24.07.2011
Подробнее
ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ - ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Очерк из книги В.А.Максимовой «Театра радостные тени» (2006).
ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ - ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Очерк из книги В.А.Максимовой «Театра радостные тени» (2006).
Когда Игорь Ильинский сыграл Толстого, ему было почти столько же лет, сколько русскому гению, ноябрьской ночью 1910 года совершившему загадочный уход - побег из дедовской Ясной Поляны. Ильинский уже плохо видел и слышал, боялся не запомнить текста пьесы Иона Друцэ, тем более что кроме диалогов там была пространная притча - баллада о старом Волке, который уходит из стаи; теряя силы, не хочет показать молодым свою слабость и выбирает смерть. Балладу предстояло читать Игорю Владимировичу.
Во время репетиций они ссорились - старый актер и режиссер-постановщик Равенских, человек бешеного темперамента, наивности и детскости, талантливый полубезумец, как считали в Малом театре, любя и не любя Бориса Ивановича.
Ильинский много раз просил его от роли освободить, ссылаясь на возраст и нездоровье, предупреждая, что здесь, на сцене, на репетиции, всего вероятнее, он и помрет.
Равенских уговаривал его «по-своему».
«Игорь Владимирович! - восторженно вопил он. - Вы только вспомните!.. Хмелев умер Иваном Грозным, накрытый красным царским кафтаном... Добронравов - во время спектакля в костюме и гриме царя Федора Иоановича. Вы умрете Толстым! Это же великолепно!..».
Когда ссора заходила далеко и разгневанный актер репетицию покидал, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет, Равенских призывал «Володечку», единственного, обожаемого сына Игоря Владимировича. Шептал в темном закоулке: «Завтра еду в Ясную Поляну... Вот и билет купил... Пойду на могилу Толстого и прокляну твоего папашу, если он на репетицию не придет». Глубоко религиозный Ильинский, скрипя зубами от злости, к работе возвращался.
В Ясную Поляну они ездили вместе с Равенских и художником Кочергиным, шли знакомым путем - от знаменитых белых столбов на шоссе, округлых и крепких, чуть осевших в землю; сквозь частоту и белое мерцание березовых стволов к дому, чей силуэт известен всему миру; и дальше - к Заказу, к могиле без памятника и надгробного камня на краю оврага, под деревьями, ветви которых в вышине соединялись в купол нерукотворного, каждую весну зеленеющего храма, из земли, из сырой глины возросшего.
После премьеры в Малом Равенских уговорил Ильинского сыграть спектакль в Туле на фестивале памяти писателя - выйти Толстым на театральные подмостки в городе, где все полно памятью и знанием о великом земляке.
Мучась и отчаиваясь, прерывая репетиции и начиная их заново, Игорь Владимирович Ильинский - легендарный мейерхольдовец, давно ставший корифеем и столпом старейшей национальной щеп-кинской сцены, - догадывался, что играет последнюю в своей жизни роль. Но не знал, что сыграет великую роль.
Она была еще и самой тихой у актера. В зале Малого театра стояла такая тишина, что случайное покашливанье, шелест программки, стук оброненной сумочки казались кощунством.
...Очень знакомый человек с легкими седыми волосами и седой бородой, в черной подпоясаннной блузе, в сапогах с твердыми голенищами появлялся в осветившейся глубине сцены, шел по покатому настилу к рампе и останавливался у края ее, совсем близко к нам, зрителям. Ступая прочно и основательно, по-мужицки, он словно «пробовал» ступнями землю.
Бесстрастно и отрешенно произносил Игорь Ильинский слова притчи о старом Волке, пустившемся в свой самый трудный, последний путь. Тончайшая стилизация толстовской прозы - вот что такое была эта баллада, пронизавшая спектакль. Ничто не игралось, не изображалось. Звучало и жило в почти аскетическом слове. Достоинство и независимость Толстого, его жестокая правдивость, суровость поучающей морали.
В ясности рождавшихся фраз, в упорном обнажении смысла открывал актер масштаб Толстого - личности и художника.
А за спиной его, в глубине сцены, полукругом замыкая пространство, подымалась стена из ровных, свежеоструганных досок с проемами незатворенных дверей - прямоугольников пустоты. Тонкие стволы деревьев с голыми по-осеннему ветвями вырастали прямо из досок, тянулись вверх.
Что это была за стена? Яснополянского дома? Недаром на простых досках развесил художник Эдуард Кочергин драгоценные канделябры. Они зажигались и гасли, мерцали и, кажется, даже позванивали тонко.
Или это было живое ограждение бедного храма из ветвей и стволов, того, что встал над легендарной могилой?
Принцип, с которым художник и режиссер подошли к пьесе поэтичной и умной, но пригодной более для чтения, чем для игры, состоял в освобождении от всего отвлекающего, детального, частного.
И потому не яснополянский или хамовнический быт Толстого присутствовал в спектакле, а «формула» жизни великого человека, вместившего в себя свой век.
Вспоминая, мысленно видишь эту стену из досок медового цвета, эти прямоугольные проемы пустоты, густеющей, теряющей прозрачность, в финале не синей, а черной; видишь ветви в вышине, освобожденную от аксессуаров, почти пустую сцену и постоянно - Толстого-Ильинского на ней. Повторялась и повторялась главная, характерная поза: горделиво выпрямленная старческая фигура, руки, сомкнутые за спиной, и запрокинутая к небу седая голова Бога Саваофа.
Сложный портретный грим был отвергнут актером. Но осанка, постав головы, в которых «читались» несмиренность и вызов, мужицкое упорство шага, тихая, полная значительности речь рождали иллюзию абсолютного сходства.
Трудным для людей и страстным, бесконечно разным открывался в спектакле Толстой. Неутолимый в привязаности к живому, которое «всегда неповторимо» и «не приедается», он жадно и горестно ласкал коня Дэлира перед тем, как отослать от себя навсегда -в табун. На сцене Малого театра коня, разумеется, не было. Лишь поводья тянулись из-за досок. Но пронзительно и отчаянно играл Ильинский это прощание с любимцем, превозмогание себя, непреклонный отказ от радостей и соблазнов жизни «перед уходом».
Аристократически благовоспитанный, бесстрастный, Толстой был полон достоинства в унизительной сцене с врачом-психиатром, которого пригласили домашние, дабы убедиться, не безумен ли глава семьи?
Устав от людских восторгов, вдруг называл собственное толкование Евангелия «старческим дребезжанием». Тогда проступали опасное толстовское озорство, азарт великого спорщика, мальчишеское желание высунуть язык перед объективом надоевшего фотоаппарта.
В спектакле Толстой был запальчивым, капризным, деспотичным, неприятным - и изысканно любезным с посторонними, с гостями, по-мужски очаровательным с женщинами, нежным - с дочерьми, терпимым - с больной женой.
Он был беспощадным, когда рассказывал о крестьянине-бедняке Митрии Сударикове и павшем мерине. В яростном упорстве, нагнетая ужасные подробности, несмотря на протесты домашних, доводил рассказ до конца, рушил светскую трапезу с ее безмятежным и пустым щебетанием, равнодушием ко всему, кроме собственного комфорта. Становилось ясно, за что его называли страшным, а его правду - кричащей.
Всей жизнью артиста и чтеца связанный с великой русской литературой, Ильинский давал потрясающее ощущение речи Толстого, ее спокойных ритмов, скупых интонаций, в которых время от времени проступала привычка к публичным проповедям. Он воплощал мощь толстовского слова, добирающегося до сути.
Но и в раздумье, в самопогружении, молчаливый, неподвижный, слушающий музыку или наблюдающий людей, Толстой-Ильинский производил сильнейшее впечатление. Открывалась потаенная часть его жизни: беспокойный дух и несмиренная мысль «там, внутри». Рождалась особенная, внебытовая природа общения Толстого -не только с людьми и с самим собой, но со своим веком, вечностью, миром. Все были равными собеседниками.
Каждый раз возвращаясь от края сцены назад, в глубину, к темным проемам дверей, он подходил к ним все ближе, но медлил, собираясь с силами, как старый Волк из баллады перед прыжком. Так медлят люди на пороге небытия, дорожа последними мгновеньями жизни. Но в этих паузах Толстого-Ильинского страха смерти не было. Было сознание близкого конца и - неприятие конца. (Волк из притчи смирялся со смертью, лишь до дна израсходовав силы.)
Ильинский, Равенских и весь спектакль по-своему отвечали на вопрос, куда и зачем осенней ночью 1910-го ушел из дедовского дома его хозяин? Не исключая личных, семейных причин трагедии Толстого, спектакль не ограничивался ими.
Домашнее окружение было очерчено скупо. Каждой из фигур полагалась своя «миссия». Примиряющая - дочери Татьяне (М. Овчинникова). Союзническая, защитительная - младшей дочери Александре (Г. Кирюшина). И Софью Андреевну Толстую с ее жертвенностью, любовью, тяготами существования возле самого сложного человека эпохи, мучительными претензиями к мужу, раздражением, гневом и гордостью за него Татьяна Еремеева играла корректно и скромно, имея в виду драму и вину своей героини. Однако не от них уходил Толстой.
В спектакле, как старый могучий волк, он был «обложен» не семьей и даже не официальной царской Россией, боявшейся гения настолько, что она не решалась притеснять его.
Мукой и проклятьем Толстого был душевный разлад с собой, несовпадение идеального мечтания о скромном и чистом земном рае для людей, философии добровольного самосовершенствования с невозможностью осуществить идеал. Толстой был сыгран Ильинским не только страстно верующим, но страстно сомневающимся и приходящим в отчаянье от сомнений. Душа рвалась ввысь - мощный и трезвый разум не пускал. Вера оставалась неколебимой, а результаты ее ничтожны, смешны, осуществлены зачастую мелкими, корыстными, убогими людьми, жаждущими приобщения к славе всемирного гения. В спектакле, отделяя себя от своих последователей и толкователей, апостол говорил с высокомерием и гневом: «Я не толстовец. Я - Толстой».
С позиций толстовского всепонимания играл Ильинский большую сцену с крестьянами, с иронией принимая собственное поражение, чувствуя «тьмы и тьмы» этих Курносенковых и Клячкиных, их темноту, неистребимую в поколениях рабов корыстность, жалкую безнравственность и святой обман; тщету собственных усилий рублями и трешками, шитьем сапог и пахотой на мужицких скудных полях закрыть прорехи всенародной нищеты.
Уход был еще и последней, безнадежной попыткой проигравшего сражение бойца уже не томами проповедей, а собственным поступком достучаться до человечьих душ, доказать правоту идеи, на которую потрачена жизнь.
На протяжении всего спектакля актер и режиссер постоянно выводили своего героя за пределы, обозначенные стенами дома, -на волю, к людям, не святым, а живым и грешным. Помолодевшим и легким становился тогда Толстой.
При абсолютном отсутствии сил физических (у исполнителя и героя), Ильинский в финале играл Толстого мыслящим ясно и полным духовных сил, следуя известному его суждению о том, что человек «старится», но «не стареет».
В спектакле великий старец уходил не для того, чтобы жить, как желал, нищенствовать или трудиться в Оптиной пустыни, в поселениях толстовцев на юге России.
Толстой шел умирать, как желал. Во исполнение все еще могучей своей воли, подобно изнемогшему старому Волку, совершить последний рывок к людям, соединиться с ними и окончить земные дни не в тишине дедовской Ясной Поляны, а в миру, среди людей, в самом сердце России.
Очерк из книги В.А.Максимовой «Театра радостные тени» (2006).
Когда Игорь Ильинский сыграл Толстого, ему было почти столько же лет, сколько русскому гению, ноябрьской ночью 1910 года совершившему загадочный уход - побег из дедовской Ясной Поляны. Ильинский уже плохо видел и слышал, боялся не запомнить текста пьесы Иона Друцэ, тем более что кроме диалогов там была пространная притча - баллада о старом Волке, который уходит из стаи; теряя силы, не хочет показать молодым свою слабость и выбирает смерть. Балладу предстояло читать Игорю Владимировичу.
Во время репетиций они ссорились - старый актер и режиссер-постановщик Равенских, человек бешеного темперамента, наивности и детскости, талантливый полубезумец, как считали в Малом театре, любя и не любя Бориса Ивановича.
Ильинский много раз просил его от роли освободить, ссылаясь на возраст и нездоровье, предупреждая, что здесь, на сцене, на репетиции, всего вероятнее, он и помрет.
Равенских уговаривал его «по-своему».
«Игорь Владимирович! - восторженно вопил он. - Вы только вспомните!.. Хмелев умер Иваном Грозным, накрытый красным царским кафтаном... Добронравов - во время спектакля в костюме и гриме царя Федора Иоановича. Вы умрете Толстым! Это же великолепно!..».
Когда ссора заходила далеко и разгневанный актер репетицию покидал, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет, Равенских призывал «Володечку», единственного, обожаемого сына Игоря Владимировича. Шептал в темном закоулке: «Завтра еду в Ясную Поляну... Вот и билет купил... Пойду на могилу Толстого и прокляну твоего папашу, если он на репетицию не придет». Глубоко религиозный Ильинский, скрипя зубами от злости, к работе возвращался.
В Ясную Поляну они ездили вместе с Равенских и художником Кочергиным, шли знакомым путем - от знаменитых белых столбов на шоссе, округлых и крепких, чуть осевших в землю; сквозь частоту и белое мерцание березовых стволов к дому, чей силуэт известен всему миру; и дальше - к Заказу, к могиле без памятника и надгробного камня на краю оврага, под деревьями, ветви которых в вышине соединялись в купол нерукотворного, каждую весну зеленеющего храма, из земли, из сырой глины возросшего.
После премьеры в Малом Равенских уговорил Ильинского сыграть спектакль в Туле на фестивале памяти писателя - выйти Толстым на театральные подмостки в городе, где все полно памятью и знанием о великом земляке.
Мучась и отчаиваясь, прерывая репетиции и начиная их заново, Игорь Владимирович Ильинский - легендарный мейерхольдовец, давно ставший корифеем и столпом старейшей национальной щеп-кинской сцены, - догадывался, что играет последнюю в своей жизни роль. Но не знал, что сыграет великую роль.
Она была еще и самой тихой у актера. В зале Малого театра стояла такая тишина, что случайное покашливанье, шелест программки, стук оброненной сумочки казались кощунством.
...Очень знакомый человек с легкими седыми волосами и седой бородой, в черной подпоясаннной блузе, в сапогах с твердыми голенищами появлялся в осветившейся глубине сцены, шел по покатому настилу к рампе и останавливался у края ее, совсем близко к нам, зрителям. Ступая прочно и основательно, по-мужицки, он словно «пробовал» ступнями землю.
Бесстрастно и отрешенно произносил Игорь Ильинский слова притчи о старом Волке, пустившемся в свой самый трудный, последний путь. Тончайшая стилизация толстовской прозы - вот что такое была эта баллада, пронизавшая спектакль. Ничто не игралось, не изображалось. Звучало и жило в почти аскетическом слове. Достоинство и независимость Толстого, его жестокая правдивость, суровость поучающей морали.
В ясности рождавшихся фраз, в упорном обнажении смысла открывал актер масштаб Толстого - личности и художника.
А за спиной его, в глубине сцены, полукругом замыкая пространство, подымалась стена из ровных, свежеоструганных досок с проемами незатворенных дверей - прямоугольников пустоты. Тонкие стволы деревьев с голыми по-осеннему ветвями вырастали прямо из досок, тянулись вверх.
Что это была за стена? Яснополянского дома? Недаром на простых досках развесил художник Эдуард Кочергин драгоценные канделябры. Они зажигались и гасли, мерцали и, кажется, даже позванивали тонко.
Или это было живое ограждение бедного храма из ветвей и стволов, того, что встал над легендарной могилой?
Принцип, с которым художник и режиссер подошли к пьесе поэтичной и умной, но пригодной более для чтения, чем для игры, состоял в освобождении от всего отвлекающего, детального, частного.
И потому не яснополянский или хамовнический быт Толстого присутствовал в спектакле, а «формула» жизни великого человека, вместившего в себя свой век.
Вспоминая, мысленно видишь эту стену из досок медового цвета, эти прямоугольные проемы пустоты, густеющей, теряющей прозрачность, в финале не синей, а черной; видишь ветви в вышине, освобожденную от аксессуаров, почти пустую сцену и постоянно - Толстого-Ильинского на ней. Повторялась и повторялась главная, характерная поза: горделиво выпрямленная старческая фигура, руки, сомкнутые за спиной, и запрокинутая к небу седая голова Бога Саваофа.
Сложный портретный грим был отвергнут актером. Но осанка, постав головы, в которых «читались» несмиренность и вызов, мужицкое упорство шага, тихая, полная значительности речь рождали иллюзию абсолютного сходства.
Трудным для людей и страстным, бесконечно разным открывался в спектакле Толстой. Неутолимый в привязаности к живому, которое «всегда неповторимо» и «не приедается», он жадно и горестно ласкал коня Дэлира перед тем, как отослать от себя навсегда -в табун. На сцене Малого театра коня, разумеется, не было. Лишь поводья тянулись из-за досок. Но пронзительно и отчаянно играл Ильинский это прощание с любимцем, превозмогание себя, непреклонный отказ от радостей и соблазнов жизни «перед уходом».
Аристократически благовоспитанный, бесстрастный, Толстой был полон достоинства в унизительной сцене с врачом-психиатром, которого пригласили домашние, дабы убедиться, не безумен ли глава семьи?
Устав от людских восторгов, вдруг называл собственное толкование Евангелия «старческим дребезжанием». Тогда проступали опасное толстовское озорство, азарт великого спорщика, мальчишеское желание высунуть язык перед объективом надоевшего фотоаппарта.
В спектакле Толстой был запальчивым, капризным, деспотичным, неприятным - и изысканно любезным с посторонними, с гостями, по-мужски очаровательным с женщинами, нежным - с дочерьми, терпимым - с больной женой.
Он был беспощадным, когда рассказывал о крестьянине-бедняке Митрии Сударикове и павшем мерине. В яростном упорстве, нагнетая ужасные подробности, несмотря на протесты домашних, доводил рассказ до конца, рушил светскую трапезу с ее безмятежным и пустым щебетанием, равнодушием ко всему, кроме собственного комфорта. Становилось ясно, за что его называли страшным, а его правду - кричащей.
Всей жизнью артиста и чтеца связанный с великой русской литературой, Ильинский давал потрясающее ощущение речи Толстого, ее спокойных ритмов, скупых интонаций, в которых время от времени проступала привычка к публичным проповедям. Он воплощал мощь толстовского слова, добирающегося до сути.
Но и в раздумье, в самопогружении, молчаливый, неподвижный, слушающий музыку или наблюдающий людей, Толстой-Ильинский производил сильнейшее впечатление. Открывалась потаенная часть его жизни: беспокойный дух и несмиренная мысль «там, внутри». Рождалась особенная, внебытовая природа общения Толстого -не только с людьми и с самим собой, но со своим веком, вечностью, миром. Все были равными собеседниками.
Каждый раз возвращаясь от края сцены назад, в глубину, к темным проемам дверей, он подходил к ним все ближе, но медлил, собираясь с силами, как старый Волк из баллады перед прыжком. Так медлят люди на пороге небытия, дорожа последними мгновеньями жизни. Но в этих паузах Толстого-Ильинского страха смерти не было. Было сознание близкого конца и - неприятие конца. (Волк из притчи смирялся со смертью, лишь до дна израсходовав силы.)
Ильинский, Равенских и весь спектакль по-своему отвечали на вопрос, куда и зачем осенней ночью 1910-го ушел из дедовского дома его хозяин? Не исключая личных, семейных причин трагедии Толстого, спектакль не ограничивался ими.
Домашнее окружение было очерчено скупо. Каждой из фигур полагалась своя «миссия». Примиряющая - дочери Татьяне (М. Овчинникова). Союзническая, защитительная - младшей дочери Александре (Г. Кирюшина). И Софью Андреевну Толстую с ее жертвенностью, любовью, тяготами существования возле самого сложного человека эпохи, мучительными претензиями к мужу, раздражением, гневом и гордостью за него Татьяна Еремеева играла корректно и скромно, имея в виду драму и вину своей героини. Однако не от них уходил Толстой.
В спектакле, как старый могучий волк, он был «обложен» не семьей и даже не официальной царской Россией, боявшейся гения настолько, что она не решалась притеснять его.
Мукой и проклятьем Толстого был душевный разлад с собой, несовпадение идеального мечтания о скромном и чистом земном рае для людей, философии добровольного самосовершенствования с невозможностью осуществить идеал. Толстой был сыгран Ильинским не только страстно верующим, но страстно сомневающимся и приходящим в отчаянье от сомнений. Душа рвалась ввысь - мощный и трезвый разум не пускал. Вера оставалась неколебимой, а результаты ее ничтожны, смешны, осуществлены зачастую мелкими, корыстными, убогими людьми, жаждущими приобщения к славе всемирного гения. В спектакле, отделяя себя от своих последователей и толкователей, апостол говорил с высокомерием и гневом: «Я не толстовец. Я - Толстой».
С позиций толстовского всепонимания играл Ильинский большую сцену с крестьянами, с иронией принимая собственное поражение, чувствуя «тьмы и тьмы» этих Курносенковых и Клячкиных, их темноту, неистребимую в поколениях рабов корыстность, жалкую безнравственность и святой обман; тщету собственных усилий рублями и трешками, шитьем сапог и пахотой на мужицких скудных полях закрыть прорехи всенародной нищеты.
Уход был еще и последней, безнадежной попыткой проигравшего сражение бойца уже не томами проповедей, а собственным поступком достучаться до человечьих душ, доказать правоту идеи, на которую потрачена жизнь.
На протяжении всего спектакля актер и режиссер постоянно выводили своего героя за пределы, обозначенные стенами дома, -на волю, к людям, не святым, а живым и грешным. Помолодевшим и легким становился тогда Толстой.
При абсолютном отсутствии сил физических (у исполнителя и героя), Ильинский в финале играл Толстого мыслящим ясно и полным духовных сил, следуя известному его суждению о том, что человек «старится», но «не стареет».
В спектакле великий старец уходил не для того, чтобы жить, как желал, нищенствовать или трудиться в Оптиной пустыни, в поселениях толстовцев на юге России.
Толстой шел умирать, как желал. Во исполнение все еще могучей своей воли, подобно изнемогшему старому Волку, совершить последний рывок к людям, соединиться с ними и окончить земные дни не в тишине дедовской Ясной Поляны, а в миру, среди людей, в самом сердце России.
23.07.2011
Подробнее
ВИТАЛИЙ ИВАНОВ. ДЕТСКИЕ ГОДЫ, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
ВИТАЛИЙ ИВАНОВ. ДЕТСКИЕ ГОДЫ, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
Из раннего-раннего детства, как вспышка: свечи, стоящие на бочке для квашения капусты, свод погреба, лицо мамы надо мной, ее слезы, капающие на мое лицо... Как потом рассказывала мама, единственная фашистская бомба, сброшенная на наше село, попала прямо в наш дом. Убила дедушку Максима, убила мою бабушку... Они не успели добежать до погреба, в котором наша семья обычно пряталась при бомбежке. В тот трагический день успела спрятаться только моя мама со мной на руках. После немецкого авианалета соседи несколько часов откапывали вход в погреб, который находился рядом с домом. Нам удалось уцелеть, наше убежище спасло нас. Маме было двадцать три, мне — три года...
Второй семейный случай, врезавшийся в мою детскую память, произошел в 1946 году. Маме было двадцать шесть лет, а мне — пять. Дело было в Ереване, куда перевели служить отвоевавшего всю войну отца, бывшего летчиком-майором, орденоносцем, командиром авиаэскадрильи. Его часть располагалась под Ереваном. Очень хорошо помню высокие горы по горизонту и открытое ровное поле — аэродром. Стояло лето, была хорошая, солнечная погода. Проходил какой-то праздник, поскольку жены и дети летчиков были приглашены на поле. Там специально построили длинные ряды трибун, на которых сидели веселые, нарядно одетые женщины с детьми. Самолеты взлетали, на большой высоте из них выпрыгивали парашютисты, на фоне голубого неба раскрывались белоснежные купола парашютов. Жены летчиков пытались угадать, чей самолет летит, кто прыгает...
Неожиданно на одном из «кукурузников» — четырехкрылом фанерном труженике войны — встал человек. Дернул за кольцо парашюта, который немедленно вылетел из-за спины и, раскрываясь, зацепился за хвост самолета. Парашютист (как оказалось потом — капитан-штабист, кстати, боявшийся прыгать) беспомощно повис.
Ситуация казалась практически безвыходной: сесть, не погубив парашютиста, самолет не может, а бедняга-парашютист никак не может отцепиться. Но он, очевидно, все же дергал отчаянно за стропы парашюта, и парашют внезапно отцепился, «захватив» собой поворотные детали оперения хвоста самолета. Парашютист комом полетел к земле, а самолет, потерявший стабилизаторы, сильно затрясло и бросило вниз. Мама, теряя сознание, проговорила: «Это — мой! Мой!!!»
