Из книги Н.И.Рыжова «Рыжов о Рыжовой». М., 1984.
РЫЖОВА ЗА КУЛИСАМИ
Из книги Н.И.Рыжова «Рыжов о Рыжовой». М., 1984.
Случалось мне не раз слышать о том или другом знакомом такое мнение: «Хороший актер, а человек — так себе». Или и того больше: «Хороший актер, жаль, что человек дрянь». Что ж, должно быть, бывает иногда и так, если речь идет об актере среднего дарования. Однако я не знаю, не помню случая, чтобы настоящий художник, мастер был скверным человеком. Я имею в виду, разумеется, не скверный характер, а ту нравственную сущность, которую народ попросту именует душой. Думаю, что великий художник — это всегда человек великой души. Помните, как блестяще сформулировал эту мысль Пушкин в маленькой трагедии «Моцарт и Сальери»: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
Этот замечательный афоризм, ставший уже, пожалуй, нравственным правилом, родился, мне думается, не только в результате размышлений или наблюдений поэта, но и как следствие глубокого понимания им духовной сущности тех, кого называют гениальными творцами. Уверен, что это относится и к большим актерам. К ним-то, может быть, в самую первую очередь. Я задумался об этом, читая письма матери к разным людям, письма, полные сердечности, простоты, доброты и уважения к людям. В этом, по моему мнению, тоже проявляется душевное величие человека. Вот мне хочется привести одно из писем матери к Борису Андреевичу Бабочкину. Оно без даты, но, судя по всему, написано Варварой Николаевной в последние годы ее жизни. Для меня оно не просто свидетельство ее чуткости, ума, внимания к людям, полного отсутствия зависти. Я в нем вижу то самое душевное величие, которое свойственно истинным талантам. Только очень большой Художник и Человек (сознательно пишу оба эти слова с большой буквы) мог написать другому большому Художнику так, как написала мать. Позвольте привести это письмо целиком:
«Дорогой Борис Андреевич!
Могу сказать, что очень порадовали Вы меня своим дорогим письмом. Еще очень радуюсь, что Вы увлечены своей работой — без увлечения работа тягостна, и только при увлечении она дает радость творчества. А у Вас при Вашем громадном таланте режиссера Ваше увлечение передачей молодым болгарским актерам* своих методов, конечно, увлекает Вас еще больше.
Не знаю, подойдет ли Вам моя мысль. Так как я ценю Вас как большого артиста, мне бы хотелось, чтобы та труппа, которую Вы так хвалите, увидала Вас и поняла не только как большого режиссера, но и как большого актера. Очень бы желала я, чтобы Вы с ними сыграли Хлестакова. Сама я увлечена Вашим Хлестаковым. Он меня не покидает, так и стоит перед моими глазами. Вот бы и хотелось, чтобы с этой прекрасной труппой Вы сыграли «Ревизора» и показали им наглядно, как надо его трактовать.
Конечно, они знают Вас по кинокартинам, по незабываемому Чапаеву. Раз увидеть Вас там — значит запомнить и полюбить на всю жизнь.
Мне, как актрисе, хотелось бы, чтобы они увидали Вас с разных сторон Вашего громадного дарования. Вот на моей памяти в Малый театр приезжал Томмазо Сальвини, знаменитый трагик, и играл он у нас на своем языке. А вся труппа говорила по-русски. Это нисколько не ослабляло потрясающего впечатления, которое он производил своей игрой. А болгарский язык очень напоминает русский, и мне очень бы хотелось, чтобы Вы там сыграли, а уж до того Вы обаятельны на сцене и такую имеете ценную и очень редкую способность перевоплощения!
Желала бы, чтобы все условия жизни и климата не повредили Вашему драгоценному здоровью. Желаю полного успеха во всех Ваших начинаниях. Зная, что Вы так заняты, не буду ждать от Вас ответного письма».
Боюсь, что я плохо, невразумительно объяснил свою мысль, даже совсем не объяснил. А хотел я сказать вот о чем. У определенной части зрителей, и немалой, особенно в дореволюционное время, существовало мнение, что в погоне за успехом... нет, не так... что жажда успеха, признания, без которой действительно невозможна жизнь и работа артиста, порождает нездоровое соперничество между актерами, зависть одних по отношению к другим, более одаренным, интриги разного рода, борьбу за роли и прочее, и прочее. Я не хочу анализировать сейчас этот вопрос подробно. Я хочу только сказать о Варваре Николаевне Рыжовой. Не знаю, что думала она о своем таланте, как оценивала его; не знаю потому, что сама мать никогда об этом не говорила. Но показателем ее подлинно человеческого и актерского величия для меня было ее умение ценить талант других актеров, открыто преклоняться перед ним, вслух восхищаться, если хотите, пропагандировать его.
