции театр старается передавать подрастающему поколению.
Одним из традиционно добрых, ярких, красивых детских спектаклей театра можно считать «Снежную королеву». Юрий Соломин поделился своими наблюдениями о том, как многие современные «звезды», приведя на этот спектакль своих детей и внуков, вместе с ними плачут, поют, смеются над приключениями героев.
Несколько лет подряд театр совместно с Московской Партиархией устраивает новогодние праздники для детей из малообеспеченных семей и учащихся церковных школ.
Давние дружеские отношения связывают Малый театр с детской школой инвалидов в Краснодаре. Труппа театра оказывает детям посильную помощь, устраивает им встречи в Москве, проводит в стенах театра выставки картин и икон, написанных воспитанниками школы. В каждом ребенке есть талант, нужно только помочь ему раскрыться, считает руководитель Малого театра.
Несколько слов было сказано о гастролях театра в Японии в октябре этого года. За десять дней было сыграно одиннадцать спектаклей. Несмотря на усталость, труппа получила огромное удовлетворение. Творческий настрой помогали поддерживать зрители. В Японии не принято дарить после спектакля цветы и несколько раз поднимать занавес, но у Малого театра это было, поделилась впечатлениями Варвара Андреева.
Несколько слов сказал Юрий Соломин о своей работе в кино. Сниматься получается нечасто, большую часть времени отнимает ежедневная многочасовая работа в театре. Так что совмещать ее с другой деятельностью просто не хватает времени.
Тем не менее, актер доволен своей недавней работой в сериале «Московская сага». Понравился ему материал, на основе которого был снят фильм. События, о которых рассказано в сериале, действительно оставили след в судьбах многих современных людей. Очень хорошо, по его мнению, были сыграны в фильме женские роли.
Участвовавшая в разговоре Людмила Полякова уговорила Юрия Соломина рассказать о том, как он в 1976 году «получал» премию «Оскар» за роль в фильме «Дерсу Узала» классика японского кино Акиры Куросавы. Актер, которого в советское время не отпустили на церемонию вручения, лишь много лет спустя увидел трансляцию этого зрелища и был потрясен. «У меня украли звездный час», сказал он тогда.
Много хороших слов сказал Юрий Соломин о самом Куросаве, которого считает своим наставником. Долгие годы их связывало плодотворные творческие отношения, сейчас Юрий Соломин поддерживает связь с его взрослыми детьми и коллегами.
Художественный руководитель Государственного Академического Малого театра пообещал через пять лет порадовать челябинцев новой встречей с театром.
Татьяна Орешкина
Информационное агентство «Урал-пресс-информ», 20 мая 2005 года
19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического Малого театра Юрий Соломин на встрече с журналистами и театральными деятелями Челябинска рассказал о работе своего театра, поделился размышлениями о проблеме сохранения театральных традиций.
Несколько слов было сказано и об актерской деятельности народного артиста СССР.
Поддержать своего художественного руководителя пришли народная артистка России Людмила Полякова и молодая актриса Варвара Андреева.
Много было сказано о традициях Малого театра. Хотя сам коллектив во главе с руководителем гордится своей традиционностью, многим современным театральным деятелям такая позиция не понятна.
Театр часто обвиняют в отсутствии современных решений, оригинально выстроенных мизансцен, необычных спецэффектов, что охлаждает интерес критики к спектаклям. Сам Юрий Соломин считает такой подход необоснованным и ставит вопрос о том, что вообще следует считать на сцене современным.
Если в «современном» прочтении «Вишневого сада» Раневская оказывается наркоманкой, стоит ли считать, что этот спектакль поставлен на злобу дня? Ведь Чехов такого не писал. Актуальность пьесы, дошедшей до наших дней, вовсе не в этом.
С другой стороны, не получил большого отклика спектакль театра «Делец» по пьесе Бальзака. Материал оказался очень актуальным, сюжетная линия пьесы напоминает события, связанные с деятельностью АО «МММ». Создателей спектакля часто спрашивали, не привлекали ли они к написанию сценария современных авторов. Тем не менее, критика спектакль не поняла.