Как потом рассказывали сослуживцы отца, по радиосвязи командир кричал ему: «Иванов, прыгай! Прыгай!!!» Но нужно знать время, когда это происходило, знать характер моего отца. Дядя Петя, приходившийся моему отцу родным братом, потом мне, подросшему, рассказывал, что когда батя приезжал на побывку домой и шел в баню, на него было страшно смотреть. На теле отца не было живого места от рубцов! Оказывается, в ходе войны он восемь раз (!) попадал в аварии с различными самолетами! Родные не могли спать в одной комнате с ним, поскольку ночами во сне он, бывало, страшно вскрикивал из-за своих ран. И уже через три дня отпуска не мог себе найти места: рвался летать, летать, летать...
...Чудес в жизни не бывает: самолет, практически полностью лишенный управления, критически терял высоту, уходя в пике. Пытаясь совершить аварийную посадку, отец героически бился за спасение самолета до конца, а когда все же решил катапультироваться, слишком мало оставалось до земли, чтобы раскрылся спасительный парашют...
Эти два события ярко запечатлелись в моей детской памяти. В результате этих страшных событий мы с мамой потеряли самых близких и дорогих людей. Молодая мама с маленьким сыном... До сегодняшнего дня испытываю благоговейную благодарность к тете Марусе и к дяде Николаю Прокофьевичу (царствие им небесное!) за то, что они, ни минуты не раздумывая, приютили меня и маму. Имея на руках двух своих детишек (моих двоюродного брата Юру и двоюродную сестру Валю), дядя и тетя поселили нас в своей полуподвальной квартире в Одессе, где и служил Николай Прокофьевич...
Вся моя сознательная жизнь — детство, отрочество, юность — связана с Одессой!
Школа. Одно, но сильнейшее воспоминание о педагоге по русскому языку и литературе. Каждый человек, наверное, запоминает «своего» школьного учителя, оставившего в его жизни наиболее яркий свет. Вот такой и была наша учительница Лидия Михайловна, яркая южная красавица. «Моя» учительница.
Могу честно сказать о себе, как и А.М.Горький: всем хорошим в себе я обязан книгам! Читал без разбору — все! Драйзер и Киплинг, Достоевский и Майн Рид, Чехов и Твен, Пушкин и А.Н. Островский, Лев Толстой (да, Льва Николаевича Толстого я читал вне школьной программы, причем как увлекательнейшую литературу!) и А.Н. Толстой! Доходило до того, что в школьной библиотеке изумительная пожилая, маленькая, седенькая Елизавета Матвеевна (из «бывших») искренне горевала: «Да что ж тебе еще дать-то? Право, ты уже все перечитал!» И вот словесница Лидия Михайловна очень осторожно задавала вдруг мне вопрос: «А ты помнишь, у Горького сказано...» Я краснел, назавтра прибегал, прочтя «как у Горького сказано». Но следовал еще вопрос: «А вот Пушкин по этому поводу писал...»
Лидия Михайловна научила любить русскую литературу, научила «читать сердцем».
Комната у нас с мамой была одна, мама очень уставала и засыпала мгновенно. Боясь потревожить мамин сон, я частенько читал под одеялом с фонариком. Позже я узнал, что так утолял «жажду познания» не я один...
Рос я поневоле самостоятельным пареньком: отца не было в живых, а мама, очень мною любимая мама, работала от зари до зари. Всю жизнь она поднималась в шесть утра, с работы приходила около девяти-десяти вечера. Мама быстро ужинала, и садилась за огромного размера бухгалтерские книги, вписывая туда каждый проданный нынче билет. Она трудилась кассиром на железнодорожном вокзале. Ее заработная плата составляла около шестидесяти тогдашних рублей. Конечно, этого мало для двоих — молодой женщины и растущего мальчишки. Скажем, почти каждый год мне требовались новые ботинки (заметьте: ботинки, а не туфли, потому что в ботинках можно ходить и зимой, а в туфлях — нет). А летом в ботинках было жарко. Это же Одесса! Нога росла быстро, и уже через полгода ботинки давили, как пыточный «испанский сапог». Забавно, но до сих пор я ношу обувь на размер больше, — слишком врезалась в память эта бесконечная боль от жмущих детских ботинок!
Иногда я размышляю, было ли мое детство счастливым, несмотря на тяготы послевоенных лет? Безусловно! Как бы я хотел, чтобы это чувство бесконечной радости жизни вернулось ко мне сейчас! А ведь нам, людям в возрасте, нужно очень сильное потрясение, чтобы однажды искренне восхититься красотой природы! Позолоченные верхушки сосен, фантастические радужные цвета — яркие, насыщенные! Причем, рядом — ярко-синий, сочно-зеленый, ярко-желтый! А расцветка рыбок у коралловых островов Кубы! Какие невероятные сочетания красок! Спасибо, Создатель!
Никто не посмеет сделать тебе замечание по сотворению всего живого на Земле! Только мы, люди, странные существа, можем позволить уничтожать себе подобного лишь за то, что он делает что-то, не нравящееся нам!
Мне очень полюбилась мысль: «Хочешь быть счастливым — стань им!» Именно так, в эту же минуту, я вполне могу себе сказать: «Я — счастлив!» Потому все наши несчастья — от лукавого! Я эту ситуацию называю «ножницами». Я хочу, но не могу добиться. Ножницы! Причем, ножницы, созданные самому себе.
Здесь уместно привести признание нашего Учителя с большой буквы К.С.Станиславского в письме Н.В.Тихомировой (1933 год, Станиславскому—70 лет): «Долго жил. Много видел. Был богат, потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести. Был молод. Состарился. Скоро надо умирать.
Теперь спросите у меня: в чем счастье на земле? В познавании. В работе и искусстве, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жизни, познаешь душу-талант!
Выше этого счастья нет. А успех? Бренность, какая скука принимать поздравления, отвечать на приветствия, писать благодарственные письма, диктовать интервью. Нет, лучше сидеть дома и следить, как внутри создается новый художественный образ».
От себя могу добавить: да, да и еще раз — да! Ничего более прекрасного нет, как ощутить, что ты почувствовал отправной момент того или иного произведения Автора! Умышленно пишу с большой буквы, поскольку не знаю более высокого наслаждения, чем «общение» с Гением Пушкина, Островского, Грибоедова, Чехова, Шекспира, Мольера, Шиллера!.. Сколько Ума! Сколько Сердца» Сколько Души! И сколько мыслей немедленно требуют они взамен!!!
Именно поэтому я чуть не плачу, когда тот или иной режиссер, ничтоже сумняшеся, хватается за имя Чехова или Достоевского не для того, чтобы открыть мне изумительный Мир и ход мыслям Гения, а чтобы показать свои ослиные уши, то есть, свой уровень познания мира. Есть огромное раскидистое дерево: там война и мир, слезы и радость, коварство и любовь, жизнь и смерть. И там есть глубокая философия, объединяющая эти понятия! Зачем же отламывать маленькую веточку от дуба и убеждать себя и нас, что это и есть подлинный дуб?!
Скажу проще. Друзья мои! Прочтите «Гамлета» и поведайте мне на уровне философии Шекспира: про что и о чем написана эта пьеса? Или «Три сестры»... Почему гений Чехов назвал эту пьесу комедией? Ведь до смешного доходит: ни сам Чехов, ни я, ни кто-либо другой не видели до сих пор «комедию» по жанру пяти пьес Антона Павловича!
Мама... Сколько испытаний ей довелось перенести в свои молодые годы! Война, ужас бомбежек, гибель самых дорогих людей... Потом изнурительная работа на станции с рассвета до сумерек, затем домашнее кропотливое составление отчета, иногда ночная «выездная» подработка по продаже билетов...
Мало, кто сейчас помнит железнодорожные вагоны, которые были в ходу после войны. Их можно увидеть в старых кинофильмах: деревянные, так называемые «плацкартные», с маленькими окнами, боковыми полками. Вагоны эти были, как правило, переполнены людьми. Что на вокзале, что в поездах людей было столько, что создавалось впечатление, будто вся страна встала в очередь за билетами, и все оставшееся в живых после войны население ринулось к поездам с целью куда-то переехать. Людские потоки на вокзалах с фанерными чемоданами, узлами, мешками были велики. За проездными билетами стояли в очереди, бывало, целыми сутками. Кассы работали и ночью, — за одну ночную смену кассирам платили копеек на 50-60 больше. Но самая «доходная» работа была у кассиров, которые, преодолевая смертельную усталость, набирали после дневной смены прокомпостированные билеты в разные направления, садились в эти переполненные поезда и там, с превеликим трудом прокладывая себе путь, предлагали имеющиеся билеты в разные города. Это была законная практика. За каждый проданный билет кассир получал свой процент, но не более одного рубля. Представьте себе: молоденькая женщина в толпе чужих, сонных людей, с пачкой билетов и денег пробиралась из вагона в вагон. Ночью! Мама всегда вздрагивала, когда рассказывала о тамбурах того времени. Это были не нынешние тамбуры со стенками «гармошкой» и почти сплошным полом. Это был выход в грохочущую и прыгающую тьму. Две открытые металлические площадки смежных вагонов... Приходилось в полной темноте, часто с отсутствием поручней, при сильных порывах ветра, на ощупь искать ходящую ходуном ручку противоположной двери, которую частенько запирали проводники. Тогда нужно как можно громче стучать и ждать, приготовив рубль для отпиравшего дверь проводника. Дождь, снег, мороз, ветер... Переживания по поводу сохранности билетов и денег... Томительное ожидание поезда на чужой станции и такое долгое возвращение домой... А через несколько часов — новая рабочая смена...
Сейчас я часто размышляю о подвижничестве поколения тех суровых лет, победившего в войне, а затем поднимавшего страну из руин. Ведь эти люди, скромные рядовые труженики, пережили чудовищные моральные тяготы, и вынесли на своих плечах колоссальные перегрузки, превышающие теоретически возможные! А сколько лет идет и не прекращается гнусная кампания оплевывания стоического подвига великого поколения! И «совки», дескать, они, и рабы, и «шариковы»... Какое будущее может быть у страны, позволяющей наймитам нынешних «олигархов» плевать на свою историю, унижать заслуживших почет и уважение стариков, топтать могилы погибших и умерших? Кто ответит?!..
Впрочем, с какого момента я увидел, прочувствовал, что есть другая жизнь, помню очень четко.
Я был с компанией. Шла очередная встреча Нового года. Но в этот раз находилась с нами малозаметная, не очень красивая, невысокого роста девушка. И мой приятель, который знал ее, неожиданно для всех (настроение-то было — выпить и потанцевать) попросил ее прочесть что-нибудь. Я подумал, что он шутит. Но она, не вставая со стула, просто сразу же стала читать стихи...
Ничего подобного я до этого не видел, не слышал и не предполагал. Она читала не очень громко, но так выразительно, с таким сердцем и так мудро, что я, будучи не в силах оторвать от нее взгляда и весь обратившись в слух, понял, что теперь моя жизнь разделяется на «до» этого события и «после».
Приятель рассказал мне, что она учится в театральной студии, и считается там способной. Я, не мешкая, под порывом сильнейшего впечатления, отправился в эту двухгодичную студию и поступил в нее. Руководителем был режиссер одесского русского театра драмы Михаил Еремеевич Тилькер. Светлая ему память и огромное спасибо за ум и энциклопедические познания, за внутреннюю глубокую культуру, которой он нас, пятнадцать своих воспитанников-студийцев, просто очаровал!
Для меня началась совсем другая жизнь: днем - центральная библиотека вместо пляжа, а по вечерам — студия, репетиции, совершенно иной манящий, волшебный мир искусства...
Одно из моих первых потрясений — спектакль «Живой труп» Л.Н. Толстого в театре имени Евг. Вахтангова. В главной роли Протасова — уникальный актер России Николай Гриценко. Я - студент первого курса. Сижу на галерке, глаз не могу оторвать от сцены. Начинается «трактирный» эпизод. Я с удивлением и неприязнью смотрю на вновь появившееся действующее лицо - обросшее, оборванное, ведущее неторопливый рассказ о своей тяжелой участи... И вдруг я понимаю, что это тот же Гриценко, что играл несколько минут назад! Только его персонаж прожил трудные годы, опустился, спился и вот сейчас рассказывает случайному собутыльнику о себе. Я не верил своим глазам! Ведь прошел лишь антракт, а передо мной предстал совершенно другой человек. Дальше спектакль я смотрел сквозь пелену слез. Я посещал театр в Одессе, успел побывать на многих спектаклях в Москве, но чтобы так!
Прошли годы. Я, уже будучи режиссером Мало-
го театра, приехал как-то на встречу старого Нового года в знаменитую нашу Рузу. Там, в просторной столовой на первом этаже, к празднику артисты разных театров подготовили и накрыли столики. Неожиданно к столу работников Малого театра подсаживается наш актер, народный артист РСФСР Геннадий Сергеев и его друг... народный артист СССР Николай Олимпиевич Гриценко! Я буквально онемел, и только смотрел на него влюбленными глазами, на что Гриценко с улыбкой, наконец, сказал: «Не смотрите на меня так, я абсолютно правильной ориентации». «Я тоже», — робко промолвил я, но глаз отвести не мог. Мы хорошо выпили, разговорились. Я рассказал ему о своем первом впечатлении от того спектакля, от его игры, от других его работ в театре и кино. Я чувствовал, что Николаю Олимпиевичу это приятно, но также понимал: ему говорили нечто подобное уже много-много раз. И это заслуженные комплименты. Гриценко, как и мой любимый друг Валерий Носик, обладал той притягательной аурой, которая обволакивала всех людей, находящихся рядом, — все начинали улыбаться, добреть, находясь рядом.
Николай Олимпиевич Гриценко — классический пример актера — перевоплощения. Одаренный от Бога, он никогда не повторял себя ни в спектаклях, ни, тем более, в кинофильмах, где особенно были видны все нюансы того образа, который он мастерски создавал. Всегда разная интонация, тембр голоса, всегда разные глаза, принадлежащие только тому персонажу, которым Николай Олимпиевич жил в настоящую минуту. Именно жил, так как он никогда не играл образы. Он ими был! Гриценко мог логикой персонажа мыслить, отвечать, действовать!
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
Из раннего-раннего детства, как вспышка: свечи, стоящие на бочке для квашения капусты, свод погреба, лицо мамы надо мной, ее слезы, капающие на мое лицо... Как потом рассказывала мама, единственная фашистская бомба, сброшенная на наше село, попала прямо в наш дом. Убила дедушку Максима, убила мою бабушку... Они не успели добежать до погреба, в котором наша семья обычно пряталась при бомбежке. В тот трагический день успела спрятаться только моя мама со мной на руках. После немецкого авианалета соседи несколько часов откапывали вход в погреб, который находился рядом с домом. Нам удалось уцелеть, наше убежище спасло нас. Маме было двадцать три, мне — три года...
Второй семейный случай, врезавшийся в мою детскую память, произошел в 1946 году. Маме было двадцать шесть лет, а мне — пять. Дело было в Ереване, куда перевели служить отвоевавшего всю войну отца, бывшего летчиком-майором, орденоносцем, командиром авиаэскадрильи. Его часть располагалась под Ереваном. Очень хорошо помню высокие горы по горизонту и открытое ровное поле — аэродром. Стояло лето, была хорошая, солнечная погода. Проходил какой-то праздник, поскольку жены и дети летчиков были приглашены на поле. Там специально построили длинные ряды трибун, на которых сидели веселые, нарядно одетые женщины с детьми. Самолеты взлетали, на большой высоте из них выпрыгивали парашютисты, на фоне голубого неба раскрывались белоснежные купола парашютов. Жены летчиков пытались угадать, чей самолет летит, кто прыгает...
Неожиданно на одном из «кукурузников» — четырехкрылом фанерном труженике войны — встал человек. Дернул за кольцо парашюта, который немедленно вылетел из-за спины и, раскрываясь, зацепился за хвост самолета. Парашютист (как оказалось потом — капитан-штабист, кстати, боявшийся прыгать) беспомощно повис.
Ситуация казалась практически безвыходной: сесть, не погубив парашютиста, самолет не может, а бедняга-парашютист никак не может отцепиться. Но он, очевидно, все же дергал отчаянно за стропы парашюта, и парашют внезапно отцепился, «захватив» собой поворотные детали оперения хвоста самолета. Парашютист комом полетел к земле, а самолет, потерявший стабилизаторы, сильно затрясло и бросило вниз. Мама, теряя сознание, проговорила: «Это — мой! Мой!!!»
Как потом рассказывали сослуживцы отца, по радиосвязи командир кричал ему: «Иванов, прыгай! Прыгай!!!» Но нужно знать время, когда это происходило, знать характер моего отца. Дядя Петя, приходившийся моему отцу родным братом, потом мне, подросшему, рассказывал, что когда батя приезжал на побывку домой и шел в баню, на него было страшно смотреть. На теле отца не было живого места от рубцов! Оказывается, в ходе войны он восемь раз (!) попадал в аварии с различными самолетами! Родные не могли спать в одной комнате с ним, поскольку ночами во сне он, бывало, страшно вскрикивал из-за своих ран. И уже через три дня отпуска не мог себе найти места: рвался летать, летать, летать...
...Чудес в жизни не бывает: самолет, практически полностью лишенный управления, критически терял высоту, уходя в пике. Пытаясь совершить аварийную посадку, отец героически бился за спасение самолета до конца, а когда все же решил катапультироваться, слишком мало оставалось до земли, чтобы раскрылся спасительный парашют...
Эти два события ярко запечатлелись в моей детской памяти. В результате этих страшных событий мы с мамой потеряли самых близких и дорогих людей. Молодая мама с маленьким сыном... До сегодняшнего дня испытываю благоговейную благодарность к тете Марусе и к дяде Николаю Прокофьевичу (царствие им небесное!) за то, что они, ни минуты не раздумывая, приютили меня и маму. Имея на руках двух своих детишек (моих двоюродного брата Юру и двоюродную сестру Валю), дядя и тетя поселили нас в своей полуподвальной квартире в Одессе, где и служил Николай Прокофьевич...
Вся моя сознательная жизнь — детство, отрочество, юность — связана с Одессой!
Школа. Одно, но сильнейшее воспоминание о педагоге по русскому языку и литературе. Каждый человек, наверное, запоминает «своего» школьного учителя, оставившего в его жизни наиболее яркий свет. Вот такой и была наша учительница Лидия Михайловна, яркая южная красавица. «Моя» учительница.
Могу честно сказать о себе, как и А.М.Горький: всем хорошим в себе я обязан книгам! Читал без разбору — все! Драйзер и Киплинг, Достоевский и Майн Рид, Чехов и Твен, Пушкин и А.Н. Островский, Лев Толстой (да, Льва Николаевича Толстого я читал вне школьной программы, причем как увлекательнейшую литературу!) и А.Н. Толстой! Доходило до того, что в школьной библиотеке изумительная пожилая, маленькая, седенькая Елизавета Матвеевна (из «бывших») искренне горевала: «Да что ж тебе еще дать-то? Право, ты уже все перечитал!» И вот словесница Лидия Михайловна очень осторожно задавала вдруг мне вопрос: «А ты помнишь, у Горького сказано...» Я краснел, назавтра прибегал, прочтя «как у Горького сказано». Но следовал еще вопрос: «А вот Пушкин по этому поводу писал...»
Лидия Михайловна научила любить русскую литературу, научила «читать сердцем».
Комната у нас с мамой была одна, мама очень уставала и засыпала мгновенно. Боясь потревожить мамин сон, я частенько читал под одеялом с фонариком. Позже я узнал, что так утолял «жажду познания» не я один...
Рос я поневоле самостоятельным пареньком: отца не было в живых, а мама, очень мною любимая мама, работала от зари до зари. Всю жизнь она поднималась в шесть утра, с работы приходила около девяти-десяти вечера. Мама быстро ужинала, и садилась за огромного размера бухгалтерские книги, вписывая туда каждый проданный нынче билет. Она трудилась кассиром на железнодорожном вокзале. Ее заработная плата составляла около шестидесяти тогдашних рублей. Конечно, этого мало для двоих — молодой женщины и растущего мальчишки. Скажем, почти каждый год мне требовались новые ботинки (заметьте: ботинки, а не туфли, потому что в ботинках можно ходить и зимой, а в туфлях — нет). А летом в ботинках было жарко. Это же Одесса! Нога росла быстро, и уже через полгода ботинки давили, как пыточный «испанский сапог». Забавно, но до сих пор я ношу обувь на размер больше, — слишком врезалась в память эта бесконечная боль от жмущих детских ботинок!
Иногда я размышляю, было ли мое детство счастливым, несмотря на тяготы послевоенных лет? Безусловно! Как бы я хотел, чтобы это чувство бесконечной радости жизни вернулось ко мне сейчас! А ведь нам, людям в возрасте, нужно очень сильное потрясение, чтобы однажды искренне восхититься красотой природы! Позолоченные верхушки сосен, фантастические радужные цвета — яркие, насыщенные! Причем, рядом — ярко-синий, сочно-зеленый, ярко-желтый! А расцветка рыбок у коралловых островов Кубы! Какие невероятные сочетания красок! Спасибо, Создатель!
Никто не посмеет сделать тебе замечание по сотворению всего живого на Земле! Только мы, люди, странные существа, можем позволить уничтожать себе подобного лишь за то, что он делает что-то, не нравящееся нам!
Мне очень полюбилась мысль: «Хочешь быть счастливым — стань им!» Именно так, в эту же минуту, я вполне могу себе сказать: «Я — счастлив!» Потому все наши несчастья — от лукавого! Я эту ситуацию называю «ножницами». Я хочу, но не могу добиться. Ножницы! Причем, ножницы, созданные самому себе.
Здесь уместно привести признание нашего Учителя с большой буквы К.С.Станиславского в письме Н.В.Тихомировой (1933 год, Станиславскому—70 лет): «Долго жил. Много видел. Был богат, потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести. Был молод. Состарился. Скоро надо умирать.
Теперь спросите у меня: в чем счастье на земле? В познавании. В работе и искусстве, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жизни, познаешь душу-талант!
Выше этого счастья нет. А успех? Бренность, какая скука принимать поздравления, отвечать на приветствия, писать благодарственные письма, диктовать интервью. Нет, лучше сидеть дома и следить, как внутри создается новый художественный образ».
От себя могу добавить: да, да и еще раз — да! Ничего более прекрасного нет, как ощутить, что ты почувствовал отправной момент того или иного произведения Автора! Умышленно пишу с большой буквы, поскольку не знаю более высокого наслаждения, чем «общение» с Гением Пушкина, Островского, Грибоедова, Чехова, Шекспира, Мольера, Шиллера!.. Сколько Ума! Сколько Сердца» Сколько Души! И сколько мыслей немедленно требуют они взамен!!!
Именно поэтому я чуть не плачу, когда тот или иной режиссер, ничтоже сумняшеся, хватается за имя Чехова или Достоевского не для того, чтобы открыть мне изумительный Мир и ход мыслям Гения, а чтобы показать свои ослиные уши, то есть, свой уровень познания мира. Есть огромное раскидистое дерево: там война и мир, слезы и радость, коварство и любовь, жизнь и смерть. И там есть глубокая философия, объединяющая эти понятия! Зачем же отламывать маленькую веточку от дуба и убеждать себя и нас, что это и есть подлинный дуб?!
Скажу проще. Друзья мои! Прочтите «Гамлета» и поведайте мне на уровне философии Шекспира: про что и о чем написана эта пьеса? Или «Три сестры»... Почему гений Чехов назвал эту пьесу комедией? Ведь до смешного доходит: ни сам Чехов, ни я, ни кто-либо другой не видели до сих пор «комедию» по жанру пяти пьес Антона Павловича!
Мама... Сколько испытаний ей довелось перенести в свои молодые годы! Война, ужас бомбежек, гибель самых дорогих людей... Потом изнурительная работа на станции с рассвета до сумерек, затем домашнее кропотливое составление отчета, иногда ночная «выездная» подработка по продаже билетов...