Вот, например, мама часто выступала на страницах многотиражной газеты нашего театра, которая так и называлась «Малый театр». О чем писала там Варвара Николаевна? О себе? О спектаклях, в которых играла? Нет. Она писала о товарищах своих, об актерах, в том числе и о тех, кто играл с ней одни роли. Приведу воспоминания мамы об Александре Александровне Яблочкиной, опубликованные в первом номере газеты «Малый театр» за 1937 год. Статья называлась «Прекрасный товарищ», и в ней Варвара Николаевна рассказывала:
«Николай Игнатьевич Музиль и Варвара Петровна Музиль-Бороздина, поженившись в 1870 году, поехали играть на летний сезон в Тифлис, где и работали с известным в то время режиссером А. А. Яблочкиным и его женой, тоже артисткой Малого театра, Серафимой Васильевной Яблочкиной. С тех пор семья Яблочкиных и семья Музилей стали друзьями до конца жизни...
...Я помню Александру Александровну подростком, когда она приезжала к нам на дачу в Петровское-Разумовское. Я помню Александру Александровну Софьей в «Горе от ума», и лучшей Софьи я в своей жизни потом не видела. Я была свидетельницей блестящего периода ее деятельности, когда она играла героинь: Магду в «Родине», Настасью Филипповну в «Идиоте», Лидию в «Бешеных деньгах», героинь в «Талантах и поклонниках», в «Последней жертве», «Цене жизни», «Невольницах», «Измене», «Идеальной жене», Елизавету в «Марии Стюарт», Дездемону, Корделию, Эмилию и массу других ролей. На моих же глазах она делала переход от героинь к ролям старух: Маргарите в «Ричарде», Мурзавецкой — «Волки и овцы», Чебоксаровой — «Бешеные деньги» и т. д. Всех ролей не перечтешь — их сотни.
Александра Александровна — прекрасный товарищ. В несчастье, в болезни она никогда никого не оставляла, первая шла хлопотать, помогать, — словом, отдавала всю свою душу. Такого прекрасного, доброго, отзывчивого человека, как Александра Александровна, трудно найти».
Что же удивительного? — скажете вы. — Во-первых, речь идет о подруге всей жизни, человеке близком, почти родном. Во-вторых, доброта и бескорыстие Яблочкиной действительно известны всем. Взять хотя бы тот факт, что все свои сбережения, все, что она имела, великая актриса отдала на создание Дома ветеранов сцены, в котором нашли не просто пристанище, а свой родной дом сотни бывших актеров, оказавшихся в старости одинокими или беспомощными. Верно. Это так, отвечу я. Но вот еще пример. Всего несколько лет, с 1933 по 1938 год, играла в Малом театре народная артистка СССР М. М. Блюменталь-Тамарина. Подругами они с матерью не были, но вот что писала В. Н. Рыжова в той же газете:
«Я с юных лет была поклонницей Марии Михайловны Блюменталь-Тамариной. Она меня всегда поражала своей исключительной простотой,
трогательностью и комизмом. Не буду делать перечень всех созданных ею образов, но не могу не упомянуть о роли матери в пьесе «Дети Ванюшина». Лучшей исполнительницы я не видела, она до сих пор стоит перед моими глазами. Я всегда с таким нетерпением ожидала ее появления на сцене, она заставляла и смеяться, и плакать...»
И я помню, как мать действительно плакала, глядя на игру Марии Михайловны. Это было в предвоенные годы. Тогда большой популярностью у зрителей пользовался кинофильм «Искатели счастья», кстати, с великолепной музыкой И. О. Дунаевского. Мария Михайловна играла там старую еврейскую мать. В одном эпизоде героиня Марии Михайловны рассказывает о безысходной, отчаянной бедности в большой еврейской семье и говорит с невероятной горечью и мукой:
— Ты режешь одну маленькую ржавую селедку, а семь голодных детей смотрят на твои руки, и каждый просит: «Мама, дай мне побольше...»
В этот момент я почувствовал (мы сидели с мамой рядом), как напряглась и выпрямилась она, словно устремившись к экрану. Я искоса взглянул на нее и заметил сверкнувшую в свете экрана слезу на ее щеке.
Еще до этого, в той же статье своей, мама писала:
«Мария Михайловна всегда уделяла мне свое внимание (Блюменталь-Тамарина была двенадцатью годами старше мамы. — Н. Р.), и ее похвала давала мне радость и бодрость, окрыляла меня на дальнейшую работу. Это редкое и дорогое качество у работника театра — прийти и выразить похвалу или указать на недостатки». Или вот еще, о другой актрисе:
«Тридцать лет назад в Малый театр пришла молодая, красивая актриса, расположившая к себе всех нас. Этой актрисой была Раиса Романовна Рейзен. Она обладала не только внешней красотой. За три десятилетия работы в нашем театре она проявила себя как хороший, отзывчивый товарищ, милый, чуткий человек.