Возможно, считает Юрий Соломин, мало было рекламы, так называемой «раскрутки». Но сам он этого слова не любит и считает, что «раскрученный» крайне редко означает «талантливый».
Большое внимание в разговоре было уделено вопросу сценического мастерства. Юрий Соломин считает, что актер после спектакля должен ощущать усталость, как после хорошей работы. Актерская профессия предполагает физическую, даже болевую отдачу.
Вступившая в разговор Варвара Андреева, бывшая студенткой Юрия Соломина, подтвердила, что он учит своих актеров действовать словом. Не обязательно кричать, чтобы быть услышанным, при общении с залом важен обмен энергией.
Свои традиции театр старается передавать подрастающему поколению.
Одним из традиционно добрых, ярких, красивых детских спектаклей театра можно считать «Снежную королеву». Юрий Соломин поделился своими наблюдениями о том, как многие современные «звезды», приведя на этот спектакль своих детей и внуков, вместе с ними плачут, поют, смеются над приключениями героев.
Несколько лет подряд театр совместно с Московской Партиархией устраивает новогодние праздники для детей из малообеспеченных семей и учащихся церковных школ.
Давние дружеские отношения связывают Малый театр с детской школой инвалидов в Краснодаре. Труппа театра оказывает детям посильную помощь, устраивает им встречи в Москве, проводит в стенах театра выставки картин и икон, написанных воспитанниками школы. В каждом ребенке есть талант, нужно только помочь ему раскрыться, считает руководитель Малого театра.
Несколько слов было сказано о гастролях театра в Японии в октябре этого года. За десять дней было сыграно одиннадцать спектаклей. Несмотря на усталость, труппа получила огромное удовлетворение. Творческий настрой помогали поддерживать зрители. В Японии не принято дарить после спектакля цветы и несколько раз поднимать занавес, но у Малого театра это было, поделилась впечатлениями Варвара Андреева.
Несколько слов сказал Юрий Соломин о своей работе в кино. Сниматься получается нечасто, большую часть времени отнимает ежедневная многочасовая работа в театре. Так что совмещать ее с другой деятельностью просто не хватает времени.
Тем не менее, актер доволен своей недавней работой в сериале «Московская сага». Понравился ему материал, на основе которого был снят фильм. События, о которых рассказано в сериале, действительно оставили след в судьбах многих современных людей. Очень хорошо, по его мнению, были сыграны в фильме женские роли.
Участвовавшая в разговоре Людмила Полякова уговорила Юрия Соломина рассказать о том, как он в 1976 году «получал» премию «Оскар» за роль в фильме «Дерсу Узала» классика японского кино Акиры Куросавы. Актер, которого в советское время не отпустили на церемонию вручения, лишь много лет спустя увидел трансляцию этого зрелища и был потрясен. «У меня украли звездный час», сказал он тогда.
Много хороших слов сказал Юрий Соломин о самом Куросаве, которого считает своим наставником. Долгие годы их связывало плодотворные творческие отношения, сейчас Юрий Соломин поддерживает связь с его взрослыми детьми и коллегами.
Художественный руководитель Государственного Академического Малого театра пообещал через пять лет порадовать челябинцев новой встречей с театром.
Татьяна Орешкина
Информационное агентство «Урал-пресс-информ», 20 мая 2005 года
14.06.2005
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов. Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов.
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
14.06.2005
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова. «Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на г
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
09.06.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
08.06.2005
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ, ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ 11 мая в 15:25
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ,
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
08.06.2005
10 июня в 20:45
смотрите на телеканале «Культура»
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
07.06.2005
С 13 по 19 июня
в Нижнем Новгороде на сцене драмтеатра и ДК «ГАЗ» пройдут гастроли Государственного академического Малого театра.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
03.06.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
31.05.2005
С 1 по 7 июня
в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
29.05.2005
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков. Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков.
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29.05.2005
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева. Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
27.05.2005
ВНИМАНИЕ!
Сообщаем, что назначенный на 27 мая на сцене филиала спектакль Пензенского государственного областного драматического театра им. А.В.Луначарского «Самоубийца» отменяется.