Мало, кто сейчас помнит железнодорожные вагоны, которые были в ходу после войны. Их можно увидеть в старых кинофильмах: деревянные, так называемые «плацкартные», с маленькими окнами, боковыми полками. Вагоны эти были, как правило, переполнены людьми. Что на вокзале, что в поездах людей было столько, что создавалось впечатление, будто вся страна встала в очередь за билетами, и все оставшееся в живых после войны население ринулось к поездам с целью куда-то переехать. Людские потоки на вокзалах с фанерными чемоданами, узлами, мешками были велики. За проездными билетами стояли в очереди, бывало, целыми сутками. Кассы работали и ночью, — за одну ночную смену кассирам платили копеек на 50-60 больше. Но самая «доходная» работа была у кассиров, которые, преодолевая смертельную усталость, набирали после дневной смены прокомпостированные билеты в разные направления, садились в эти переполненные поезда и там, с превеликим трудом прокладывая себе путь, предлагали имеющиеся билеты в разные города. Это была законная практика. За каждый проданный билет кассир получал свой процент, но не более одного рубля. Представьте себе: молоденькая женщина в толпе чужих, сонных людей, с пачкой билетов и денег пробиралась из вагона в вагон. Ночью! Мама всегда вздрагивала, когда рассказывала о тамбурах того времени. Это были не нынешние тамбуры со стенками «гармошкой» и почти сплошным полом. Это был выход в грохочущую и прыгающую тьму. Две открытые металлические площадки смежных вагонов... Приходилось в полной темноте, часто с отсутствием поручней, при сильных порывах ветра, на ощупь искать ходящую ходуном ручку противоположной двери, которую частенько запирали проводники. Тогда нужно как можно громче стучать и ждать, приготовив рубль для отпиравшего дверь проводника. Дождь, снег, мороз, ветер... Переживания по поводу сохранности билетов и денег... Томительное ожидание поезда на чужой станции и такое долгое возвращение домой... А через несколько часов — новая рабочая смена...
Сейчас я часто размышляю о подвижничестве поколения тех суровых лет, победившего в войне, а затем поднимавшего страну из руин. Ведь эти люди, скромные рядовые труженики, пережили чудовищные моральные тяготы, и вынесли на своих плечах колоссальные перегрузки, превышающие теоретически возможные! А сколько лет идет и не прекращается гнусная кампания оплевывания стоического подвига великого поколения! И «совки», дескать, они, и рабы, и «шариковы»... Какое будущее может быть у страны, позволяющей наймитам нынешних «олигархов» плевать на свою историю, унижать заслуживших почет и уважение стариков, топтать могилы погибших и умерших? Кто ответит?!..
Впрочем, с какого момента я увидел, прочувствовал, что есть другая жизнь, помню очень четко.
Я был с компанией. Шла очередная встреча Нового года. Но в этот раз находилась с нами малозаметная, не очень красивая, невысокого роста девушка. И мой приятель, который знал ее, неожиданно для всех (настроение-то было — выпить и потанцевать) попросил ее прочесть что-нибудь. Я подумал, что он шутит. Но она, не вставая со стула, просто сразу же стала читать стихи...
Ничего подобного я до этого не видел, не слышал и не предполагал. Она читала не очень громко, но так выразительно, с таким сердцем и так мудро, что я, будучи не в силах оторвать от нее взгляда и весь обратившись в слух, понял, что теперь моя жизнь разделяется на «до» этого события и «после».
Приятель рассказал мне, что она учится в театральной студии, и считается там способной. Я, не мешкая, под порывом сильнейшего впечатления, отправился в эту двухгодичную студию и поступил в нее. Руководителем был режиссер одесского русского театра драмы Михаил Еремеевич Тилькер. Светлая ему память и огромное спасибо за ум и энциклопедические познания, за внутреннюю глубокую культуру, которой он нас, пятнадцать своих воспитанников-студийцев, просто очаровал!
Для меня началась совсем другая жизнь: днем - центральная библиотека вместо пляжа, а по вечерам — студия, репетиции, совершенно иной манящий, волшебный мир искусства...
Одно из моих первых потрясений — спектакль «Живой труп» Л.Н. Толстого в театре имени Евг. Вахтангова. В главной роли Протасова — уникальный актер России Николай Гриценко. Я - студент первого курса. Сижу на галерке, глаз не могу оторвать от сцены. Начинается «трактирный» эпизод. Я с удивлением и неприязнью смотрю на вновь появившееся действующее лицо - обросшее, оборванное, ведущее неторопливый рассказ о своей тяжелой участи... И вдруг я понимаю, что это тот же Гриценко, что играл несколько минут назад! Только его персонаж прожил трудные годы, опустился, спился и вот сейчас рассказывает случайному собутыльнику о себе. Я не верил своим глазам! Ведь прошел лишь антракт, а передо мной предстал совершенно другой человек. Дальше спектакль я смотрел сквозь пелену слез. Я посещал театр в Одессе, успел побывать на многих спектаклях в Москве, но чтобы так!
Прошли годы. Я, уже будучи режиссером Мало-
го театра, приехал как-то на встречу старого Нового года в знаменитую нашу Рузу. Там, в просторной столовой на первом этаже, к празднику артисты разных театров подготовили и накрыли столики. Неожиданно к столу работников Малого театра подсаживается наш актер, народный артист РСФСР Геннадий Сергеев и его друг... народный артист СССР Николай Олимпиевич Гриценко! Я буквально онемел, и только смотрел на него влюбленными глазами, на что Гриценко с улыбкой, наконец, сказал: «Не смотрите на меня так, я абсолютно правильной ориентации». «Я тоже», — робко промолвил я, но глаз отвести не мог. Мы хорошо выпили, разговорились. Я рассказал ему о своем первом впечатлении от того спектакля, от его игры, от других его работ в театре и кино. Я чувствовал, что Николаю Олимпиевичу это приятно, но также понимал: ему говорили нечто подобное уже много-много раз. И это заслуженные комплименты. Гриценко, как и мой любимый друг Валерий Носик, обладал той притягательной аурой, которая обволакивала всех людей, находящихся рядом, — все начинали улыбаться, добреть, находясь рядом.
Николай Олимпиевич Гриценко — классический пример актера — перевоплощения. Одаренный от Бога, он никогда не повторял себя ни в спектаклях, ни, тем более, в кинофильмах, где особенно были видны все нюансы того образа, который он мастерски создавал. Всегда разная интонация, тембр голоса, всегда разные глаза, принадлежащие только тому персонажу, которым Николай Олимпиевич жил в настоящую минуту. Именно жил, так как он никогда не играл образы. Он ими был! Гриценко мог логикой персонажа мыслить, отвечать, действовать!
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
23 июля исполняется 70 лет режиссёру-постановщику Малого театра, заслуженному деятелю искусств России Виталию Николаевичу Иванову. От души поздравляем Виталия Николаевича и желаем ему крепкого здоровья, благополучия и новых творческих успехов!
22.07.2011
Подробнее
ПРОДАЖА БИЛЕТОВ НА ОКТЯБРЬ
Уважаемые зрители!
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
22 июля – день рождения актёра Малого театра Алексея Николаевича Анохина. Поздравляем!
21.07.2011
Подробнее
АНОНС: ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ. ЖИЗНЬ АРТИСТА
Смотрите на канале «Культура» 24 июля в 21:10.
АНОНС: ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ. ЖИЗНЬ АРТИСТА
Смотрите на канале «Культура» 24 июля в 21:10.
Документальный фильм (Россия, 2001).
Автор Карина Бальян.
Режиссер-постановщик Виктор Спиридонов.
Операторы Михаил Федоров, Юрий Журавлев, Олег Кудрявцев.
Текст читает Всеволод Абдулов.
Фильм о народном артисте СССР, лауреате Государственных премий СССР Игоре Ильинском.
Принимают участие: Татьяна Еремеева, Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Валерий Бабятинский, Анатолий Торопов.
Смотрите на канале «Культура» 24 июля в 21:10.
Документальный фильм (Россия, 2001).
Автор Карина Бальян.
Режиссер-постановщик Виктор Спиридонов.
Операторы Михаил Федоров, Юрий Журавлев, Олег Кудрявцев.
Текст читает Всеволод Абдулов.
Фильм о народном артисте СССР, лауреате Государственных премий СССР Игоре Ильинском.
Принимают участие: Татьяна Еремеева, Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Валерий Бабятинский, Анатолий Торопов.
Подробнее
АНОНС: ТЕАТРАЛЬНАЯ ЛЕТОПИСЬ. ЮРИЙ КАЮРОВ
Смотрите на телеканале «Культура» 23 июля в 16:15.
ТЕАТРАЛЬНАЯ ЛЕТОПИСЬ. ЮРИЙ КАЮРОВ
Смотрите на телеканале «Культура» 23 июля в 16:15.
Часть 1-я. Актер Государственного академического Малого театра, народный артист России Юрий Каюров рассказывает о начале своего творческого пути, об учебе в театральном институте в Ленинграде, о многолетней службе в Саратовском драматическом театре, о приглашении в кино на роль Ленина.
В программе участвуют: Элина Быстрицкая, Алла Демидова, Василий Бочкарев. Использованы фрагменты фильмов: «Сквозь ледяную мглу», «В начале века», «Шестое июля»; сцены из спектаклей Малого театра с участием Ю. Каюрова и телеспектакля «Вишневый сад» в постановке Леонида Хейфеца, а также фотографии из личного архива артиста.
Часть 2-я. Юрий Каюрова рассказывает о работе над своими ролями в спектаклях Малого театра, о режиссерах, с которыми актеру довелось работать: Борисе Бабочкине, Леониде Хейфеце, Петре Фоменко. В программе участвуют: Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Александр Галин. Использованы сцены из спектаклей: «Вишневый сад», «Горе от ума», «Сон героини», «Фальшивая монета», «Семейное счастие».
Смотрите на телеканале «Культура» 23 июля в 16:15.
Часть 1-я. Актер Государственного академического Малого театра, народный артист России Юрий Каюров рассказывает о начале своего творческого пути, об учебе в театральном институте в Ленинграде, о многолетней службе в Саратовском драматическом театре, о приглашении в кино на роль Ленина.
В программе участвуют: Элина Быстрицкая, Алла Демидова, Василий Бочкарев. Использованы фрагменты фильмов: «Сквозь ледяную мглу», «В начале века», «Шестое июля»; сцены из спектаклей Малого театра с участием Ю. Каюрова и телеспектакля «Вишневый сад» в постановке Леонида Хейфеца, а также фотографии из личного архива артиста.
Часть 2-я. Юрий Каюрова рассказывает о работе над своими ролями в спектаклях Малого театра, о режиссерах, с которыми актеру довелось работать: Борисе Бабочкине, Леониде Хейфеце, Петре Фоменко. В программе участвуют: Юрий Соломин, Леонид Хейфец, Александр Галин. Использованы сцены из спектаклей: «Вишневый сад», «Горе от ума», «Сон героини», «Фальшивая монета», «Семейное счастие».
Подробнее
ИСКУССТВО БЫТЬ СТАРЫМ
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
ИСКУССТВО БЫТЬ СТАРЫМ
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
Многие, не зная фамилии актрисы, говорили о ней – эта чудесная старуха из Малого, с усами… Действительно, небольшие усики, придававшие лицу Панковой вид грозный и комический одновременно, держали ее в рамках амплуа «добродушной Бабы-яги». Но все ее самодурки и свирепые тетки отсвечивали веселым умом, в них чувствовалось живое теплое сердце. Такой она блеснула в кино, в картине «Звезда пленительного счастья», и такой оставалась еще 30 лет после того. Практически не меняясь!
Я видела Панкову на сцене несколько лет тому назад, в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, в роли гадалки Манефы. Это было ее законное царство – мир Островского, который она унаследовала от «великих старух» Малого – Садовской, Пашенной… (А Садовская-то, кстати, играла с голоса самого автора: Островский читал свои пьесы актерам, и лучше всего у него получались возрастные женские роли.)
Манефа в этой пьесе – обманщица, аферистка, она предсказывает то, за что уплачено. Но Татьяна Панкова не допускала никакой сатиры и не смотрела на свою героиню злыми глазами. От этой Манефы шла волна удовольствия и добродушия, ей страстно хотелось жить, вкусно есть, болтать с людьми, вертеться на чертовой ярмарке жизни. А что приходится привирать и обманывать – ничего не поделаешь, надо ведь как-то выживать старушке, да и вообще «на московском государстве без лукавинки не проживешь», как утверждал Лесков.
Чистая, ясная речь, озорные глаза – зрители ликовали. Зрители вообще любят хороших старух на сцене, они улучшают настроение как доказательство того, что полноценная творческая жизнь может быть не кончена в семьдесят пять, восемьдесят лет… А Татьяна Панкова доказывала, что жизнь не кончена в девяносто!
Всякий человеческий возраст имеет право быть представленным, отраженным в искусстве. Но современные женщины отчаянно не хотят стареть. Поэтому рядом с красиво стареющими актерами возникают искусственные лица их современниц-актрис. Пластические операции – враги мимики, актрисы теряют профессию, от них уплывают роли, которые подходили бы им по возрасту, но страхи толкают их к искусственной молодости, которая никого обмануть не может.
Не хотят быть «великими старухами»! Героически борются с «признаками старения», нарушая гармонию черт лица, теряя индивидуальность. Смотреть на это стыдно, неприятно, неловко – ведь терять любимое лицо всегда горестно, даже если это лицо любимого актера или актрисы. Бедняжки не понимают, что благодаря пластике (которая у нас в стране завелась недавно и, судя по результатам, находится на крайне низком уровне) на их лицах написана не молодая радость жизни, а страх и ужас, которые владеют ими.
Так потеряла возрастные роли Людмила Гурченко, из которой могла бы выйти потрясающая старуха. Трагическая фигура великой харьковчанки, умницы, одаренной множеством даров (и литературным в том числе), превратилась в образ-символ «страха старости», потому что, казалось, больше ничто так не волновало актрису, ни о чем она не могла думать и заботиться столь страстно и тщательно. Насколько счастливее была беззаботная на этот счет Панкова, которая уже в 30 лет играла возрастные роли с полной радостью!
Что ж, «человек свободен – он за все платит сам», как воскликнул один персонаж Горького. Я не хочу никого осуждать, но мне нравятся те, кто спокойно идет другим путем – естественного старения. Находят более захватывающие занятия, чем переживать о внешности. Сохраняют человеческое достоинство.
Кстати сказать, естественное старение может быть таким красивым, что язык не повернется назвать человека в возрасте стариком или старухой. Посмотрите на Элину Быстрицкую, на Алису Фрейндлих – душа радуется. Такой красавицей в старости была уникальная Ангелина Степанова (МХТ), женщина железного характера и алмазной воли… Конечно, это исключения, редкие случаи, но именно они и должны быть маяками, жизненными ориентирами. Пошлостей и глупостей нам и в обыденности довольно – а кто же осветит путь, как не редкие и драгоценные случаи осмысленной, долгой и величественной жизни?
Я очень люблю чудесную актрису Нину Усатову с ее изумительной натуральностью повадки и заразительным трагикомическим темпераментом – у нее есть все шансы со временем выбиться в «великие старухи». Жаль, что кинорежиссеры не думают больше про гениальную Ольгу Волкову, и ее можно увидеть разве что в «Папиных дочках». А Волкова могла бы при благоприятных обстоятельствах превзойти саму Раневскую – намечался такой размах таланта, пока не нашедший поддержки. Радует прелестная Зинаида Шарко (БДТ). Хорошо, что МХТ позаботился о том, чтобы звезда Эфроса Ольга Яковлева вышла на сцену в новой для себя роли бабушки («Обрыв» по Гончарову). Но нельзя ли руководству театра найти еще силы и для того, чтобы сверкнула изумительная Ия Саввина?
Саввина – грандиозная актриса, и ее присутствие на сцене в новых ролях увеличило бы наше национальное культурное богатство. Но вот о ком я отчаянно жалею, так это о Галине Волчек, оставившей актерскую профессию! Я видела ее на сцене и при всем уважении к нынешней труппе «Современника» заверяю вас, что равных ей нет…
Не хотелось бы видеть вместо живых человеческих лиц на сцене и экране одинаковые натянутые пластмассовые маски ужаса. Надо писать хорошие возрастные роли, надо поддерживать талантливых и работящих актеров, согласившихся на естественную участь человека.
Мы любуемся вековыми деревьями, отчего ж нам не любоваться и вековыми людьми?
20 июля 2011
«Аргументы Недели», Татьяна Москвина
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
Многие, не зная фамилии актрисы, говорили о ней – эта чудесная старуха из Малого, с усами… Действительно, небольшие усики, придававшие лицу Панковой вид грозный и комический одновременно, держали ее в рамках амплуа «добродушной Бабы-яги». Но все ее самодурки и свирепые тетки отсвечивали веселым умом, в них чувствовалось живое теплое сердце. Такой она блеснула в кино, в картине «Звезда пленительного счастья», и такой оставалась еще 30 лет после того. Практически не меняясь!
Я видела Панкову на сцене несколько лет тому назад, в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, в роли гадалки Манефы. Это было ее законное царство – мир Островского, который она унаследовала от «великих старух» Малого – Садовской, Пашенной… (А Садовская-то, кстати, играла с голоса самого автора: Островский читал свои пьесы актерам, и лучше всего у него получались возрастные женские роли.)
Манефа в этой пьесе – обманщица, аферистка, она предсказывает то, за что уплачено. Но Татьяна Панкова не допускала никакой сатиры и не смотрела на свою героиню злыми глазами. От этой Манефы шла волна удовольствия и добродушия, ей страстно хотелось жить, вкусно есть, болтать с людьми, вертеться на чертовой ярмарке жизни. А что приходится привирать и обманывать – ничего не поделаешь, надо ведь как-то выживать старушке, да и вообще «на московском государстве без лукавинки не проживешь», как утверждал Лесков.
Чистая, ясная речь, озорные глаза – зрители ликовали. Зрители вообще любят хороших старух на сцене, они улучшают настроение как доказательство того, что полноценная творческая жизнь может быть не кончена в семьдесят пять, восемьдесят лет… А Татьяна Панкова доказывала, что жизнь не кончена в девяносто!
Всякий человеческий возраст имеет право быть представленным, отраженным в искусстве. Но современные женщины отчаянно не хотят стареть. Поэтому рядом с красиво стареющими актерами возникают искусственные лица их современниц-актрис. Пластические операции – враги мимики, актрисы теряют профессию, от них уплывают роли, которые подходили бы им по возрасту, но страхи толкают их к искусственной молодости, которая никого обмануть не может.
Не хотят быть «великими старухами»! Героически борются с «признаками старения», нарушая гармонию черт лица, теряя индивидуальность. Смотреть на это стыдно, неприятно, неловко – ведь терять любимое лицо всегда горестно, даже если это лицо любимого актера или актрисы. Бедняжки не понимают, что благодаря пластике (которая у нас в стране завелась недавно и, судя по результатам, находится на крайне низком уровне) на их лицах написана не молодая радость жизни, а страх и ужас, которые владеют ими.
Так потеряла возрастные роли Людмила Гурченко, из которой могла бы выйти потрясающая старуха. Трагическая фигура великой харьковчанки, умницы, одаренной множеством даров (и литературным в том числе), превратилась в образ-символ «страха старости», потому что, казалось, больше ничто так не волновало актрису, ни о чем она не могла думать и заботиться столь страстно и тщательно. Насколько счастливее была беззаботная на этот счет Панкова, которая уже в 30 лет играла возрастные роли с полной радостью!
Что ж, «человек свободен – он за все платит сам», как воскликнул один персонаж Горького. Я не хочу никого осуждать, но мне нравятся те, кто спокойно идет другим путем – естественного старения. Находят более захватывающие занятия, чем переживать о внешности. Сохраняют человеческое достоинство.
Кстати сказать, естественное старение может быть таким красивым, что язык не повернется назвать человека в возрасте стариком или старухой. Посмотрите на Элину Быстрицкую, на Алису Фрейндлих – душа радуется. Такой красавицей в старости была уникальная Ангелина Степанова (МХТ), женщина железного характера и алмазной воли… Конечно, это исключения, редкие случаи, но именно они и должны быть маяками, жизненными ориентирами. Пошлостей и глупостей нам и в обыденности довольно – а кто же осветит путь, как не редкие и драгоценные случаи осмысленной, долгой и величественной жизни?
Я очень люблю чудесную актрису Нину Усатову с ее изумительной натуральностью повадки и заразительным трагикомическим темпераментом – у нее есть все шансы со временем выбиться в «великие старухи». Жаль, что кинорежиссеры не думают больше про гениальную Ольгу Волкову, и ее можно увидеть разве что в «Папиных дочках». А Волкова могла бы при благоприятных обстоятельствах превзойти саму Раневскую – намечался такой размах таланта, пока не нашедший поддержки. Радует прелестная Зинаида Шарко (БДТ). Хорошо, что МХТ позаботился о том, чтобы звезда Эфроса Ольга Яковлева вышла на сцену в новой для себя роли бабушки («Обрыв» по Гончарову). Но нельзя ли руководству театра найти еще силы и для того, чтобы сверкнула изумительная Ия Саввина?
Саввина – грандиозная актриса, и ее присутствие на сцене в новых ролях увеличило бы наше национальное культурное богатство. Но вот о ком я отчаянно жалею, так это о Галине Волчек, оставившей актерскую профессию! Я видела ее на сцене и при всем уважении к нынешней труппе «Современника» заверяю вас, что равных ей нет…
Не хотелось бы видеть вместо живых человеческих лиц на сцене и экране одинаковые натянутые пластмассовые маски ужаса. Надо писать хорошие возрастные роли, надо поддерживать талантливых и работящих актеров, согласившихся на естественную участь человека.
Мы любуемся вековыми деревьями, отчего ж нам не любоваться и вековыми людьми?
20 июля 2011
«Аргументы Недели», Татьяна Москвина
20.07.2011
18.07.2011
Подробнее
ГРАНИ ОДНОЙ РОЛИ: ТАТЬЯНА ПАНКОВА – АНФУСА ТИХОНОВНА В КОМЕДИИ А.Н.ОСТРОВСКОГО «ВОЛКИ И ОВЦЫ»
ФОТО ДМИТРИЯ БОЧАРОВА
[GALLERY:309]
Подробнее
НЕИЗВЕСТНЫЙ КИРИЛЛ ДЁМИН
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
ПАМЯТИ КИРИЛЛА ДЁМИНА
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
* * *
У меня есть долги – я их помню подкожно.
У меня есть враги – это тоже возможно.
И друзья – которым меня не хватает,
И погода, которой меня промокают.
И любимая – где-то живущая с кем-то.
И пельмени – одна лишь еда на свете,
И храпеть можно громко, и как пожелаешь,
И не важно, с какой ты ноги утром встанешь.
И не надо просить подсолить постоянно,
И не драить почти уже чистую ванну.
И, конечно, не надо вставать к колыбели,
Если вам серенаду ночную пропели.
Столько радостного и хорошего…
А сегодня был снег. Припорошило.
* * *
При росте метр пятьдесят один
Я часто остаюсь совсем один,
И дамы, надевая каблуки,
Становятся безумно далеки.
Они не замечают с высоты
Моей необычайной красоты.
При весе сорок восемь килограмм
Я часто получаю по рогам,
И даже если сдачи дать хочу,
Я от отдачи далеко лечу.
* * *
Я столько сказал тебе лишних красивых слов,
Что мог отвратить от себя даже Венеру,
А ты её выше – на пару голов,
Надеюсь, простишь – за Любовь и за Веру.
А Надежда – хозяйствует в сердце моём,
Заставляя готовить всё то, что досталось.
И сидим каждый вечер мы с нею вдвоём,
Доедая пельмени, сметану, усталость.
И слова, что присвоил я только тебе,
Тоже ей уж почти надоели.
Мы живём с ней на хлебе, консервах, воде,
И на всём, что вчера почему-то не съели.
* * *
Я давно написал тебе всё, что хотел.
Я с тобой выздоравливал, плакал, болел.
Жил, вдыхая весь воздух земли на бегу,
Делал всё, что могу, да и что не могу.
Пролистав всю судьбу, до листика,
Верил я, что всё будет «быстренько».
Я открою большое-большое окошко.
И денно всё будет и нощно. И нощно!
Оказалось, что надо и ждать, и терпеть,
Кем-то «быть» и, конечно, чего-то не сметь,
И дни, посвящённые счастью и нам,
Считать по твоим, так любимым, губам.
Но у Бога – в Его календарике –
Нам отложены розы и шарики,
Пальчик пухленький и ладошка.
И счастье. Совсем немножко.
* * *
Жить без имени и без отчества
Так не хочется, так не хочется.
Одиночество. Одиночества
Не желаю я никому.
Но от творчества
В муках корчиться
Следует одному.
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
* * *
У меня есть долги – я их помню подкожно.
У меня есть враги – это тоже возможно.
И друзья – которым меня не хватает,
И погода, которой меня промокают.
И любимая – где-то живущая с кем-то.
И пельмени – одна лишь еда на свете,
И храпеть можно громко, и как пожелаешь,
И не важно, с какой ты ноги утром встанешь.
И не надо просить подсолить постоянно,
И не драить почти уже чистую ванну.
И, конечно, не надо вставать к колыбели,
Если вам серенаду ночную пропели.
Столько радостного и хорошего…
А сегодня был снег. Припорошило.