Я знаю Раису Романовну как очень способную, талантливую актрису, вносящую много своеобразия в исполняемые ею роли, особенно характерные. Создавая сценические образы, она вкладывает в них ряд наблюдательно подмеченных штрихов.
Раиса Романовна горячо любит свое дело, она буквально болеет душой за театр, всегда стремится устранить в театре всякие неполадки...»
Когда в 1939 году коллектив Малого театра выдвинул кандидатом в депутаты райсовета С. А. Головина, мать тоже написала о нем в нашей газете. Написала так просто, так душевно и искренне, как обычно говорила о людях:
«Много лет я знаю Сергея Аркадьевича Головина. Всю жизнь вместе работаем. Хороший он человек, добрый, сердце у него большое. Сергей Аркадьевич — настоящий, хороший товарищ. Мы, актеры, очень дружим с ним.
Сергей Аркадьевич — прекрасный артист, горячо любящий театр, и играть с ним в одном спектакле — просто удовольствие.
Знаю я Сергея Аркадьевича и как организатора. Он энергичен, умеет со всеми ладить, он обо всех заботится, обо всех хлопочет...»
«Обо всех заботится, обо всех хлопочет...» Это Варвара Николаевна говорит о других, рассказывает о товарищах. А как заботилась и хлопотала о товарищах она, рассказывали и до сих пор еще рассказывают они, ее товарищи. Уж по меньшей мере человек тридцать, например, рассказывали мне и нашим близким одну старую историю. Иногда рассказывали и при маме. Она немного смущенно поводила плечом и изредка приговаривала:
— Ну да будет уж вам! Как не грех!
Было это давным-давно, в первые послереволюционные годы, когда директором Малого театра был Александр Иванович Южин. Надо сказать, что это было трудное для театра время, время, когда многим казалось, что вместе с гибелью старого мира должно погибнуть и все, что было порождено им, — искусство, театр, литература. Возникшие новые театры искали новые формы, новые средства выражения, пытались создать новый репертуар. К старым классическим театрам и у части публики, и у многих критиков отношение было как к чему-то безнадежно устаревшему и чуть ли не контрреволюционному. Многие актеры находились, если можно так сказать, в состоянии творческого кризиса, играли мало, почти не имели ролей. Каким-то образом получилось, что в один из сезонов без сколько-нибудь значительных ролей осталась прекрасная актриса Евдокия Дмитриевна
Турчанинова. У мамы же, хотя они с Турчаниновой выступали примерно в одном амплуа — характерных актрис, ролей было достаточно, и она по-прежнему пользовалась успехом. В пьесе А. Истомина «Сестры Кедровы» ей была поручена центральная роль матери.
И вот однажды, когда Александр Иванович Южин, уже грузноватый, солидный, сидел у себя в кабинете, занимаясь делами с кем-то из своих помощников, в дверях нерешительно возникла Варвара Николаевна и, словно просительница, остановилась у порога.
— Вы ко мне, Варвара Николаевна? — поднялся ей навстречу Южин.
— К вам, Александр Иванович...
Южин внимательно вглядывается в ее лицо.
— У вас что-нибудь случилось, Варвара Николаевна?
— Случилось, Александр Иванович...
— Да что же?
— Да вот роль мне дали в «Сестрах Кедровых»...
— Что же плохая разве роль?
— Роль-то хорошая, Александр Иванович. Да у меня и другие хорошие роли есть. А вот у Дунечки Турчаниновой, так у нее как-то совсем хороших ролей нет. Так все, пустяки какие-то. Вот бы ей в «Сестрах»-то...
— Варвара Николаевна, — с некоторым недоумением говорит Южин, — Евдокия Дмитриевна в «Сестрах» тоже занята, она кухарку играет. А других ролей там ни для вас, ни для нее нет.
— Так вот я затем и пришла, Александр Иванович, — обрадованно говорит мама, очень довольная, что разговор наконец-то приблизился к делу. — Я и говорю: нельзя ли Дунечке тоже мать играть? А я бы уж с ней в очередь играла...
Южин сначала удивился, потом рассмеялся и решил:
— Ну, будь по-вашему, Варвара Николаевна!
Так и играли в этой пьесе Рыжова и Турчанинова по очереди — одна мать, другая — кухарку, и наоборот. Причем маленькую роль кухарки Варвара Николаевна играла своеобразно, с блеском. В частности, там был эпизод, в котором кухарка произносила одну-единственную фразу, но делала это Варвара Николаевна так, что без смеха смотреть было невозможно. Она выходила на сцену, где ее хозяйка вела оживленный разговор с гостьей, выходила мрачная, без тени робости или услужливости, и, дернув хозяйку за рукав, говорила с видом оскорбленной добродетели, с досадливым чувством человека, обиженного недоверием, но не потерявшего гордости:
— Барыня, идите смотреть, как я руки перед каклетами мыть буду. — И, повернувшись, не заботясь о том, идет ли за нею барыня, так же мрачно и уверенно шла обратно.
