17.12.2004
Подробнее
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» Людмила Полякова (Глафира Фирсовна): «Я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной!
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Людмила Полякова (Глафира Фирсовна): «Я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной!
Людмила Полякова (Глафира Фирсовна): «Я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной!
Людмила Полякова (Глафира Фирсовна): «Я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной!»
- За что я люблю свою профессию? Наступает сентябрь, и как всё молодое поколение идёт в школу, так и мы, актёры, каждую осень как будто снова поступаем в очередной класс. Никогда не знаешь, чем всё закончится, выдержишь ли ты весной экзамен или нет. И это длится уже сороковой год. Об актёрах часто спрашивают: «Почему они так молодо выглядят?» Да потому, что они каждую осень идут в школу и каждую весну держат экзамен. Поэтому они всегда молоды духом.
Участвовать в работе над «Последней жертвой» было для меня огромным удовольствием. Я очень рада, что снова встретилась с Людой Титовой. Я люблю Люду, очень верю в неё. В спектакле занят ещё один из моих любимых актёров – Вася Бочкарёв. Уму непостижимо, но уже сорок лет, с первых студенческих отрывков, я слежу за его творческим ростом. Мне кажется, что путь этого совершенствования бесконечен. Удачи тебе, Вася!!! Очень интересная молодёжь в спектакле. Люблю Катю Базарову. Трепетно и страстно репетирует Олег Доброван, даже иногда поражаешься его серьёзности в отношении к работе. Безумно хочу, чтобы спектакль получился, потому что такой соревновательный дух заявлен на Москве, столько «Последних жертв» в ведущих театрах кидают зрителям! И я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной, я хочу, чтобы мы оказались на высоте.
- А если говорить о Вашей героине…
- Я люблю такие характерные, многоплановые образы. Я всё люблю играть, потому что я просто люблю играть. Это мой способ жизни. Для меня сцена – это более реальная вещь, чем окружающая действительность. Я хожу в магазин, покупаю еду, что-то готовлю, стираю, но это всё только фон. А вся моя страстная, напряжённая жизнь происходит на сцене. И поэтому сейчас, когда, наконец, все концы с концами у меня сходятся, я испытываю совершенно роскошное ощущение, когда чувствуешь себя, как рыбка в воде. Мне на память приходит Москалёва из «Дядюшкиного сна» - работа, которую я очень любила, – такая же точно хлестаковщина на сцене, когда персонаж всё время меняется, из одной картины переходит в другую, делая свои дела, но попутно ещё и меняя ситуацию и судьбы других людей.
- Тут есть связь с Филицатой.
- Всё-таки, скорее, с Москалёвой. С Филицатой тоже, но Филицата положительный образ, она всей своей жизнью привязана к одной семье. А Глафира Фирсовна – человек без корней, перекати-поле, у которой такой способ существования. Например, я никогда не смогла бы торговать в магазине, иметь свой магазинчик и торговать. Но есть же люди, которые находят в этом кайф! Так что я очень хорошо понимаю Глафиру Фирсовну. Она прекрасный менеджер, организует судьбы других людей. По своей природе Глафира человек предприимчивый, тем более, судьба заставляет её так поступать. Мы же не знаем досконально её материальную базу, понятно, что она человек нуждающийся. С голоду не умирает, но жить-то надо. Вот она и говорит Флору Федулычу: «Зима сейчас настанет, просто не в чем людям показаться…»
- В Вашем сегодняшнем репертуаре Глафира Фирсовна – уже пятая «островская» роль…
- Что можно сказать про Островского? Это Шекспир нашей русской жизни. Островского играй – не переиграешь. И во всякое время он будет всё равно современен. И каждое поколение найдёт в нём ответы на свои вопросы.
- За что я люблю свою профессию? Наступает сентябрь, и как всё молодое поколение идёт в школу, так и мы, актёры, каждую осень как будто снова поступаем в очередной класс. Никогда не знаешь, чем всё закончится, выдержишь ли ты весной экзамен или нет. И это длится уже сороковой год. Об актёрах часто спрашивают: «Почему они так молодо выглядят?» Да потому, что они каждую осень идут в школу и каждую весну держат экзамен. Поэтому они всегда молоды духом.
Участвовать в работе над «Последней жертвой» было для меня огромным удовольствием. Я очень рада, что снова встретилась с Людой Титовой. Я люблю Люду, очень верю в неё. В спектакле занят ещё один из моих любимых актёров – Вася Бочкарёв. Уму непостижимо, но уже сорок лет, с первых студенческих отрывков, я слежу за его творческим ростом. Мне кажется, что путь этого совершенствования бесконечен. Удачи тебе, Вася!!! Очень интересная молодёжь в спектакле. Люблю Катю Базарову. Трепетно и страстно репетирует Олег Доброван, даже иногда поражаешься его серьёзности в отношении к работе. Безумно хочу, чтобы спектакль получился, потому что такой соревновательный дух заявлен на Москве, столько «Последних жертв» в ведущих театрах кидают зрителям! И я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной, я хочу, чтобы мы оказались на высоте.
- А если говорить о Вашей героине…
- Я люблю такие характерные, многоплановые образы. Я всё люблю играть, потому что я просто люблю играть. Это мой способ жизни. Для меня сцена – это более реальная вещь, чем окружающая действительность. Я хожу в магазин, покупаю еду, что-то готовлю, стираю, но это всё только фон. А вся моя страстная, напряжённая жизнь происходит на сцене. И поэтому сейчас, когда, наконец, все концы с концами у меня сходятся, я испытываю совершенно роскошное ощущение, когда чувствуешь себя, как рыбка в воде. Мне на память приходит Москалёва из «Дядюшкиного сна» - работа, которую я очень любила, – такая же точно хлестаковщина на сцене, когда персонаж всё время меняется, из одной картины переходит в другую, делая свои дела, но попутно ещё и меняя ситуацию и судьбы других людей.
- Тут есть связь с Филицатой.
- Всё-таки, скорее, с Москалёвой. С Филицатой тоже, но Филицата положительный образ, она всей своей жизнью привязана к одной семье. А Глафира Фирсовна – человек без корней, перекати-поле, у которой такой способ существования. Например, я никогда не смогла бы торговать в магазине, иметь свой магазинчик и торговать. Но есть же люди, которые находят в этом кайф! Так что я очень хорошо понимаю Глафиру Фирсовну. Она прекрасный менеджер, организует судьбы других людей. По своей природе Глафира человек предприимчивый, тем более, судьба заставляет её так поступать. Мы же не знаем досконально её материальную базу, понятно, что она человек нуждающийся. С голоду не умирает, но жить-то надо. Вот она и говорит Флору Федулычу: «Зима сейчас настанет, просто не в чем людям показаться…»
- В Вашем сегодняшнем репертуаре Глафира Фирсовна – уже пятая «островская» роль…
- Что можно сказать про Островского? Это Шекспир нашей русской жизни. Островского играй – не переиграешь. И во всякое время он будет всё равно современен. И каждое поколение найдёт в нём ответы на свои вопросы.
Подробнее
17 декабря поздравляем с днем рождения артистку Малого театра Сафронову Юлию Владимировну. В этот праздничный день, желаем Юлии доброго здоровья, семейного благополучия, интересных творческих предложений.
17 декабря поздравляем с днем рождения артистку Малого театра Сафронову Юлию Владимировну.
В этот праздничный день, желаем Юлии доброго здоровья, семейного благополучия, интересных творческих предложений.
В этот праздничный день, желаем Юлии доброго здоровья, семейного благополучия, интересных творческих предложений.
16.12.2004
Подробнее
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
- Как Островский, на Ваш взгляд, относится к безоглядной и безрассудной любви Юлии Павловны?
- Мне кажется, Островский восхищается Юлией Павловной. Именно в этом и состоит его ощущение женщины: если она любит, то должна идти до конца, и когда круг замкнётся, можно будет начать всё заново. Или продолжить жить своей любовью…
- Островский считает, что это высшее проявление женщины – когда она ради любви готова на всё?
- Думаю, что да. Я считаю, что Юлия Павловна очень счастливый человек, хотя любить так всю жизнь, не имея никакой отдачи и подпитки, было бы нереально. И я думаю, что не корысть приводит её к Флору Федулычу, а желание что-то получить взамен — тепло, понимание, доброту, преданность. Во всяком случае, на данном этапе она в это верит. Юлия относится к тем женщинам, для которых любить значит отдавать всё любимому. Отдавать и получать от этого удовольствие: «Главное, чтобы ты был счастлив!» Мне бы хотелось дать Юлии длинную жизнь, от страстной любви через болезнь, почти смерть, к рождению нового чувства, счастливого и долгого.
- Если говорить о Юлии Павловне и Дульчине, то это постоянная тема в русской литературе – сильная женщина и слабый мужчина.
- Я не уверена в том, что Юлия Павловна сильная женщина. Она очень нерасчётлива. Нерасчётливость эта идёт от неумения просчитать ситуацию, оттого, что она живёт так, как хочет Дульчин.
- Но Юлия сильна своим чувством!
- Да, если так рассуждать, то можно сказать, что она сильный человек. В наше время, когда на первом месте стоит расчёт, а только потом чувства, умение по-настоящему любить – это редкое качество.
- А мужчины у Островского таким женщинам не соответствуют.
- Это закон драматургии. Если один человек любит, то второй должен не любить, иначе про что тогда будет пьеса? Хотя мы играем, что Дульчин любит Юлию – что называется, как умеет, а не так, как ей хотелось бы. Мне очень приятно играть Островского, в нём есть всё — любовь, ненависть, страсть… Островский даёт простор фантазии. Во всех его героях очень много воздуха. Предлагается, грубо говоря, направление, а ты можешь идти вот по этой дорожке, свернуть на ту тропинку, вернуться опять на главную дорогу и придти туда, куда нужно, потому что автор не сковывает тебя законами, по которым нужно сказать именно так и не иначе. Это тоже очень современно.
Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
- Как Островский, на Ваш взгляд, относится к безоглядной и безрассудной любви Юлии Павловны?
- Мне кажется, Островский восхищается Юлией Павловной. Именно в этом и состоит его ощущение женщины: если она любит, то должна идти до конца, и когда круг замкнётся, можно будет начать всё заново. Или продолжить жить своей любовью…
- Островский считает, что это высшее проявление женщины – когда она ради любви готова на всё?
- Думаю, что да. Я считаю, что Юлия Павловна очень счастливый человек, хотя любить так всю жизнь, не имея никакой отдачи и подпитки, было бы нереально. И я думаю, что не корысть приводит её к Флору Федулычу, а желание что-то получить взамен — тепло, понимание, доброту, преданность. Во всяком случае, на данном этапе она в это верит. Юлия относится к тем женщинам, для которых любить значит отдавать всё любимому. Отдавать и получать от этого удовольствие: «Главное, чтобы ты был счастлив!» Мне бы хотелось дать Юлии длинную жизнь, от страстной любви через болезнь, почти смерть, к рождению нового чувства, счастливого и долгого.
- Если говорить о Юлии Павловне и Дульчине, то это постоянная тема в русской литературе – сильная женщина и слабый мужчина.
- Я не уверена в том, что Юлия Павловна сильная женщина. Она очень нерасчётлива. Нерасчётливость эта идёт от неумения просчитать ситуацию, оттого, что она живёт так, как хочет Дульчин.
- Но Юлия сильна своим чувством!
- Да, если так рассуждать, то можно сказать, что она сильный человек. В наше время, когда на первом месте стоит расчёт, а только потом чувства, умение по-настоящему любить – это редкое качество.
- А мужчины у Островского таким женщинам не соответствуют.
- Это закон драматургии. Если один человек любит, то второй должен не любить, иначе про что тогда будет пьеса? Хотя мы играем, что Дульчин любит Юлию – что называется, как умеет, а не так, как ей хотелось бы. Мне очень приятно играть Островского, в нём есть всё — любовь, ненависть, страсть… Островский даёт простор фантазии. Во всех его героях очень много воздуха. Предлагается, грубо говоря, направление, а ты можешь идти вот по этой дорожке, свернуть на ту тропинку, вернуться опять на главную дорогу и придти туда, куда нужно, потому что автор не сковывает тебя законами, по которым нужно сказать именно так и не иначе. Это тоже очень современно.
Подробнее
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» С.Н.ДУРЫЛИН ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
С.Н.ДУРЫЛИН
ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
С.Н.ДУРЫЛИН
ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
С.Н.ДУРЫЛИН
ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Выступая в пьесах Островского, Ермолова всегда стремилась полностью осуществить творческую волю великого драматурга.
Юлия Тугина не участвует в третьем акте пьесы, и на этом основании многие актрисы играли «Последнюю жертву» без этого действия; Ермолова всегда играла пьесу с третьим актом, понимая, что в этом действии показана та социальная среда, в которой назревает и происходит драма Юлии Тугиной.
Первоначальные названия пьесы Островского — «Попечители», «Жертва века», — очевидно, выдвигали на первый план мужчин — старика Прибыткова и молодого Дульчина, «попечительствующих» над Юлией; окончательное название пьесы — «Последняя жертва», наоборот, выдвигает подвиг любви, совершаемый женщиной ради недостойного мужчины. Этим подвигом прекрасной женской души был увлечен Островский, когда творил свою пьесу: «Нервы разбиты, пишу пьесу, собираю последние силы, чтоб ее кончить. Трогательно драматический сюжет пьесы, в который я погружаюсь всей душой, еще более расстраивает меня».
Ясно, что не бытовая картина, не изображение купеческой Москвы расстраивало Островского, а судьба Юлии; он недаром дает ей имя «Тугина», от слова «туга», которое означает печаль, кручину, тоску. Ермолова во всем шла за Островским.
Юлия Тугина у Ермоловой была и москвичка, и купчиха, и любящая, самоотверженная женщина с светлой душой. Глубокая сила чувства, одинокое страдание, женская обида, слезы стыда и отчаяния, с необыкновенной искренностью передаваемые Ермоловой, отвечали скромному и трогательному образу купеческой вдовы, с реалистической силой нарисованному Островским.
Первый же выход Тугиной — Ермоловой убеждал в совершенной реальности образа: верилось, что молодая женщина в простом темном платке на голове действительно пришла из церкви, отстояла там вечерню, где-то в уголке кроясь от докучных взоров, и там, наедине с собой, отдалась думе о своей доле, робкой молитве о счастье с любимым человеком. От всего облика Тугиной веяло сердечностью, душевностью, и вместе с тем была так очевидна нравственная высота этой красивой молодой женщины, что не могло быть сомнения: никакие соблазны богатства, идущие от Глафиры Фирсовны и Флора Федулыча, не могут подействовать на нее.
Дальнейший разговор Юлии — Ермоловой с тетенькой Глафирой Фирсовной (а ею была великая О. О. Садовская) был образцом раскрытия двух характеров, двух душевных укладов: бойкий житейский рассудок смышленой и речистой Глафиры Фирсовны, преклоняющейся пред золотой мошной, не может постичь совестливой строгости, душевной прямоты тихой и не речистой Юлии Павловны, не прельщающейся блеском золота никаких Прибытковых. А вот и сам Флор Федулыч Прибытков, «очень богатый купец, румяный старик лет шестидесяти»,— его превосходно играл К.Н.Рыбаков, ученик Островского, его любимый актер. Прибытков наносит почетный визит вдове Тугиной, и весь разговор его с Юлией Павловной происходит в тонах изысканной вежливости и полнейшей почтительности. Почтительна Юлия — Ермолова к шестидесятилетнему старику, приятелю своего покойного мужа; еще более почтителен Флор Федулыч к Юлии Павловне, более того, он внимательно-заботлив к ней. На самом же деле — это не обмен почтительностями, подобающими для визита,— это настоящий поединок. Кто кого победит: умная лесть и миллионы Флора Федулыча или душевная сила и чистота Юлии Павловны? И зрителю ясно, что победит Юлия Павловна: так прекрасна ее нравственная твердость, так неколебимо спокойствие этой чистой души.