* * *
При росте метр пятьдесят один
Я часто остаюсь совсем один,
И дамы, надевая каблуки,
Становятся безумно далеки.
Они не замечают с высоты
Моей необычайной красоты.
При весе сорок восемь килограмм
Я часто получаю по рогам,
И даже если сдачи дать хочу,
Я от отдачи далеко лечу.
* * *
Я столько сказал тебе лишних красивых слов,
Что мог отвратить от себя даже Венеру,
А ты её выше – на пару голов,
Надеюсь, простишь – за Любовь и за Веру.
А Надежда – хозяйствует в сердце моём,
Заставляя готовить всё то, что досталось.
И сидим каждый вечер мы с нею вдвоём,
Доедая пельмени, сметану, усталость.
И слова, что присвоил я только тебе,
Тоже ей уж почти надоели.
Мы живём с ней на хлебе, консервах, воде,
И на всём, что вчера почему-то не съели.
* * *
Я давно написал тебе всё, что хотел.
Я с тобой выздоравливал, плакал, болел.
Жил, вдыхая весь воздух земли на бегу,
Делал всё, что могу, да и что не могу.
Пролистав всю судьбу, до листика,
Верил я, что всё будет «быстренько».
Я открою большое-большое окошко.
И денно всё будет и нощно. И нощно!
Оказалось, что надо и ждать, и терпеть,
Кем-то «быть» и, конечно, чего-то не сметь,
И дни, посвящённые счастью и нам,
Считать по твоим, так любимым, губам.
Но у Бога – в Его календарике –
Нам отложены розы и шарики,
Пальчик пухленький и ладошка.
И счастье. Совсем немножко.
* * *
Жить без имени и без отчества
Так не хочется, так не хочется.
Одиночество. Одиночества
Не желаю я никому.
Но от творчества
В муках корчиться
Следует одному.
Подробнее
«Листая старые подшивки» ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
«Листая старые подшивки»
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
«Листая старые подшивки»
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
Если вам необходимо убедиться, что жизнь прекрасна, то придите к народной артистке России Татьяне Петровне Панковой и поговорите с ней. Она абсолютно молодой человек, несмотря на юбилейные 75.
Ее амплуа, по традиционному определению, «старухи». Их за 50 лет служению сцене Малого театра она сыграла более шестидесяти. И каких — Мерчуткина в «Юбилее», Ефросинья Старицкая в «Иване Грозном», Степанида в «Мещанах», Пошлепкина в «Ревизоре», Матрена во «Власти тьмы», Кабаниха в «Грозе», Хлестова в «Горе от ума», Сваха в «Женитьбе Бальзамнова». Всех не перечислить. В день бенефиса зрители увидели ее в образе Фетиньи Мироновны из нового спектакля театра «Не было ни гроша, да вдруг алтын».
— Татьяна Петровна, скажите, вам хотелось когда-нибудь сыграть роль молодой героини?
— Вы знаете, никогда. Я пришла в театр в 43-м году и сразу начала с семидесятилетних. Только сейчас иногда играю роли моложе своего возраста. Мой педагог по училищу и художественный руководитель Малого театра Константин Александрович Зубов говорил: «Таня, силой своей власти я могу дать вам любую роль. Но считаю, что со мной вы прошли школу, а пойдя за старухами, вы пройдете университет. Потому что они просверливают в спектакле такую дырку, которую нужно заполнять и заполнять собой». И я долгое время была на одних ролях, во втором составе, с такими великими актрисами, как Пашенная, Рыжова, Турчанинова. И училась быть старухой.
— Вам рано открылось ваше призвание?
— Началось все с того, что я долго уходила от этой мысли, но ничего не могла с собой поделать.
Мои родители не имели отношения к искусству. Мама преподавала математику, а папа был крупный инженер. Но интеллигентная ленинградская семья, в сущности, не могла быть далека от искусства. И пошли в театр. Моя душа тоже была там. Старший брат служил в Большом драматическом, и, конечно, все генеральные репетиции и спектакли были просмотрены.
В театр тянуло невероятно, но по причине своей внешности я пыталась эту мысль отгонять. К тому же у меня были приличные успехи в математике, победы на олимпиадах (взяла 19-е место по стране, а среди женщин первое), и, получив аттестат, как тогда говорили, с золотым обрезом, я была принята без экзаменов в университет. Но скоро поняла, что в силу своего темперамента научным работником не буду, перешла в Политехнический и закончила его по отделению металлургии.
Положив папе на стол диплом, отправилась в Москву держать экзамены в театр. Именно в Малый. Потому что однажды во время его гастролей в Ленинграде я оказалась на спектакле «Дети Ванюшина» и поняла: если и быть актрисой, то только Малого театра.
Читала отрывок из «Воскресенья» и монолог Лауренсии. В школе у нас был драмкружок, который вела княгиня Наталья Александровна Ольденбург-Корнилова. Потрясающая личность. Жила очень бедно, ходила почти в лохмотьях, но искусству служила беззаветно. Ставила у нас Лопе де Вега. И мы все оказались завороженными Лауренсией. Прочитала, и меня, как ни странно, приняли.
Курс вел, как я уже говорила, Константин Александрович Зубов, великолепнейший артист, настоящий интеллигент, замечательный человек. Нельзя сказать о каких-то его особых достоинствах — у него было все и все в меру. Второй педагог — Александр Павлович Грузинский. О нем можно стихи складывать. Учитель с большой буквы! Он знал все — настроение каждого ученика, о чем с ним говорить сегодня, а о чем завтра. Повезло нам.
— Мечтали ли тогда о какой-то роли?
— Конкретно — нет. Даже и сейчас нет такой конкретной мечты. Теперь, пройдя жизнь, могу сказать, что хочется сыграть, показать то, что коснулось тебя и тобой пережито. А какая роль на это ляжет, не угадаешь. Вообще мне бы очень хотелось, но, к сожалению, это невозможно в силу обстоятельств сыграть Бабуленьку в «Игроках» Достоевского. Самое главное в этом образе — осознание цены ошибки. Я знаю цену ошибкам, и поэтому мне хотелось бы ее сыграть.
— Сколь же велика цена вашим ошибкам?
— Вот об этом не скажу. О них лучше не говорить. Хотя... В начале войны я помчалась домой в Ленинград, ненадолго перед эвакуацией училища в Челябинск. Мама все спрашивала: может быть, им уехать в Свердловск? Но тогда говорили о быстрой войне, и я отсоветовала уезжать, зачем бросать дом, тем более, что все скоро кончится. В блокаду у меня все погибли.
В Челябинске я получила три письма. В первом, оно пришло 3 мая, было извещение, что старший брат и муж погибли на одном корабле — они играли в театре Краснознаменного Балтфлота. Второе — 30 мая, где сообщалось, что сестра и моя няня умерли. И 29 июня — что умерли мама и папа. Все подряд. И если говорить об ошибках, то надо мной так и висит — вдруг мама послушала меня? Когда такое случается в жизни, то вряд ли какие огорчения могут казаться очень серьезными, и переносятся довольно легко.
Знала я и нужду, и голод. Благосостояние меня как-то не волнует. Хотя, безусловно, отсутствие его в моем возрасте тяжко. Но особого значения этому не придаю. Знаю только, что не ошибка: выбор профессии — театр. Ведь самое главное для человека найти дело, которое не будешь считать работой. Я все время получаю счастье, даже в том случае, если роль не получается и над ней мучаешься. Грубо говоря, найти свою профессию — это найти место под солнцем. А уж если оно на экваторе, а я считаю Малый театр экватором, то в таком случае человек не имеет право ни говорить о несчастье, ни пребывать в дурном настроении, ни на что-то жаловаться.
— Кто из ваших старух любимая?
— Любимая? Фоминишна из «Свои люди — сочтемся». Она по силе своей доброты напоминает мне няню. Мне кажется, я даже интонационно ее немного копировала. Поэтому она мне особенно дорога.
— У ваших образов всегда есть прототипы?
— В общем, конечно. Хотя случается по-разному. Сейчас я увлечена системой Михаила Чехова, а он, в отличие от Станиславского, говорил, что в работе над ролью нужно идти не от себя, а от образа. У меня бывает и так, и так. Иногда прочтешь роль, сразу видишь ее внешне и не можешь потом от этого отделаться, пытаешься- идти к себе и хоть как-то оживить тот возникший как бы из папье-маше образ. А иногда, наоборот, не знаешь даже, какой костюм наденешь, не видишь. Все происходит независимо от тебя. Твердо знаешь про образ только одно — чего данный персонаж сделать не может.
— А если ваш персонаж не слишком привлекателен?
— Понять человека и пожалеть его всегда есть за что. Знаете, никто не любит Матрену из «Власти тьмы». Собственно, за что любить-то — сколько зла принесла. Но она это делала, оказывается, от любви к сыну. Или вот у любимого мною Бальзака «Кузина Бетта» — несостоявшаяся моя роль. Так вот, кузина — отвечает на добро своей сестры только злом, потому что завидует ей. Там есть место, где она размышляет вслух, из чего вы понимаете, что добро, маленькое или большое, имеет абсолютную ценность, а зло — ненасытно и не приносит удовлетворения. Вот об этом можно говорить в каждой роли, добрую старуху играешь или противную.
— Более 30 ролей вы сыграли в кино. Съемочная площадка не конкурирует со сценой?
— Я очень люблю кино. Ведь когда снимаешься, то каждый день переживаешь премьеру — зафиксировали на пленки самый маленький эпизодик и уже навсегда. Кино помогает поддерживать актерскую форму, и в театре роли начинают идти лучше. А попала туда я неожиданно. Снимали «Анну на шее», Сашин-Никольский, актер нашего театра, играл главную роль. Режиссер Анненский пришел посмотреть его в «Ревизоре», а я там играла Пошлепкину. И на следующий день меня вызвали на студию. Начала сниматься в крохотном эпизоде как девушка от портнихи, но так приглянулась режиссеру, что превратилась в саму портниху, и для меня написали несколько сцен. Потом была дама в розовом в «Герое нашего времени». И так пошло. Из крупных ролей Анна Терентьевна в «Медовом месяце», Нанетта в «Евгении Гранде» и много эпизодов, которые все люблю. Недавно снялась у молодого режиссера Андрея Добровольского в картине «Сфинкс», где играю старую русскую интеллигентку.
— Помнится, у вас была мать декабриста Анненкова из «Звезды пленительного счастья»?
— Это чудесный кусок моей жизни. Работа в фильме подарила мне глубокое вхождение в тему, столь привлекательную для меня, в замечательный период русской истории. Необычайно интересный и богатый образ увлек меня сразу и стал большой школой. В театре я пользуюсь более яркими красками, а кино требует особой достоверности и правды. Владимир Мотыль удивительный режиссер, и если мне удалось сделать что-то интересное в роли, то только благодаря ему. Он заставлял нас на съемочной площадке не просто играть, а мыслить, глубоко переживать происходящее.
— Что привлекает вас в профессии актера больше всего?
— По-моему, это такая великолепная профессия, что в ней нет ничего отрицательного. Знаете, есть страдания ненужные. А в нашем деле они все нужные, все по существу согревают. Потом актер никогда не бывает одинок. Он всегда со своей ролью. И она настолько близка, даже, мне кажется, ближе детей, правда, детей у меня, к сожалению, не было, но мне так кажется. И я очень люблю состояние, когда работаешь над ролью. Она все время с вами. Идешь, например, в гости, вошли в дверь, а роль вас ждет на лестнице. Вы вышли, и она опять рядом. Знаете, я верю, что энергия людей никуда не исчезает. В этом смысле Малый театр совершенно особый. Гениальные актеры прошлого, великие люди с высочайшей духовной силой, когда-то игравшие на этой сцене, оставили здесь свою энергию. И она помогает, сама сцена что-то сообщает, когда на нее ступаешь. Театр настолько пропитан энергиями гениев, что само это место делает вас актером.
— Татьяна Петровна, что вы любите делать в жизни?
— Готовить и принимать гостей. Придумывать всякие угощения. Есть и традиционные блюда, которые постоянны, на них приходят гости. Например, мои пирожки с капустой. Для прежних посиделок в Доме актера пекла по 300 штук. Их даже в стихах кто-то воспел. А еще безмерно люблю путешествовать. Раньше сама создавала туристические группы в театре. Мы всю Европу по нескольку раз объездили.
— Возвращаться в прежние места не боитесь?
— Нет. Всегда что-то новое увидишь. Вот в Ленинград после блокады ехать было тяжело. За два года с фронтовым театром были почти на всех фронтах. У меня есть боевая медаль «За оборону Заполярья» и знак ветерана Карельского фронта. Так вот, когда нас направили на Север, мне дали разрешение съездить домой. Пришла на Васильевский, где мы жили, квартира открыта, а на столе разложенный папой пасьянс. И никого. Тогда я поняла, что такое ВСЕ. Оно уже не оставляет надежд.
— Вы мечтаете о чем-нибудь?
— Только этим и занимаюсь!
— О чем, если не секрет?
— Ну, прежде всего о том, чтобы на закате лет еще поиграть. Беседу вела
Наталия БАТАЕН
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
Если вам необходимо убедиться, что жизнь прекрасна, то придите к народной артистке России Татьяне Петровне Панковой и поговорите с ней. Она абсолютно молодой человек, несмотря на юбилейные 75.
Ее амплуа, по традиционному определению, «старухи». Их за 50 лет служению сцене Малого театра она сыграла более шестидесяти. И каких — Мерчуткина в «Юбилее», Ефросинья Старицкая в «Иване Грозном», Степанида в «Мещанах», Пошлепкина в «Ревизоре», Матрена во «Власти тьмы», Кабаниха в «Грозе», Хлестова в «Горе от ума», Сваха в «Женитьбе Бальзамнова». Всех не перечислить. В день бенефиса зрители увидели ее в образе Фетиньи Мироновны из нового спектакля театра «Не было ни гроша, да вдруг алтын».
— Татьяна Петровна, скажите, вам хотелось когда-нибудь сыграть роль молодой героини?
— Вы знаете, никогда. Я пришла в театр в 43-м году и сразу начала с семидесятилетних. Только сейчас иногда играю роли моложе своего возраста. Мой педагог по училищу и художественный руководитель Малого театра Константин Александрович Зубов говорил: «Таня, силой своей власти я могу дать вам любую роль. Но считаю, что со мной вы прошли школу, а пойдя за старухами, вы пройдете университет. Потому что они просверливают в спектакле такую дырку, которую нужно заполнять и заполнять собой». И я долгое время была на одних ролях, во втором составе, с такими великими актрисами, как Пашенная, Рыжова, Турчанинова. И училась быть старухой.
— Вам рано открылось ваше призвание?
— Началось все с того, что я долго уходила от этой мысли, но ничего не могла с собой поделать.
Мои родители не имели отношения к искусству. Мама преподавала математику, а папа был крупный инженер. Но интеллигентная ленинградская семья, в сущности, не могла быть далека от искусства. И пошли в театр. Моя душа тоже была там. Старший брат служил в Большом драматическом, и, конечно, все генеральные репетиции и спектакли были просмотрены.
В театр тянуло невероятно, но по причине своей внешности я пыталась эту мысль отгонять. К тому же у меня были приличные успехи в математике, победы на олимпиадах (взяла 19-е место по стране, а среди женщин первое), и, получив аттестат, как тогда говорили, с золотым обрезом, я была принята без экзаменов в университет. Но скоро поняла, что в силу своего темперамента научным работником не буду, перешла в Политехнический и закончила его по отделению металлургии.
Положив папе на стол диплом, отправилась в Москву держать экзамены в театр. Именно в Малый. Потому что однажды во время его гастролей в Ленинграде я оказалась на спектакле «Дети Ванюшина» и поняла: если и быть актрисой, то только Малого театра.
Читала отрывок из «Воскресенья» и монолог Лауренсии. В школе у нас был драмкружок, который вела княгиня Наталья Александровна Ольденбург-Корнилова. Потрясающая личность. Жила очень бедно, ходила почти в лохмотьях, но искусству служила беззаветно. Ставила у нас Лопе де Вега. И мы все оказались завороженными Лауренсией. Прочитала, и меня, как ни странно, приняли.
Курс вел, как я уже говорила, Константин Александрович Зубов, великолепнейший артист, настоящий интеллигент, замечательный человек. Нельзя сказать о каких-то его особых достоинствах — у него было все и все в меру. Второй педагог — Александр Павлович Грузинский. О нем можно стихи складывать. Учитель с большой буквы! Он знал все — настроение каждого ученика, о чем с ним говорить сегодня, а о чем завтра. Повезло нам.
— Мечтали ли тогда о какой-то роли?
— Конкретно — нет. Даже и сейчас нет такой конкретной мечты. Теперь, пройдя жизнь, могу сказать, что хочется сыграть, показать то, что коснулось тебя и тобой пережито. А какая роль на это ляжет, не угадаешь. Вообще мне бы очень хотелось, но, к сожалению, это невозможно в силу обстоятельств сыграть Бабуленьку в «Игроках» Достоевского. Самое главное в этом образе — осознание цены ошибки. Я знаю цену ошибкам, и поэтому мне хотелось бы ее сыграть.
— Сколь же велика цена вашим ошибкам?
— Вот об этом не скажу. О них лучше не говорить. Хотя... В начале войны я помчалась домой в Ленинград, ненадолго перед эвакуацией училища в Челябинск. Мама все спрашивала: может быть, им уехать в Свердловск? Но тогда говорили о быстрой войне, и я отсоветовала уезжать, зачем бросать дом, тем более, что все скоро кончится. В блокаду у меня все погибли.
В Челябинске я получила три письма. В первом, оно пришло 3 мая, было извещение, что старший брат и муж погибли на одном корабле — они играли в театре Краснознаменного Балтфлота. Второе — 30 мая, где сообщалось, что сестра и моя няня умерли. И 29 июня — что умерли мама и папа. Все подряд. И если говорить об ошибках, то надо мной так и висит — вдруг мама послушала меня? Когда такое случается в жизни, то вряд ли какие огорчения могут казаться очень серьезными, и переносятся довольно легко.
Знала я и нужду, и голод. Благосостояние меня как-то не волнует. Хотя, безусловно, отсутствие его в моем возрасте тяжко. Но особого значения этому не придаю. Знаю только, что не ошибка: выбор профессии — театр. Ведь самое главное для человека найти дело, которое не будешь считать работой. Я все время получаю счастье, даже в том случае, если роль не получается и над ней мучаешься. Грубо говоря, найти свою профессию — это найти место под солнцем. А уж если оно на экваторе, а я считаю Малый театр экватором, то в таком случае человек не имеет право ни говорить о несчастье, ни пребывать в дурном настроении, ни на что-то жаловаться.
— Кто из ваших старух любимая?
— Любимая? Фоминишна из «Свои люди — сочтемся». Она по силе своей доброты напоминает мне няню. Мне кажется, я даже интонационно ее немного копировала. Поэтому она мне особенно дорога.
— У ваших образов всегда есть прототипы?
— В общем, конечно. Хотя случается по-разному. Сейчас я увлечена системой Михаила Чехова, а он, в отличие от Станиславского, говорил, что в работе над ролью нужно идти не от себя, а от образа. У меня бывает и так, и так. Иногда прочтешь роль, сразу видишь ее внешне и не можешь потом от этого отделаться, пытаешься- идти к себе и хоть как-то оживить тот возникший как бы из папье-маше образ. А иногда, наоборот, не знаешь даже, какой костюм наденешь, не видишь. Все происходит независимо от тебя. Твердо знаешь про образ только одно — чего данный персонаж сделать не может.
— А если ваш персонаж не слишком привлекателен?
— Понять человека и пожалеть его всегда есть за что. Знаете, никто не любит Матрену из «Власти тьмы». Собственно, за что любить-то — сколько зла принесла. Но она это делала, оказывается, от любви к сыну. Или вот у любимого мною Бальзака «Кузина Бетта» — несостоявшаяся моя роль. Так вот, кузина — отвечает на добро своей сестры только злом, потому что завидует ей. Там есть место, где она размышляет вслух, из чего вы понимаете, что добро, маленькое или большое, имеет абсолютную ценность, а зло — ненасытно и не приносит удовлетворения. Вот об этом можно говорить в каждой роли, добрую старуху играешь или противную.
— Более 30 ролей вы сыграли в кино. Съемочная площадка не конкурирует со сценой?
— Я очень люблю кино. Ведь когда снимаешься, то каждый день переживаешь премьеру — зафиксировали на пленки самый маленький эпизодик и уже навсегда. Кино помогает поддерживать актерскую форму, и в театре роли начинают идти лучше. А попала туда я неожиданно. Снимали «Анну на шее», Сашин-Никольский, актер нашего театра, играл главную роль. Режиссер Анненский пришел посмотреть его в «Ревизоре», а я там играла Пошлепкину. И на следующий день меня вызвали на студию. Начала сниматься в крохотном эпизоде как девушка от портнихи, но так приглянулась режиссеру, что превратилась в саму портниху, и для меня написали несколько сцен. Потом была дама в розовом в «Герое нашего времени». И так пошло. Из крупных ролей Анна Терентьевна в «Медовом месяце», Нанетта в «Евгении Гранде» и много эпизодов, которые все люблю. Недавно снялась у молодого режиссера Андрея Добровольского в картине «Сфинкс», где играю старую русскую интеллигентку.
— Помнится, у вас была мать декабриста Анненкова из «Звезды пленительного счастья»?
— Это чудесный кусок моей жизни. Работа в фильме подарила мне глубокое вхождение в тему, столь привлекательную для меня, в замечательный период русской истории. Необычайно интересный и богатый образ увлек меня сразу и стал большой школой. В театре я пользуюсь более яркими красками, а кино требует особой достоверности и правды. Владимир Мотыль удивительный режиссер, и если мне удалось сделать что-то интересное в роли, то только благодаря ему. Он заставлял нас на съемочной площадке не просто играть, а мыслить, глубоко переживать происходящее.
— Что привлекает вас в профессии актера больше всего?
— По-моему, это такая великолепная профессия, что в ней нет ничего отрицательного. Знаете, есть страдания ненужные. А в нашем деле они все нужные, все по существу согревают. Потом актер никогда не бывает одинок. Он всегда со своей ролью. И она настолько близка, даже, мне кажется, ближе детей, правда, детей у меня, к сожалению, не было, но мне так кажется. И я очень люблю состояние, когда работаешь над ролью. Она все время с вами. Идешь, например, в гости, вошли в дверь, а роль вас ждет на лестнице. Вы вышли, и она опять рядом. Знаете, я верю, что энергия людей никуда не исчезает. В этом смысле Малый театр совершенно особый. Гениальные актеры прошлого, великие люди с высочайшей духовной силой, когда-то игравшие на этой сцене, оставили здесь свою энергию. И она помогает, сама сцена что-то сообщает, когда на нее ступаешь. Театр настолько пропитан энергиями гениев, что само это место делает вас актером.
— Татьяна Петровна, что вы любите делать в жизни?
— Готовить и принимать гостей. Придумывать всякие угощения. Есть и традиционные блюда, которые постоянны, на них приходят гости. Например, мои пирожки с капустой. Для прежних посиделок в Доме актера пекла по 300 штук. Их даже в стихах кто-то воспел. А еще безмерно люблю путешествовать. Раньше сама создавала туристические группы в театре. Мы всю Европу по нескольку раз объездили.
— Возвращаться в прежние места не боитесь?
— Нет. Всегда что-то новое увидишь. Вот в Ленинград после блокады ехать было тяжело. За два года с фронтовым театром были почти на всех фронтах. У меня есть боевая медаль «За оборону Заполярья» и знак ветерана Карельского фронта. Так вот, когда нас направили на Север, мне дали разрешение съездить домой. Пришла на Васильевский, где мы жили, квартира открыта, а на столе разложенный папой пасьянс. И никого. Тогда я поняла, что такое ВСЕ. Оно уже не оставляет надежд.
— Вы мечтаете о чем-нибудь?
— Только этим и занимаюсь!
— О чем, если не секрет?