Зал раскалывался смехом и аплодисментами... Южин как-то не выдержал и сказал ей:
— Ну вот, Варвара Николаевна, а вы говорили, что Дунечке в «Сестрах» играть нечего...
А сколько народу приходило к нам в дом, к маме, за помощью, за советом или просто сочувствием? Да нет, просто сочувствия у мамы никогда не получалось: если человек вызывал сочувствие (а при маминой доброте он его вызывал всегда), то тут же следовала и помощь, часто — денежная, хотя не могу сказать, чтобы деньги бывали лишними в нашей большой семье (кроме мамы, моей жены и дочери, с нами жила моя тетка, сестра Варвары Николаевны, Елена Николаевна, и подолгу гостили родственники разной степени родства, а также и знакомые).
Что касается денег, которые легко давала мама, то я не уверен даже, что за ними всегда обращались люди, действительно попавшие в безвыходное положение. Думаю, что порой добротой мамы пользовались бессовестные попрошайки. Но сказать об этом маме, даже просто намекнуть, было невозможно: глаза у нее делались испуганными, лицо вытягивалось, и она укоризненно говорила:
— Да господь с тобою, Колюшка! Да как можно так думать? А ну как и вправду беда у человека? Ведь век себе не простишь, коль откажешь. Да и зачем отказывать-то? Уж не обойдемся мы, что ли, без этих денег!
Но вот, когда надо было помочь не деньгами и советами, а по-иному, если где-то в официальных инстанциях надо было добиться справедливости, Варвара Николаевна вникала во все подробности и, только убедившись в том, что человек действительно незаслуженно обижен, обойден, неспособен постоять за себя, начинала обстоятельные хлопоты. Обычно при этом она некоторое время ходила по своей спальне с озабоченным выражением лица, останавливалась в задумчивости, подолгу вглядывалась в тонкое лицо богоматери на деревянной доске и вдруг решительно начинала собираться куда-то.
— Куда ты, мама? —спрашивал я.
— Да вот, Колюшка, поеду хлопотать. Надо, чтобы хорошенько разобрались товарищи. А то что же так-то, с ходу, тяп-ляп... Эдак и обидеть человека недолго...
Иной раз сама предлагала мне или моей жене:
— Что б тебе, душка моя, собраться, да со мной бы и поехать. Вдвоем-то и быстрей правды добьемся.
Должен сказать, что хлопоты Варвары Николаевны, как правило, увенчивались успехом. И не только потому, что ее знали, любили, высоко ценили многие люди, облеченные народным доверием. И я и многие современники Варвары Николаевны не раз слышали от должностных лиц и партийно-общественных руководителей слова: «Раз Рыжова просит, надо разобраться. Надо помочь. Она зря просить не станет».
И, честное слово, я не знаю, кто больше радовался, когда удавалось отменить несправедливое решение, добиться помощи, внимания, тот ли, за кого хлопотала мать, или она сама.
Надо было видеть, как принимала Варвара Николаевна тех, кто приходил в наш дом, в дом, где мамой свято поддерживались традиции всем известного московского гостеприимства. Каждого, кто переступал порог квартиры в Воротниковском переулке, прежде всего усаживали за большой круглый стол. При этом, если пришедший пытался отказаться и начинал лепетать что-либо о деловом характере своего визита, Варвара Николаевна
Хлопоты, хлопоты.
будто и не слышала его слов, быстренько подталкивала пришедшего к столу, приговаривая на ходу:
— А вы вот за стол присаживайтесь. Сейчас чайком с пирожком вас угостим, а потом уж и о делах разговаривать будем. Не посетуйте, по-московски, у нас иначе нельзя...
Ну а если уж званные гости!.. Тут хлопотам в доме не было конца. И, конечно, больше всех хлопотала мама. И принять гостей она тоже умела. Европейского этикета, по которому каждый гость сам себе кладет кушанье, а не хочет — так и не ест, Варвара Николаевна не признавала. Зная, что «рыжовские» блюда всегда вкусные, сама накладывала гостю чуть не полную тарелку. Иной гость и в самом деле взмаливался:
— Варвара Николаевна, голубушка моя, родная! Да не могу я больше!
Но мать и слышать ничего не хотела:
— Душка моя, да быть того не может, чтоб такого вкусного блюда не съесть. Нет уж, нет уж, у нас по-московски: полагается все скушать, а то обида хозяйке.