С уходом Прибыткова и уже до конца пьесы зритель благодаря Ермоловой твердо верит в душевную высоту Юлии Павловны, которая, по ее словам, «совершенно никуда» — ни в гости, ни в театры. Но вот появляется Вадим Григорьевич Дульчин в наимоднейшем костюме (А.К.Ильинский) с настоятельной просьбой о деньгах. И становится ясно, что прекрасная женщина эта переживает первую любовь, и любовь эта своим ярким сиянием слепит ей глаза; она еще не видит того, что любит недостойного человека. Но эта правдивая женщина не может не прозреть, а прозрев, она найдет в себе силу отказаться и от любви, несовместимой с чистотой и правдой.
Такова была Тугина — Ермолова в первом действии — спокойно-радостная, верящая в свое счастье.
Во втором действии раскрывается вся сила самопожертвования, на которое способна Юлия — Ермолова. Преодолевая внутреннее нравственное сопротивление, скрывая душевную муку, приходит она к старику Прибыткову просить денег для Дульчина. Она пытается облечь эту просьбу в форму займа богатой купчихи у богатого купца, но ей это не удается,— Ермолова показывает: и не может удасться ей деловитость ни в этом разговоре с настоящим дельцом, ни в практической жизни. Юлия — Ермолова пытается перейти на другой тон — тон красивой избалованной женщины, случайно не располагающей деньгами на свой каприз. С необыкновенной трогательностью проводила Ермолова эту труднейшую сцену неудачного обольщения Флора Федулыча. В ее нарочитом кокетстве с богатым стариком проступало мучительное принуждение целомудренной души. По ремарке Островского, Юлия «садится на ручку кресла, на котором сидит Флор Федулыч». Юлия—Ермолова садилась на эту ручку с такой трогательной неумелостью, с таким мучительно преодолеваемым стыдом! Именно после этой сцены кокетства и заигрывания молодой женщины с богатым стариком раскрывалась вся целомудренность, вся красота ее чистой души.
Прямая, правдивая душа женщины, охваченной слепой любовью, внезапно прорывалась в откровенной мольбе о помощи. Юлия — Ермолова ставила крутого Флора Федулыча лицом к лицу со своим чувством к Дульчину, со своей беззаветной любовью к нему. Этот порыв молодой женщины, только теперь узнавшей первую любовь и рвущейся, как ей кажется, к счастью, был так искренен, так правдив, так велик в своей чистоте, что трогал даже совсем не мягкое сердце Прибыткова.
Флор Федулыч дает деньги Тугиной — и она с живым движением, с сердечной благодарностью целует его.
В ответ Флор Федулыч, пораженный, задумчиво, тихо говорит: «Этот поцелуй, Юлия Павловна, дорогого стоит. Да-с. Это от души.. . дорогого стоит». Эти слова Прибытков — К. Н. Рыбаков повторял несколько раз и по уходе Юлии — Ермоловой,— и каждый раз с новым изумлением, с крепнущим убеждением, что «дорогого стоит» этот поцелуй, исторгнутый из самой глубины светлой и правдивой души.
Зритель верил Прибыткову, что поцелуй этой женщины «дорогого стоит», что сама она со своей чистотой и самоотверженной любовью «дорогого стоит» в мире купли-продажи, в котором живет и действует Прибытков.
Начало четвертого действия — беседу с Михевной — Ермолова проводила с каким-то мягким спокойствием: она теперь почти уверена в том, что ее счастье не за горами, что еще день-другой, и исчезнут последние тучи с ее горизонта. Она сознает, что Дульчину отдано все, что у нее было, но это не смущает ее.
Юлия деловито рассуждает с ключницей Михевной: «Конечно, я ему все свои деньги отдала; так ведь я не без рассудка, не без расчета это сделала. Я-таки довольно скупа и на деньги жалостлива... Он ведь ни одной копейки у меня так не взял, на все документы выдал. А разве не все равно, что деньги, что документы? Значит, все мои деньги при мне». Но в том-то и дело, что рассуждение это только как будто деловито: какая же по-настоящему деловитая и «на деньги жалостливая» купчиха решится утверждать: «Разве не все равно, что деньги, что документы?» Такая купчиха прежде, чем давать деньги под вексель, непременно в точности узнает, чем обеспечивается уплата по этому векселю.
А Тугина, отдав все состояние Дульчину, только после его измены узнает от Прибыткова, что у этого барчонка ничего нет. Ермолова произносила эти слова о деньгах и документах так, что было видно, что она лишь хочет соблюсти купеческую деловитость, а на самом деле ей свойственны не деловитость и тем более не скупость, а душевная щедрость, и она-то вложена ею без раздела в любовь к недостойному человеку.
Спокойствие Юлии нарушается приходом Дергачева (М.П.Садовский) с вестью о проигрыше Дульчина и о мнимом его отъезде. Это известие Юлия — Ермолова встречала с горечью сердечной обиды: Дульчин не просто огорчил преданную ему женщину, он нанес ей оскорбление. Стыд и негодование охватывают Юлию; под справедливым гневом ее, кажется, гнутся плечи у Дергачева, принесшего Юлии эту позорную весть. Юлия — Ермолова остается одна.
Юлия после ухода Дергачева узнает об измене Дульчина. Очень трудно дать хотя бы отдаленнейшее понятие о драматической полноте, о лирической проникновенности, о благородной правдивости, которыми Ермолова насыщала здесь текст Островского. Незабываема знаменитая «ермоловская» пауза над карточкой Лавра Мироныча, приглашающего на свадьбу его дочери с Дульчиным. В этой паузе было раздумье горя; на прекрасном лице молчащей Юлии — Ермоловой можно было прочесть всю повесть ее любви, со сменою радости, надежды, сомнений. Молчание говорило здесь сильнее и внятнее всяких слов. Пауза была необычайной по своей длительности и по наполненности живейшим драматическим содержанием.
Однажды Вл.И.Немирович-Данченко спросил у Ермоловой: «Мария Николаевна, сколько минут вы молчите в четвертом действии «Последней жертвы»?
«Сколько помолчится, столько и помолчу», — был простой ответ великой артистки.
Юлия, потрясенная предательством своего жениха Дульчина, в отчаянии говорит старушке ключнице Михевне: «Захотел он меня обидеть, ну бог с ним! . . Я с него потребую, я возьму деньги мои. . . Ведь как же мне жить-то? Ведь все, все он взял». К вошедшему Прибыткову она обращается в смертельной тоске: «Флор Федулыч, помогите! Хоть бы деньги-то мне воротить, хоть бы деньги-то!»
Многие исполнительницы Юлии вычеркивали из роли эти слова о деньгах. При этом приводились как будто веские мотивы: как может любящая женщина в момент сильнейшего горя, измены любимого человека, вспомнить о деньгах. Это психологически невозможно.
Однако соображения эти неосновательны, они исходят не из реального образа русской женщины определенного социального круга и определенной эпохи, образа, который запечатлен Островским в Юлии Тугиной и от которого ни в чем не отступала Ермолова. Великая артистка понимала объективный смысл и психологическое содержание этих слов Юлии. Для купеческой вдовы Тугиной, оставшейся без всякой опоры в жизни, не имеющей никакой профессии, разорение — это бесприютность, полная катастрофа, безысходная гибель. «Все погибло, и я погибла!» — вот смысл этих восклицаний о деньгах Юлии — Ермоловой, потрясенной изменой и предательством со стороны любимого человека. Крик Юлии о деньгах — только внешнее проявление ее предельного горя и беспомощности. Понятно, почему она эти слова обращает к Прибыткову; ведь в ее глазах — он единственный человек, которому есть какое-то дело до нее, до ее черной тоски, до ее лютого отчаяния.
В последнем действии этой пьесы Дульчин для Юлии — Ермоловой как бы умирает; она оторвала его от своего сердца, как мертвую сухую ветку отрывают от цветущего дерева. Она пришла взять у Дульчина свой портрет — в этом все ее действие в пятом акте; но портрет кажется живым в бледных прекрасных руках Ермоловой—Юлии: с ним вместе уйдет из жизни Дульчина все живое. А что будет с самой Юлией? От всего облика Юлии — Ермоловой в пятом акте, от ее похудевшего лица, от потухшего взора, от тихих звуков как бы померкшего голоса веяло чем-то таким, что убеждало зрителей, что жертва, доставившая ей столько страдания, будет последней. Но в то же время во всем облике Юлии — Ермоловой было такое обаяние несокрушимого благородства, неомрачимой чистоты и чести, что зритель выносил глубоко оптимистическое заключение: быть может, этой женщине еще предстоят страдания, но никто и ничто не омрачит ее души, не сокрушит ее сердечной правды и чистоты.
Мария Николаевна сыграла Юлию Тугину в последний раз в 1906 году, 19 ноября, в обычном рядовом спектакле, и мы не знали, что больше не увидим ее в этой роли.
4 марта, 1907 года Мария Николаевна ушла на год из Малого театра, а когда она вернулась, роль Тугиной перешла уже к другой актрисе.
Материал подготовил Максим Редин
С.Н.ДУРЫЛИН
ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Выступая в пьесах Островского, Ермолова всегда стремилась полностью осуществить творческую волю великого драматурга.
Юлия Тугина не участвует в третьем акте пьесы, и на этом основании многие актрисы играли «Последнюю жертву» без этого действия; Ермолова всегда играла пьесу с третьим актом, понимая, что в этом действии показана та социальная среда, в которой назревает и происходит драма Юлии Тугиной.
Первоначальные названия пьесы Островского — «Попечители», «Жертва века», — очевидно, выдвигали на первый план мужчин — старика Прибыткова и молодого Дульчина, «попечительствующих» над Юлией; окончательное название пьесы — «Последняя жертва», наоборот, выдвигает подвиг любви, совершаемый женщиной ради недостойного мужчины. Этим подвигом прекрасной женской души был увлечен Островский, когда творил свою пьесу: «Нервы разбиты, пишу пьесу, собираю последние силы, чтоб ее кончить. Трогательно драматический сюжет пьесы, в который я погружаюсь всей душой, еще более расстраивает меня».
Ясно, что не бытовая картина, не изображение купеческой Москвы расстраивало Островского, а судьба Юлии; он недаром дает ей имя «Тугина», от слова «туга», которое означает печаль, кручину, тоску. Ермолова во всем шла за Островским.
Юлия Тугина у Ермоловой была и москвичка, и купчиха, и любящая, самоотверженная женщина с светлой душой. Глубокая сила чувства, одинокое страдание, женская обида, слезы стыда и отчаяния, с необыкновенной искренностью передаваемые Ермоловой, отвечали скромному и трогательному образу купеческой вдовы, с реалистической силой нарисованному Островским.
Первый же выход Тугиной — Ермоловой убеждал в совершенной реальности образа: верилось, что молодая женщина в простом темном платке на голове действительно пришла из церкви, отстояла там вечерню, где-то в уголке кроясь от докучных взоров, и там, наедине с собой, отдалась думе о своей доле, робкой молитве о счастье с любимым человеком. От всего облика Тугиной веяло сердечностью, душевностью, и вместе с тем была так очевидна нравственная высота этой красивой молодой женщины, что не могло быть сомнения: никакие соблазны богатства, идущие от Глафиры Фирсовны и Флора Федулыча, не могут подействовать на нее.
Дальнейший разговор Юлии — Ермоловой с тетенькой Глафирой Фирсовной (а ею была великая О. О. Садовская) был образцом раскрытия двух характеров, двух душевных укладов: бойкий житейский рассудок смышленой и речистой Глафиры Фирсовны, преклоняющейся пред золотой мошной, не может постичь совестливой строгости, душевной прямоты тихой и не речистой Юлии Павловны, не прельщающейся блеском золота никаких Прибытковых. А вот и сам Флор Федулыч Прибытков, «очень богатый купец, румяный старик лет шестидесяти»,— его превосходно играл К.Н.Рыбаков, ученик Островского, его любимый актер. Прибытков наносит почетный визит вдове Тугиной, и весь разговор его с Юлией Павловной происходит в тонах изысканной вежливости и полнейшей почтительности. Почтительна Юлия — Ермолова к шестидесятилетнему старику, приятелю своего покойного мужа; еще более почтителен Флор Федулыч к Юлии Павловне, более того, он внимательно-заботлив к ней. На самом же деле — это не обмен почтительностями, подобающими для визита,— это настоящий поединок. Кто кого победит: умная лесть и миллионы Флора Федулыча или душевная сила и чистота Юлии Павловны? И зрителю ясно, что победит Юлия Павловна: так прекрасна ее нравственная твердость, так неколебимо спокойствие этой чистой души.
С уходом Прибыткова и уже до конца пьесы зритель благодаря Ермоловой твердо верит в душевную высоту Юлии Павловны, которая, по ее словам, «совершенно никуда» — ни в гости, ни в театры. Но вот появляется Вадим Григорьевич Дульчин в наимоднейшем костюме (А.К.Ильинский) с настоятельной просьбой о деньгах. И становится ясно, что прекрасная женщина эта переживает первую любовь, и любовь эта своим ярким сиянием слепит ей глаза; она еще не видит того, что любит недостойного человека. Но эта правдивая женщина не может не прозреть, а прозрев, она найдет в себе силу отказаться и от любви, несовместимой с чистотой и правдой.
Такова была Тугина — Ермолова в первом действии — спокойно-радостная, верящая в свое счастье.
Во втором действии раскрывается вся сила самопожертвования, на которое способна Юлия — Ермолова. Преодолевая внутреннее нравственное сопротивление, скрывая душевную муку, приходит она к старику Прибыткову просить денег для Дульчина. Она пытается облечь эту просьбу в форму займа богатой купчихи у богатого купца, но ей это не удается,— Ермолова показывает: и не может удасться ей деловитость ни в этом разговоре с настоящим дельцом, ни в практической жизни. Юлия — Ермолова пытается перейти на другой тон — тон красивой избалованной женщины, случайно не располагающей деньгами на свой каприз. С необыкновенной трогательностью проводила Ермолова эту труднейшую сцену неудачного обольщения Флора Федулыча. В ее нарочитом кокетстве с богатым стариком проступало мучительное принуждение целомудренной души. По ремарке Островского, Юлия «садится на ручку кресла, на котором сидит Флор Федулыч». Юлия—Ермолова садилась на эту ручку с такой трогательной неумелостью, с таким мучительно преодолеваемым стыдом! Именно после этой сцены кокетства и заигрывания молодой женщины с богатым стариком раскрывалась вся целомудренность, вся красота ее чистой души.
Прямая, правдивая душа женщины, охваченной слепой любовью, внезапно прорывалась в откровенной мольбе о помощи. Юлия — Ермолова ставила крутого Флора Федулыча лицом к лицу со своим чувством к Дульчину, со своей беззаветной любовью к нему. Этот порыв молодой женщины, только теперь узнавшей первую любовь и рвущейся, как ей кажется, к счастью, был так искренен, так правдив, так велик в своей чистоте, что трогал даже совсем не мягкое сердце Прибыткова.