— Ну, прежде всего о том, чтобы на закате лет еще поиграть. Беседу вела
Наталия БАТАЕН
Подробнее
ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ ТАТЬЯНЫ ПАНКОВОЙ
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ ТАТЬЯНЫ ПАНКОВОЙ
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
9 июля скончалась Татьяна Петровна Панкова — великая актриса, человек необыкновенного таланта и удивительной души. В Москве в Малом театре пройдёт церемония прощания с народной артисткой России. Так получилось, что своё последнее интервью Татьяна Петровна дала Мурманскому областному радио. Прошлой осенью в Мурманске гастролировал прославленный Малый театр. Старейший театральный коллектив России приехал в столицу Заполярья впервые за послевоенное время. Как оказалось, до этого Малый театр гастролировал у нас в 1943 году, выступая перед воинами Северного флота и Карельского фронта. После тех гастролей несколько артистов фронтового филиала были награждены боевой медалью «За оборону Советского Заполярья». Была среди них и только поступившая в труппу Татьяна Панкова. Впереди у неё была огромная жизнь. Можно сказать, что прошла она в Малом театре, на сцене которого Татьяна Петровна сыграла более ста ролей. Народная артистка России имела солидный список наград, из которых больше всего ценила военные медали: «За Победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «Медаль Жукова», и, конечно, «За оборону Советского Заполярья». В прошлом году вместе с театром приехать в Мурманск Татьяна Петровна не смогла — возраст, ей было 93 года. Но она согласилась пообщаться с нами по телефону. Оказалось, что это было её последнее интервью. Мы говорили о спектаклях, ролях, о гастролях театра на Севере во время войны. Меня поразило с какой теплотой, доверием и уважением отнеслась Татьяна Петровна к моим вопросам. Благодаря ей у нас получился удивительный незабываемый разговор.
Татьяна Петровна Панкова рассказала: «У меня много медалей. Больше, чем, по-моему, надо для меня и за 30 лет, и 40 лет, и 50 лет, и 60. Всё медали, медали, а когда я куда-нибудь иду, я надеваю только эту медаль. Горда очень ею. Когда мне приходится по просьбе выступать где-то в юбилейные дни, с огромным удовольствием не даю себе возможности отказать в этом. Я езжу и рассказываю о фронте и иногда даже плачу, когда рассказываю. Потому что это были удивительные дни. И вот кажется, что счастье и радость несовместимы со словом война, но у меня это совмещается. Потому что была такая востребованность нас как актёров, мы чувствовали такую необходимость, что мы здесь нелишние. Очень жаль, что я не могу сейчас поехать в Мурманск. Спасибо вам! Желаю успеха, удачи, радости! Храни вас Господь!»
«Татьяну Петровну любили все, говорится в некрологе – зрители, критики, коллеги-артисты. В Малом театре она пользовалась непререкаемым авторитетом, который зиждился не только на возрасте, но и на человеческих качествах Панковой. Её отличали доброта, тактичность, интеллигентность, редкостное жизнелюбие, отменное чувство юмора. Принимая близко к сердцу чужие проблемы, Татьяна Петровна всегда старалась помочь– и словом, и делом». Сегодня в Москве слова прощания Татьяне Петровне Панковой говорят коллеги, друзья, многочисленные поклонники её огромного таланта. С теплотой, восхищением и благодарностью вспоминают о ней и в Мурманске.
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
9 июля скончалась Татьяна Петровна Панкова — великая актриса, человек необыкновенного таланта и удивительной души. В Москве в Малом театре пройдёт церемония прощания с народной артисткой России. Так получилось, что своё последнее интервью Татьяна Петровна дала Мурманскому областному радио. Прошлой осенью в Мурманске гастролировал прославленный Малый театр. Старейший театральный коллектив России приехал в столицу Заполярья впервые за послевоенное время. Как оказалось, до этого Малый театр гастролировал у нас в 1943 году, выступая перед воинами Северного флота и Карельского фронта. После тех гастролей несколько артистов фронтового филиала были награждены боевой медалью «За оборону Советского Заполярья». Была среди них и только поступившая в труппу Татьяна Панкова. Впереди у неё была огромная жизнь. Можно сказать, что прошла она в Малом театре, на сцене которого Татьяна Петровна сыграла более ста ролей. Народная артистка России имела солидный список наград, из которых больше всего ценила военные медали: «За Победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «Медаль Жукова», и, конечно, «За оборону Советского Заполярья». В прошлом году вместе с театром приехать в Мурманск Татьяна Петровна не смогла — возраст, ей было 93 года. Но она согласилась пообщаться с нами по телефону. Оказалось, что это было её последнее интервью. Мы говорили о спектаклях, ролях, о гастролях театра на Севере во время войны. Меня поразило с какой теплотой, доверием и уважением отнеслась Татьяна Петровна к моим вопросам. Благодаря ей у нас получился удивительный незабываемый разговор.
Татьяна Петровна Панкова рассказала: «У меня много медалей. Больше, чем, по-моему, надо для меня и за 30 лет, и 40 лет, и 50 лет, и 60. Всё медали, медали, а когда я куда-нибудь иду, я надеваю только эту медаль. Горда очень ею. Когда мне приходится по просьбе выступать где-то в юбилейные дни, с огромным удовольствием не даю себе возможности отказать в этом. Я езжу и рассказываю о фронте и иногда даже плачу, когда рассказываю. Потому что это были удивительные дни. И вот кажется, что счастье и радость несовместимы со словом война, но у меня это совмещается. Потому что была такая востребованность нас как актёров, мы чувствовали такую необходимость, что мы здесь нелишние. Очень жаль, что я не могу сейчас поехать в Мурманск. Спасибо вам! Желаю успеха, удачи, радости! Храни вас Господь!»
«Татьяну Петровну любили все, говорится в некрологе – зрители, критики, коллеги-артисты. В Малом театре она пользовалась непререкаемым авторитетом, который зиждился не только на возрасте, но и на человеческих качествах Панковой. Её отличали доброта, тактичность, интеллигентность, редкостное жизнелюбие, отменное чувство юмора. Принимая близко к сердцу чужие проблемы, Татьяна Петровна всегда старалась помочь– и словом, и делом». Сегодня в Москве слова прощания Татьяне Петровне Панковой говорят коллеги, друзья, многочисленные поклонники её огромного таланта. С теплотой, восхищением и благодарностью вспоминают о ней и в Мурманске.
Елена Дмитриева, Мурманская ГТРК, 13 июля 2011 года
17.07.2011
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
17 июля – день рождения актёра Малого театра Григория Николаевича Скряпкина. Поздравляем!
16.07.2011
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ТРУДОВЫМ ЮБИЛЕЕМ!
16 июля исполняется 65 лет служения Малому театру народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева. От души поздравляем Геннадия Дмитриевича и желаем ему доброго здоровья, хорошего настроения и еще многих встреч с благодарным зрителем на родных подмостках!
15.07.2011
Подробнее
«Листая старые подшивки» ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
«Листая старые подшивки»
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
([link Lvov-AnohinB">Борис Львов-Анохин «Независимая газета», 16 декабря 1993 г.)
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
([link Lvov-AnohinB">Борис Львов-Анохин «Независимая газета», 16 декабря 1993 г.)
«Листая старые подшивки»
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
Татьяна Панкова — яростный апологет и защитник Малого театра, и действительно, в ее игре оживают его традиции, кажется, что за ней встает целая вереница знаменитых характерных актрис далекого и более близкого прошлого — С.П. Акимова, Н.В. Рыкалова, Н.М. Медведева, что ее осеняет могучая тень В.О. Массалитиновой, которую мы еще помним в знаменитых ее ролях. Традиция Малого театра — игра широкими мазками, сочность масляных красок, масштабный охват быта, красота и полнозвучие русской речи — все это заставляет говорить о Панковой как о носительнице живой традиции, которая, к сожалению, порой кажется почти угасшей. При этом она абсолютно индивидуальна, никого и ни в чем не повторяет.
Панкова часто бывает на сцене чудной, смешной, гомерически нелепой, басовито шумной, пластично громоздкой. Она хитро и искусно умеет обыграть уморительную грацию танцующей слонихи или гиппопотамихи, ни на секунду не теряя при этом обаяния прирожденной артистичности, ухитряясь быть легкой и стремительной при основательной громоздкости большинства своих героинь.
Кого бы она ни играла, какими бы пожилыми или старыми ни были ее героини (а почти всегда они бывают именно такими), она в какие-то минуты на сцене кажется большим, неуклюжим, смешно переваливающимся ребенком, которого легко обрадовать и легко обидеть, которого ничего не стоит осчастливить или непоправимо обмануть. Она заливисто, неудержимо смеется и горько, взахлеб плачет, вспыхивает, как порох, и тут же успокаивается, если что-нибудь отвлечет или увлечет ее.
Играя сваху в «Женитьбе Бальзаминовая А.Н. Островского, она ' появлялась в широкой юбке, сшитой из каких-то ярких тряпок, как лоскутное одеяло, — замоскворецкая шутиха, купеческая клоунесса. А плечи ее были покрыты скромнейшей коричневой накидкой — деталь наряда горькой вдовицы, намек на «сиротство», на «недостатки», на бедственное положение. На голове ее красовался довольно чинный чепец, а на нем водружена была крохотная, кокетливая шляпка с цветочками, явно чей-то подарок, пожертвованный за ненадобностью. В руках — сбруя с бубенцами, которыми она звонко возвещала свое, всегда несколько театрализованное появление.
Восьмидесятилетняя Элоиза и ее стошестилетняя матушка в «Мамуре» Жана Сармана давно уже поменялись ролями — престарелая мадам Муре вела себя, как шаловливая девчонка, а дочь — как солидная, строгая мать. Элоиза Панковой могла казаться даже черствой в своей суровости, но, как зеленые побеги сквозь корявую кору старого дерева, в ней то и дело пробивались и грустная нежность, и почти суеверный страх за едва теплившуюся жизнь матери, и горячая ненависть к тупым и злым членам семейства Муре.
В последней картине она стояла у постели умирающей Мамуре, крупные слезы неудержимо катились по ее лицу, и вдруг мы понимали, что когда не станет матери, она не останется в этом доме, не склонит головы перед его наглым хозяином, наверное, где-нибудь в монастыре доживет одинокие дни, скоротает свое сиротство, укроет от посторонних глаз свою больше чем дочернюю — материнскую боль, тоску женщины, потерявшей ребенка — мать.
В роли Тельбы («Утренняя фея» А. Касоны) Панкова соединяла ворчливую простоту, внешнюю обыденность с внутренней патетикой, масштабом философского охвата роли. Она как будто «ничего не делала», ничего не играла, но вы чувствовали, что ее присутствие было необходимо всем окружающим. Она была как большая старая печь, которая тоже ведь «ничего не делает», просто согревает дом своим теплом.
А между тем в ней жила неутихающая боль — семерых сыновей потеряла она в один день во время взрыва шахты. И выжить ей помогла ее вера, ее подлинная религия — жизнь. Она свято верила в жизнь, которая для нее была и богом, и долгом, и служением, и молитвой, и, несмотря ни на что, радостью.
Энона Панковой («Федра» Ж. Расина) — не безликая наперсница трагической героини, а ее мрачная жрица, зловещая вдохновительница, жестокая и лукавая советчица, готовая фанатически принести все в жертву, чтобы сохранить и утвердить царственное, почти божественное величие своей воспитанницы.
Суровый безулыбчатый юмор, какое-то комедийное величие есть в эпизодической роли Евсевны в «Холопах» П. Гнедича. Столетняя старуха, пережившая царствования Петра Великого, Елизаветы, Екатерины Второй, Павла, почти неподвижно сидит на высокой печи и чаще всего невпопад роняет сверху свои увесистые реплики с поистине эпическим равнодушием. Старость ограничила ее движения, но не сделала слабой, дряхлой. Она высится как некий монумент, обломок петровской эпохи. Кажется, что она вырублена из камня, может быть, из осколка того самого валуна, на котором стоит Фальконетов всадник.
В роли Фетиньи Епишкиной из пьесы А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Панкова покорно сносит жестокие побои мужа и взвивается на дыбы от малейшей обиды соседей, мучается от жгучей, непереносимой зависти и демонстрирует идолоподобную надменность. В сытом благодушии она являет собою существо человекоподобное, а в ненависти — звероподобное. Но вполне человеком не бывает никогда.
Что бы ни играла Панкова, ее создания трудно представить вне интерьера Малого театра, вне его уютной праздничной пышности, вне роскоши его пурпурно-золотых лож.
К сожалению, мы теряем лучшие традиции наших лучших театров. Нам остается тосковать по волшебству сценической атмосферы, уходящей из Художественного театра, сожалеть, что сценическая речь актеров Малого театра уже не может считаться образцовой, как это когда-то было.
Панкова одна из немногих современных актрис, которая хранит и утверждает определенную школу, определенную театральную культуру. Этому способствуют и ее ревностное, самозабвенное отношение к театру, ее свирепая требовательность к себе.
«Как вы живете, Татьяна Петровна?» — спрашиваешь ее при встрече. «Проваливаю роль», — почти неизменно, с отчаянной убежденностью отвечает она.
Когда-то Панкова играла в какой-то неудачной постановке комедии Карло Гольдони. Оказавшись в Венеции, она разыскала на какой-то площади памятник Гольдони, бухнулась перед ним на колени и воскликнула со всем своим темпераментом — «Прости, Карло, что я так плохо играла в твоей пьесе!»
Недавно Панкова отметила свое семидесятилетие и пятидесятилетие служения сцене. Я думаю, что в эти дни Гольдони отпустил ей все грехи, а великие тени Гоголя, Островского, Толстого (она прекрасно играла в их пьесах) благословили ее на долгую жизнь и счастливое творчество.
Борис Львов-Анохин
«Независимая газета», 16 декабря 1993 г.
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
Татьяна Панкова — яростный апологет и защитник Малого театра, и действительно, в ее игре оживают его традиции, кажется, что за ней встает целая вереница знаменитых характерных актрис далекого и более близкого прошлого — С.П. Акимова, Н.В. Рыкалова, Н.М. Медведева, что ее осеняет могучая тень В.О. Массалитиновой, которую мы еще помним в знаменитых ее ролях. Традиция Малого театра — игра широкими мазками, сочность масляных красок, масштабный охват быта, красота и полнозвучие русской речи — все это заставляет говорить о Панковой как о носительнице живой традиции, которая, к сожалению, порой кажется почти угасшей. При этом она абсолютно индивидуальна, никого и ни в чем не повторяет.
Панкова часто бывает на сцене чудной, смешной, гомерически нелепой, басовито шумной, пластично громоздкой. Она хитро и искусно умеет обыграть уморительную грацию танцующей слонихи или гиппопотамихи, ни на секунду не теряя при этом обаяния прирожденной артистичности, ухитряясь быть легкой и стремительной при основательной громоздкости большинства своих героинь.
Кого бы она ни играла, какими бы пожилыми или старыми ни были ее героини (а почти всегда они бывают именно такими), она в какие-то минуты на сцене кажется большим, неуклюжим, смешно переваливающимся ребенком, которого легко обрадовать и легко обидеть, которого ничего не стоит осчастливить или непоправимо обмануть. Она заливисто, неудержимо смеется и горько, взахлеб плачет, вспыхивает, как порох, и тут же успокаивается, если что-нибудь отвлечет или увлечет ее.
Играя сваху в «Женитьбе Бальзаминовая А.Н. Островского, она ' появлялась в широкой юбке, сшитой из каких-то ярких тряпок, как лоскутное одеяло, — замоскворецкая шутиха, купеческая клоунесса. А плечи ее были покрыты скромнейшей коричневой накидкой — деталь наряда горькой вдовицы, намек на «сиротство», на «недостатки», на бедственное положение. На голове ее красовался довольно чинный чепец, а на нем водружена была крохотная, кокетливая шляпка с цветочками, явно чей-то подарок, пожертвованный за ненадобностью. В руках — сбруя с бубенцами, которыми она звонко возвещала свое, всегда несколько театрализованное появление.
Восьмидесятилетняя Элоиза и ее стошестилетняя матушка в «Мамуре» Жана Сармана давно уже поменялись ролями — престарелая мадам Муре вела себя, как шаловливая девчонка, а дочь — как солидная, строгая мать. Элоиза Панковой могла казаться даже черствой в своей суровости, но, как зеленые побеги сквозь корявую кору старого дерева, в ней то и дело пробивались и грустная нежность, и почти суеверный страх за едва теплившуюся жизнь матери, и горячая ненависть к тупым и злым членам семейства Муре.
В последней картине она стояла у постели умирающей Мамуре, крупные слезы неудержимо катились по ее лицу, и вдруг мы понимали, что когда не станет матери, она не останется в этом доме, не склонит головы перед его наглым хозяином, наверное, где-нибудь в монастыре доживет одинокие дни, скоротает свое сиротство, укроет от посторонних глаз свою больше чем дочернюю — материнскую боль, тоску женщины, потерявшей ребенка — мать.
В роли Тельбы («Утренняя фея» А. Касоны) Панкова соединяла ворчливую простоту, внешнюю обыденность с внутренней патетикой, масштабом философского охвата роли. Она как будто «ничего не делала», ничего не играла, но вы чувствовали, что ее присутствие было необходимо всем окружающим. Она была как большая старая печь, которая тоже ведь «ничего не делает», просто согревает дом своим теплом.
А между тем в ней жила неутихающая боль — семерых сыновей потеряла она в один день во время взрыва шахты. И выжить ей помогла ее вера, ее подлинная религия — жизнь. Она свято верила в жизнь, которая для нее была и богом, и долгом, и служением, и молитвой, и, несмотря ни на что, радостью.
Энона Панковой («Федра» Ж. Расина) — не безликая наперсница трагической героини, а ее мрачная жрица, зловещая вдохновительница, жестокая и лукавая советчица, готовая фанатически принести все в жертву, чтобы сохранить и утвердить царственное, почти божественное величие своей воспитанницы.
Суровый безулыбчатый юмор, какое-то комедийное величие есть в эпизодической роли Евсевны в «Холопах» П. Гнедича. Столетняя старуха, пережившая царствования Петра Великого, Елизаветы, Екатерины Второй, Павла, почти неподвижно сидит на высокой печи и чаще всего невпопад роняет сверху свои увесистые реплики с поистине эпическим равнодушием. Старость ограничила ее движения, но не сделала слабой, дряхлой. Она высится как некий монумент, обломок петровской эпохи. Кажется, что она вырублена из камня, может быть, из осколка того самого валуна, на котором стоит Фальконетов всадник.
В роли Фетиньи Епишкиной из пьесы А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Панкова покорно сносит жестокие побои мужа и взвивается на дыбы от малейшей обиды соседей, мучается от жгучей, непереносимой зависти и демонстрирует идолоподобную надменность. В сытом благодушии она являет собою существо человекоподобное, а в ненависти — звероподобное. Но вполне человеком не бывает никогда.
Что бы ни играла Панкова, ее создания трудно представить вне интерьера Малого театра, вне его уютной праздничной пышности, вне роскоши его пурпурно-золотых лож.
К сожалению, мы теряем лучшие традиции наших лучших театров. Нам остается тосковать по волшебству сценической атмосферы, уходящей из Художественного театра, сожалеть, что сценическая речь актеров Малого театра уже не может считаться образцовой, как это когда-то было.
Панкова одна из немногих современных актрис, которая хранит и утверждает определенную школу, определенную театральную культуру. Этому способствуют и ее ревностное, самозабвенное отношение к театру, ее свирепая требовательность к себе.
«Как вы живете, Татьяна Петровна?» — спрашиваешь ее при встрече. «Проваливаю роль», — почти неизменно, с отчаянной убежденностью отвечает она.
Когда-то Панкова играла в какой-то неудачной постановке комедии Карло Гольдони. Оказавшись в Венеции, она разыскала на какой-то площади памятник Гольдони, бухнулась перед ним на колени и воскликнула со всем своим темпераментом — «Прости, Карло, что я так плохо играла в твоей пьесе!»
Недавно Панкова отметила свое семидесятилетие и пятидесятилетие служения сцене. Я думаю, что в эти дни Гольдони отпустил ей все грехи, а великие тени Гоголя, Островского, Толстого (она прекрасно играла в их пьесах) благословили ее на долгую жизнь и счастливое творчество.
Борис Львов-Анохин
«Независимая газета», 16 декабря 1993 г.
Подробнее
ВАЛЕРИЙ БАБЯТИНСКИЙ
Очерк Наталии Казьминой из серии «Библиотека Малого театра». (М., 2003).
ВАЛЕРИЙ БАБЯТИНСКИЙ
Очерк Наталии Казьминой из серии «Библиотека Малого театра». (М., 2003).
В свои шестьдесят он моложав и подтянут, одет с иголочки и старомодно галантен. Надевая очки, кажется похожим на научного работника, а не актера самого академического театра на свете. А на сцене все еще пытается хулиганить. Может быть бесшабашен, как мальчишка. А может состарить себя до неузнаваемости. Любит внешнюю и внутреннюю трансформацию. Ему невыносимо скучно плескаться в стоячей воде. Он фонтанирует идеями. Легко загорается. То мечтает попробовать себя в режиссуре. То репетирует чтецкую программу. А то перестраивает и пересаживает что-то на даче. Он человек страстный и деятельный. Однажды сел в такси и, будучи в хорошем настроении, предложил развлекать шофера стихами. Таксист — не будучи в настроении — буркнул, что стихов терпеть не может. Тогда Валерий Константинович с ним поспорил: «Буду читать вам всю дорогу свое самое любимое. Но уж, если понравится, вы с меня денег не возьмете». Ехали долго, читал он в тот вечер вдохновенно, о споре и думать забыл, поэтому даже смутился, когда таксист пытался вернуть ему плату за проезд.
... А иногда, увлеченно о чем-то рассказывая, он может сникнуть и разговор скомкать. Вдруг сухо сказать: «Кажется, я заболтал вас. Извините». В таких эмоциональных перепадах — от доверительного тона к полной закрытости — он весь. Двойственность — в его лице, в его характере. В какой-то степени именно это качество и определило его судьбу.
В молодости он был очень хорош собой. «Смазлив», — иронично комментирует В.К. Но характер имел колючий, а язык острый. Поэтому и в театре, и в кино жил трудно. Играл героев, и романтических, и социальных, юношей, чистых душой и оступившихся, подлецов всех мастей, а любил характерные, возрастные и комические роли. Принадлежал одной театральной школе, Вахтанговской, а всю жизнь верой и правдой служит школе другой — Малому театру. В общем, свой среди чужих, чужой среди своих.
Телеспектакль по О.Уайльду «Портрет Дориана Грея» (режиссер Виктор Турбин) сделал молодого Бабятинского суперизвестным. Спектакль стал, что называется сегодня, хитом. Снятый целиком в павильоне, он, казалось, существовал на фоне чисто английских ландшафтов. И в актерской манере игры (а играли, кроме Валерия Бабятинского — Дориана, Юрий Яковлев — лорд Генри, Валентина Малявина — Сибила Вейн, Александр Лазарев — художник Бэзил) ощущался стиль английской чопорности и изящества. Турбин очень чувственно сумел передать интонацию, атмосферу, саму «английскость» романа Уайльда. Уайльдовские афоризмы, как стрелы, летели точно в цель, а диалоги, начинавшиеся как уколы булавкой, заканчивались настоящими словесными дуэлями.
В те годы романтичный молодой человек, Бабятинский был, может быть, излишне наивен для философского осмысления Уайльда. Но и это «работало» на роль. То, как наглядно менялся его герой в кадре, перерождался этически и физически, поражало воображение. Наверное, как все мы тогда, актер не столько знал, сколько догадывался о реальной жизни Уайльда, способной, по его словам, «до смерти напугать робких духом, рассердить серых и скучных и разъярить почтенных филистеров», о его вечном и так дорого оплаченном стремлении к свободе, о его презрении к законам и условностям света, о его нетрадиционной ориентации, наконец. Но парадоксальные утверждения Уайльда о том, что «на самом деле искусство отражает не жизнь, а того, кто наблюдает его», а «каждый человек видит в Дориане Грее свои собственные грехи», неожиданным образом воплотились в том спектакле. К догадкам прибавилась интуиция, ремесло и любовь к предмету, то есть к роману. Бабятинский играл человека, пораженного, как проказой, любовью к жизни, к себе самому, отравленного мечтой о вечной красоте, сведенного с ума идеей безнаказанности, которая и олицетворяла для него свободу, но в итоге приводила на край пропасти. Эта фантастическая история о вечно молодом Дориане Грее и его стареющем портрете поначалу казалась еще одной жестокой сказкой Уайльда, но боль была настоящей и сильной. Одними из самых трагичных были сцены молчания и внутренних монологов Дориана—Бабятинского, когда он с любопытством и ужасом рассматривал свой портрет, искажаемый его подлыми поступками. Лорд Генри говорил Дориану: «Вы -- тот человек, которого наш век ищет и... боится, что нашел. Я очень рад, что вы не изваяли никакой статуи, не написали картины, вообще, не создали ничего вне себя. Вашим искусством была жизнь. Вы положили себя на музыку». Но каким ужасающим диссонансом оборачивалась эта музыка в финале, когда становилось ясно, сколько боли и горя принес в этот мир человек, не создавший ничего и разрушивший себя и все вокруг себя.