И такая благожелательность была в голосе, что гость вздыхал и доедал все дочиста.
— Вот, душка моя, и ладно; а то не могу да не могу, — говорила мать.
Чтобы кто-нибудь из недоверчивых читателей не заподозрил меня в пристрастии (впрочем, довольно естественном для всех, кто любил Варвару Николаевну), я решил привести здесь маленький отрывок из воспоминаний на эту тему известного талантливого журналиста, большого знатока мира искусства и его служителей Михаила Николаевича Дол-гополова. Михаил Николаевич был знаком с мамой на протяжении почти сорока лет, видел ее на сцене во многих спектаклях, восхищался ее, как он писал, «изумительной, неповторимой игрой», считал Варвару Николаевну «великолепной актрисой» и называл «чудесницей Малого театра». Бывая у нас дома, Михаил Николаевич не брал у мамы интервью, не выспрашивал, не выпытывал, а слушал то, что она сама хотела, находила нужным рассказать, о своих первых шагах на сцене. Он наблюдал этот феномен, пытаясь для себя раскрыть секрет таланта, позволяющего актрисе проникнуть в любой характер и с величайшим искусством сыграть любую роль. Словом, как говорят теперь, он «снимал скрытой камерой». Вот что писал Михаил Николаевич Долгополое:
«И дома Варвара Николаевна была удивительно душевной и сердечной. Простая и добрая, гостеприимная хозяйка, она буквально не знала, куда усадить человека, пришедшего за статьей или интервью. И тут, за чашкой чая с чудным вареньем, начинались такие рассказы и воспоминания, сопровождаемые мгновенно возникающими сценками — жизненными портретами тех, о ком шел разговор, что часто забывалась цель визита. Варвара Николаевна и сама настолько увлекалась рассказом о былом, что, спохватившись, всплескивала руками и восклицала удивленно:
— Что же это я! Совсем вас заговорила! Правда, как же это так? Скромности матери не было предела. Нередко журналистам, желавшим
получить от нее интервью, приходилось долго уговаривать маму рассказать о себе. И только потому, что ей казалось, будто все это: ее жизнь, ее работа, ее мысли — не может быть интересным людям, читающим такие серьезные журналы и газеты, от которых приходили к ней корреспонденты. Михаил Николаевич Долгополов писал далее:
«Немалых трудов стоило убедить Варвару Николаевну, насколько интересны ее рассказы и сколько удовольствия они доставляют слушателю.
Главным «мотивом» рассказов милой и предельно искренней Варвары Николаевны было ее глубокое убеждение, что всеми скромными, как она говорила, успехами она обязана замечательному окружению, в котором росла с детских лет:
— Родному Малому театру я обязана всем, — говорила Варвара Николаевна. — Ни на один день с ним не расставалась. А ведь сколько пережито и радостей, и обид. И трудно было, и хорошо. И счастлива я безмерно, что прожила такую большую жизнь, прожила с такими исключительными людьми».
Об этом же мама и сама писала в одной из своих статей: «...Мы жили в Кривоарбатском переулке. У нас бывали: А. Н. Островский, А. П. Чехов, замечательные артисты М. Н. Ермолова, А. П. Ленский, М. П. Садовский О. О. Садовская, Н. А. Никулина, И. Ф. Горбунов и другие. Помню, как после обеда отец читал нам юмористические рассказы Антоши Чехонте, печатавшиеся в «Петербургской газете», «Стрекозе», «Осколках».
Часто бывал у нас и Вл. И. Немирович-Данченко, тогда еще молодой драматург. Владимир Иванович ознакомил отца с одной из первых своих пьес «Последняя воля». Отец поставил ее в Малом театре, в свой бенефис. В спектакле, кроме него, играли: Ермолова, Федотова, Никулина, Ленский, Рыбаков, Южин.
Пьеса и спектакль имели громадный успех. После этого в Малом театре были поставлены пьесы Вл. И. Немировича-Данченко «Цена жизни» и «Золото».
Радостно мне было видеть на сцене Малого театра своего отца, который чудесно играл Шмагу в «Без вины виноватых» и Робинзона в «Бесприданнице» А. Н. Островского. А как чудесно играла Кручинину Ермолова! Мы все ее обожали. Я росла и воспитывалась в среде талантливейших артистов конца XIX века, училась на их лучших сценических созданиях. Могла ли я мечтать, что через 10—15 лет буду сама играть вместе с Ермоловой, у которой я ребенком бывала на квартире. Никогда не мыслила и не мыслю сейчас, что без Малого театра я стала бы той, какой стала, что я могла бы жить без моего родного театра».
Поражала меня в матери и еще одна особенность.