Флор Федулыч дает деньги Тугиной — и она с живым движением, с сердечной благодарностью целует его.
В ответ Флор Федулыч, пораженный, задумчиво, тихо говорит: «Этот поцелуй, Юлия Павловна, дорогого стоит. Да-с. Это от души.. . дорогого стоит». Эти слова Прибытков — К. Н. Рыбаков повторял несколько раз и по уходе Юлии — Ермоловой,— и каждый раз с новым изумлением, с крепнущим убеждением, что «дорогого стоит» этот поцелуй, исторгнутый из самой глубины светлой и правдивой души.
Зритель верил Прибыткову, что поцелуй этой женщины «дорогого стоит», что сама она со своей чистотой и самоотверженной любовью «дорогого стоит» в мире купли-продажи, в котором живет и действует Прибытков.
Начало четвертого действия — беседу с Михевной — Ермолова проводила с каким-то мягким спокойствием: она теперь почти уверена в том, что ее счастье не за горами, что еще день-другой, и исчезнут последние тучи с ее горизонта. Она сознает, что Дульчину отдано все, что у нее было, но это не смущает ее.
Юлия деловито рассуждает с ключницей Михевной: «Конечно, я ему все свои деньги отдала; так ведь я не без рассудка, не без расчета это сделала. Я-таки довольно скупа и на деньги жалостлива... Он ведь ни одной копейки у меня так не взял, на все документы выдал. А разве не все равно, что деньги, что документы? Значит, все мои деньги при мне». Но в том-то и дело, что рассуждение это только как будто деловито: какая же по-настоящему деловитая и «на деньги жалостливая» купчиха решится утверждать: «Разве не все равно, что деньги, что документы?» Такая купчиха прежде, чем давать деньги под вексель, непременно в точности узнает, чем обеспечивается уплата по этому векселю.
А Тугина, отдав все состояние Дульчину, только после его измены узнает от Прибыткова, что у этого барчонка ничего нет. Ермолова произносила эти слова о деньгах и документах так, что было видно, что она лишь хочет соблюсти купеческую деловитость, а на самом деле ей свойственны не деловитость и тем более не скупость, а душевная щедрость, и она-то вложена ею без раздела в любовь к недостойному человеку.
Спокойствие Юлии нарушается приходом Дергачева (М.П.Садовский) с вестью о проигрыше Дульчина и о мнимом его отъезде. Это известие Юлия — Ермолова встречала с горечью сердечной обиды: Дульчин не просто огорчил преданную ему женщину, он нанес ей оскорбление. Стыд и негодование охватывают Юлию; под справедливым гневом ее, кажется, гнутся плечи у Дергачева, принесшего Юлии эту позорную весть. Юлия — Ермолова остается одна.
Юлия после ухода Дергачева узнает об измене Дульчина. Очень трудно дать хотя бы отдаленнейшее понятие о драматической полноте, о лирической проникновенности, о благородной правдивости, которыми Ермолова насыщала здесь текст Островского. Незабываема знаменитая «ермоловская» пауза над карточкой Лавра Мироныча, приглашающего на свадьбу его дочери с Дульчиным. В этой паузе было раздумье горя; на прекрасном лице молчащей Юлии — Ермоловой можно было прочесть всю повесть ее любви, со сменою радости, надежды, сомнений. Молчание говорило здесь сильнее и внятнее всяких слов. Пауза была необычайной по своей длительности и по наполненности живейшим драматическим содержанием.
Однажды Вл.И.Немирович-Данченко спросил у Ермоловой: «Мария Николаевна, сколько минут вы молчите в четвертом действии «Последней жертвы»?
«Сколько помолчится, столько и помолчу», — был простой ответ великой артистки.
Юлия, потрясенная предательством своего жениха Дульчина, в отчаянии говорит старушке ключнице Михевне: «Захотел он меня обидеть, ну бог с ним! . . Я с него потребую, я возьму деньги мои. . . Ведь как же мне жить-то? Ведь все, все он взял». К вошедшему Прибыткову она обращается в смертельной тоске: «Флор Федулыч, помогите! Хоть бы деньги-то мне воротить, хоть бы деньги-то!»
Многие исполнительницы Юлии вычеркивали из роли эти слова о деньгах. При этом приводились как будто веские мотивы: как может любящая женщина в момент сильнейшего горя, измены любимого человека, вспомнить о деньгах. Это психологически невозможно.
Однако соображения эти неосновательны, они исходят не из реального образа русской женщины определенного социального круга и определенной эпохи, образа, который запечатлен Островским в Юлии Тугиной и от которого ни в чем не отступала Ермолова. Великая артистка понимала объективный смысл и психологическое содержание этих слов Юлии. Для купеческой вдовы Тугиной, оставшейся без всякой опоры в жизни, не имеющей никакой профессии, разорение — это бесприютность, полная катастрофа, безысходная гибель. «Все погибло, и я погибла!» — вот смысл этих восклицаний о деньгах Юлии — Ермоловой, потрясенной изменой и предательством со стороны любимого человека. Крик Юлии о деньгах — только внешнее проявление ее предельного горя и беспомощности. Понятно, почему она эти слова обращает к Прибыткову; ведь в ее глазах — он единственный человек, которому есть какое-то дело до нее, до ее черной тоски, до ее лютого отчаяния.
В последнем действии этой пьесы Дульчин для Юлии — Ермоловой как бы умирает; она оторвала его от своего сердца, как мертвую сухую ветку отрывают от цветущего дерева. Она пришла взять у Дульчина свой портрет — в этом все ее действие в пятом акте; но портрет кажется живым в бледных прекрасных руках Ермоловой—Юлии: с ним вместе уйдет из жизни Дульчина все живое. А что будет с самой Юлией? От всего облика Юлии — Ермоловой в пятом акте, от ее похудевшего лица, от потухшего взора, от тихих звуков как бы померкшего голоса веяло чем-то таким, что убеждало зрителей, что жертва, доставившая ей столько страдания, будет последней. Но в то же время во всем облике Юлии — Ермоловой было такое обаяние несокрушимого благородства, неомрачимой чистоты и чести, что зритель выносил глубоко оптимистическое заключение: быть может, этой женщине еще предстоят страдания, но никто и ничто не омрачит ее души, не сокрушит ее сердечной правды и чистоты.
Мария Николаевна сыграла Юлию Тугину в последний раз в 1906 году, 19 ноября, в обычном рядовом спектакле, и мы не знали, что больше не увидим ее в этой роли.
4 марта, 1907 года Мария Николаевна ушла на год из Малого театра, а когда она вернулась, роль Тугиной перешла уже к другой актрисе.
Материал подготовил Максим Редин
Подробнее
16 декабря свой день рождения отмечает артист Малого театра Василий Зотов. В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
16 декабря свой день рождения отмечает артист Малого театра Василий Зотов.
В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
16 декабря свой день рождения отмечает артист Малого театра Василий Зотов.
Играет он в футбол и хоккей, а на сцене и экране – Василий Глебович словно живет, приковывая к себе все взгляды. Как пишет одна из его многочисленных почитательниц: «Не каждый артист может играть так откровенно и непринужденно». Поэтому молодой актер максимально востребован в кино и театре. Сил и таланта Василию Зотову хватает на все. Среди наиболее известных его работ роли Фердинанда в спектакле «Коварство и любовь» (Ф.Шиллер), граф Анри д\'Альбрэ в «Тайнах Мадридского двора» (Э.Скриб, Е. Легуве), Великий князь в фильме К.Шахназарова «Всадник по имени смерть».
В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
Играет он в футбол и хоккей, а на сцене и экране – Василий Глебович словно живет, приковывая к себе все взгляды. Как пишет одна из его многочисленных почитательниц: «Не каждый артист может играть так откровенно и непринужденно». Поэтому молодой актер максимально востребован в кино и театре. Сил и таланта Василию Зотову хватает на все. Среди наиболее известных его работ роли Фердинанда в спектакле «Коварство и любовь» (Ф.Шиллер), граф Анри д\'Альбрэ в «Тайнах Мадридского двора» (Э.Скриб, Е. Легуве), Великий князь в фильме К.Шахназарова «Всадник по имени смерть».
В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
15.12.2004
Подробнее
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» Н.Г. Зограф «О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Н.Г. Зограф
«О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
из книги «Малый театр второй половины XIX века»
В «Последней жертве» (1877) изображались драма женщины, которая отдавала свою любовь недостойному и тяжело переживала крушение своего мнимого счастья.
Н.Г. Зограф
«О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
из книги «Малый театр второй половины XIX века»
В «Последней жертве» (1877) изображались драма женщины, которая отдавала свою любовь недостойному и тяжело переживала крушение своего мнимого счастья.
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Н.Г. Зограф
«О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
из книги «Малый театр второй половины XIX века»
В «Последней жертве» (1877) изображались драма женщины, которая отдавала свою любовь недостойному и тяжело переживала крушение своего мнимого счастья. Обманутая Дульчиным, не только разорившим ее, но и стремившимся жениться на богатой невесте, Тугина в тяжелый момент находила поддержку у Прибыткова, который оказался в этой ситуации «благодетелем». Критика отмечала близость героев пьесы современным купеческим типам, воспринявшим влияние внешней цивилизации. Рецензент «Голоса» писал, что «Последняя жертва» — пьеса, крайне интересная по новизне выведенных в них лиц, по превосходной отделке их, где автор показал бездну наблюдательности, громадную силу таланта» и что она имела успех «огромный, и, конечно, вполне заслуженный. Многие критики, например, Аверкиев, считали главным достоинством пьесы осмеяние пошлого сентиментализма, которое они видели в том, что претензии на возвышенные чувства прикрывали в пьесе пошло-эгоистические поступки, а финал был лишен драматической окраски. Одновременно и сами персонажи оценивались многими как живые и художественно яркие, но лишенные благородства и привлекательности, в чем критики, впрочем, усматривали объективность писателя, изобразившего своих героев правдиво и без прикрас. «Все лица в комедии живые, и если ни одно из них неспособно возбудить к себе симпатию, то в этом едва ли можно винить автора»,— писал критик.
Интересно, что сценическая трактовка целого ряда ролей вызвала упреки именно за то, что актеры делали своих героев благороднее по характеру и более искренними по форме выражения чувств, чем это допускала критика. Федотова раскрывала серьезную сердечную драму своей героини. Однако образ был несколько упрощен в сравнении с сложным развитием роли. Она играла прежде всего непритворную страсть и граничащее с мелодраматизмом страдание человека, пораженного изменой любимого, но в ее образе было недостаточно доверчивости, наивных иллюзий о достоинствах любимого человека вначале, не было страха нищеты, желания вернуть свои капиталы в момент, когда она узнавала об измене возлюбленного. В исполнении Федотовой не передавался социальный характер драмы женщины, безвыходное положение которой заставляет ее согласиться на жизненный компромисс. Роль не получилась у Федотовой именно потому, что она не увидела в ней глубокого жизненного содержания, конкретного социального характера и делала из нее обычный тип героини, переживающей тяжелую личную драму. И Федотова вынуждена была вскоре отказаться от роли, которую начинает играть Ермолова.
В роли Тугиной Ермолова воссоздавала прежде всего глубокое чувство, лишенное бурной страсти и порывов, ее женственность, задушевность придавала роли мягкий и нежный колорит. С огромной психологической силой и выразительностью исполняла она, например, сцену, когда Турина получает пригласительный билет на свадьбу изменившего ей Дульчина. «Эти широко открытые глаза,— писал критик,— это тягостное недоумение, разлитое на всем лице, эти попытки собраться с мыслями, приводящие только к полной растерянности и, наконец, истерическому рыданию,— представляют поразительно жизненную картину человеческого горя». Ермолова подчеркивала сердечность Тугиной, ее нравственную высоту, простую веру в свое счастье, ее самопожертвование, драматичность и глубину чувства, когда она узнает об измене Дульчина, наконец, ее силу, когда она принимала горькое решение выйти замуж за человека, к которому у нее нет любви, но который один лишь может стать ее защитником. Ермолова играла психологически правдиво и безыскусственно. Для актрисы была характерна идеализация своих героинь, подчеркивание неподдельной искренности их чувств, силы драматизма, внутренней борьбы. И это обстоятельство накладывало свой отпечаток на все исполняемые ею роли в пьесах Островского, тем самым нарушая объективное содержание ролей, затушевывая человеческие недостатки, заслоняя действие темой борьбы и страданий идеальной русской женщины. Драма Тугиной становилась в ее исполнении трагедией русской женщины, выходила за пределы конкретной бытовой среды.
Социальное значение образа Дульчина, разорившегося дворянина, кутилы и игрока, вьющегося вокруг денег Тугиной, было отчетливо воспринято современниками. Это «эмбрион червонного валета, минус энергия и ум»,— писал критик Курепин. Это «настоящий сын века», продукт трактирной цивилизации, выхоленный и взращенный в кафешантанах и увеселительных садах, законное детище нашей изолгавшейся, измельчавшей части общества, герой балов и маскарадов, верный поклонник легкой наживы». В этом герое Островский собрал и заклеймил «язвы нашей общественной жизни», где «нет места ни смелой идее, ни частному почину». Сам драматург писал о жизненной основе этого персонажа, каких много в действительности, указывая, что для того чтобы создать живое лицо, талантливому актеру надо проявить лишь свою наблюдательность. Ленский сыграл этот тип кутилы, лишенного нравственных правил, рыскающего в поисках богатой невесты. Ленского интересовала прежде всего психологическая характеристика своего героя. Он воспроизводил легкую и быструю смену настроений порхающего по жизни человека, не сознававшего ни безнравственности, ни жестокости своего поведения. Временами он действительно мучился и страдал, но быстро забывал и свои безнравственные поступки и свое раскаяние. Видимо, Ленскому не удалось достаточно раскрыть социальную типичность своего героя, и он ограничился следованием театральной традиции, изображая легкомысленного, пустого бонвивана, увлекающего женщин и легко меняющего свои привязанности.
В роли Прибыткова Шумский играл чопорного, самолюбивого коммерсанта, чувствительного к женской красоте, солидного и независимого в обращении. Прибытков Шуйского занимал второстепенное место в спектакле, в раскрытии социального замысла пьесы. Идя от благопристойной формы поступков Прибыткова, Шумский не давал почувствовать в своем герое хищника, поджидающего вынужденное падение Тугиной. Он играл честного и солидного коммерсанта, не задумываясь о безнравственности его поведения, об его эгоистическом пренебрежении чувствами Юлии. Шумский создавал в целом очень типичный реалистический персонаж. У него была глубокая убежденность в правде своих слов, мерная поступь и спокойная уверенность жестов, он отводил наибольшее внимание психологическому рисунку образа, интонационному строю речи. Так, например, в сцене второго акта, когда Тугина целовала Прибыткова, «Шумский необыкновенно выразительно проявлял душевные ощущения, через которые проходит старик. В его глазах и звуках голоса художественно выражалось сердечное довольство, принесенное ему этим поцелуем «от души». Слова «от души» произнесены им были несколько раз, с художественным разнообразием интонации». Один из петербургских рецензентов, рекомендуя этот спектакль своим собратьям по перу, советовал им «для усвоения более правильного взгляда на драматическое дело иногда совершать поездки в Москву. Надо, в самом деле, видеть, как выходят цельно характеры лиц у г. Шумского. Например, этот умный, деловой человек, у которого по его делу всякое слово имеет обширный вес, вдруг случайно заговаривает об Росси и о Кадудже и начинает уже говорить нерешительным тоном, видимо, сбившись пред незнакомым предметом. Эти-то мелочи, эти-то детали изумительно и восполняют характеры. Образ встает цельно и запечатлевается надолго».