- А знаете, я до сих пор мечтаю сделать «Дориана Грея» в театре. Станок на сцене в форме мольберта. Отдельные предметы мебели как пятна краски... Даже инсценировку написал. В ней, правда, сначала было 200 страниц. Для сравнения, нормальная пьеса — это 70. Когда читал ее актерам, на 50 странице уснули все. Скука, как теперь понимаю, была невероятная. Но тогда я обиделся. А потом увидел на гастролях Гранд-опера в Москве балет Ролана Пети «Эсмеральда». Спектакль длился всего полтора часа, многое по сравнению с романом было сокращено, осталось только главное, но глаз было не отвести, и это был «Собор Парижской Богоматери». Сирил Атанасов танцевал Квазимодо: никакого горба, все только на пластике. Он ходил, скрючившись, но всякий раз, видя Эсмералъду, распрямлялся. У них было изящнейшее па-де-де, танец воплощенной мечты, а когда она уходила, он снова горбился. Я был ошеломлен! Сел в метро, весь в своих мыслях, а когда двери с треском захлопнулись, вдруг очнулся. И подумал, что так же надо ставить и «Дориана Грея»: легко, стремительно, не утопая в тексте, а передавая метаморфозы героя пластически. Теперь дело осталось за малым — найти таких пластичных актеров, как Сирил Атанасов и Жан-Пьер Бонфу. (Смеется.) После знаменитого «Дориана Грея» у Бабятинского было много телеработ, было кино, но серьезная кинобиография не сложилась. В.К. объясняет это... любовью к театру и сложным характером. По иронии судьбы, его красота сыграла с ним тоже некую шутку, как с Дорианом Греем: Бабятинский не производил впечатления «человека с проблемами», чтобы рассчитывать на современные драматические роли. После Уайльда его можно было представить в ролях костюмных, исторических, романтических. Но кино всегда, а особенно в 60-х, искало типажи и лица современных героев. Для них он был, пожалуй, излишне породист и хрупок.
- Договоры с кино я всегда подписывал с одним условием — снимаюсь в свободное от театра время. Сейчас думаю, что это неверно. В театре многое забывается, спектакли уходят. Кто теперь помнит, кроме меня, как я играл Чацкого с температурой под сорок ? Врачи дежурили за кулисами, не могли мне сделать укол: Чацкий ведь со сцены почти не уходит. А кино все-таки остается, это память... Что касается характера, то Юра Соломин про меня однажды хорошо пошутил: «Человек ты, конечно, дерьмо, но артист хороший». У меня, и правда, сложный характер. Я нетерпим. Если не верю в то, что делаю, в режиссера, воюю за свою точку зрения до победного. Это не всем нравится. Но я не умею говорить то, что не думаю. Смешной случай. Когда я только-только пришел в театр, меня пыталось вербовать КГБ. Вдруг подваливает такой серый тип: «Вы не могли бы...» — «С удовольствием! — ошарашиваю его я. — Но могу писать только то, что готов сказать с трибуны. Не могу же я играть Чацкого и наушничать?» В общем, под дурачка сыграл. В понятие «сложный характер» входило и легкомыслие, и желание независимости, и гордыня, часто скрывавшая неуверенность в себе. «У меня есть театр, зачем мне кино?» — так думали многие, хотя бы потому что театр 60-х был знаменит, удачлив и самодостаточен. Бабятинского, например, утвердили на роль Ричарда в фильме С.Микаэляна «Иду на грозу» (ее потом сыграл Лев Прыгунов). Он уже договор подписал! И надо же было в каком-то актерском трепе завестись, клюнуть на подначку: мол, ты получаешь меньше, а вот тому салаге платят больше. И он, разобиженный, явился в гостиницу к Микаэляну и разорвал договор у него на глазах.
- В общем, занимался я в юности всякой ерундой, поэтому многие роли и пролетели мимо. А про меня стали говорить: «Он скандальный».
Однако даже его непростые романы с кино оставили в памяти несколько красивых и трогательных эпизодов. О том, как на втором курсе он и его однокурсники — Люда Чурсина, Миша Кокшенов, Элла Шашкова, Олег Форостенко — снимались в эпизодах у Ромма, в «Девяти днях одного года», — играли молодых физиков. О том, как он снялся у Данелии в фильме «Путь к причалу» и жизнь столкнула его с Борисом Андреевым.
- Мощный, природный был артист. И человек крупный, самобытный. Он мне часто говорил: «Тебе надо сниматься, уходи из театра. Поверь старику». Но я не поверил, и, может быть, зря.
А потом позвонили от какого-то неизвестного режиссера Эфроса и пригласили на главную роль. И только на съемках он понял, с кем имеет дело и как же ему повезло. Анатолию Васильевичу, по его словам, он обязан многим.
Эфрос позже так рассказывал об их первой встрече. Какой-то юный нахал рывком открыл дверь в киногруппу и, стараясь выглядеть независимым и равнодушным, спросил: «Где здесь Эфрос?» — «А зачем он вам?» — «Он пригласил меня сниматься». Что-то в этой юной браваде режиссеру понравилось. Он почему-то сразу понял, что это и есть его лейтенант Огарков: молоденький, но пытающийся выглядеть старше своих лет, ранимый, незащищенный и очень одинокий. Эфрос утвердил его тут же. Фильм назывался «Двое в степи», сценарий писался по повести Э.Казакевича. Это был фильм о войне, непарадной, потной, угрюмой, которой недосуг разбираться с одной отдельно взятой жизнью. Это был фильм о судьбе лейтенанта, приговоренного к расстрелу. Его проступок состоял, главным образом, в неопытности: мальчишка-химик, попавший на фронт из научной лаборатории, он не доставил приказ об отступлении, и дивизия попала в «котел». А не доставил... потому что лошадь, которую он видел, может быть, второй раз в жизни, сбросила его и умчалась в степь. И лейтенант еще долго плутал в полосе отчуждения. Снимали в Бердянске, в степях, на солнцепеке, актер в полном военном обмундировании: сапоги, скатка, котелок. Несчетное число раз пускали лошадь галопом, которую Огарков должен был ловить, не поймать и упасть под копыта. А потом он долго сидел на земле: с одной стороны — золотистое жнивье, а с другой — черная пахота. Для Эфроса эти цвета, золотистый и черный, символизировали чередующиеся полосы горя и счастья в человеческой жизни. Это было предчувствием трагического поворота судьбы его героя. В финале оказывалось, что дивизия из окружения вышла, и трибунал героя оправдывал. Когда все заканчивалось благополучно, зритель видел председателя трибунала, который, садясь в машину, вполне миролюбиво кричал: «Огарков! Садись с нами». Но лейтенантик, ошеломленный стремительной переменой участи, за одни сутки переживший и прощание с жизнью, и второе рождение, брел по степи, кидался навзничь в траву... и последними кадрами фильма были его глаза, полные слез, и небо, в котором летят журавли.
Это был второй фильм Эфроса после «Високосного года» с И.Смоктуновским. В том, что фильм получился, были уверены все, кто на нем работал. Но приняли его прохладно, и, кажется, сам Эфрос остался им не вполне удовлетворен. А не так давно В.К. позвонили с телевидения и попросили представить фильм «Двое в степи» для показа ко Дню Победы. «Почему вдруг «Двое в степи», а не «Баллада о солдате»?» — спросил он, как всегда не скрывая иронии. Ему объяснили, что «Балладу» показывают слишком часто, но фильм Эфроса им показался не хуже, а для нынешних времен по настроению даже глубже...
В роду Бабятинских существует легенда, будто дед В.К., человек образованный и благородных кровей, однажды был оскорблен генералом и застрелил его на месте. Генерал оказался в родстве с царской фамилией, деду грозила каторга, пришлось полжизни скрываться и жить в деревне. В.К. иногда напоминает своего деда — непримирим страшно и горд непомерно. Очень щепетилен в отношениях с прошлым. Ни о чем не жалеет, ни от чего не отказывается и ничего не желает вычеркивать из памяти.
- К сожалению, общество делает вид, что корни — это неважно. Важно, еще как! Беспамятство могут позволить себе «новые русские». Им, может быть, и выгодно корней не помнить. Но я эту точку зрения не разделяю. Любой человек, состоявшийся в жизни, обязан прежде всего своим корням. Человек как дерево: если корни подсечь, будет расти уродливо, а потом и вовсе умрет. Чем старше становлюсь, тем отчетливее понимаю, какие замечательные у меня были корни. Кстати, совершенно ничего общего с театром. Может быть, дело в крови, которой во мне намешано, дай бог: и болгары, и русские, и венгры, и украинцы.
Папа был профессиональным военным. Слава богу, ушел из жизни, не дождавшись перемен. Я имею в виду «перемены», начавшиеся в армии еще лет двадцать назад, когда можно было запросто встретить на улице подвыпившего офицера. Папа бы сразу себе пулю в лоб пустил! Он был военным в подлинном смысле слова. Мама — из многодетной семьи, она одна выбилась в люди, тетки так и живут в глубинке, на Украине. Встретились они с папой в Харькове. Там мамочка моя и выскочила замуж: за молодого лейтенанта. Могла бы стать генеральшей, но не стала. Звания отцу не дали: его родной брат работал в Одесском обкоме, еще до войны был репрессирован. Отец жил под этим дамокловым мечом всю жизнь. Но служил честно и истово, домой приезжал только обедать, вечно на учениях. У нас дома сохранилась фотография: сидит весь танковый батальон (папа командовал батальоном), он в центре, а на руках у него такая кукла в кроличьей шубке — это я.
Когда началась война, мама пошла с отцом на фронт санитаркой. Я родился под Сталинградом, в городе Камышине. Город бомбили, зенитки лупили в небо прямо с крыши роддома. Танковое училище, которое возглавлял отец, срочно передислоцировали, а меня из роддома не выписывают. И тогда отец меня выкрал. Мама убежала из роддома в его шинели, а меня завернули в одеяло и вынесли, как сверток. Когда мы плыли по Волге на барже — курсанты, оборудование, -началась бомбежка. Папа потом рассказывал, как стоял над нами с пистолетом, готовый застрелить сначала меня, потом мать и себя, если будем тонуть: плавать не умели оба. Детство В.К. прошло в Молдавии, в Дубоссарах, там он и закончил школу с золотой медалью. Отец после войны стал военкомом города, а этот пост был в известной мере даже крупнее, чем пост первого секретаря партии. При таком отце учиться плохо было неприлично. Жили они, как все в то время — скромно, но достойно. Воспитание было строгим.
- Мата я в семье вообще не слышал, хотя, думаю, отец вполне загнуть мог, если нужно. Но в доме это было не принято. Как-то, уже взрослым парнем, я, что-то рассказывая о спектакле, позволил себе сказать: «... а она была проституткой». Отец вызвал меня из комнаты и зашептал: «Я тебе по физиономии должен был съездить. Как ты мог при матери такое слово сказать?!» У нас с женой сейчас часто по этому поводу споры бывают. Она моложе меня, другое поколение, и к современному сленгу, и к воспитанию детей, у меня сын и дочь, относится проще. А я вот не могу, по-другому воспитан. Родители оба были членами партии. Дома вечно диспуты какие-то устраивали, спорили до хрипоты, обсуждали закрытые письма ЦК — справедливость искали. Какие же наивные были! Но, живя в такое трудное время, остались кристально честными людьми. Отец мечтал, чтобы он стал хирургом. Или, на худой конец, военным инженером. Идея актерского образования пришла в голову маме. Что-то, видимо, серьезное почудилось ей в детском увлечении сына: он собирал фотографии актеров, часто бегал в кино и местный театр, стихи читал хорошо. Профессия казалась романтической — почти такой же, как несколько лет спустя станет космонавтика. Все решил случай. В 1959 году в Кишинев приехал Борис Захава, ректор Щукинского училища, набирать молдавскую студию. Директором русского драматического театра в Кишиневе был папин однополчанин, Дмитрий Иванович Прилепов, они дружили. Отец обмолвился о мечте сына, а Прилепов предложил попробоваться.
- Увидев меня, Захава сказал: «О, какой парень красивый!», а я стал пунцового цвета. В нашей семье и это было не принято. Я в то время был достаточно темным молодым человеком. Про Малый и Большой театры еще что-то знал, про Вахтанговский — ничего. Читал что-то из школьной программы. Потом сделал этюд: Захава попросил меня войти в комнату и объявить, что меня приняли в театральное училище. Я вбежал, влетел, ликовал, лепетал с горящими глазами. В общем, Борис Евгеньевич, видимо, решил, что парень смазливый, органичный, и дал записочку в Училище принять у меня документы сразу на первый тур. Так родился мой самый страшный комплекс — я поступил в театральное по блату. Наивный провинциал! Будучи уже студентом, я сам мог договориться с любым педагогом, чтобы пропустить на третий тур абитуриента, если он того стоил. Экзамены я сдал легко и попал на курс к Леониду Моисеевичу Шихматову и Вере Константиновне Львовой. Работал и с Ц. Мансуровой, И.Раппопортом, Д. Андреевой, М. Синельниковой, Е. Симоновым. У каждого пытался взять то, что мне было созвучно.
Учеба пролетела как миг, в этюдах, отрывках, романах, заботах и надеждах. Бабятинский шел на красный диплом и только трояк по сценической речи мог этому помешать: у него был ужасный молдавско-украинский говор. Он боролся с ним все четыре года. В итоге услышал на выпускном экзамене от Захавы: «Вот теперь другое дело». Его уже занимали в массовках и маленьких ролях в Вахтанговском театре. Е. Симонов написал пьесу «Алексей Бережной» и сам ее поставил. Играли Пашкова, Любимов, Яковлев, главного героя — Лановой и Шалевич, а Бабятинский — внука Бережного. Ему передавали, что Рубен Симонов после спектакля сказал: «Бабятинский — это же такая чистота, понимаете!» Поговаривали, что Симонов собирается ставить «Чайку» и пригласить его на роль Треплева. В первом составе должны были играть Ю.Яковлев и Ю.Борисова, а во втором — он и его партнерша по танцу Татьяна Самойлова.
- Рубена Николаевича я боготворил — и боялся как огня. Поэтому выбрал Евгения Рубеновича, своего педагога. Шел 1962 год, я был на третьем курсе, когда он сказал, что будет ставить в Малом театре «Горе от ума» и хочет попробовать меня на Чацкого. Евгения Рубеновича нельзя было не любить, он был вдохновенным романтиком. Нам очень нравилось, что он выглядел таким светским, мог стать душой любой компании, и стихи писал, и пел, и на рояле играл, и прекрасно музыку знал. Он был действительно изумительным человеком, легким. Хотя, будучи легким, так же легко и рвал отношения. Уходя из Малого театра, где он мне, кстати, никакой потом протекции не делал, он сказал, вспоминая нашего Чацкого: «Я тебя взял и в воду, как щенка, бросил. Выплывешь — выплывешь, нет — нет». Это мне показалось очень обидным. Но тем не менее я ему очень многим обязан. Евгения Симонова пригласили в Малый театр главным режиссером. Тогда же решено было взять в театр и большую группу молодежи. Из «Щепки» пришли Виталий Соломин, Ярослав Барышев, Георгий Оболенский, Татьяна Рыжова, Маргарита Фомина. Из «Щуки» — Людмила Кириченко, Надежда Корункова, Наталья Рудная и Валерий Бабятинский. Родное училище от такой новости гудело. Считалось, что его амплуа «простак», на худой конец «неврастеник». Но при чем здесь Чацкий?! Кто-то завидовал, кто-то шутил на эту тему. Он дрожал перед премьерой, как осиновый лист.
...Это был романтический спектакль. Родство грибоедовского героя декабристам Симонов заявлял впрямую: в прологе — когда на фоне снежной равнины и тающего на морозе холодного солнца появлялись силуэты во фраках и крылатках, военных мундирах и треуголках, и в финале — когда к этой живописной группе присоединялся Чацкий. Да и первое появление Чацкого, из полной тьмы, в раскрытых дверях, под тревожный хорал пролога, свидетельствовало о его избранности. Замах у спектакля был трагическим, что оценили многие, но к сцене бала у Фамусовых трагедия, как написал известный историк театра Б.Алперс, мельчала и в водевильных интонациях, бытовых зарисовках сходила на нет. Поругивали даже Ильинского—Фамусова, начавшего игру со злой сатиры, а закончившего «танцем плешивого толстого старичка на согнутых ногах с комичными приседаниями, нелепым коленопреклонением перед дамой» и выстрелом из бутафорского пистолета. Бабятинский играл во втором составе, в первом — Никита Подгорный. Их, естественно, сравнивали, склонялись в пользу более опытного Подгорного, видимо, считая, что у него как «актеpa обличительно-сатирического плана» больше шансов поддержать декабристские аллюзии постановки. Чацкий Бабятинского был виноват уж тем, что был непростительно молод. «Романтик-юноша», — писали о нем. А он и был им, «до слез счастливым, до боли одиноким влюбленным», «намечтавшим свою Софью» и верившим в эту мечту. Но эта роль была для него серьезной творческой заявкой — особенно в театре, где героев-любовников было даже принято играть лет до шестидесяти. Сначала, по собственному мнению В.К., он «играл плохо, но потом все же набрал высоту». Сам Царев однажды даже поцеловал его в лоб и сказал: «Никому не говорил, а тебе скажу: ты — для Малого театра».
Если роль Чацкого должна была продемонстрировать зрителю легковоспламеняющийся темперамент молодого премьера Малого театра, то, чтобы пройти на труппе, следовало сыграть, конечно, Островского. На текстах создателя и главного драматурга этого театра сразу становилось ясно — «наш артист или не наш». Одной из первых ролей в Островском стал для Бабятинского Платон Зыбкин в пьесе «Правда — хорошо, а счастье лучше». Ставил сам Борис Бабочкин. И снова молодого актера заметили, хотя спорили о его Платоне: одни писали, что он горяч и порывист, другие — что слишком робок и сдержан. Однако не всякий из молодых артистов удостаивался похвалы такого строгого критика, как Алперс. В обстоятельной статье «Сердце не камень» и поздний Островский», разбирая последние пьесы драматурга и вспоминая великих стариков МХАТа и Малого, в главе «Поиски и находки» он отметил и молодого актера: «Об этом спектакле можно было бы не вспоминать. Но в нем необычайно новой оказалась роль Платона Зыбкина, трактованная молодым актером В.Бабятинским и режиссером Б. Бабочкиным в таком ракурсе, который мог бы пригодиться для будущей обновленной постановки... Это — тоже удачная актерская находка, и жаль, если она исчезнет бесследно для сценической истории этой комедии Островского. Обычно Зыбкина изображали в театрах в облике традиционного купеческого приказчика начала XIX века, вроде Мити из «Бедности не порок»... И держался он соответствующим образом, с явными признаками подневольного положения у своих хозяев... У Бабятинского от такого Зыбкина не осталось и следа. В спектакле действовал молодой человек интеллигентного вида, с хорошими манерами, одетый не без щегольства по тогдашней моде. И вел он себя скромно, с достоинством, сохраняя свободный, независимый тон в самых для себя рискованных обстоятельствах. Это был не приказчик старого дореформенного образца, а, скорее, служащий в конторе солидного торгового дома... Вместе с внешностью Зыбкина изменился и его человеческий характер. В нем поубавилось той скучноватой положительности, которой сверх меры наделяли в прошлом исполнители своего героя, и появились черты молодого легкомыслия, расцветившие роль живой характерностью. Интересно, что такой необычный для театра образ Зыбкина без труда уложился в текст роли». Видимо, как и в случае с Чацким, роль Платона внутренне совпала с актером, а эмоциональность и искренность восполнили отсутствие опыта и мастерства. Но одно качество, замеченное критиком тогда, Бабятинский сохранил в работе до сих пор. Еще много раз, опасаясь «скучноватой положительности» своих персонажей, он старался нащупать их нестандартность и, независимо от общего итога спектакля, «сохранял свободный, независимый тон в самых для себя рискованных обстоятельствах».
Впоследствии с Островским В.К. сталкивался не раз. Играл Буланова в знаменитом «Лесе» Игоря Ильинского.
- Помню, когда репетировали сцену с Гурмыжской, и мой Буланов в любовном порыве кричал: «Раисонька! Раисонька!», Игорь Владимирович мне говорил: «Никакого сала в глазах! Мы не об этом ставим».
Ставили о Счастливцеве и Несчастливцеве, о судьбе актера, об актерах и комедиантах, которые живут в имении Пеньки. В спектакле было много сочного малотеатровского бытовизма, но ничего водевильного, как часто случается, когда ставят «Лес». Когда сегодня смотришь этот спектакль по ТВ, он кажется даже мхатовски подробным по психологическому наполнению.
Пожалуй, таким же не лубочным, не ярмарочным был и спектакль Леонида Варпаховского «Бешеные деньги». Если иметь в виду решение главных образов комедии — Лидии Чебоксаровой (Э.Быстрицкая) и Василькова (Ю.Каюров), то целью режиссера было представить на сцене русского Шекспира, эдакий русский вариант «Укрощения строптивой».
«Тогда спектакль казался, между прочим, аванградным, сейчас бы сказали — академический». И хотя тот же Б.Алперс критиковал режиссера за невнимание к второстепенным персонажам, стертость их человеческих характеров, Бабятинский с большим удовольствием играл своего мрачного и желчного хищника Глумова.
Нынешняя постановка «Бешеных денег» (режиссер В.Иванов), где Бабятинский играет не менее интересную роль Телятева, — спектакль совсем другой, нежели у Варпаховского, кудрявый, фарсовый, лубочный. Даже в его оформлении видится нечто кустодиевское. Эти «Бешеные деньги» — скорее, водевиль, чем лирическая комедия. Обычно Телятева играют бонвиваном, циником, резонером, этаким «доморощенным Мефистофелем московских гостиных и дамских будуаров, одержимым страстью развращать молодых женщин и девиц, завершая их светское воспитание» (Б.Алперс). То, как играет Бабятинский, очень похоже на решение этой роли у Варпаховского и Подгорного. Наделив героя обаянием помимо цинизма, В. К. добавил к этому каплю добросердечия и ума, что заставило воспринимать его Телятева как лирического героя Островского. Эта роль сыграна актером, что называется, с вахтанговским шиком, «с отношением», с умением подняться над собственными сценическими обстоятельствами и ощутить, осознать спектакль как целое. Знаменитые афоризмы Телятева актер произносит как уайльдовские парадоксы. Своими репликами всякий раз ставит изящную смысловую точку всей сцены, подчеркивая то, что подчеркнуть в Островском надобно, и микшируя то, что вышло случайно. А иногда будто совсем выходит из роли, и тогда звучат, как апарты, знаменитые монологи — о том, что такое бешеные деньги и кому они плывут в руки. Звучит даже знаменитая реплика «И в рубище почтенна добродетель», которая на самом деле режиссером из текста вычеркнута, потому что он посчитал ее (и не без оснований) для современного зрителя риторической и двусмысленной.
Этот Телятев порхает по сцене, как эльф. Муж-мальчик, муж-слуга, мудрец и пройдоха, он знает, что, прикинувшись дураком, жить легче. Глядя, как хитроумно актер строит эту роль, сожалеешь, что он не сыграл Хлестакова, Глумова («На всякого мудреца...»), может быть, Жадова («Доходное место»), Робинзона или Карандышева («Бесприданница»), Сыграл некогда Артура Мэшема, но так и не сыграл лорда Болингброка из скри-бовского «Стакана воды», хотя все еще мечтает об этой роли. Сыграл Гюго, но не сыграл Шоу — хотя бы Шоу из «Милого лжеца» Килти. Не участвовал в постановках Маркова и Бондарева (тот самый случай, когда не подходило лицо), но не играл и в «Короле Лире», и в «Заговоре Фиеско», участия в которых был достоин. Играл и современных нефтяников, и журналистов, и директоров научных институтов, но так и не сыграл ни одного шекспировского шута. Однако всегда, как ученик вахтанговской школы, был озабочен формой роли, стилем игры. А как житель Дома Островского, обожествлял слово настолько, что мог и его сделать героем спектакля. Даже в маленьких ролях безликих следователей и письмоводителей он был и социально и психологически точен.
- Уже после того, как я у Бабочкина сыграл главные роли, он предложил мне в «Достигаеве» Виктора Нестрашного, роль-малютку. Я даже заявление об уходе написал! А потом задумался: роль характерная, из тех, что можно покрутить. Чего я только не вытворял потом в этой роли! Придумал себе горб, зубы «выбил», поэтому часть букв не выговаривал, и пробор у меня был масляный, и лоб дегенеративный. В общем, играл и сам получал удовольствие. Зал принимал хорошо. А Быстрицкая, как-то проходя мимо, спросила: «Что это за новый артист в театре?» А я уже проработал 10лет. Не узнала! Когда я получал первое звание (заслуженным артистом России он стал в 1974-м. — Н.К.,), мне сказали, что это за Януса в «Криминальном танго» и за Нестрашного... Эх, когда моложе был, казалось, все могу сыграть. И наверное, мог. Сейчас уже чувствую, что-то не под силу. Мог и Ромео сыграть. Какая замечательная роль! И как неправильно ее играют. А Чацкий! Сейчас бы совсем иначе играл. Там надо только купаться в тексте, без всяких концепций. И ничего не бояться. Малый театр всегда был не просто театром и непростым театром. Сегодня это официально «национальное достояние страны»: держава, цитадель слова, крепость традиции. В этом есть и свои положительные, и свои отрицательные стороны. Здесь по-прежнему чтут канон и актерское ремесло, но режиссеров, способных его поддержать, объективно мало, а выжить актеру самому, выстроить собственную биографию в огромной труппе, пополняемой новыми лицами, непросто. В Малом театре Бабятинский долго, по его словам, ощущал себя изгоем и до сих пор иногда ощущает, несмотря на то, что начал с Чацкого, что с 19 лет его величали по имени-отчеству, что были живы старики (Царев, Ильинский, Жаров, Пашенная, Турчанинова, Бабочкин), которые его любили и общение с которыми позволяло держать планку.