Я нередко замечал, что, в сущности, вызвать сочувствие к человеку, попавшему в беду, вообще не так уж и трудно. Вспомните, как часто роняют слезы, слушая горестный рассказ, люди отнюдь не добрые по сути своей, а просто сентиментальные. Иной раз холодные или даже жестокие люди сочувствуют другим, жалея вовсе не того, с кем стряслась беда сейчас, а себя, вспомнив собственную сходную, аналогичную ситуацию. Причем, выражая сочувствие, подобные люди не притворяются, они искренне плачут вместе с вами, а отойдя, тут же забывают о вас и вашем горе. Нет, серьезно, сочувствующих в беде найти легче, чем готовых искренне за вас порадоваться. К сожалению, удача, успех, счастье порой совершенно невольно вызывают у людей неосознанную зависть, досаду, особенно если у самого одни неудачи: вот, дескать, везет человеку! Ну, надо же! И за что такое везение?
Я не знаю второго такого человека, который так умел бы радоваться чужим удачам, успеху, счастью, как моя мать. Думаю, никто и никогда не слышал от Варвары Николаевны вот этих мелких, обывательских слов о «везении». Зато скольких актеров поддержала она словами одобрения, благодарности за талант, за труд, вложенный в роль. И дома тоже:
— Ах, душки мои, до чего же хороша была сегодня Лена Гоголева! Вот радость-то всем доставила!
Или об актрисе, играющей роли, которые когда-то были сыграны ею:
— Вот прелесть-то какая! Прямо расцеловать ее хотелось!
В 1940 году в одной из своих статей, опубликованной в «Театральной неделе», мама писала:
«Искренне радуюсь я успехам моих товарищей-актеров. Как замечательно сыграл в прошлом сезоне роль Уриэля Акосты мой старый друг А. А. Остужев! В других театрах Москвы и Ленинграда особенно яркое впечатление на меня произвела чудесная, поэтическая Г. Уланова (я видела ее в балете «Жизель»), безукоризненная Эмма Бовари Алисы Коонен в спектакле Камерного театра, с большим вкусом поставленном А. Таировым. Очень понравился мне в Ленинградском театре комедии спектакль «Тень», в котором роль Аннунциаты исполняла И. Гошева; на эстраде — выступление певца Анатолия Доливо».
В другой статье, анализируя причины успеха первого советского спектакля, поставленного в Малом театре и игравшегося по пятнадцать раз в месяц (имеется в виду «Любовь Яровая» К. Тренева), мама писала: «Пьеса эта в течение многих лет не сходила с репертуара Малого театра. А почему? Потому что образы людей, выведенных в пьесе, были близки и понятны нашему зрителю. Артисты театра впервые выступили в новых для них ролях. Большевистского комиссара Кошкина великолепно играл Пров Садовский, роль братишки, революционного матроса Шванди блистательно исполнил обаятельный, замечательный актер Степан Кузнецов. Образ учительницы Яровой крупными, яркими мазками создала Вера Пашенная... Блеснула красотой, умом и тонкостью исполнения молодая Елена Гоголева, с честью оправдавшая теплые слова, сказанные о ней ее учителем, Иваном Андреевичем Рыжовым, который в этой пьесе играл начальника контрразведки полковника Кутова...»
Недавно попалось мне в руки хранящееся у нас более тридцати лет письмо к Варваре Николаевне одного из прославленных советских актеров, начинавшего свою творческую жизнь в Малом театре. И мне очень захотелось рассказать об обстоятельствах, связанных с этим письмом, его автором и моей мамой. Но решился я не сразу, поскольку дело касалось в первую очередь человека, написавшего это письмо, и я не был уверен, деликатно ли возвращаться к дням и событиям, в свое время вызвавшим у автора письма горькие переживания. Но, перечитав его прекрасное письмо, полное благородной искренности, глубоких мыслей и высоких чувств, я понял, что, напротив, было бы несправедливым не только по отношению к маме, но и по отношению к автору письма не привести целиком этот прекрасный человеческий документ, рассказывающий о душевной красоте двух больших художников.
Речь идет о замечательном актере, заслуженном артисте РСФСР Всеволоде Николаевиче Аксенове.
Окончив Щепкинское училище в 1919 году, юный актер Всеволод Аксенов был принят в труппу Малого театра и играл в нем довольно продолжительное время, более двадцати лет — срок вполне достаточный, чтобы между актером и театром возникли кровные узы, сознание своей неразрывной связи с ним. Но разрыв все же произошел. Не хочу даже говорить о сущности конфликта; для моего рассказа он не имеет никакого значения. Не берусь также судить, кто был прав, кто виноват; скажу только, что в силу сложившихся отношений с администрацией и враждебности некоторых членов труппы Всеволоду Аксенову, тогда уже достаточно известному актеру, из театра пришлось уйти. Уходил он тяжко, считая себя выброшенным, насильственно оторванным от родного дела, от коллектива, в котором он вырос, с которым сжился за долгие годы и который искренне любил.