Драматург уделял большее внимание и созданию социального фона в пьесе, особенно проявлявшегося в третьем акте комедии — н сцене на площадке клубного сада. Театр сохранял этот акт (что, кстати сказать, не всегда делалось в 70-е годы), за который драматург подвергся упрекам в обилии якобы случайных и бесполезных лиц, не участвующих в развитии интриги, и в композиционной слабости пьесы; однако подлинного замысла этой сцены театр не сумел передать. Темп игры был чрезвычайно замедлен, и некоторые актеры (Шумский, Музиль), по словам критики, как бы священнодействовали. В театре в этой сцене не было социально-значительной картины нравов собственнического мира. Актеры играли жанровые персонажи и не шли далее создания бытовой картины. Самарин находил комедийно-яркие черты для роли развязного кутилы Лавра Мироныча, купца-франта с английскими бакенбардами, мягко покачивающейся походкой, у которого за внешней барственностью часто прорывалось его купеческая сущность. Музиль в роли Салая Салтаныча основное внимание уделил трудностям произношения, великолепно овладев акцентом. Акимова, играя Глафиру Фирсовну, по обыкновению, упростила образ, сосредоточив все внимание на смешных словечках, на бытовом облике говорливой свахи, не пытаясь понять социальную природу этого персонажа. Таким образом, актеры, обратив большое внимание на бытовую характеристику ролей, на психологическую правду образов, на интонационный строй речи, внося на сцену черты современной эпохи, вместе с тем не давали достаточно четкой социально-обличительной оценки образов, заменяя ее стремлением только к психологической достоверности исполнения. Однако, по словам Островского, пьеса имела в Малом театре «очень большой успех».
Н.Г. Зограф
«О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
из книги «Малый театр второй половины XIX века»
В «Последней жертве» (1877) изображались драма женщины, которая отдавала свою любовь недостойному и тяжело переживала крушение своего мнимого счастья. Обманутая Дульчиным, не только разорившим ее, но и стремившимся жениться на богатой невесте, Тугина в тяжелый момент находила поддержку у Прибыткова, который оказался в этой ситуации «благодетелем». Критика отмечала близость героев пьесы современным купеческим типам, воспринявшим влияние внешней цивилизации. Рецензент «Голоса» писал, что «Последняя жертва» — пьеса, крайне интересная по новизне выведенных в них лиц, по превосходной отделке их, где автор показал бездну наблюдательности, громадную силу таланта» и что она имела успех «огромный, и, конечно, вполне заслуженный. Многие критики, например, Аверкиев, считали главным достоинством пьесы осмеяние пошлого сентиментализма, которое они видели в том, что претензии на возвышенные чувства прикрывали в пьесе пошло-эгоистические поступки, а финал был лишен драматической окраски. Одновременно и сами персонажи оценивались многими как живые и художественно яркие, но лишенные благородства и привлекательности, в чем критики, впрочем, усматривали объективность писателя, изобразившего своих героев правдиво и без прикрас. «Все лица в комедии живые, и если ни одно из них неспособно возбудить к себе симпатию, то в этом едва ли можно винить автора»,— писал критик.
Интересно, что сценическая трактовка целого ряда ролей вызвала упреки именно за то, что актеры делали своих героев благороднее по характеру и более искренними по форме выражения чувств, чем это допускала критика. Федотова раскрывала серьезную сердечную драму своей героини. Однако образ был несколько упрощен в сравнении с сложным развитием роли. Она играла прежде всего непритворную страсть и граничащее с мелодраматизмом страдание человека, пораженного изменой любимого, но в ее образе было недостаточно доверчивости, наивных иллюзий о достоинствах любимого человека вначале, не было страха нищеты, желания вернуть свои капиталы в момент, когда она узнавала об измене возлюбленного. В исполнении Федотовой не передавался социальный характер драмы женщины, безвыходное положение которой заставляет ее согласиться на жизненный компромисс. Роль не получилась у Федотовой именно потому, что она не увидела в ней глубокого жизненного содержания, конкретного социального характера и делала из нее обычный тип героини, переживающей тяжелую личную драму. И Федотова вынуждена была вскоре отказаться от роли, которую начинает играть Ермолова.
В роли Тугиной Ермолова воссоздавала прежде всего глубокое чувство, лишенное бурной страсти и порывов, ее женственность, задушевность придавала роли мягкий и нежный колорит. С огромной психологической силой и выразительностью исполняла она, например, сцену, когда Турина получает пригласительный билет на свадьбу изменившего ей Дульчина. «Эти широко открытые глаза,— писал критик,— это тягостное недоумение, разлитое на всем лице, эти попытки собраться с мыслями, приводящие только к полной растерянности и, наконец, истерическому рыданию,— представляют поразительно жизненную картину человеческого горя». Ермолова подчеркивала сердечность Тугиной, ее нравственную высоту, простую веру в свое счастье, ее самопожертвование, драматичность и глубину чувства, когда она узнает об измене Дульчина, наконец, ее силу, когда она принимала горькое решение выйти замуж за человека, к которому у нее нет любви, но который один лишь может стать ее защитником. Ермолова играла психологически правдиво и безыскусственно. Для актрисы была характерна идеализация своих героинь, подчеркивание неподдельной искренности их чувств, силы драматизма, внутренней борьбы. И это обстоятельство накладывало свой отпечаток на все исполняемые ею роли в пьесах Островского, тем самым нарушая объективное содержание ролей, затушевывая человеческие недостатки, заслоняя действие темой борьбы и страданий идеальной русской женщины. Драма Тугиной становилась в ее исполнении трагедией русской женщины, выходила за пределы конкретной бытовой среды.
Социальное значение образа Дульчина, разорившегося дворянина, кутилы и игрока, вьющегося вокруг денег Тугиной, было отчетливо воспринято современниками. Это «эмбрион червонного валета, минус энергия и ум»,— писал критик Курепин. Это «настоящий сын века», продукт трактирной цивилизации, выхоленный и взращенный в кафешантанах и увеселительных садах, законное детище нашей изолгавшейся, измельчавшей части общества, герой балов и маскарадов, верный поклонник легкой наживы». В этом герое Островский собрал и заклеймил «язвы нашей общественной жизни», где «нет места ни смелой идее, ни частному почину». Сам драматург писал о жизненной основе этого персонажа, каких много в действительности, указывая, что для того чтобы создать живое лицо, талантливому актеру надо проявить лишь свою наблюдательность. Ленский сыграл этот тип кутилы, лишенного нравственных правил, рыскающего в поисках богатой невесты. Ленского интересовала прежде всего психологическая характеристика своего героя. Он воспроизводил легкую и быструю смену настроений порхающего по жизни человека, не сознававшего ни безнравственности, ни жестокости своего поведения. Временами он действительно мучился и страдал, но быстро забывал и свои безнравственные поступки и свое раскаяние. Видимо, Ленскому не удалось достаточно раскрыть социальную типичность своего героя, и он ограничился следованием театральной традиции, изображая легкомысленного, пустого бонвивана, увлекающего женщин и легко меняющего свои привязанности.
В роли Прибыткова Шумский играл чопорного, самолюбивого коммерсанта, чувствительного к женской красоте, солидного и независимого в обращении. Прибытков Шуйского занимал второстепенное место в спектакле, в раскрытии социального замысла пьесы. Идя от благопристойной формы поступков Прибыткова, Шумский не давал почувствовать в своем герое хищника, поджидающего вынужденное падение Тугиной. Он играл честного и солидного коммерсанта, не задумываясь о безнравственности его поведения, об его эгоистическом пренебрежении чувствами Юлии. Шумский создавал в целом очень типичный реалистический персонаж. У него была глубокая убежденность в правде своих слов, мерная поступь и спокойная уверенность жестов, он отводил наибольшее внимание психологическому рисунку образа, интонационному строю речи. Так, например, в сцене второго акта, когда Тугина целовала Прибыткова, «Шумский необыкновенно выразительно проявлял душевные ощущения, через которые проходит старик. В его глазах и звуках голоса художественно выражалось сердечное довольство, принесенное ему этим поцелуем «от души». Слова «от души» произнесены им были несколько раз, с художественным разнообразием интонации». Один из петербургских рецензентов, рекомендуя этот спектакль своим собратьям по перу, советовал им «для усвоения более правильного взгляда на драматическое дело иногда совершать поездки в Москву. Надо, в самом деле, видеть, как выходят цельно характеры лиц у г. Шумского. Например, этот умный, деловой человек, у которого по его делу всякое слово имеет обширный вес, вдруг случайно заговаривает об Росси и о Кадудже и начинает уже говорить нерешительным тоном, видимо, сбившись пред незнакомым предметом. Эти-то мелочи, эти-то детали изумительно и восполняют характеры. Образ встает цельно и запечатлевается надолго».
Драматург уделял большее внимание и созданию социального фона в пьесе, особенно проявлявшегося в третьем акте комедии — н сцене на площадке клубного сада. Театр сохранял этот акт (что, кстати сказать, не всегда делалось в 70-е годы), за который драматург подвергся упрекам в обилии якобы случайных и бесполезных лиц, не участвующих в развитии интриги, и в композиционной слабости пьесы; однако подлинного замысла этой сцены театр не сумел передать. Темп игры был чрезвычайно замедлен, и некоторые актеры (Шумский, Музиль), по словам критики, как бы священнодействовали. В театре в этой сцене не было социально-значительной картины нравов собственнического мира. Актеры играли жанровые персонажи и не шли далее создания бытовой картины. Самарин находил комедийно-яркие черты для роли развязного кутилы Лавра Мироныча, купца-франта с английскими бакенбардами, мягко покачивающейся походкой, у которого за внешней барственностью часто прорывалось его купеческая сущность. Музиль в роли Салая Салтаныча основное внимание уделил трудностям произношения, великолепно овладев акцентом. Акимова, играя Глафиру Фирсовну, по обыкновению, упростила образ, сосредоточив все внимание на смешных словечках, на бытовом облике говорливой свахи, не пытаясь понять социальную природу этого персонажа. Таким образом, актеры, обратив большое внимание на бытовую характеристику ролей, на психологическую правду образов, на интонационный строй речи, внося на сцену черты современной эпохи, вместе с тем не давали достаточно четкой социально-обличительной оценки образов, заменяя ее стремлением только к психологической достоверности исполнения. Однако, по словам Островского, пьеса имела в Малом театре «очень большой успех».
14.12.2004
Подробнее
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
История.
Впервые — журнал «Отечественные записки», 1878, № 1.
История.
Впервые — журнал «Отечественные записки», 1878, № 1.
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
История.
Впервые — журнал «Отечественные записки», 1878, № 1. Черновой автограф содержит пометы Островского, согласно которым пьеса была задумана еще в декабре 1874 года, начата 24 августа 1877 года и завершена 26 октября того же года. Непосредственная работа над текстом была крайне напряженной, о чем свидетельствуют, например, письма драматурга к Ф.А.Бурдину. 3 сентября Островский писал:
«Над своей пьесой я работаю день и ночь, до истощения сил, и скоро ее кончу». И спустя три дня признавался: «Нервы разбиты, пишу пьесу, собираю последние силы, чтоб ее кончить. Трогательно-драматический сюжет пьесы, в который я погружаюсь всей душой, еще более расстроивает меня».
Разговоры о «Последней жертве» пошли по Петербургу уже в конце октября, после того как Бурдин, получив экземпляр пьесы, устроил у себя на квартире ее чтение. Позже, в марте 1878 г., театральный обозреватель журнала «Слово» засвидетельствовал: «Слышавшие ее в чтении возвестили, что она изобилует новыми типами; что она по своим крупным достоинствам, по яркости бытовой речи, по драматизму положений может быть поставлена наряду с капитальнейшими вещами Островского, относящимися к самой блестящей поре его деятельности».
Критики же, по обыкновению, не были столь единодушны и щедры на похвалы. Доброжелательно отозвались о «Последней жертве» «С.-Петербургские ведомости» (1877, 16 ноября), отметив: «Знаток русского купеческого быта дает нам в этой пьесе понять, какие следы оставил дух времени в этом сословии». Д.В.Аверкиев в «Московских ведомостях» (1877, 12 ноября) причислил «Последнюю жертву» к лучшим произведениям Островского, утверждая, что новая пьеса «любопытна как картина современных замоскворецких нравов и в то же время представляет весьма остроумную насмешку над особым поветрием, господствующим в обществе и в современной драматической литературе, и которое можно назвать пошлым сентиментализмом». Однако Аверкиев считал, что комедия не свободна от недостатков, к коим он отнес наличие «порожних речей, то есть разговоров, не вызываемых действием», а также «обилие вводных лиц, не участвующих непосредственно в действии». В то же время критик «Биржевых ведомостей» (1877, 4 декабря) находил, что комедия «оказалась вещью крайне слабой и скучной» и что «основные мотивы пьесы стары и избиты». В.П.Буренин в «Новом времени» (1878, 3 февраля), высказав претензии к автору пьесы в связи с тем, что тот навязал действующим лицам такую меру наивности, которая, по мнению критика, смыкается с «состоянием, приближающимся к идиотизму», отмечал тем не менее «действительно огромный талант» Островского, в «Последней жертве» сказавшийся в блестящей рисовке второстепенных действующих лиц: «И с какой надлежащей мерой комического, с какой осторожной выдержкой истинного юмора, не переходящего в шарж, создает подобные аксессуарные лица г. Островский!»
Спустя десять лет о языке комедии «Последняя жертва» высказался в частном письме Н.Г.Чернышевский (И.И.Барышеву, 7—8 августа 1888 г.): «У Островского в какой-то из последних пьес — в той, где дело начинается разъяснением отношений между молодой вдовой и обирающим ее мерзавцем,— сделана попытка изобразить молодую купчиху и пожилого, очень богатого купца людьми, говорящими по-человечески, а не тем утрированным для смеха публики языком, каким говорят в прежних его пьесах честные люди купеческого сословия...»
В московском Малом театре премьера «Последней жертвы» состоялась 8 ноября 1877 года. В Петербурге на сцене Александринского театра комедия впервые была поставлена 2 декабря того же года.
Материал подготовил Максим Редин
История.
Впервые — журнал «Отечественные записки», 1878, № 1. Черновой автограф содержит пометы Островского, согласно которым пьеса была задумана еще в декабре 1874 года, начата 24 августа 1877 года и завершена 26 октября того же года. Непосредственная работа над текстом была крайне напряженной, о чем свидетельствуют, например, письма драматурга к Ф.А.Бурдину. 3 сентября Островский писал:
«Над своей пьесой я работаю день и ночь, до истощения сил, и скоро ее кончу». И спустя три дня признавался: «Нервы разбиты, пишу пьесу, собираю последние силы, чтоб ее кончить. Трогательно-драматический сюжет пьесы, в который я погружаюсь всей душой, еще более расстроивает меня».