- Театр резко отличался от всех остальных по культуре и уровню отношений. Это в Вахтанговском могли «рожу начистить», а тут все чопорно и спокойно. Но я все равно ощущал: не принимают. Однажды в буфете кто-то из работниц театра уронил ключи, я кинулся поднимать: ну ведь женщина же! А по театру пошел слух: подхалим. Когда кого-то не принимаешь, всегда найдешь основания. Помню, на одном собрании почему-то заговорили о молодых актерах, о том, что получают они мало. «Вон, Бабятинский — играет Чацкого, а получает 69 рублей», — сказал кто-то. На что Виталий Доронин, обожаемый нами артист, как председатель профкома вдруг ответил: «Ну, как играет, так и получает...» Справедливо сказал, но обидно. Хотя, как выяснилось потом, я тоже был чересчур подозрителен и на чей-то счет заблуждался. Например, совершенно неожиданно для себя как-то услышал от Светлова, что, слушая последний монолог моего Чацкого, он всякий раз плакал в кулисе. Все изменилось, когда В.Цыганков поставил «Криминальное танго», острую современную пьесу эстонца Э.Раннета. Ее уже успели запретить по всему Союзу, но Малый театр добился постановки, хотя и с трудом. Даже на прогоне спектакль чуть не закрыла министр культуры Фурцева. Еще бы, если речь в пьесе шла о неблагополучии в семье известного журналиста, о его ссорах с женой, о непонимании с сыном, который считал отца конъюнктурщиком и в финале бросал ему упрек: «Это ты меня сделал вором!» В общем, уже в антракте Фурцева сказала: «Закрыть немедленно!» Но в Малом театре знали толк не только в ремесле, но и в интригах. Именно в этот момент в зал «случайно» вошел министр МВД Щелоков и парировал: «Почему закрыть? Замечательный спектакль, надо играть». И Фурцева успокоилась. Когда театр гастролировал в Таллине, на «Криминальном танго» был переаншлаг (ситуация в пьесе была описана местная, так что люди даже знали прототипов этих героев). Создавалось впечатление, как рассказывал В.К., что приехал не Академический театр, а Таганка, позволявшая себе в те времена самую большую свободу.
Роль Януса, мальчика из хорошей семьи, отбившегося от рук, попавшего в дурную компанию, устроившего бунт против отца-конформиста, что называется, снова легла актеру на сердце: совпали возраст, опыт, понимание жизни, психология, мировоззрение, характер. И Бабятинский эмоционально выплеснулся, сыграл как будто самого себя.
- Евгений Павлович Велихов играл отца. В финале у него был сильный монолог, а Янус просто молча при этом присутствовал, говорил только одну реплику. И вот однажды, выдав все, что мог, в предыдущей сцене, своей последней, я как-то легкомысленно ушел за кулисы и стал разгримировываться. Забыл, что у меня еще один выход. И вдруг слышу крик Цыганкова: «Бабятинский! На сцену!!!» Вот большего успеха, чем в тот вечер, я не знал. Когда, запыхавшись, он вылетел на сцену, зал взорвался аплодисментами, тем самым поддержав искренность и точку зрения его героя. Сама Серафима Бирман кричала ему на этом спектакле «браво!», а на худсовете его называли новым Орленевым. После «Криминального танго» он наконец почувствовал, что Малый театр его принял. Это был 1967 год...
Чехов никогда не казался безумно любимым автором ни в Малом театре, ни в Вахтанговском, ставили его все-таки немного, получался он редко. Но в судьбе Бабятинского драматург умудрился сыграть даже мистическую роль. То ли присутствие черт сразу двух школ в этом актере, то ли его способность к внешне скупым, а внутренне глубоким реакциям, тот самый легко воспламеняющийся темперамент, а может быть, иронизм, душевная хрупкость заставляли режиссеров предполагать, что перед ними чеховский актер. Нет сомнений, что когда-то он мог бы неожиданно сыграть как «злого» Соленого, так и «доброго» Андрея Прозорова в «Трех сестрах». Легко бы сыграл желчного фанатика доктора Львова и бесхарактерного, но честнейшего Лебедева в «Иванове». Странное сочетание сарказма и нежности, которое постоянно слышится, предощущается в этом актере, заставляет предположить, что из него получился бы идеальный доктор Дорн, бывший jeune premier и кумир шести помещичьих усадеб, а ныне усталый путешественник, усталый любовник Полины Андреевны, искренне сострадающий Нине и Треплеву и имеющий мужество красиво стареть. Хотя не удивлюсь, что, будь его воля, он выбрал бы не Дорна, а Сорина, роль и лиричнее, и трагичнее. В «Чайке» он не сыграл дважды. В первый раз — когда ее собирался ставить Рубен Симонов. Во второй — когда его уже практически утвердил на роль Треплева Борис Бабочкин.
- Это было в конце сезона, я забежал к нему поговорить. «Стрикулист, что же ты не спрашиваешь, как я буду ставить «Чайку»?» А я думаю, какая там «Чайка», у меня сейчас гастроли, роман какой-то любовный. «Ну приеду в сентябре и расскажете». Гастроли были в родной мне Молдавии, роскошно прошли, я играл свое любимое «Криминальное танго»... И вот приезжаем мы в Бельцы, я покупаю газету «Правда». Даже не знаю, зачем, никогда не читал. Открываю ее, а там некролог Бабочкина. Так не состоялась ни «Чайка», ни телеспектакль «Моцарт и Сальери», куда Бабочкин тоже его приглашал — играть Моцарта. А «Вишневый сад» ему будто на роду было написано играть всю жизнь. Впервые он столкнулся с пьесой в семнадцать лет, когда Евгений Симонов поставил ее на курсе Щукинского училища. Бабятинский получил роль «на преодоление» — Гаева. Понимая, что пропасть между ним и героем непреодолима, попытался идти от себя, играть в острокомедийном ключе — не старика, а большого ребенка. И это было правильным. Когда он уже был актером Малого театра, имел поклонников, к нему на улице подошла пожилая дама: «Вы Бабятинский?» — «Да». — «Я вас узнала». — «Очень приятно. А что вы смотрели?» — «Вишневый сад». Вы замечательно играли!» Оказывается, случаются и студенческие работы, которые помнят годами. А спустя много лет его пригласил в «Вишневый сад» Ильинский. И предложение снова было, мягко говоря, нетривиальным. Играть надо было... Яшу.
- Мне это показалось даже оскорбительным. «Как! Почему?! — недоумевал Ильинский. — Это же такая роль!» — «Увольте, Игорь Владимирович, я уже сыграл столько подобных ролей, не хочу больше». По глупости мне казалось, что после моих романтических героев это унизительно. А роль-то и правда замечательная! «И что же, по-вашему, вы должны здесь играть?» Чтобы закончи
Очерк Наталии Казьминой из серии «Библиотека Малого театра». (М., 2003).
В свои шестьдесят он моложав и подтянут, одет с иголочки и старомодно галантен. Надевая очки, кажется похожим на научного работника, а не актера самого академического театра на свете. А на сцене все еще пытается хулиганить. Может быть бесшабашен, как мальчишка. А может состарить себя до неузнаваемости. Любит внешнюю и внутреннюю трансформацию. Ему невыносимо скучно плескаться в стоячей воде. Он фонтанирует идеями. Легко загорается. То мечтает попробовать себя в режиссуре. То репетирует чтецкую программу. А то перестраивает и пересаживает что-то на даче. Он человек страстный и деятельный. Однажды сел в такси и, будучи в хорошем настроении, предложил развлекать шофера стихами. Таксист — не будучи в настроении — буркнул, что стихов терпеть не может. Тогда Валерий Константинович с ним поспорил: «Буду читать вам всю дорогу свое самое любимое. Но уж, если понравится, вы с меня денег не возьмете». Ехали долго, читал он в тот вечер вдохновенно, о споре и думать забыл, поэтому даже смутился, когда таксист пытался вернуть ему плату за проезд.
... А иногда, увлеченно о чем-то рассказывая, он может сникнуть и разговор скомкать. Вдруг сухо сказать: «Кажется, я заболтал вас. Извините». В таких эмоциональных перепадах — от доверительного тона к полной закрытости — он весь. Двойственность — в его лице, в его характере. В какой-то степени именно это качество и определило его судьбу.
В молодости он был очень хорош собой. «Смазлив», — иронично комментирует В.К. Но характер имел колючий, а язык острый. Поэтому и в театре, и в кино жил трудно. Играл героев, и романтических, и социальных, юношей, чистых душой и оступившихся, подлецов всех мастей, а любил характерные, возрастные и комические роли. Принадлежал одной театральной школе, Вахтанговской, а всю жизнь верой и правдой служит школе другой — Малому театру. В общем, свой среди чужих, чужой среди своих.
Телеспектакль по О.Уайльду «Портрет Дориана Грея» (режиссер Виктор Турбин) сделал молодого Бабятинского суперизвестным. Спектакль стал, что называется сегодня, хитом. Снятый целиком в павильоне, он, казалось, существовал на фоне чисто английских ландшафтов. И в актерской манере игры (а играли, кроме Валерия Бабятинского — Дориана, Юрий Яковлев — лорд Генри, Валентина Малявина — Сибила Вейн, Александр Лазарев — художник Бэзил) ощущался стиль английской чопорности и изящества. Турбин очень чувственно сумел передать интонацию, атмосферу, саму «английскость» романа Уайльда. Уайльдовские афоризмы, как стрелы, летели точно в цель, а диалоги, начинавшиеся как уколы булавкой, заканчивались настоящими словесными дуэлями.
В те годы романтичный молодой человек, Бабятинский был, может быть, излишне наивен для философского осмысления Уайльда. Но и это «работало» на роль. То, как наглядно менялся его герой в кадре, перерождался этически и физически, поражало воображение. Наверное, как все мы тогда, актер не столько знал, сколько догадывался о реальной жизни Уайльда, способной, по его словам, «до смерти напугать робких духом, рассердить серых и скучных и разъярить почтенных филистеров», о его вечном и так дорого оплаченном стремлении к свободе, о его презрении к законам и условностям света, о его нетрадиционной ориентации, наконец. Но парадоксальные утверждения Уайльда о том, что «на самом деле искусство отражает не жизнь, а того, кто наблюдает его», а «каждый человек видит в Дориане Грее свои собственные грехи», неожиданным образом воплотились в том спектакле. К догадкам прибавилась интуиция, ремесло и любовь к предмету, то есть к роману. Бабятинский играл человека, пораженного, как проказой, любовью к жизни, к себе самому, отравленного мечтой о вечной красоте, сведенного с ума идеей безнаказанности, которая и олицетворяла для него свободу, но в итоге приводила на край пропасти. Эта фантастическая история о вечно молодом Дориане Грее и его стареющем портрете поначалу казалась еще одной жестокой сказкой Уайльда, но боль была настоящей и сильной. Одними из самых трагичных были сцены молчания и внутренних монологов Дориана—Бабятинского, когда он с любопытством и ужасом рассматривал свой портрет, искажаемый его подлыми поступками. Лорд Генри говорил Дориану: «Вы -- тот человек, которого наш век ищет и... боится, что нашел. Я очень рад, что вы не изваяли никакой статуи, не написали картины, вообще, не создали ничего вне себя. Вашим искусством была жизнь. Вы положили себя на музыку». Но каким ужасающим диссонансом оборачивалась эта музыка в финале, когда становилось ясно, сколько боли и горя принес в этот мир человек, не создавший ничего и разрушивший себя и все вокруг себя.
- А знаете, я до сих пор мечтаю сделать «Дориана Грея» в театре. Станок на сцене в форме мольберта. Отдельные предметы мебели как пятна краски... Даже инсценировку написал. В ней, правда, сначала было 200 страниц. Для сравнения, нормальная пьеса — это 70. Когда читал ее актерам, на 50 странице уснули все. Скука, как теперь понимаю, была невероятная. Но тогда я обиделся. А потом увидел на гастролях Гранд-опера в Москве балет Ролана Пети «Эсмеральда». Спектакль длился всего полтора часа, многое по сравнению с романом было сокращено, осталось только главное, но глаз было не отвести, и это был «Собор Парижской Богоматери». Сирил Атанасов танцевал Квазимодо: никакого горба, все только на пластике. Он ходил, скрючившись, но всякий раз, видя Эсмералъду, распрямлялся. У них было изящнейшее па-де-де, танец воплощенной мечты, а когда она уходила, он снова горбился. Я был ошеломлен! Сел в метро, весь в своих мыслях, а когда двери с треском захлопнулись, вдруг очнулся. И подумал, что так же надо ставить и «Дориана Грея»: легко, стремительно, не утопая в тексте, а передавая метаморфозы героя пластически. Теперь дело осталось за малым — найти таких пластичных актеров, как Сирил Атанасов и Жан-Пьер Бонфу. (Смеется.) После знаменитого «Дориана Грея» у Бабятинского было много телеработ, было кино, но серьезная кинобиография не сложилась. В.К. объясняет это... любовью к театру и сложным характером. По иронии судьбы, его красота сыграла с ним тоже некую шутку, как с Дорианом Греем: Бабятинский не производил впечатления «человека с проблемами», чтобы рассчитывать на современные драматические роли. После Уайльда его можно было представить в ролях костюмных, исторических, романтических. Но кино всегда, а особенно в 60-х, искало типажи и лица современных героев. Для них он был, пожалуй, излишне породист и хрупок.
- Договоры с кино я всегда подписывал с одним условием — снимаюсь в свободное от театра время. Сейчас думаю, что это неверно. В театре многое забывается, спектакли уходят. Кто теперь помнит, кроме меня, как я играл Чацкого с температурой под сорок ? Врачи дежурили за кулисами, не могли мне сделать укол: Чацкий ведь со сцены почти не уходит. А кино все-таки остается, это память... Что касается характера, то Юра Соломин про меня однажды хорошо пошутил: «Человек ты, конечно, дерьмо, но артист хороший». У меня, и правда, сложный характер. Я нетерпим. Если не верю в то, что делаю, в режиссера, воюю за свою точку зрения до победного. Это не всем нравится. Но я не умею говорить то, что не думаю. Смешной случай. Когда я только-только пришел в театр, меня пыталось вербовать КГБ. Вдруг подваливает такой серый тип: «Вы не могли бы...» — «С удовольствием! — ошарашиваю его я. — Но могу писать только то, что готов сказать с трибуны. Не могу же я играть Чацкого и наушничать?» В общем, под дурачка сыграл. В понятие «сложный характер» входило и легкомыслие, и желание независимости, и гордыня, часто скрывавшая неуверенность в себе. «У меня есть театр, зачем мне кино?» — так думали многие, хотя бы потому что театр 60-х был знаменит, удачлив и самодостаточен. Бабятинского, например, утвердили на роль Ричарда в фильме С.Микаэляна «Иду на грозу» (ее потом сыграл Лев Прыгунов). Он уже договор подписал! И надо же было в каком-то актерском трепе завестись, клюнуть на подначку: мол, ты получаешь меньше, а вот тому салаге платят больше. И он, разобиженный, явился в гостиницу к Микаэляну и разорвал договор у него на глазах.
- В общем, занимался я в юности всякой ерундой, поэтому многие роли и пролетели мимо. А про меня стали говорить: «Он скандальный».
Однако даже его непростые романы с кино оставили в памяти несколько красивых и трогательных эпизодов. О том, как на втором курсе он и его однокурсники — Люда Чурсина, Миша Кокшенов, Элла Шашкова, Олег Форостенко — снимались в эпизодах у Ромма, в «Девяти днях одного года», — играли молодых физиков. О том, как он снялся у Данелии в фильме «Путь к причалу» и жизнь столкнула его с Борисом Андреевым.
- Мощный, природный был артист. И человек крупный, самобытный. Он мне часто говорил: «Тебе надо сниматься, уходи из театра. Поверь старику». Но я не поверил, и, может быть, зря.
А потом позвонили от какого-то неизвестного режиссера Эфроса и пригласили на главную роль. И только на съемках он понял, с кем имеет дело и как же ему повезло. Анатолию Васильевичу, по его словам, он обязан многим.
Эфрос позже так рассказывал об их первой встрече. Какой-то юный нахал рывком открыл дверь в киногруппу и, стараясь выглядеть независимым и равнодушным, спросил: «Где здесь Эфрос?» — «А зачем он вам?» — «Он пригласил меня сниматься». Что-то в этой юной браваде режиссеру понравилось. Он почему-то сразу понял, что это и есть его лейтенант Огарков: молоденький, но пытающийся выглядеть старше своих лет, ранимый, незащищенный и очень одинокий. Эфрос утвердил его тут же. Фильм назывался «Двое в степи», сценарий писался по повести Э.Казакевича. Это был фильм о войне, непарадной, потной, угрюмой, которой недосуг разбираться с одной отдельно взятой жизнью. Это был фильм о судьбе лейтенанта, приговоренного к расстрелу. Его проступок состоял, главным образом, в неопытности: мальчишка-химик, попавший на фронт из научной лаборатории, он не доставил приказ об отступлении, и дивизия попала в «котел». А не доставил... потому что лошадь, которую он видел, может быть, второй раз в жизни, сбросила его и умчалась в степь. И лейтенант еще долго плутал в полосе отчуждения. Снимали в Бердянске, в степях, на солнцепеке, актер в полном военном обмундировании: сапоги, скатка, котелок. Несчетное число раз пускали лошадь галопом, которую Огарков должен был ловить, не поймать и упасть под копыта. А потом он долго сидел на земле: с одной стороны — золотистое жнивье, а с другой — черная пахота. Для Эфроса эти цвета, золотистый и черный, символизировали чередующиеся полосы горя и счастья в человеческой жизни. Это было предчувствием трагического поворота судьбы его героя. В финале оказывалось, что дивизия из окружения вышла, и трибунал героя оправдывал. Когда все заканчивалось благополучно, зритель видел председателя трибунала, который, садясь в машину, вполне миролюбиво кричал: «Огарков! Садись с нами». Но лейтенантик, ошеломленный стремительной переменой участи, за одни сутки переживший и прощание с жизнью, и второе рождение, брел по степи, кидался навзничь в траву... и последними кадрами фильма были его глаза, полные слез, и небо, в котором летят журавли.
Это был второй фильм Эфроса после «Високосного года» с И.Смоктуновским. В том, что фильм получился, были уверены все, кто на нем работал. Но приняли его прохладно, и, кажется, сам Эфрос остался им не вполне удовлетворен. А не так давно В.К. позвонили с телевидения и попросили представить фильм «Двое в степи» для показа ко Дню Победы. «Почему вдруг «Двое в степи», а не «Баллада о солдате»?» — спросил он, как всегда не скрывая иронии. Ему объяснили, что «Балладу» показывают слишком часто, но фильм Эфроса им показался не хуже, а для нынешних времен по настроению даже глубже...
В роду Бабятинских существует легенда, будто дед В.К., человек образованный и благородных кровей, однажды был оскорблен генералом и застрелил его на месте. Генерал оказался в родстве с царской фамилией, деду грозила каторга, пришлось полжизни скрываться и жить в деревне. В.К. иногда напоминает своего деда — непримирим страшно и горд непомерно. Очень щепетилен в отношениях с прошлым. Ни о чем не жалеет, ни от чего не отказывается и ничего не желает вычеркивать из памяти.
- К сожалению, общество делает вид, что корни — это неважно. Важно, еще как! Беспамятство могут позволить себе «новые русские». Им, может быть, и выгодно корней не помнить. Но я эту точку зрения не разделяю. Любой человек, состоявшийся в жизни, обязан прежде всего своим корням. Человек как дерево: если корни подсечь, будет расти уродливо, а потом и вовсе умрет. Чем старше становлюсь, тем отчетливее понимаю, какие замечательные у меня были корни. Кстати, совершенно ничего общего с театром. Может быть, дело в крови, которой во мне намешано, дай бог: и болгары, и русские, и венгры, и украинцы.
Папа был профессиональным военным. Слава богу, ушел из жизни, не дождавшись перемен. Я имею в виду «перемены», начавшиеся в армии еще лет двадцать назад, когда можно было запросто встретить на улице подвыпившего офицера. Папа бы сразу себе пулю в лоб пустил! Он был военным в подлинном смысле слова. Мама — из многодетной семьи, она одна выбилась в люди, тетки так и живут в глубинке, на Украине. Встретились они с папой в Харькове. Там мамочка моя и выскочила замуж: за молодого лейтенанта. Могла бы стать генеральшей, но не стала. Звания отцу не дали: его родной брат работал в Одесском обкоме, еще до войны был репрессирован. Отец жил под этим дамокловым мечом всю жизнь. Но служил честно и истово, домой приезжал только обедать, вечно на учениях. У нас дома сохранилась фотография: сидит весь танковый батальон (папа командовал батальоном), он в центре, а на руках у него такая кукла в кроличьей шубке — это я.
Когда началась война, мама пошла с отцом на фронт санитаркой. Я родился под Сталинградом, в городе Камышине. Город бомбили, зенитки лупили в небо прямо с крыши роддома. Танковое училище, которое возглавлял отец, срочно передислоцировали, а меня из роддома не выписывают. И тогда отец меня выкрал. Мама убежала из роддома в его шинели, а меня завернули в одеяло и вынесли, как сверток. Когда мы плыли по Волге на барже — курсанты, оборудование, -началась бомбежка. Папа потом рассказывал, как стоял над нами с пистолетом, готовый застрелить сначала меня, потом мать и себя, если будем тонуть: плавать не умели оба. Детство В.К. прошло в Молдавии, в Дубоссарах, там он и закончил школу с золотой медалью. Отец после войны стал военкомом города, а этот пост был в известной мере даже крупнее, чем пост первого секретаря партии. При таком отце учиться плохо было неприлично. Жили они, как все в то время — скромно, но достойно. Воспитание было строгим.
- Мата я в семье вообще не слышал, хотя, думаю, отец вполне загнуть мог, если нужно. Но в доме это было не принято. Как-то, уже взрослым парнем, я, что-то рассказывая о спектакле, позволил себе сказать: «... а она была проституткой». Отец вызвал меня из комнаты и зашептал: «Я тебе по физиономии должен был съездить. Как ты мог при матери такое слово сказать?!» У нас с женой сейчас часто по этому поводу споры бывают. Она моложе меня, другое поколение, и к современному сленгу, и к воспитанию детей, у меня сын и дочь, относится проще. А я вот не могу, по-другому воспитан. Родители оба были членами партии. Дома вечно диспуты какие-то устраивали, спорили до хрипоты, обсуждали закрытые письма ЦК — справедливость искали. Какие же наивные были! Но, живя в такое трудное время, остались кристально честными людьми. Отец мечтал, чтобы он стал хирургом. Или, на худой конец, военным инженером. Идея актерского образования пришла в голову маме. Что-то, видимо, серьезное почудилось ей в детском увлечении сына: он собирал фотографии актеров, часто бегал в кино и местный театр, стихи читал хорошо. Профессия казалась романтической — почти такой же, как несколько лет спустя станет космонавтика. Все решил случай. В 1959 году в Кишинев приехал Борис Захава, ректор Щукинского училища, набирать молдавскую студию. Директором русского драматического театра в Кишиневе был папин однополчанин, Дмитрий Иванович Прилепов, они дружили. Отец обмолвился о мечте сына, а Прилепов предложил попробоваться.
- Увидев меня, Захава сказал: «О, какой парень красивый!», а я стал пунцового цвета. В нашей семье и это было не принято. Я в то время был достаточно темным молодым человеком. Про Малый и Большой театры еще что-то знал, про Вахтанговский — ничего. Читал что-то из школьной программы. Потом сделал этюд: Захава попросил меня войти в комнату и объявить, что меня приняли в театральное училище. Я вбежал, влетел, ликовал, лепетал с горящими глазами. В общем, Борис Евгеньевич, видимо, решил, что парень смазливый, органичный, и дал записочку в Училище принять у меня документы сразу на первый тур. Так родился мой самый страшный комплекс — я поступил в театральное по блату. Наивный провинциал! Будучи уже студентом, я сам мог договориться с любым педагогом, чтобы пропустить на третий тур абитуриента, если он того стоил. Экзамены я сдал легко и попал на курс к Леониду Моисеевичу Шихматову и Вере Константиновне Львовой. Работал и с Ц. Мансуровой, И.Раппопортом, Д. Андреевой, М. Синельниковой, Е. Симоновым. У каждого пытался взять то, что мне было созвучно.