К сожалению, не знаю, не помню в деталях, какое участие в этих событиях принимала мама. Но прошло несколько лет. В. Аксенов, который за это время выдвинулся в число наших лучших чтецов, удачно снялся в нескольких кинокартинах (например, в «Русском вопросе»), играл в театрах, в 1949 году отмечал тридцатилетие своей актерской деятельности. Помню, что мама, отложив свои дела, 23 мая отправилась в зал имени Чайковского, где проходило юбилейное торжество В. Аксенова. А через несколько дней, в начале июня, от Всеволода Николаевича было получено письмо:
«Дорогая, родная Варвара Николаевна! Еще и еще раз хочу сказать Вам огромное спасибо за все Ваши хлопоты, за Ваше драгоценное ко мне отношение, которое я ничем не заслужил, которого я не стою и на которое не смел рассчитывать!.. Ваше горячее участие в моем вечере в то время, когда — я знаю — Вы вообще никуда не выходите и нигде не бываете, кроме театра, чтение и безусловное Ваше участие в составлении прекрасного адреса от труппы Малого театра и, наконец, чтение Вами драгоценнейшего письма Александры Александровны (Яблочкиной. — Н. Р.) — все это не только бесконечно обогрело весь мой юбилейный вечер, но и заставило меня по-новому пересмотреть свое личное отношение к нашему старому и вечно прекрасному Малому театру, ко всем своим старшим и старым товарищам и учителям Дома Щепкина, которым по праву гордится вся наша страна и который, несмотря на многие различные болезни и временные обиды, все-таки самый, а может быть, и единственный очаг настоящей реалистической культуры, единственная сокровищница первейшей ценности нашего национального русского искусства. Этот вечер 23 мая мне дорог не только тем, что он тепло и радостно отметил тридцатилетнюю дату следующего за Вами поколения артистов Малого театра, но главным образом и потому, что он утвердил во мне самом неразрывную, ничем не сокрушимую и органическую связь с моим родным домом, со всею родною семьей артистов нашего театра. И вот в этом моем праздничном состоянии Вы сыграли главную роль. Именно Вы, милая Варвара Николаевна, заставили меня пересмотреть мои неверные предположения о том, что я давно уже забыт, что я давно уже не родной нашему Малому театру. Не отдавая себе в том отчета, а, может быть, и просто не сознаваясь в этом, я, конечно же, тяготился этим своим отчуждением, потому что для меня, как и для каждого актера, прослужившего в Малом театре и начавшего в нем свое театральное детство, такое незаслуженное отчуждение от семьи было и обидно и несказанно тяжело. Вы, родная Варвара Николаевна, совершенно рассеяли эту тягость, и вот за это Вам тоже огромное человеческое, сыновнее спасибо. Я снова почувствовал себя не оторванным от родной семьи, я снова ощутил в себе любовь, и неожиданно очень большую, к своей родине — к Малому театру, к каждому родному в нем человеку. Я поймал себя в этот вечер на освещающем наши души чувстве гордости за свой театр, за все его успехи, за всех дорогих мне артистов этого театра, которые сумели так благородно и так искренне отнестись к празднику своего старого питомца и товарища, уже давно — формально — расставшегося с ними. Вот за это мое душевное ощущение примите от всей моей души и от всей моей любви к Малому театру большое и самое горячее спасибо.
Сейчас же после своего вечера я с головой ушел в Пушкинский юбилей, и все мои выступления — будь то в кино на экране, будь то в правительственном концерте в Большом театре или же просто в рядовом выступлении на клубной сцене — были озарены моей радостью, пережитой 23 мая в зале Чайковского. Не было дня и поступка, который не зависел бы — в своем творческом отражении — от той Весны, которую Вы и мои другие товарищи по Малому театру дали мне пережить на моем юбилее. И за эту Весну — спасибо прежде всех Вам, моя дорогая и горячо любимая Варвара Никола евна!... Мне много пришлось пережить в нашем театре, в разные годы своего в нем пребывания и по разным причинам. Вероятно, во многих случая я сам бывал виноват. Но разве есть на свете семья, в которой все и всегда было бы гладко? И разве — наряду с обидой и горечью — я не встреча, в нашей театральной семье светлых праздников и радостных дней?. А обиды, как огорчения детства, хотя и накладывают на сердце рубцы все же забываются быстро: время излечивает все и всякие горести А счастье — не забывается вечно. В день тридцатилетия моего актерской труда Вы помогли мне снова пережить все счастье, которое я встречал н трудном, но благородном пути актера Малого театра. И вот и за эп Вам мой низкий поклон и глубокое, от всего сердца спасибо.