Разговоры о «Последней жертве» пошли по Петербургу уже в конце октября, после того как Бурдин, получив экземпляр пьесы, устроил у себя на квартире ее чтение. Позже, в марте 1878 г., театральный обозреватель журнала «Слово» засвидетельствовал: «Слышавшие ее в чтении возвестили, что она изобилует новыми типами; что она по своим крупным достоинствам, по яркости бытовой речи, по драматизму положений может быть поставлена наряду с капитальнейшими вещами Островского, относящимися к самой блестящей поре его деятельности».
Критики же, по обыкновению, не были столь единодушны и щедры на похвалы. Доброжелательно отозвались о «Последней жертве» «С.-Петербургские ведомости» (1877, 16 ноября), отметив: «Знаток русского купеческого быта дает нам в этой пьесе понять, какие следы оставил дух времени в этом сословии». Д.В.Аверкиев в «Московских ведомостях» (1877, 12 ноября) причислил «Последнюю жертву» к лучшим произведениям Островского, утверждая, что новая пьеса «любопытна как картина современных замоскворецких нравов и в то же время представляет весьма остроумную насмешку над особым поветрием, господствующим в обществе и в современной драматической литературе, и которое можно назвать пошлым сентиментализмом». Однако Аверкиев считал, что комедия не свободна от недостатков, к коим он отнес наличие «порожних речей, то есть разговоров, не вызываемых действием», а также «обилие вводных лиц, не участвующих непосредственно в действии». В то же время критик «Биржевых ведомостей» (1877, 4 декабря) находил, что комедия «оказалась вещью крайне слабой и скучной» и что «основные мотивы пьесы стары и избиты». В.П.Буренин в «Новом времени» (1878, 3 февраля), высказав претензии к автору пьесы в связи с тем, что тот навязал действующим лицам такую меру наивности, которая, по мнению критика, смыкается с «состоянием, приближающимся к идиотизму», отмечал тем не менее «действительно огромный талант» Островского, в «Последней жертве» сказавшийся в блестящей рисовке второстепенных действующих лиц: «И с какой надлежащей мерой комического, с какой осторожной выдержкой истинного юмора, не переходящего в шарж, создает подобные аксессуарные лица г. Островский!»
Спустя десять лет о языке комедии «Последняя жертва» высказался в частном письме Н.Г.Чернышевский (И.И.Барышеву, 7—8 августа 1888 г.): «У Островского в какой-то из последних пьес — в той, где дело начинается разъяснением отношений между молодой вдовой и обирающим ее мерзавцем,— сделана попытка изобразить молодую купчиху и пожилого, очень богатого купца людьми, говорящими по-человечески, а не тем утрированным для смеха публики языком, каким говорят в прежних его пьесах честные люди купеческого сословия...»
В московском Малом театре премьера «Последней жертвы» состоялась 8 ноября 1877 года. В Петербурге на сцене Александринского театра комедия впервые была поставлена 2 декабря того же года.
Материал подготовил Максим Редин
Подробнее
«Правда – хорошо, а счастье лучше» Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
«Правда – хорошо, а счастье лучше»
Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
Времена, когда процветало русское купечество, теперь в прошлом. Однако благодаря творчеству А.Н.Островского мы можем представить реалистически точную картину его жизни
Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
Времена, когда процветало русское купечество, теперь в прошлом. Однако благодаря творчеству А.Н.Островского мы можем представить реалистически точную картину его жизни
«Правда – хорошо, а счастье лучше»
Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
Времена, когда процветало русское купечество, теперь в прошлом. Однако благодаря творчеству А.Н.Островского мы можем представить реалистически точную картину его жизни: в комедии «Правда хорошо, а счастье лучше» его символом стал образ купчихи Мавры Тарасовны, женщины властной, не терпящей неповиновения, которую в спектакле Сергея Женовача блестяще сыграла Евгения Глушенко. Отдельного внимания заслуживает Сила Грознов в исполнении Василия Бочкарева.
«ТВ7» №49 2004 г.
Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
Времена, когда процветало русское купечество, теперь в прошлом. Однако благодаря творчеству А.Н.Островского мы можем представить реалистически точную картину его жизни: в комедии «Правда хорошо, а счастье лучше» его символом стал образ купчихи Мавры Тарасовны, женщины властной, не терпящей неповиновения, которую в спектакле Сергея Женовача блестяще сыграла Евгения Глушенко. Отдельного внимания заслуживает Сила Грознов в исполнении Василия Бочкарева.
«ТВ7» №49 2004 г.
10.12.2004
Подробнее
Актёры, занятые в спектаклях с 14 по 19 декабря 2004 года.
Актёры, занятые в спектаклях с 14 по 19 декабря 2004 года.
Актёры, занятые в спектаклях с 14 по 19 декабря 2004 года.
14 декабря, основная сцена, «Царь Борис»: Т.Н.Лебедева, О.В.Молочная, Е.В.Доронина, Л.П.Полякова, К.В.Моисеева, Г.Г.Микшун, Н.П.Швец, Ю.В.Сафронова, В.И.Бочкарев, Г.В.Подгородинский, А.В.Вершинин, А.С.Потапов, В.А.Сафронов, Э.Е.Марцевич, Ю.Б.Ильин, В.В.Бунаков, С.А.Вещев, В.В.Дахненко, К.В.Демин, В.А.Коняев, А.В.Клюквин, В.А.Дубровский, А.Н.Анохин, О.В.Доброван, А.С.Кудинович, О.С.Мартьянов, Вл.Б.Носик, А.М.Торопов, С.А.Кагаков, А.К.Вахтеров, С.Л.Тезов, А.Т.Манке, П.В.Абрамов, А.Е.Фаддеев, Д.А.Жулин, В.А.Андрианов, С.А.Коршунов.
14 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Тайны мадридского двора»: Н.А.Верещенко, Е.М.Базарова, Е.Г.Харитонова, Д.Н.Подгорная, И.В.Иванова, О.Г.Жевакина, И.А.Жерякова, Л.В.Ещенко, В.И.Езепов, В.В.Петров, В.А.Низовой, А.Р.Хомятов, В.Г.Зотов, М.Г.Фоменко, Д.Н.Солодовник, Е.В.Арановский, сотр.Малец.
15 декабря, основная сцена, «Волки и овцы» : Л.П.Полякова, Л.В.Титова, И.В.Муравьева, Т.П.Панкова, А.В.Коршунов, Э.А.Марцевич, В.И.Езепов, Я.П.Барышев, Ю.Б.Ильин, А.Р.Хомятов, Вл.Б.Носик, Д.Н.Зеничев.
15 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Свадьба, свадьба, свадьба!»: Е.Г.Харитонова, А.Н.Евдокимова, О.Г.Жевакина, Л.В.Ещенко, С.Г.Аманова, М.А.Стерникова, М.И.Фомина, Н.П.Швец, З.Е.Андреева, А.С.Потапов, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, А.К.Вахтеров, В.А.Коняев, А.С.Кудинович, А.М.Торопов, К.В.Демин, В.В.Бунаков, В.А.Дубровский, Д.Д.Кознов, М.Г.Фоменко, В.А.Андрианов, А.Н.Анохин, С.А.Вещев, И.С.Григорьев, Е.В.Арановский.
16 декабря, основная сцена, «На всякого мудреца довольно простоты»: Л.Г.Кичанова, И.В.Муравьёва, Л.В.Юдина, Т.П.Панкова, О.Л.Пашкова, Г.Г.Микшун, А.М.Жарова, Н.П.Швец, А.В.Вершинин, А.С.Потапов, Б.В.Клюев, А.В.Клюквин, М.Г.Фоменко, А.Ю.Ермаков, П.В.Абрамов, А.Т.Манке, И.С.Григорьев.
16 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Усилия любви…»: Д.Н.Подгорная, И.В.Иванова, В.В.Андреева, Е.М.Базарова, О.Г.Жевакина, В.Г.Зотов, Д.А.Жулин, О.В.Доброван, С.А.Коршунов, А.Е.Фаддеев, Д.Н.Солодовник, В.В.Дахненко, В.А.Низовой, А.Н.Анохин.
17 декабря, основная сцена, «Горе от ума»: О.В.Молочная, И.В.Иванова, Э.А.Быстрицкая, Л.П.Полякова, Л.Г.Кичанова, Н.Л.Боронина, А.М.Жарова, Т.И.Короткова, И.В.Тельпугова, Д.Н.Подгорная, И.А.Ликсо, А.И.Охлупина, О.О.Пашкова, Ю.М.Соломин, А.В.Вершинин, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, Ю.И.Каюров, О.С.Мартьянов, В.А.Дубровский, С.Л.Тезов, В.В.Дахненко, Д.Н.Зеничев, П.Д.Складчиков, А.Е.Фаддеев, М.Г.Фоменко, И.С.Григорьев.
17 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Тайны мадридского двора»: Л.А.Суворкина, О.Л.Пашкова, Е.Г.Харитонова, Г.Г.Микшун, Н.П.Швец, В.В.Андреева, О.Г.Жевакина, И.А.Жерякова, Л.В.Ещенко, Ю.В.Сафронова, В.И.Езепов, В.В.Петров, К.В.Демин, О.В.Доброван, В.Г.Зотов, А.Н.Анохин, Д.Н.Солодовник, В.А.Андрианов, Е.В.Арановский, П.В.Абрамов, сотр.Малец.
18 декабря, основная сцена, «Последняя жертва»: Л.В.Титова, Л.П.Полякова, О.А.Чуваева, Е.М.Базарова, А.М.Жарова, В.И.Бочкарев, О.В.Доброван, Б.В.Клюев, В.А.Сафронов, П.Д.Складчиков, В.В.Дахненко, Ю.Б.Ильин, С.А.Кагаков, И.С.Григорьев, П.В.Абрамов, В.А.Андрианов.
18 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Тайны мадридского двора»: Т.Н.Лебедева, О.Л.Пашкова, Е.Г.Харитонова, Г.Г.Микшун, Н.П.Швец, Д.Н.Подгорная, И.В.Иванова, Л.В.Ещенко, О.Г.Жевакина, И.А.Жерякова, В.И.Езепов, В.В.Петров, В.А.Низовой, А.Р.Хомятов, А.В.Вершинин, М.Г.Фоменко, Д.Н.Солодовник, Е.В.Арановский, сотр. Малец.
19 декабря, основная сцена, утро, «Сказка о Царе Салтане»: Н.Н.Верещенко, В.В.Светлова, Т.Н.Рыжова, М.И.Фомина, К.Е.Блохина, студ.Надрыгулова, Д.Д.Кознов, В.Г.Зотов, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, Д.А.Жулин, В.В.Бунаков, студ.Баймурзин, студ.Камалов, студ.Куланбаев.
19 декабря, основная сцена, «Лес»: И.В.Муравьева, Д.Н.Подгорная, Л.Г.Кичанова, А.М.Жарова, О.С.Мартьянов, Вл.Б.Носик, А.М.Торопов, А.С.Потапов, Д.А.Жулин, А.Е.Фаддеев, А.Ю.Ермаков, С.С.Еремеев.
19 декабря, сцена на Б.Ордынке, утро, «Снежная Королева»: Д.Н.Подгорная, Е.М.Солодова, Л.В.Юдина, Н.П.Швец, Ю.В.Сафронова, О.Л.Пашкова, Е.О.Дмитриева, Вл.Б.Носик, С.А.Коршунов, В.В.Дахненко, А.В.Вершинин, А.Н.Анохин, В.А.Дубровский, С.Л.Тезов, студ.Марин, студ.Беленький.
19 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Бешеные деньги»: Л.П.Полякова, С.Г.Аманова, Е.М.Базарова, А.И.Ларина, М.А.Стерникова, Н.П.Швец, Е.А.Кулешова, С.С.Симакина, В.А.Низовой, В.К.Бабятинский, В.А.Баринов, К.В.Дёмин, С.Л.Тезов, С.А.Вещев, А.К.Вахтеров, А.Н.Анохин, П.В.Абрамов, О.В.Доброван, П.В.Абрамов, Е.В.Арановский, В.А.Андрианов, В.А.Ильичев.
19 декабря, малая сцена на Б.Ордынке, «День на день не приходится»: И.В.Тельпугова, Е.О.Дмитриева, О.Г.Жевакина, Л.В.Ещенко, А.В.Коршунов, В.А.Борцов, Д.Н.Зеничев, В.В.Дахненко(2 роли), В.А.Дубровский.
14 декабря, основная сцена, «Царь Борис»: Т.Н.Лебедева, О.В.Молочная, Е.В.Доронина, Л.П.Полякова, К.В.Моисеева, Г.Г.Микшун, Н.П.Швец, Ю.В.Сафронова, В.И.Бочкарев, Г.В.Подгородинский, А.В.Вершинин, А.С.Потапов, В.А.Сафронов, Э.Е.Марцевич, Ю.Б.Ильин, В.В.Бунаков, С.А.Вещев, В.В.Дахненко, К.В.Демин, В.А.Коняев, А.В.Клюквин, В.А.Дубровский, А.Н.Анохин, О.В.Доброван, А.С.Кудинович, О.С.Мартьянов, Вл.Б.Носик, А.М.Торопов, С.А.Кагаков, А.К.Вахтеров, С.Л.Тезов, А.Т.Манке, П.В.Абрамов, А.Е.Фаддеев, Д.А.Жулин, В.А.Андрианов, С.А.Коршунов.
14 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Тайны мадридского двора»: Н.А.Верещенко, Е.М.Базарова, Е.Г.Харитонова, Д.Н.Подгорная, И.В.Иванова, О.Г.Жевакина, И.А.Жерякова, Л.В.Ещенко, В.И.Езепов, В.В.Петров, В.А.Низовой, А.Р.Хомятов, В.Г.Зотов, М.Г.Фоменко, Д.Н.Солодовник, Е.В.Арановский, сотр.Малец.
15 декабря, основная сцена, «Волки и овцы» : Л.П.Полякова, Л.В.Титова, И.В.Муравьева, Т.П.Панкова, А.В.Коршунов, Э.А.Марцевич, В.И.Езепов, Я.П.Барышев, Ю.Б.Ильин, А.Р.Хомятов, Вл.Б.Носик, Д.Н.Зеничев.
15 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Свадьба, свадьба, свадьба!»: Е.Г.Харитонова, А.Н.Евдокимова, О.Г.Жевакина, Л.В.Ещенко, С.Г.Аманова, М.А.Стерникова, М.И.Фомина, Н.П.Швец, З.Е.Андреева, А.С.Потапов, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, А.К.Вахтеров, В.А.Коняев, А.С.Кудинович, А.М.Торопов, К.В.Демин, В.В.Бунаков, В.А.Дубровский, Д.Д.Кознов, М.Г.Фоменко, В.А.Андрианов, А.Н.Анохин, С.А.Вещев, И.С.Григорьев, Е.В.Арановский.
16 декабря, основная сцена, «На всякого мудреца довольно простоты»: Л.Г.Кичанова, И.В.Муравьёва, Л.В.Юдина, Т.П.Панкова, О.Л.Пашкова, Г.Г.Микшун, А.М.Жарова, Н.П.Швец, А.В.Вершинин, А.С.Потапов, Б.В.Клюев, А.В.Клюквин, М.Г.Фоменко, А.Ю.Ермаков, П.В.Абрамов, А.Т.Манке, И.С.Григорьев.
16 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Усилия любви…»: Д.Н.Подгорная, И.В.Иванова, В.В.Андреева, Е.М.Базарова, О.Г.Жевакина, В.Г.Зотов, Д.А.Жулин, О.В.Доброван, С.А.Коршунов, А.Е.Фаддеев, Д.Н.Солодовник, В.В.Дахненко, В.А.Низовой, А.Н.Анохин.