Учеба пролетела как миг, в этюдах, отрывках, романах, заботах и надеждах. Бабятинский шел на красный диплом и только трояк по сценической речи мог этому помешать: у него был ужасный молдавско-украинский говор. Он боролся с ним все четыре года. В итоге услышал на выпускном экзамене от Захавы: «Вот теперь другое дело». Его уже занимали в массовках и маленьких ролях в Вахтанговском театре. Е. Симонов написал пьесу «Алексей Бережной» и сам ее поставил. Играли Пашкова, Любимов, Яковлев, главного героя — Лановой и Шалевич, а Бабятинский — внука Бережного. Ему передавали, что Рубен Симонов после спектакля сказал: «Бабятинский — это же такая чистота, понимаете!» Поговаривали, что Симонов собирается ставить «Чайку» и пригласить его на роль Треплева. В первом составе должны были играть Ю.Яковлев и Ю.Борисова, а во втором — он и его партнерша по танцу Татьяна Самойлова.
- Рубена Николаевича я боготворил — и боялся как огня. Поэтому выбрал Евгения Рубеновича, своего педагога. Шел 1962 год, я был на третьем курсе, когда он сказал, что будет ставить в Малом театре «Горе от ума» и хочет попробовать меня на Чацкого. Евгения Рубеновича нельзя было не любить, он был вдохновенным романтиком. Нам очень нравилось, что он выглядел таким светским, мог стать душой любой компании, и стихи писал, и пел, и на рояле играл, и прекрасно музыку знал. Он был действительно изумительным человеком, легким. Хотя, будучи легким, так же легко и рвал отношения. Уходя из Малого театра, где он мне, кстати, никакой потом протекции не делал, он сказал, вспоминая нашего Чацкого: «Я тебя взял и в воду, как щенка, бросил. Выплывешь — выплывешь, нет — нет». Это мне показалось очень обидным. Но тем не менее я ему очень многим обязан. Евгения Симонова пригласили в Малый театр главным режиссером. Тогда же решено было взять в театр и большую группу молодежи. Из «Щепки» пришли Виталий Соломин, Ярослав Барышев, Георгий Оболенский, Татьяна Рыжова, Маргарита Фомина. Из «Щуки» — Людмила Кириченко, Надежда Корункова, Наталья Рудная и Валерий Бабятинский. Родное училище от такой новости гудело. Считалось, что его амплуа «простак», на худой конец «неврастеник». Но при чем здесь Чацкий?! Кто-то завидовал, кто-то шутил на эту тему. Он дрожал перед премьерой, как осиновый лист.
...Это был романтический спектакль. Родство грибоедовского героя декабристам Симонов заявлял впрямую: в прологе — когда на фоне снежной равнины и тающего на морозе холодного солнца появлялись силуэты во фраках и крылатках, военных мундирах и треуголках, и в финале — когда к этой живописной группе присоединялся Чацкий. Да и первое появление Чацкого, из полной тьмы, в раскрытых дверях, под тревожный хорал пролога, свидетельствовало о его избранности. Замах у спектакля был трагическим, что оценили многие, но к сцене бала у Фамусовых трагедия, как написал известный историк театра Б.Алперс, мельчала и в водевильных интонациях, бытовых зарисовках сходила на нет. Поругивали даже Ильинского—Фамусова, начавшего игру со злой сатиры, а закончившего «танцем плешивого толстого старичка на согнутых ногах с комичными приседаниями, нелепым коленопреклонением перед дамой» и выстрелом из бутафорского пистолета. Бабятинский играл во втором составе, в первом — Никита Подгорный. Их, естественно, сравнивали, склонялись в пользу более опытного Подгорного, видимо, считая, что у него как «актеpa обличительно-сатирического плана» больше шансов поддержать декабристские аллюзии постановки. Чацкий Бабятинского был виноват уж тем, что был непростительно молод. «Романтик-юноша», — писали о нем. А он и был им, «до слез счастливым, до боли одиноким влюбленным», «намечтавшим свою Софью» и верившим в эту мечту. Но эта роль была для него серьезной творческой заявкой — особенно в театре, где героев-любовников было даже принято играть лет до шестидесяти. Сначала, по собственному мнению В.К., он «играл плохо, но потом все же набрал высоту». Сам Царев однажды даже поцеловал его в лоб и сказал: «Никому не говорил, а тебе скажу: ты — для Малого театра».
Если роль Чацкого должна была продемонстрировать зрителю легковоспламеняющийся темперамент молодого премьера Малого театра, то, чтобы пройти на труппе, следовало сыграть, конечно, Островского. На текстах создателя и главного драматурга этого театра сразу становилось ясно — «наш артист или не наш». Одной из первых ролей в Островском стал для Бабятинского Платон Зыбкин в пьесе «Правда — хорошо, а счастье лучше». Ставил сам Борис Бабочкин. И снова молодого актера заметили, хотя спорили о его Платоне: одни писали, что он горяч и порывист, другие — что слишком робок и сдержан. Однако не всякий из молодых артистов удостаивался похвалы такого строгого критика, как Алперс. В обстоятельной статье «Сердце не камень» и поздний Островский», разбирая последние пьесы драматурга и вспоминая великих стариков МХАТа и Малого, в главе «Поиски и находки» он отметил и молодого актера: «Об этом спектакле можно было бы не вспоминать. Но в нем необычайно новой оказалась роль Платона Зыбкина, трактованная молодым актером В.Бабятинским и режиссером Б. Бабочкиным в таком ракурсе, который мог бы пригодиться для будущей обновленной постановки... Это — тоже удачная актерская находка, и жаль, если она исчезнет бесследно для сценической истории этой комедии Островского. Обычно Зыбкина изображали в театрах в облике традиционного купеческого приказчика начала XIX века, вроде Мити из «Бедности не порок»... И держался он соответствующим образом, с явными признаками подневольного положения у своих хозяев... У Бабятинского от такого Зыбкина не осталось и следа. В спектакле действовал молодой человек интеллигентного вида, с хорошими манерами, одетый не без щегольства по тогдашней моде. И вел он себя скромно, с достоинством, сохраняя свободный, независимый тон в самых для себя рискованных обстоятельствах. Это был не приказчик старого дореформенного образца, а, скорее, служащий в конторе солидного торгового дома... Вместе с внешностью Зыбкина изменился и его человеческий характер. В нем поубавилось той скучноватой положительности, которой сверх меры наделяли в прошлом исполнители своего героя, и появились черты молодого легкомыслия, расцветившие роль живой характерностью. Интересно, что такой необычный для театра образ Зыбкина без труда уложился в текст роли». Видимо, как и в случае с Чацким, роль Платона внутренне совпала с актером, а эмоциональность и искренность восполнили отсутствие опыта и мастерства. Но одно качество, замеченное критиком тогда, Бабятинский сохранил в работе до сих пор. Еще много раз, опасаясь «скучноватой положительности» своих персонажей, он старался нащупать их нестандартность и, независимо от общего итога спектакля, «сохранял свободный, независимый тон в самых для себя рискованных обстоятельствах».
Впоследствии с Островским В.К. сталкивался не раз. Играл Буланова в знаменитом «Лесе» Игоря Ильинского.
- Помню, когда репетировали сцену с Гурмыжской, и мой Буланов в любовном порыве кричал: «Раисонька! Раисонька!», Игорь Владимирович мне говорил: «Никакого сала в глазах! Мы не об этом ставим».
Ставили о Счастливцеве и Несчастливцеве, о судьбе актера, об актерах и комедиантах, которые живут в имении Пеньки. В спектакле было много сочного малотеатровского бытовизма, но ничего водевильного, как часто случается, когда ставят «Лес». Когда сегодня смотришь этот спектакль по ТВ, он кажется даже мхатовски подробным по психологическому наполнению.
Пожалуй, таким же не лубочным, не ярмарочным был и спектакль Леонида Варпаховского «Бешеные деньги». Если иметь в виду решение главных образов комедии — Лидии Чебоксаровой (Э.Быстрицкая) и Василькова (Ю.Каюров), то целью режиссера было представить на сцене русского Шекспира, эдакий русский вариант «Укрощения строптивой».
«Тогда спектакль казался, между прочим, аванградным, сейчас бы сказали — академический». И хотя тот же Б.Алперс критиковал режиссера за невнимание к второстепенным персонажам, стертость их человеческих характеров, Бабятинский с большим удовольствием играл своего мрачного и желчного хищника Глумова.
Нынешняя постановка «Бешеных денег» (режиссер В.Иванов), где Бабятинский играет не менее интересную роль Телятева, — спектакль совсем другой, нежели у Варпаховского, кудрявый, фарсовый, лубочный. Даже в его оформлении видится нечто кустодиевское. Эти «Бешеные деньги» — скорее, водевиль, чем лирическая комедия. Обычно Телятева играют бонвиваном, циником, резонером, этаким «доморощенным Мефистофелем московских гостиных и дамских будуаров, одержимым страстью развращать молодых женщин и девиц, завершая их светское воспитание» (Б.Алперс). То, как играет Бабятинский, очень похоже на решение этой роли у Варпаховского и Подгорного. Наделив героя обаянием помимо цинизма, В. К. добавил к этому каплю добросердечия и ума, что заставило воспринимать его Телятева как лирического героя Островского. Эта роль сыграна актером, что называется, с вахтанговским шиком, «с отношением», с умением подняться над собственными сценическими обстоятельствами и ощутить, осознать спектакль как целое. Знаменитые афоризмы Телятева актер произносит как уайльдовские парадоксы. Своими репликами всякий раз ставит изящную смысловую точку всей сцены, подчеркивая то, что подчеркнуть в Островском надобно, и микшируя то, что вышло случайно. А иногда будто совсем выходит из роли, и тогда звучат, как апарты, знаменитые монологи — о том, что такое бешеные деньги и кому они плывут в руки. Звучит даже знаменитая реплика «И в рубище почтенна добродетель», которая на самом деле режиссером из текста вычеркнута, потому что он посчитал ее (и не без оснований) для современного зрителя риторической и двусмысленной.
Этот Телятев порхает по сцене, как эльф. Муж-мальчик, муж-слуга, мудрец и пройдоха, он знает, что, прикинувшись дураком, жить легче. Глядя, как хитроумно актер строит эту роль, сожалеешь, что он не сыграл Хлестакова, Глумова («На всякого мудреца...»), может быть, Жадова («Доходное место»), Робинзона или Карандышева («Бесприданница»), Сыграл некогда Артура Мэшема, но так и не сыграл лорда Болингброка из скри-бовского «Стакана воды», хотя все еще мечтает об этой роли. Сыграл Гюго, но не сыграл Шоу — хотя бы Шоу из «Милого лжеца» Килти. Не участвовал в постановках Маркова и Бондарева (тот самый случай, когда не подходило лицо), но не играл и в «Короле Лире», и в «Заговоре Фиеско», участия в которых был достоин. Играл и современных нефтяников, и журналистов, и директоров научных институтов, но так и не сыграл ни одного шекспировского шута. Однако всегда, как ученик вахтанговской школы, был озабочен формой роли, стилем игры. А как житель Дома Островского, обожествлял слово настолько, что мог и его сделать героем спектакля. Даже в маленьких ролях безликих следователей и письмоводителей он был и социально и психологически точен.
- Уже после того, как я у Бабочкина сыграл главные роли, он предложил мне в «Достигаеве» Виктора Нестрашного, роль-малютку. Я даже заявление об уходе написал! А потом задумался: роль характерная, из тех, что можно покрутить. Чего я только не вытворял потом в этой роли! Придумал себе горб, зубы «выбил», поэтому часть букв не выговаривал, и пробор у меня был масляный, и лоб дегенеративный. В общем, играл и сам получал удовольствие. Зал принимал хорошо. А Быстрицкая, как-то проходя мимо, спросила: «Что это за новый артист в театре?» А я уже проработал 10лет. Не узнала! Когда я получал первое звание (заслуженным артистом России он стал в 1974-м. — Н.К.,), мне сказали, что это за Януса в «Криминальном танго» и за Нестрашного... Эх, когда моложе был, казалось, все могу сыграть. И наверное, мог. Сейчас уже чувствую, что-то не под силу. Мог и Ромео сыграть. Какая замечательная роль! И как неправильно ее играют. А Чацкий! Сейчас бы совсем иначе играл. Там надо только купаться в тексте, без всяких концепций. И ничего не бояться. Малый театр всегда был не просто театром и непростым театром. Сегодня это официально «национальное достояние страны»: держава, цитадель слова, крепость традиции. В этом есть и свои положительные, и свои отрицательные стороны. Здесь по-прежнему чтут канон и актерское ремесло, но режиссеров, способных его поддержать, объективно мало, а выжить актеру самому, выстроить собственную биографию в огромной труппе, пополняемой новыми лицами, непросто. В Малом театре Бабятинский долго, по его словам, ощущал себя изгоем и до сих пор иногда ощущает, несмотря на то, что начал с Чацкого, что с 19 лет его величали по имени-отчеству, что были живы старики (Царев, Ильинский, Жаров, Пашенная, Турчанинова, Бабочкин), которые его любили и общение с которыми позволяло держать планку.
- Театр резко отличался от всех остальных по культуре и уровню отношений. Это в Вахтанговском могли «рожу начистить», а тут все чопорно и спокойно. Но я все равно ощущал: не принимают. Однажды в буфете кто-то из работниц театра уронил ключи, я кинулся поднимать: ну ведь женщина же! А по театру пошел слух: подхалим. Когда кого-то не принимаешь, всегда найдешь основания. Помню, на одном собрании почему-то заговорили о молодых актерах, о том, что получают они мало. «Вон, Бабятинский — играет Чацкого, а получает 69 рублей», — сказал кто-то. На что Виталий Доронин, обожаемый нами артист, как председатель профкома вдруг ответил: «Ну, как играет, так и получает...» Справедливо сказал, но обидно. Хотя, как выяснилось потом, я тоже был чересчур подозрителен и на чей-то счет заблуждался. Например, совершенно неожиданно для себя как-то услышал от Светлова, что, слушая последний монолог моего Чацкого, он всякий раз плакал в кулисе. Все изменилось, когда В.Цыганков поставил «Криминальное танго», острую современную пьесу эстонца Э.Раннета. Ее уже успели запретить по всему Союзу, но Малый театр добился постановки, хотя и с трудом. Даже на прогоне спектакль чуть не закрыла министр культуры Фурцева. Еще бы, если речь в пьесе шла о неблагополучии в семье известного журналиста, о его ссорах с женой, о непонимании с сыном, который считал отца конъюнктурщиком и в финале бросал ему упрек: «Это ты меня сделал вором!» В общем, уже в антракте Фурцева сказала: «Закрыть немедленно!» Но в Малом театре знали толк не только в ремесле, но и в интригах. Именно в этот момент в зал «случайно» вошел министр МВД Щелоков и парировал: «Почему закрыть? Замечательный спектакль, надо играть». И Фурцева успокоилась. Когда театр гастролировал в Таллине, на «Криминальном танго» был переаншлаг (ситуация в пьесе была описана местная, так что люди даже знали прототипов этих героев). Создавалось впечатление, как рассказывал В.К., что приехал не Академический театр, а Таганка, позволявшая себе в те времена самую большую свободу.
Роль Януса, мальчика из хорошей семьи, отбившегося от рук, попавшего в дурную компанию, устроившего бунт против отца-конформиста, что называется, снова легла актеру на сердце: совпали возраст, опыт, понимание жизни, психология, мировоззрение, характер. И Бабятинский эмоционально выплеснулся, сыграл как будто самого себя.
- Евгений Павлович Велихов играл отца. В финале у него был сильный монолог, а Янус просто молча при этом присутствовал, говорил только одну реплику. И вот однажды, выдав все, что мог, в предыдущей сцене, своей последней, я как-то легкомысленно ушел за кулисы и стал разгримировываться. Забыл, что у меня еще один выход. И вдруг слышу крик Цыганкова: «Бабятинский! На сцену!!!» Вот большего успеха, чем в тот вечер, я не знал. Когда, запыхавшись, он вылетел на сцену, зал взорвался аплодисментами, тем самым поддержав искренность и точку зрения его героя. Сама Серафима Бирман кричала ему на этом спектакле «браво!», а на худсовете его называли новым Орленевым. После «Криминального танго» он наконец почувствовал, что Малый театр его принял. Это был 1967 год...
Чехов никогда не казался безумно любимым автором ни в Малом театре, ни в Вахтанговском, ставили его все-таки немного, получался он редко. Но в судьбе Бабятинского драматург умудрился сыграть даже мистическую роль. То ли присутствие черт сразу двух школ в этом актере, то ли его способность к внешне скупым, а внутренне глубоким реакциям, тот самый легко воспламеняющийся темперамент, а может быть, иронизм, душевная хрупкость заставляли режиссеров предполагать, что перед ними чеховский актер. Нет сомнений, что когда-то он мог бы неожиданно сыграть как «злого» Соленого, так и «доброго» Андрея Прозорова в «Трех сестрах». Легко бы сыграл желчного фанатика доктора Львова и бесхарактерного, но честнейшего Лебедева в «Иванове». Странное сочетание сарказма и нежности, которое постоянно слышится, предощущается в этом актере, заставляет предположить, что из него получился бы идеальный доктор Дорн, бывший jeune premier и кумир шести помещичьих усадеб, а ныне усталый путешественник, усталый любовник Полины Андреевны, искренне сострадающий Нине и Треплеву и имеющий мужество красиво стареть. Хотя не удивлюсь, что, будь его воля, он выбрал бы не Дорна, а Сорина, роль и лиричнее, и трагичнее. В «Чайке» он не сыграл дважды. В первый раз — когда ее собирался ставить Рубен Симонов. Во второй — когда его уже практически утвердил на роль Треплева Борис Бабочкин.
- Это было в конце сезона, я забежал к нему поговорить. «Стрикулист, что же ты не спрашиваешь, как я буду ставить «Чайку»?» А я думаю, какая там «Чайка», у меня сейчас гастроли, роман какой-то любовный. «Ну приеду в сентябре и расскажете». Гастроли были в родной мне Молдавии, роскошно прошли, я играл свое любимое «Криминальное танго»... И вот приезжаем мы в Бельцы, я покупаю газету «Правда». Даже не знаю, зачем, никогда не читал. Открываю ее, а там некролог Бабочкина. Так не состоялась ни «Чайка», ни телеспектакль «Моцарт и Сальери», куда Бабочкин тоже его приглашал — играть Моцарта. А «Вишневый сад» ему будто на роду было написано играть всю жизнь. Впервые он столкнулся с пьесой в семнадцать лет, когда Евгений Симонов поставил ее на курсе Щукинского училища. Бабятинский получил роль «на преодоление» — Гаева. Понимая, что пропасть между ним и героем непреодолима, попытался идти от себя, играть в острокомедийном ключе — не старика, а большого ребенка. И это было правильным. Когда он уже был актером Малого театра, имел поклонников, к нему на улице подошла пожилая дама: «Вы Бабятинский?» — «Да». — «Я вас узнала». — «Очень приятно. А что вы смотрели?» — «Вишневый сад». Вы замечательно играли!» Оказывается, случаются и студенческие работы, которые помнят годами. А спустя много лет его пригласил в «Вишневый сад» Ильинский. И предложение снова было, мягко говоря, нетривиальным. Играть надо было... Яшу.
- Мне это показалось даже оскорбительным. «Как! Почему?! — недоумевал Ильинский. — Это же такая роль!» — «Увольте, Игорь Владимирович, я уже сыграл столько подобных ролей, не хочу больше». По глупости мне казалось, что после моих романтических героев это унизительно. А роль-то и правда замечательная! «И что же, по-вашему, вы должны здесь играть?» Чтобы закончи
Подробнее
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
15 июля – день рождения народного артиста России Валерия Константиновича Бабятинского. Поздравляем!
24.07.2011
ПАМЯТЬ
24 июля исполняется 110 лет со дня рождения народного артиста СССР Игоря Владимировича Ильинского (1901–1987).
23.07.2011
ВИТАЛИЙ ИВАНОВ. ДЕТСКИЕ ГОДЫ, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ
Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).
23.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ЮБИЛЕЕМ!
23 июля исполняется 70 лет режиссёру-постановщику Малого театра, заслуженному деятелю искусств России Виталию Николаевичу Иванову. От души поздравляем Виталия Николаевича и желаем ему крепкого здоровья, благополучия и новых творческих успехов!
22.07.2011
22.07.2011
ПРОДАЖА БИЛЕТОВ НА ОКТЯБРЬ
Уважаемые зрители!
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
На сайте Малого театра началась продажа билетов на спектакли октябрьского репертуара. Малый театр открывает сезон 6 октября спектаклями «Горе от ума» А.С.Грибоедова и «Тайны мадридского двора» Э.Скриба и Е.Легуве. 7 октября приглашаем вас на премьеру комедии Эмиля Золя «Наследники Рабурдена» в постановке Владимира Бейлиса.
Кассы театра откроются 20 августа. С этого же дня начнется обработка забронированных вами через web-кассу билетов.
22.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
22 июля – день рождения актёра Малого театра Алексея Николаевича Анохина. Поздравляем!
21.07.2011
ИСКУССТВО БЫТЬ СТАРЫМ
На прошлой неделе Малый театр простился со своей «великой старухой» – на 95 году жизни скончалась народная артистка РСФСР Татьяна Панкова. Да, «искусство быть старым» и на сцене, и в жизни – редкое и дорогое искусство. (Татьяна Москвина, «Аргументы недели» 20 июля 2011 года)
20.07.2011
18.07.2011
18.07.2011
НЕИЗВЕСТНЫЙ КИРИЛЛ ДЁМИН
18 июля – ровно полгода, как с нами нет замечательного артиста и человека Кирилла Дёмина. В этот день нам бы хотелось вспомнить о нем и рассказать нашим посетителям о еще одной грани его таланта – поэтической. Малый театр готовит к публикации книгу стихов Кирилла Дёмина и воспоминаний о нем. Несколько его стихотворений мы предлагаем вам сегодня…
18.07.2011
«Листая старые подшивки» ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
«Листая старые подшивки»
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
ТАТЬЯНА ПАНКОВА: «ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ С КАПУСТОЙ»
Наталья Батаен, «Экран и сцена», 25 ноября 1993 года
17.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
17 июля – день рождения актёра Малого театра Григория Николаевича Скряпкина. Поздравляем!
16.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ТРУДОВЫМ ЮБИЛЕЕМ!
16 июля исполняется 65 лет служения Малому театру народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева. От души поздравляем Геннадия Дмитриевича и желаем ему доброго здоровья, хорошего настроения и еще многих встреч с благодарным зрителем на родных подмостках!
15.07.2011
«Листая старые подшивки» ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
«Листая старые подшивки»
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
([link Lvov-AnohinB">Борис Львов-Анохин «Независимая газета», 16 декабря 1993 г.)
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
([link Lvov-AnohinB">Борис Львов-Анохин «Независимая газета», 16 декабря 1993 г.)
15.07.2011
ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!
15 июля – день рождения народного артиста России Валерия Константиновича Бабятинского. Поздравляем!
Главный режиссёр Малого театра —
заслуженный артист России А.В. Дубровский
Главная
Новости
Изменения в афише
Премьеры
Гастроли
Репертуар
Отзывы
Фестиваль "Островский в доме Островского"
Малый ТВ
Газета "Малый театр"
Открытая информация
Партнёры
О театре
Попечительский совет Руководство театра Актёры Режиссёры Художники Музыкальная часть Репертуарный отдел Режиссёрский отдел Пресс-служба Музейно-информационный центр Художественно-постановочная часть Мемориальная квартира А.И. Сумбатова-Южина Щепкинское училище Детская студия Малого театра Филиал в Когалыме
История
Здание Малого театра
Репертуар с 1824 г.
Театральное училище
Спектакли
Труппа театра с 1824 года
Труппа театра с 1917 года
Актеры
Режиссеры
Художники
Звуковой архив
1941-1945
Щелыково
Библиотека Малого театра
Правила вежливости и этикета
Публикации
Памятник А.Н. Островскому
Партнеры
Информационная поддержка
Как добраться?© 2025 Пресс-служба:
press@maly.ru
Заказ билетов (web-касса) (495) 624-40-46
Оценка качества услуг учреждений культуры
Адрес театра:
Москва, Театральный проезд д. 1
телефон: (495)624-42-01
Мы в соцсетях:
Партнеры
Информационная поддержка