Передо мною на столе рядом с карточкой сына стоит Ваш портрет И в нем не просто символ моей «обновленной» любви к Малому театру а родное и необходимое общение с Вами. Оно продолжает меня обогревать Вашим золотым сердцем и Вашей необыкновенно большой, хорошей, нежно! и расточительной душою. В постоянном общении с Вами — через Ваш портрет — многие неудачи и горести блудного сына переносятся легче, светлее., Всеми чувствами и мыслями своими я шлю Вам самые сильные пожелания долгих лет, блистательных и радостных успехов на нашей дорогой сцен и крепкого и доброго здоровья. Да сохранит Вас бог за вашу доброту за Ваше благородное и дорогое всем нам сердце.
Всегда Вам преданный и горячо Вас любящий
Всеволод Аксенов»
Нет, что ни говорите, а подлинное благородство, душевное богатстве нравственная чистота — качества, без которых великого актера быть н может. Поистине, «гений и злодейство — две вещи несовместные».
Это, между прочим, тонко подметил народный артист СССР Михаи. Иванович Жаров, который в своей статье о маме, пытаясь раскрыт"> «тайны ее актерского обаяния» и сказав о сценическом мастерства В. Н. Рыжовой, далее писал: «И другая тайна замечательной актрисы. У Варвары Николаевны была огромная, чудесная душа, чистая и человечна» Только таким может быть настоящий талант».
Мне бесконечно дороги также слова, сказанные о матери, замечательным актером, нашим современником, бессменным руководителем Малого театр* Михаилом Ивановичем Царевым:
«Период истории Малого театра, когда в нем работали наши замечательные «старухи» — А. А. Яблочкина, В. Н. Рыжова, Е. Д. Турчанинова В. О. Массалитинова — был периодом удивительно творческой атмосфере внутри театра. Эти актрисы задавали тон всей жизни коллектива, тон благородный и строгий. Они были образом высокого служения искусств; и преданности Малому театру. Вместе с ними ушло что-то очень ценное из наших творческих и человеческих отношений».
Впрочем, это не только мнение Михаила Ивановича. Вот и Е. Н. Гоголева говорит то же самое: «Варвара Николаевна была всегда принципиальна и, уж если в чем была сама убеждена, переубедить ее было трудно. Она терпеть не могла всякого подхалимства, резко восставала против протекционизма при распределении ролей, возмущалась незаслуженным зачислением в труппу малоодаренных актеров».
Приходится ли удивляться тому, что в нашем семейном архиве сотни писем от самых разных людей, выражающих искреннюю любовь и уважение к Варваре Николаевне Рыжовой. Вот уж правду говорят, что любовь — чувство взаимное. Или, как написано где-то у Шекспира: «Коль хочешь взять — сама отдай». Мама отдавала людям все, что имела, — себя, свое сердце. И получала не только аплодисменты. Вот кусочек из письма, подписанного артистами Игорем Владимировичем Ильинским и Татьяной Александровной Еремеевой:
«Любим Вас и желаем Вам здоровья, бодрости и уверенности в том, что Вы — наша гордость, драгоценность, которую мы чтим и любим за то, что Вы не только драгоценный художник, но и драгоценный человек».
Тридцатитрехлетний Сергей Михалков подарил маме свой, кажется первый, сборник с таким автографом:
«Варваре Николаевне Рыжовой:
Чей в жизни путь прекрасен
и ясен,
И с чем весь наш народ
согласен.
Дарю я скромный сборник
басен.
Надеюсь, ей в ее 100-летний
юбилей
Преподнести не без волнений
Свое собранье сочинений».
К сожалению, мама не дожила до своего столетнего юбилея, а стало быть, и до этого подарка, но Михалков все-таки слово сдержал: собрание его сочинений уже издано...
И не могу не привести также отрывка из письма к маме писателя Леонида Леонова:
«Дорогая Варвара Николаевна,
[..."> прошу разрешения заочно обнять Вас по-сыновнему... Я счастлив, что и мои сценические произведения Вы освещали громадным своим талантом, который я чту глубоко и нежно. Для меня он — не только в большом Вашем сердце, без чего не бывает великого художника, но и в Вашей благородной простоте, в Вашей чудесной благожелательности; вот так же после двадцати минут знакомства с Горьким мне казалось, что я знаком с ним уже двадцать лет...»
Так писали о маме.
А что думала, писала о себе сама Варвара Николаевна? Ну что она думала — это ее, это ушло с ней. А писала — нечасто. В основном о том, что, работая в театре, хотела бы, могла бы, чувствует себя способной отдать больше, но в силу тех или иных обстоятельств, не зависящих от нее, лишена возможности сделать это. Разве не об этом была ее статья, например, в газете «Советское искусство» от 23 сентября 1937 года «Жену рабочего вы не сыграете!»:
«Спектакли на о