27.05.2005
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой. Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой.
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
23.05.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
23.05.2005
Назовите при старших имя артиста Юрия Соломина. «Это «Адъютант его превосходительства», — наверняка скажут они. Эта роль в историко-приключенческом фильме стала одной из самых ярких в биографин актёра.А вы, ребята, конечно, можете вспомнить его по фильмам
Назовите при старших имя артиста Юрия Соломина. «Это «Адъютант его превосходительства», — наверняка скажут они. Эта роль в историко-приключенческом фильме стала одной из самых ярких в биографин актёра.А вы, ребята, конечно, можете вспомнить его по фильмам «Обыкновенное чудо», «Школьный вальс», «Хождение по мукам», «Московская сага»...
23.05.2005
23 мая отмечает день рождения известная актриса, народная артистка России Нелли Ивановна Корниенко. Поздравляем Нелли Ивановну с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
23 мая отмечает день рождения известная актриса, народная артистка России Нелли Ивановна Корниенко.
Поздравляем Нелли Ивановну с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
Поздравляем Нелли Ивановну с днём рождения! От всего сердца желаем крепкого здоровья, творческого настроения и новых интересных работ!
22.05.2005
22 мая день рождения артиста Малого театра Степана Александровича Коршунова. Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
22 мая день рождения артиста Малого театра Степана Александровича Коршунова.
Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
Поздравляем Степана Коршунова с днем рождения и желаем здоровья, решимости и удачи во всем!
21.05.2005
21 мая поздравляем с днем рождения заслуженную артистку России Наталью Александровну Титаеву. От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
21 мая поздравляем с днем рождения заслуженную артистку России Наталью Александровну Титаеву.
От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
От всей души желаем Наталье Титаевой здоровья, радости и творческих успехов.
20.05.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ОРЛЕНЕВ. МОИССИ. ПАПАЗЯН. ГРУЗИНСКИЙ ТЕАТР
20.05.2005
Юрий Соломин: Если в «современном» прочтении «Вишневого сада» Раневская оказывается наркоманкой, стоит ли считать, что этот спектакль поставлен на злобу дня? 19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического
Юрий Соломин: Если в «современном» прочтении «Вишневого сада» Раневская оказывается наркоманкой, стоит ли считать, что этот спектакль поставлен на злобу дня?
19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического Малого театра Юрий Соломин на встрече с журналистами и театральными деятелями Челябинска рассказал о работе своего театра, поделился размышлениями о проблеме сохранения театральных традиций.
19 мая, в челябинском Доме актера художественный руководитель Государственного Академического Малого театра Юрий Соломин на встрече с журналистами и театральными деятелями Челябинска рассказал о работе своего театра, поделился размышлениями о проблеме сохранения театральных традиций.
Главный режиссёр Малого театра —
заслуженный артист России А.В. Дубровский
Главная
Новости
Изменения в афише
Премьеры
Гастроли
Репертуар
Отзывы
Фестиваль "Островский в доме Островского"
Малый ТВ
Газета "Малый театр"
Открытая информация
Партнёры
О театре
Попечительский совет Руководство театра Актёры Режиссёры Художники Музыкальная часть Репертуарный отдел Режиссёрский отдел Пресс-служба Музейно-информационный центр Художественно-постановочная часть Мемориальная квартира А.И. Сумбатова-Южина Щепкинское училище Детская студия Малого театра Филиал в Когалыме
История
Здание Малого театра
Репертуар с 1824 г.
Театральное училище
Спектакли
Труппа театра с 1824 года
Труппа театра с 1917 года
Актеры
Режиссеры
Художники
Звуковой архив
1941-1945
Щелыково
Библиотека Малого театра
Правила вежливости и этикета
Публикации
Памятник А.Н. Островскому
Партнеры
Информационная поддержка
Как добраться?© 2025 Пресс-служба:
press@maly.ru
Заказ билетов (web-касса) (495) 624-40-46
Оценка качества услуг учреждений культуры
Адрес театра:
Москва, Театральный проезд д. 1
телефон: (495)624-42-01
Мы в соцсетях:
Партнеры
Информационная поддержка