17 декабря, основная сцена, «Горе от ума»: О.В.Молочная, И.В.Иванова, Э.А.Быстрицкая, Л.П.Полякова, Л.Г.Кичанова, Н.Л.Боронина, А.М.Жарова, Т.И.Короткова, И.В.Тельпугова, Д.Н.Подгорная, И.А.Ликсо, А.И.Охлупина, О.О.Пашкова, Ю.М.Соломин, А.В.Вершинин, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, Ю.И.Каюров, О.С.Мартьянов, В.А.Дубровский, С.Л.Тезов, В.В.Дахненко, Д.Н.Зеничев, П.Д.Складчиков, А.Е.Фаддеев, М.Г.Фоменко, И.С.Григорьев.
17 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Тайны мадридского двора»: Л.А.Суворкина, О.Л.Пашкова, Е.Г.Харитонова, Г.Г.Микшун, Н.П.Швец, В.В.Андреева, О.Г.Жевакина, И.А.Жерякова, Л.В.Ещенко, Ю.В.Сафронова, В.И.Езепов, В.В.Петров, К.В.Демин, О.В.Доброван, В.Г.Зотов, А.Н.Анохин, Д.Н.Солодовник, В.А.Андрианов, Е.В.Арановский, П.В.Абрамов, сотр.Малец.
18 декабря, основная сцена, «Последняя жертва»: Л.В.Титова, Л.П.Полякова, О.А.Чуваева, Е.М.Базарова, А.М.Жарова, В.И.Бочкарев, О.В.Доброван, Б.В.Клюев, В.А.Сафронов, П.Д.Складчиков, В.В.Дахненко, Ю.Б.Ильин, С.А.Кагаков, И.С.Григорьев, П.В.Абрамов, В.А.Андрианов.
18 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Тайны мадридского двора»: Т.Н.Лебедева, О.Л.Пашкова, Е.Г.Харитонова, Г.Г.Микшун, Н.П.Швец, Д.Н.Подгорная, И.В.Иванова, Л.В.Ещенко, О.Г.Жевакина, И.А.Жерякова, В.И.Езепов, В.В.Петров, В.А.Низовой, А.Р.Хомятов, А.В.Вершинин, М.Г.Фоменко, Д.Н.Солодовник, Е.В.Арановский, сотр. Малец.
19 декабря, основная сцена, утро, «Сказка о Царе Салтане»: Н.Н.Верещенко, В.В.Светлова, Т.Н.Рыжова, М.И.Фомина, К.Е.Блохина, студ.Надрыгулова, Д.Д.Кознов, В.Г.Зотов, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, Д.А.Жулин, В.В.Бунаков, студ.Баймурзин, студ.Камалов, студ.Куланбаев.
19 декабря, основная сцена, «Лес»: И.В.Муравьева, Д.Н.Подгорная, Л.Г.Кичанова, А.М.Жарова, О.С.Мартьянов, Вл.Б.Носик, А.М.Торопов, А.С.Потапов, Д.А.Жулин, А.Е.Фаддеев, А.Ю.Ермаков, С.С.Еремеев.
19 декабря, сцена на Б.Ордынке, утро, «Снежная Королева»: Д.Н.Подгорная, Е.М.Солодова, Л.В.Юдина, Н.П.Швец, Ю.В.Сафронова, О.Л.Пашкова, Е.О.Дмитриева, Вл.Б.Носик, С.А.Коршунов, В.В.Дахненко, А.В.Вершинин, А.Н.Анохин, В.А.Дубровский, С.Л.Тезов, студ.Марин, студ.Беленький.
19 декабря, сцена на Б.Ордынке, «Бешеные деньги»: Л.П.Полякова, С.Г.Аманова, Е.М.Базарова, А.И.Ларина, М.А.Стерникова, Н.П.Швец, Е.А.Кулешова, С.С.Симакина, В.А.Низовой, В.К.Бабятинский, В.А.Баринов, К.В.Дёмин, С.Л.Тезов, С.А.Вещев, А.К.Вахтеров, А.Н.Анохин, П.В.Абрамов, О.В.Доброван, П.В.Абрамов, Е.В.Арановский, В.А.Андрианов, В.А.Ильичев.
19 декабря, малая сцена на Б.Ордынке, «День на день не приходится»: И.В.Тельпугова, Е.О.Дмитриева, О.Г.Жевакина, Л.В.Ещенко, А.В.Коршунов, В.А.Борцов, Д.Н.Зеничев, В.В.Дахненко(2 роли), В.А.Дубровский.
Подробнее
Во вторник, 14 декабря в 12.35
Во вторник, 14 декабря в 12.35 телеканал «Культура» покажет программу «Виктор Коршунов и его ученики» (К 75-летию Генерального директора Малого театра, народного артиста СССР, профессора Высшего театрального училища им. М.С.Щепкина В.И.Коршунова).
Подробнее
Сегодня в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» роль Софьи Игнатьевны Турусиной впервые исполнит народная артистка России Лилия Витальевна Юдина. Пожелаем Актрисе ни пуха, ни пера!
Сегодня в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» роль Софьи Игнатьевны Турусиной впервые исполнит народная артистка России Лилия Витальевна Юдина.
Пожелаем Актрисе ни пуха, ни пера!
Пожелаем Актрисе ни пуха, ни пера!
Подробнее
«К 250-летию русского театра» Влас Дорошевич «Похороны Н.М.Медведевой»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«Похороны Н.М.Медведевой»
Влас Дорошевич
«Похороны Н.М.Медведевой»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«Похороны Н.М.Медведевой»
Впервые опубликовано – «Россия», 1899, № 171 (под заголовком «В Москве»).
[right">«Не таё...»
Аким из «Власти тьмы»[/right">
Жалко, что умер старичок, кладбищенский дьякон, перехоронивший на Ваганьковском всех великих артистов.
Каждый раз, как, хоронили славного артиста Малого театра, старичок-дьякон обращался к живым всегда с одной и той же остротой:
— А, ведь, у нас, на Ваганьковском-то, труппа будет посильнее, чем у вас!
«Труппа Ваганьковского кладбища» увеличилась еще одной великой артисткой.
14-го октября, в день 75-летия Малого театра, опустили в могилу Надежду Михайловну Медведеву.
Расскажем, однако, об этом вдвойне печальном событии по порядку.
13-е октября. Отправляясь на Курский вокзал, встречать тело Н.М. Медведевой, я думаю:
— Ну, и толкотня же, наверное, будет.
Москва всегда умела не только при жизни, но и по смерти чтить своих выдающихся деятелей. Эта благородная черта была у нее в характере.
Приезжаю, — по платформе бродят несколько артистов.
— Должно быть, все в залах.
Но и в залах тесноты что-то не замечается. Там-сям два-три человека.
И среди них с недоумевающим видом ходит очень известный в Москве «специалист по описанию похорон». Есть такой тип. О покойниках говорит «со смаком». Он «покойника любит». И когда умирает кто-нибудь из крупных деятелей, — у покойницкого писателя на лице торжество. Словно радуется добрый человек:
— Слава Богу! Случай попрактиковаться вышел\\\\\\\\\\\\\\\' Обращаюсь к нему:
— Я от Москвы поотвык. Скажите, как вы находите встречу? Для Москвы прилично?
Покойницкий писатель делает «высокоспециальное» лицо:
— Судя по значительности покойника, публики неосновательно. Был, например, такой покойник Родон...
— Был такой упокойник.
— Так тогда, при встрече тела, публики было куда основательнее. В неустойке Москва. Не говоря уже о других значительных покойниках. Например, когда хоронили Ивана Васильевича Самарина...
Судя по всему, ничего похожего на Самаринские похороны не предвидится.
Что тогда было! Один теперь известный товарищ прокурора, тогда занимавшийся адвокатурой и репортерством, — в редакцию своей газеты даже отчет о похоронах доставить не мог: был задержан полицией за то, что «лез», — до того была ошеломлена полиция наплывом публики на похороны «не генерала».
Теперь, наверное, ни одного репортера по такому поводу не арестуют, — что жаль.
Встречаюсь с артистами Малого театра.
— Завтра, в день похорон, у вас спектакля, конечно, не будет?
— Нет, не беспокойтесь, будет!
Странно как-то.
Из 75-ти лет, две трети этого срока Н.М. Медведева служила украшением Малого театра. И в такой день «осиротевшую семью артистов» заставлять играть!
Со стороны театрального начальства большая, большая странность.
— Да сами-то вы, господа артисты, просили, ходатайствовали, чтобы отменили спектакль в этот день?
— Нет. Не просили, неудобно... Как начальство посмотрит... Гм... Если бы гг. артистам Малого театра стали выдавать чины
за выслугу, они бы скоро дослужились до статских советников.
Большие обнаруживаются способности!
— Кстати. У вас, ведь, завтра 75-летие театра. «Первого русского драматического театра»! Чем же ознаменовывается это событие? Спектакль какой-нибудь особенный?
— Н-нет... Ничем не ознаменовывается... Спектакль как спектакль...
— Что же ставится?
— «Идиот».
В день 75-летия лучшего русского драматического театра поставить не Островского, не Гоголя, не Грибоедова, а безграмотную, бессовестную переделку господина Крылова! Поставить «Идиота», которому бы и ни в какой день на образцовой сцене не место, потому что не дело образцовой сцены поощрять, — не скажем, по деликатности, кражу, а самоуправство над чужой собственностью, — а в такой день, в день 75-летнего юбилея...
— Да кто ж у вас репертуар-то составляет?
— Казначей скакового общества.
Казначей скакового общества участвует обыкновенно в составлении программы скачек. Но при чем же спортсменство в составлении репертуара?
— Таково уж новое теченье!
— Послушайте, однако, я тут не вижу даже всей труппы Малого театра?
— Все и не могли приехать встретить тело. Сегодня в Новом театре даже репетиция не отменена.
Тут уж я, каюсь, не поверил. Заехал потом сам в Новый театр:
— Была репетиция?
— Была-с.
Не отменить репетиции для драматической труппы в тот день, когда эта труппа должна встречать тело великой артистки!
Это уже даже и для спортсменов непростительно.
Будем с интересом ждать смерти Гальти-Мора. Может быть, тогда в Малом театре отменят хоть репетицию.
10 минут второго. Поезд пришел, пассажиры расходятся. К платформе подают траурный вагон, обитый внутри черной материей, артисты Малого театра и родственники покойной на руках выносят гроб Н.М. Медведевой и ставят на катафалк. Духовенство служит литию.
Если из толпы, окружающей катафалк, исключить любопытных, случайно попавших на зрелище, — останется очень небольшая кучка родственников, артистов Малого театра и три-четыре литератора.
Около меня стоит М.Н. Ермолова. Никогда еще я не видал у нашей знаменитой трагической артистки такого трагического лица. На нем написано глубокое, сильное, могучее горе. Великая ученица оплакивает великую учительницу.
Ермолова с трагическим, полным безутешной скорби лицом, — у гроба Медведевой, — это самое потрясающее, что было в этих похоронах. Единственное потрясающее. Единственное глубокое, единственно, что оставляло впечатление.
— Ну, что ж вы? Идите, возлагайте венок от «России»! — говорил мне коллега, московский журналист.
— А я возложу после венков от московской прессы.
— Вам придется, в таком случае, или не ждать ни минуты, или ждать очень долго. Ни одного венка от московской печати на гроб Медведевой нет.
— Не может быть?!
Во время похорон Самарина я сотрудничал в одной нищей, умиравшей московской газете. И то мы наскребли на дне кассы на маленький венок. Нельзя было литераторам не почтить памяти великого артиста.
Правда, мы не отличались в то время такой почтительностью:
теперь московские газеты сообщают даже о проездах и отъездах, кажется, письмоводителей из участков.
Но, впрочем, может быть, московские газеты возложат свои венки завтра, в день похорон. Отложим их на завтра.
— А где же председатель Общества драматических писателей? Уж им-то, кажется, была и была полезна покойная?
Ах, председатель ужасно занят приготовлениями к завтраку в «Славянском базаре», по случаю юбилея общества.
— Где же хоть секретарь?
И секретарь очень занят. Может быть, он как раз в настоящее время получает свои 17, — или сколько он там их получает, — тысяч!
— Ну, хоть казначей?
И казначей занят. Получает свои семь тысяч.
— Значит, от драматических писателей никого?
— Никого.
— А где же хоть венок «из приличия»?
— И венка нет.
Отложим и драматических писателей на завтра.
— А где артисты, директора частных сцен?
— И их никого нет.
И идя за гробом Н.М. Медведевой, который несут сослуживцы, я с удивлением спрашиваю соседа:
— В Москве я или не в Москве?
— В самой настоящей теперешней Москве.
14-е октября. День похорон.
Церковь Благовещения, на Тверской, конечно, полна. Не уместившиеся в церкви толкутся на паперти на церковном дворе.
— А был такой покойник Градов-Соколов, — бормочет мне «покойницкий писатель», — так когда его хоронили, — куда больше тогда оживления было...
Ах, смолкните вы, г. покойницкий писатель! И без вас воспоминания о «прежней Москве» и сравнения лезут в голову.
Пока идет служба в переполненной церкви, — на церковном дворе разговорился с одним старым театралом.
— Что это, скажите, тон у артистов Малого театра такой тихонький? Прежде, что-то помнится, «олимпийцы» эти таким тоном не говорили.
— Как бы вам сказать! Немножко их Художественный театр «убивает»: уж очень московская публика тому театру поклоняться начала. А с другой стороны, — и это «слушайтесь начальства» уж очень в ушах, словно похоронный колокол, гудит. Тут, знаете ли, притихнешь, когда только и говорят: «слушайтесь начальства, и ничего более». Уж очень от театра «службой» пахнуло. Ну, и при-завял артист...
— Сегодня-то можно бы и оправиться. На их улице праздник, — 75-летие их славного театра. На их улице и скорбь: Н.М. Медведеву хоронят.
— В этот-то день и призавяли сильные. Тяжело служащим на похоронах артиста... Но много ли нам артистов хоронить осталось? Если так пойдет, мы, с Божьей помощью, больше исправным служащим, считающимся на хорошем счету, аплодировать будем. Несут. Поклониться артистке, для которой театр был храм, а не канцелярия.
Народ повалил из церкви. Понесли венки. Как-то отнеслись к памяти артистки, которую «боготворила вся Москва»?
Изо всей московской печати возложить на гроб великой артистки венок догадалась только одна газета — «Московский Листок».
От Общества русских драматических писателей ни депутации, ни венка.
Можно же драматургам так предстоящей кормежкой увлечься, чтобы даже смерти Н.М. Медведевой не заметить.
От частных театров и венки есть, и кое-кто из актеров.
— А где же Корш? Он всегда на всех похоронах, бывало, больше всех вертелся, прыгал, — и вообще такое впечатление производил, словно он-то и есть «виновник торжества».
— И Корша, представьте, нет. Да что Корша самого! Венка от его театра нет!
Игнорирует.
Тут уж я, прямо, с сожалением посмотрел на артистов Малого театра.
Если уж даже бывший содержатель вешалки до такой смелости дошел, — дело совсем в Москве плохо. Не обратить никакого внимания на похороны старейшей артистки Малого театра, — на такую дерзость г. Корш прежде бы не отважился.
Конечно, памяти почившей артистки это решительно все равно. Вот уж именно: «что он Гекубе»?
Да и публике тоже решительно все равно: «Театра-фарса» нет, «Театр-водевиль» есть. Не все ли равно?
Но как показатель того, насколько подупал в Москве «решпект» Малого театра, — это характерно. Прежде, повторяю, г. Коршу такого «игнорирования» Малого театра не пришло бы в голову.
Родственники и артист петербургской оперы г. Фигнер выносят гроб из церкви. Ставят на катафалк; печальное шествие трогается, — и, чем ближе к кладбищу, тем вереница провожатых становится все меньше и меньше, и на кладбище является уж так обидно мало, — что, если бы был жив старичок ваганьковский дьякон, перехоронивший всех великих артистов и повторявший всегда одну и ту же остроту, — он бы, наверное, удивился.
— Позвольте! Ту ли Медведеву хоронят? Ужели Надежду Михайловну?
На похоронах купца второй гильдии бывает в Москве народу не меньше, не говоря уже о купцах первой гильдии!
Гордость и украшение русской сцены, руководительницу и наставницу двух поколений артистов, носительницу лучших заветов великого прошлого, последнюю из «стаи славных», — опускают в могилу, рядом с могилой ее мужа, артиста Охотина, для памятника которого сама Н.М. Медведева избрала горькие стихи Соймо-нова:
«Он сердцем жил, и сердце это билось
Любовью чистой и святой,
Он в жизни шел тернистою тропой,
Так мудрено ль, что сердце то разбилось?»
Горькие стихи, которые звучат горьким упреком многим и многим закулисным терниям, которыми была усеяна дорога покойного артиста...
Зарычала земля, посыпавшаяся на гроб, — и у края могилы стал присяжный поверенный Шубинский.
Г-н Шубинский вызывал пред собравшимися, —увы! —малочисленными, — дорогой образ незабвенной артистки:
— Это было поистине редкое человеческое сердце, сохранившее неувядаемую молодость до последних мгновений жизни. Всем памятно ее прекрасное лицо, поражавшее своей моложавостью, ее речь, в минуту увлечения, так и звучавшая серебром молодости.
От этого описания, г. Шубинский перешел к определению того места, которое занимает покойная в истории театра:
— Говорят, бессмертие несвойственно сценическим деятелям. Я думаю иначе. Разве имена великих артистов, как символ бессмертия, не живут посреди нас? Разве имя Щепкина, к которому ближе всех по свойствам своего таланта стояла покойная, не близко нам? Разве, стоя среди двух исполинов непосредственности, великого гения трагедии — Мочалова и великого гения комедии — Садовского, Щепкин не оставил нам своих неувядаемых художественных заветов, великого художественного светоча, озаряющего до сих пор путь не только сцены, но и драматургии! Нет, все истинно художественное переживает своих творцов! Так и Надежда Михайловна, подобно незабвенному Щепкину, оставила нам великие заветы художественного реализма, воплощенные в ее несравненной игре, в целой плеяде прекрасных служительниц сценического искусства.
Упомянув о том, что все, кто обращался к покойной за помощью, советом, с сомнением, за указанием, — «уходили от нее утешенные, ободренные и просвещенные», оратор закончил речь очерком общественной деятельности покойной:
— Свою полувековую деятельность покойная начала в эпоху, чуждую тому, что представляют собою театры в настоящие дни:
жизненный прогресс еще не коснулся их. Тогда господствовали лишь казенные театры. Но время двигалось вперед; частные театры, составлявшие лишь достояние провинции, народились и в столицах; образовалось многолюдное сословие артистов частных сцен, а это, в свою очередь, выдвинуло и столь свойственную нашему времени идею коллективизма, постепенно стало ослабевать различие между служителями казенных и частных сцен, и вот в недавние дни преграда, разделявшая их, как бы разрушилась совсем, и все они собрались в братском союзе отпраздновать день общего единения. Кто же явился выразителем их чувств, надежд, заветов и ожиданий? Чей голос с искренностью и глубиною зазвучал в ответ на общие запросы сценической жизни? Это был голос Надежды Михайловны. Молодость, присущая ее сердцу, явила и здесь прекрасный отклик всеобщим надеждам и пожеланиям. Это была последняя ступень к великой памяти о ней. Ее прекрасное сердце надолго переживет ее. Я не говорю над ее могилой «вечная память», а скажу «вечная слава» знаменитой артистке, великой учительнице, прекрасной носительнице лучших сценических заветов.
И эти горячие, прекрасные слова звучали такой иронией при взгляде на маленькую кучку людей, окружавшую могилу.
— Надежда умерла! — прозвучал громкий, растроганный голос. Это говорил старый товарищ покойной, М.А. Дурново, бывший артист Малого театра, удалившийся от дел.
Он сказал несколько слов о том, что «жив Малый театр»:
— Мы хороним трупы, но жива труппа.
Жива ли?
По крайней мере, не подает никаких признаков жизни.
Новая речь.
— Кто-нибудь из Малого театра?
— Нет. Один помощник присяжного поверенного.
Не надо вовсе быть Медведевой, чтобы на могиле произнес речь помощник присяжного поверенного! На чьих похоронах не произносят речей помощники присяжных поверенных? Они говорят для практики.
И всё.
Все с недоумением поглядывают на премьеров Малого театра.
Хоть бы одно слово!
Одно простое «спасибо» от имени труппы великой учительнице.
Одно товарищеское «прости».
Ни звука.
Да и говорят ли когда-нибудь эти господа, если даже у могилы Медведевой, в день 75-летия Малого театра, у них не рождается ни одной мысли, которую стоило бы высказать вслух.
Это производит тягостное впечатление...
Молчат премьеры, за ними молчат и второстепенные.
— Да неужели так-таки и нельзя ничего найти сказать о Медведевой?
— Как ничего? О такой артистке? О таком товарище? О таком человеке?
— Чего ж вы молчите?
— Неловко. Премьеры молчат, — а нам неудобно начинать первым!
О, господа, господа! Сколько превосходных чиновников потеряли в вашем лице наши департаменты!
И только один образ остается в памяти на этих похоронах «сослуживицы», образ величественный, скорбный, прекрасный.
Это трагическое, полное скорби, горя лицо М Н Ермоловой, стоящей у могилы великой учительницы
На могильном холме вырастает груда венков, — все расходятся.
Так кончаются эти скромные похороны, очень скромные для Медведевой, чересчур скромные для Москвы
— Москва, однако...
— Чего там «однако». Прямо — осрамилась Москва. Срамота-с. Не та Москва! Купец да вицмундир, — вот перед чем только и кланяется теперешняя Москва Теперь в Москве и Аксаков умри, таких бы похорон не было. В Москве и жить тяжело, и умирать скверно
Действительно.. не таё...
Влас Дорошевич
«Похороны Н.М.Медведевой»
Впервые опубликовано – «Россия», 1899, № 171 (под заголовком «В Москве»).
[right">«Не таё...»
Аким из «Власти тьмы»[/right">
Жалко, что умер старичок, кладбищенский дьякон, перехоронивший на Ваганьковском всех великих артистов.
Каждый раз, как, хоронили славного артиста Малого театра, старичок-дьякон обращался к живым всегда с одной и той же остротой:
— А, ведь, у нас, на Ваганьковском-то, труппа будет посильнее, чем у вас!
«Труппа Ваганьковского кладбища» увеличилась еще одной великой артисткой.
14-го октября, в день 75-летия Малого театра, опустили в могилу Надежду Михайловну Медведеву.
Расскажем, однако, об этом вдвойне печальном событии по порядку.
13-е октября. Отправляясь на Курский вокзал, встречать тело Н.М. Медведевой, я думаю:
— Ну, и толкотня же, наверное, будет.
Москва всегда умела не только при жизни, но и по смерти чтить своих выдающихся деятелей. Эта благородная черта была у нее в характере.
Приезжаю, — по платформе бродят несколько артистов.
— Должно быть, все в залах.
Но и в залах тесноты что-то не замечается. Там-сям два-три человека.
И среди них с недоумевающим видом ходит очень известный в Москве «специалист по описанию похорон». Есть такой тип. О покойниках говорит «со смаком». Он «покойника любит». И когда умирает кто-нибудь из крупных деятелей, — у покойницкого писателя на лице торжество. Словно радуется добрый человек:
— Слава Богу! Случай попрактиковаться вышел\\\\\\\\\\\\\\\' Обращаюсь к нему:
— Я от Москвы поотвык. Скажите, как вы находите встречу? Для Москвы прилично?
Покойницкий писатель делает «высокоспециальное» лицо:
— Судя по значительности покойника, публики неосновательно. Был, например, такой покойник Родон...
— Был такой упокойник.
— Так тогда, при встрече тела, публики было куда основательнее. В неустойке Москва. Не говоря уже о других значительных покойниках. Например, когда хоронили Ивана Васильевича Самарина...
Судя по всему, ничего похожего на Самаринские похороны не предвидится.
Что тогда было! Один теперь известный товарищ прокурора, тогда занимавшийся адвокатурой и репортерством, — в редакцию своей газеты даже отчет о похоронах доставить не мог: был задержан полицией за то, что «лез», — до того была ошеломлена полиция наплывом публики на похороны «не генерала».
Теперь, наверное, ни одного репортера по такому поводу не арестуют, — что жаль.
Встречаюсь с артистами Малого театра.
— Завтра, в день похорон, у вас спектакля, конечно, не будет?
— Нет, не беспокойтесь, будет!
Странно как-то.
Из 75-ти лет, две трети этого срока Н.М. Медведева служила украшением Малого театра. И в такой день «осиротевшую семью артистов» заставлять играть!
Со стороны театрального начальства большая, большая странность.
— Да сами-то вы, господа артисты, просили, ходатайствовали, чтобы отменили спектакль в этот день?
— Нет. Не просили, неудобно... Как начальство посмотрит... Гм... Если бы гг. артистам Малого театра стали выдавать чины
за выслугу, они бы скоро дослужились до статских советников.
Большие обнаруживаются способности!
— Кстати. У вас, ведь, завтра 75-летие театра. «Первого русского драматического театра»! Чем же ознаменовывается это событие? Спектакль какой-нибудь особенный?
— Н-нет... Ничем не ознаменовывается... Спектакль как спектакль...
— Что же ставится?
— «Идиот».
В день 75-летия лучшего русского драматического театра поставить не Островского, не Гоголя, не Грибоедова, а безграмотную, бессовестную переделку господина Крылова! Поставить «Идиота», которому бы и ни в какой день на образцовой сцене не место, потому что не дело образцовой сцены поощрять, — не скажем, по деликатности, кражу, а самоуправство над чужой собственностью, — а в такой день, в день 75-летнего юбилея...
— Да кто ж у вас репертуар-то составляет?
— Казначей скакового общества.
Казначей скакового общества участвует обыкновенно в составлении программы скачек. Но при чем же спортсменство в составлении репертуара?
— Таково уж новое теченье!
— Послушайте, однако, я тут не вижу даже всей труппы Малого театра?
— Все и не могли приехать встретить тело. Сегодня в Новом театре даже репетиция не отменена.
Тут уж я, каюсь, не поверил. Заехал потом сам в Новый театр:
— Была репетиция?
— Была-с.
Не отменить репетиции для драматической труппы в тот день, когда эта труппа должна встречать тело великой артистки!
Это уже даже и для спортсменов непростительно.
Будем с интересом ждать смерти Гальти-Мора. Может быть, тогда в Малом театре отменят хоть репетицию.
10 минут второго. Поезд пришел, пассажиры расходятся. К платформе подают траурный вагон, обитый внутри черной материей, артисты Малого театра и родственники покойной на руках выносят гроб Н.М. Медведевой и ставят на катафалк. Духовенство служит литию.
Если из толпы, окружающей катафалк, исключить любопытных, случайно попавших на зрелище, — останется очень небольшая кучка родственников, артистов Малого театра и три-четыре литератора.
Около меня стоит М.Н. Ермолова. Никогда еще я не видал у нашей знаменитой трагической артистки такого трагического лица. На нем написано глубокое, сильное, могучее горе. Великая ученица оплакивает великую учительницу.
Ермолова с трагическим, полным безутешной скорби лицом, — у гроба Медведевой, — это самое потрясающее, что было в этих похоронах. Единственное потрясающее. Единственное глубокое, единственно, что оставляло впечатление.
— Ну, что ж вы? Идите, возлагайте венок от «России»! — говорил мне коллега, московский журналист.
— А я возложу после венков от московской прессы.
— Вам придется, в таком случае, или не ждать ни минуты, или ждать очень долго. Ни одного венка от московской печати на гроб Медведевой нет.
— Не может быть?!
Во время похорон Самарина я сотрудничал в одной нищей, умиравшей московской газете. И то мы наскребли на дне кассы на маленький венок. Нельзя было литераторам не почтить памяти великого артиста.
Правда, мы не отличались в то время такой почтительностью:
теперь московские газеты сообщают даже о проездах и отъездах, кажется, письмоводителей из участков.
Но, впрочем, может быть, московские газеты возложат свои венки завтра, в день похорон. Отложим их на завтра.
— А где же председатель Общества драматических писателей? Уж им-то, кажется, была и была полезна покойная?
Ах, председатель ужасно занят приготовлениями к завтраку в «Славянском базаре», по случаю юбилея общества.
— Где же хоть секретарь?
И секретарь очень занят. Может быть, он как раз в настоящее время получает свои 17, — или сколько он там их получает, — тысяч!
— Ну, хоть казначей?
И казначей занят. Получает свои семь тысяч.
— Значит, от драматических писателей никого?
— Никого.
— А где же хоть венок «из приличия»?
— И венка нет.
Отложим и драматических писателей на завтра.
— А где артисты, директора частных сцен?
— И их никого нет.
И идя за гробом Н.М. Медведевой, который несут сослуживцы, я с удивлением спрашиваю соседа:
— В Москве я или не в Москве?
— В самой настоящей теперешней Москве.
14-е октября. День похорон.
Церковь Благовещения, на Тверской, конечно, полна. Не уместившиеся в церкви толкутся на паперти на церковном дворе.
— А был такой покойник Градов-Соколов, — бормочет мне «покойницкий писатель», — так когда его хоронили, — куда больше тогда оживления было...
Ах, смолкните вы, г. покойницкий писатель! И без вас воспоминания о «прежней Москве» и сравнения лезут в голову.
Пока идет служба в переполненной церкви, — на церковном дворе разговорился с одним старым театралом.
— Что это, скажите, тон у артистов Малого театра такой тихонький? Прежде, что-то помнится, «олимпийцы» эти таким тоном не говорили.
— Как бы вам сказать! Немножко их Художественный театр «убивает»: уж очень московская публика тому театру поклоняться начала. А с другой стороны, — и это «слушайтесь начальства» уж очень в ушах, словно похоронный колокол, гудит. Тут, знаете ли, притихнешь, когда только и говорят: «слушайтесь начальства, и ничего более». Уж очень от театра «службой» пахнуло. Ну, и при-завял артист...
— Сегодня-то можно бы и оправиться. На их улице праздник, — 75-летие их славного театра. На их улице и скорбь: Н.М. Медведеву хоронят.
— В этот-то день и призавяли сильные. Тяжело служащим на похоронах артиста... Но много ли нам артистов хоронить осталось? Если так пойдет, мы, с Божьей помощью, больше исправным служащим, считающимся на хорошем счету, аплодировать будем. Несут. Поклониться артистке, для которой театр был храм, а не канцелярия.
Народ повалил из церкви. Понесли венки. Как-то отнеслись к памяти артистки, которую «боготворила вся Москва»?
Изо всей московской печати возложить на гроб великой артистки венок догадалась только одна газета — «Московский Листок».
От Общества русских драматических писателей ни депутации, ни венка.
Можно же драматургам так предстоящей кормежкой увлечься, чтобы даже смерти Н.М. Медведевой не заметить.
От частных театров и венки есть, и кое-кто из актеров.
— А где же Корш? Он всегда на всех похоронах, бывало, больше всех вертелся, прыгал, — и вообще такое впечатление производил, словно он-то и есть «виновник торжества».
— И Корша, представьте, нет. Да что Корша самого! Венка от его театра нет!
Игнорирует.
Тут уж я, прямо, с сожалением посмотрел на артистов Малого театра.
Если уж даже бывший содержатель вешалки до такой смелости дошел, — дело совсем в Москве плохо. Не обратить никакого внимания на похороны старейшей артистки Малого театра, — на такую дерзость г. Корш прежде бы не отважился.
Конечно, памяти почившей артистки это решительно все равно. Вот уж именно: «что он Гекубе»?
Да и публике тоже решительно все равно: «Театра-фарса» нет, «Театр-водевиль» есть. Не все ли равно?
Но как показатель того, насколько подупал в Москве «решпект» Малого театра, — это характерно. Прежде, повторяю, г. Коршу такого «игнорирования» Малого театра не пришло бы в голову.
Родственники и артист петербургской оперы г. Фигнер выносят гроб из церкви. Ставят на катафалк; печальное шествие трогается, — и, чем ближе к кладбищу, тем вереница провожатых становится все меньше и меньше, и на кладбище является уж так обидно мало, — что, если бы был жив старичок ваганьковский дьякон, перехоронивший всех великих артистов и повторявший всегда одну и ту же остроту, — он бы, наверное, удивился.
— Позвольте! Ту ли Медведеву хоронят? Ужели Надежду Михайловну?
На похоронах купца второй гильдии бывает в Москве народу не меньше, не говоря уже о купцах первой гильдии!
Гордость и украшение русской сцены, руководительницу и наставницу двух поколений артистов, носительницу лучших заветов великого прошлого, последнюю из «стаи славных», — опускают в могилу, рядом с могилой ее мужа, артиста Охотина, для памятника которого сама Н.М. Медведева избрала горькие стихи Соймо-нова:
«Он сердцем жил, и сердце это билось
Любовью чистой и святой,
Он в жизни шел тернистою тропой,
Так мудрено ль, что сердце то разбилось?»
Горькие стихи, которые звучат горьким упреком многим и многим закулисным терниям, которыми была усеяна дорога покойного артиста...
Зарычала земля, посыпавшаяся на гроб, — и у края могилы стал присяжный поверенный Шубинский.
Г-н Шубинский вызывал пред собравшимися, —увы! —малочисленными, — дорогой образ незабвенной артистки:
— Это было поистине редкое человеческое сердце, сохранившее неувядаемую молодость до последних мгновений жизни. Всем памятно ее прекрасное лицо, поражавшее своей моложавостью, ее речь, в минуту увлечения, так и звучавшая серебром молодости.
От этого описания, г. Шубинский перешел к определению того места, которое занимает покойная в истории театра:
— Говорят, бессмертие несвойственно сценическим деятелям. Я думаю иначе. Разве имена великих артистов, как символ бессмертия, не живут посреди нас? Разве имя Щепкина, к которому ближе всех по свойствам своего таланта стояла покойная, не близко нам? Разве, стоя среди двух исполинов непосредственности, великого гения трагедии — Мочалова и великого гения комедии — Садовского, Щепкин не оставил нам своих неувядаемых художественных заветов, великого художественного светоча, озаряющего до сих пор путь не только сцены, но и драматургии! Нет, все истинно художественное переживает своих творцов! Так и Надежда Михайловна, подобно незабвенному Щепкину, оставила нам великие заветы художественного реализма, воплощенные в ее несравненной игре, в целой плеяде прекрасных служительниц сценического искусства.
Упомянув о том, что все, кто обращался к покойной за помощью, советом, с сомнением, за указанием, — «уходили от нее утешенные, ободренные и просвещенные», оратор закончил речь очерком общественной деятельности покойной:
— Свою полувековую деятельность покойная начала в эпоху, чуждую тому, что представляют собою театры в настоящие дни:
жизненный прогресс еще не коснулся их. Тогда господствовали лишь казенные театры. Но время двигалось вперед; частные театры, составлявшие лишь достояние провинции, народились и в столицах; образовалось многолюдное сословие артистов частных сцен, а это, в свою очередь, выдвинуло и столь свойственную нашему времени идею коллективизма, постепенно стало ослабевать различие между служителями казенных и частных сцен, и вот в недавние дни преграда, разделявшая их, как бы разрушилась совсем, и все они собрались в братском союзе отпраздновать день общего единения. Кто же явился выразителем их чувств, надежд, заветов и ожиданий? Чей голос с искренностью и глубиною зазвучал в ответ на общие запросы сценической жизни? Это был голос Надежды Михайловны. Молодость, присущая ее сердцу, явила и здесь прекрасный отклик всеобщим надеждам и пожеланиям. Это была последняя ступень к великой памяти о ней. Ее прекрасное сердце надолго переживет ее. Я не говорю над ее могилой «вечная память», а скажу «вечная слава» знаменитой артистке, великой учительнице, прекрасной носительнице лучших сценических заветов.
И эти горячие, прекрасные слова звучали такой иронией при взгляде на маленькую кучку людей, окружавшую могилу.
— Надежда умерла! — прозвучал громкий, растроганный голос. Это говорил старый товарищ покойной, М.А. Дурново, бывший артист Малого театра, удалившийся от дел.
Он сказал несколько слов о том, что «жив Малый театр»:
— Мы хороним трупы, но жива труппа.
Жива ли?
По крайней мере, не подает никаких признаков жизни.
Новая речь.
— Кто-нибудь из Малого театра?
— Нет. Один помощник присяжного поверенного.
Не надо вовсе быть Медведевой, чтобы на могиле произнес речь помощник присяжного поверенного! На чьих похоронах не произносят речей помощники присяжных поверенных? Они говорят для практики.
И всё.
Все с недоумением поглядывают на премьеров Малого театра.
Хоть бы одно слово!
Одно простое «спасибо» от имени труппы великой учительнице.
Одно товарищеское «прости».
Ни звука.
Да и говорят ли когда-нибудь эти господа, если даже у могилы Медведевой, в день 75-летия Малого театра, у них не рождается ни одной мысли, которую стоило бы высказать вслух.
Это производит тягостное впечатление...
Молчат премьеры, за ними молчат и второстепенные.
— Да неужели так-таки и нельзя ничего найти сказать о Медведевой?
— Как ничего? О такой артистке? О таком товарище? О таком человеке?
— Чего ж вы молчите?
— Неловко. Премьеры молчат, — а нам неудобно начинать первым!
О, господа, господа! Сколько превосходных чиновников потеряли в вашем лице наши департаменты!
И только один образ остается в памяти на этих похоронах «сослуживицы», образ величественный, скорбный, прекрасный.
Это трагическое, полное скорби, горя лицо М Н Ермоловой, стоящей у могилы великой учительницы
На могильном холме вырастает груда венков, — все расходятся.
Так кончаются эти скромные похороны, очень скромные для Медведевой, чересчур скромные для Москвы
— Москва, однако...
— Чего там «однако». Прямо — осрамилась Москва. Срамота-с. Не та Москва! Купец да вицмундир, — вот перед чем только и кланяется теперешняя Москва Теперь в Москве и Аксаков умри, таких бы похорон не было. В Москве и жить тяжело, и умирать скверно
Действительно.. не таё...
09.12.2004
Подробнее
4 декабря народная артистка России Лилия Витальевна Юдина отметила свой юбилей. В этот день она играла на сцене Малого театра Раису Павловну Гурмыжскую в комедии А.Н.Островского «Лес». Фотогалерея
4 декабря народная артистка России Лилия Витальевна Юдина отметила свой юбилей. В этот день она играла на сцене Малого театра Раису Павловну Гурмыжскую в комедии А.Н.Островского «Лес».
Фотогалерея
Фотогалерея
Подробнее
Где еще, как не на сцене Малого театра, мог отпраздновать свой 70-летний юбилей народный артист Виктор Борцов, знаменитый Савва Игнатьевич из «Покровских ворот»?
Где еще, как не на сцене Малого театра, мог отпраздновать свой 70-летний юбилей народный артист Виктор Борцов, знаменитый Савва Игнатьевич из «Покровских ворот»?
Где еще, как не на сцене Малого театра, мог отпраздновать свой 70-летний юбилей народный артист Виктор Борцов, знаменитый Савва Игнатьевич из «Покровских ворот»? Ведь в театре он работает около 50 лет и считается лучшим исполнителем ролей в пьесах «островского репертуара». Как только спектакль «Волки и овцы» закончился, на сцену вышла вся труппа Малого, чтобы поздравить юбиляра. Худрук театра Юрий Соломин признался, что из любопытства заглянул в трудовую книжку Борцова и увидел в ней только одну запись: «1957 год. Принят в труппу Малого театра». «Дай Бог каждому человеку, — продолжил Соломин, — чтобы в его трудовой книжке была только такая запись. Виктор предан только одному делу, одному дому...»
«7 дней», 13-19 декабря 2004 г.
«7 дней», 13-19 декабря 2004 г.
08.12.2004
Подробнее
Александр МИХАЙЛОВ: Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном стра
Александр МИХАЙЛОВ:
Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить
Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном страннике»?
Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить
Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном страннике»?
Александр МИХАЙЛОВ:
Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить
Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном страннике»? Эти герои — вне времени, потому что проникнуты потрясающей человечностью. Не каждый артист способен настолько вдохнуть жизнь в свои роли, для этого требуется мужество на вторую сторону медали: своей судьбой подтвердить их достоверность. Наша беседа с Александром Яковлевичем получилась камерной, очень личностной. При внутренней цельности Михайлову свойственна некая внешняя незащищенность. Он испытывает неловкость от того, что вынужден наклоняться, чтобы смотреть в лицо собеседнику (когда-то за высокий рост и худобу его дразнили кощеем). В нем сочетаются невероятная наивность — и тут же земная мудрость, сила, целеустремленность. Горячность в некоторых темах перемежается с терпимостью и умением прощать. Но в облике и характере нашего собеседника нет противоречий: полярные качества складываются в мозаику того, что принято называть загадочной русской душой.
Слово подчас — самое сильное оружие — Иногда мне кажется, у нас — эпидемия. Словно многих поразила искусственная слепота в новой форме: черное им видится белым, белое — черным. Не хочу говорить, потому что мои слова передергивают, вырывают из контекста и вкладывают иной смысл. Любовь к Родине называют «великодержавным шовинизмом», заговоришь о судьбе — и ты уже чудак или фаталист. Ярлыки как повсеместная тенденция перевешивают рациональное зерно. Недавно вот прочел, что стремлюсь «примирить красное казачество с белым» и являюсь чуть ли не психически неуравновешенным типом. Каким извращенным воображением нужно обладать, чтобы видеть во всем только негатив? Я не стыжусь своих убеждений, готов их отстаивать. Но как можно беседовать с человеком, который тебя не просто не понимает, не слышит. Слово — самое сильное, самое страшное оружие. Меня легко обмануть, объегорить, тут ничего не изменишь. До сих пор я наивно верю в лучшее в каждом человеке. И мне очень больно, когда, раскрывшись, потянувшись навстречу, доверившись, я получаю «удар под дых».
«Была бы я стеклянная, упала б и разбилася...»
Что значит сострадание? Почему некоторые чувствуют чужую боль острее собственной, а другие закрыты непробиваемой коростой? Можно ли состраданию научить? Или оно рождается с человеком? Умение не только понимать, но и сострадать своим героям — отличительная черта артиста Михайлова. Кажется, он просто забывает о том, что все — игра. Выстраиваются неуловимые параллели, смутные аналогии. И начинаешь верить не только разумом, всем сердцем очарованному страннику Александру Михайлову... — Может, и вправду основные уроки мы берем из детства? Когда нет никаких предубежденностей, а мир только начинает открываться. Вот бы понять, почему одно и то же воспоминание по-разному формирует мировоззрение человека. Кто-то озлобится, другой — наоборот.
Мое детство трудно назвать светлым. Голодное оно было, тяжелое. Сестра умерла от недоедания. Я, спасаясь от цинги, подбирал на помойках остатки зубной пасты в тюбиках. Не наешься, а сладость по небу размажешь. В поселке Степь до самого горизонта — только ковыль да полынь... Жили там русские, буряты, цыгане. Помогали друг другу как могли. У нас тогда дом сгорел, ютились в землянке, бывшем морге. Мама изо всех сил надрывалась, чтоб меня поднять: посудомойкой, прачкой, санитаркой. Кирпичи таскала, шпалы ворочала — за любую работу бралась. Лицо ее — молодое, дивной красоты, а руки — распухшие, со скрюченными пальцами. В редкие минуты настраивала балалайку и пела. Она у меня сотни частушек и песен наизусть знала.
Любимая была: «Ой, горькая я, зачем на свет родилася? Была бы я стеклянная, упала б и разбилася...» Когда я подрос, стал немного понимать ее. Смотрел на маму, когда она пела, и жалел ее так, что кричать хотелось. А даже сказать ей этого не мог, не приучен был. Музыка научила меня понимать красоту. Иногда убегал к цыганам в табор, их песни послушать. Ночь, небо в звездах, потрескивают ветки, чуть отойти от костра — темень непроглядная. И надо всем плывет песня: томительная, грустная, тягучая... Как дорога вдаль, в неизвестность... Когда я снимался в «Очарованном страннике» — вся душа изболелась. Так вспоминалось все. Ушедшее. Может, потому легко мне было с Ваней Флягиным пройти весь его путь — от наивного восприятия мира ребенком до духовной зрелости.
Испытание морем
Насколько непредсказуема порой бывает судьба. Только обрел гармонию с миром, и вновь — девятый вал. Бросает, захлестывает. Закаляет сильные характеры и ломает слабые. Главное — не остановиться, тогда на место ушедшей мечты всегда придет новая... — Всю жизнь я мечтал о море, хоть вырос в степи, а оно мне ночами снилось. После седьмого класса уговорил маму переехать во Владивосток. Добился своего, ходил два года по трем морям: Охотскому, Берингову и Японскому, Тихому океану. Самые прекрасные и сложные годы. Они научили меня мужеству, стали школой. На судне, в замкнутом пространстве, человек с червоточиной не выживет. Все на виду, сделаешь подлость — утаить не удастся. У нас был стукач, когда команда узнала, объявили бойкот. Никто не подходил: день, два, три, неделю... Он не выдержал, бросился в ледяную воду, круг спасательный кинули ему поздно... Жестокие в море законы, но иначе нельзя. Рядом должно быть надежное плечо, как на войне. На своей шкуре почувствовал, когда попали в десятибалльный шторм. Бились до последнего. Более семидесяти человек моих друзей тогда навсегда легли на дно. Оставшихся, меня в том числе, все похоронили. Только мама ждала. Когда сошел на берег, увидел — а она вся седая...
Я понял, еще одной потери не выдержит. Тяжело расставался со своей морской мечтой, но пути Господни неисповедимы. На ее место пришла не менее сильная, отчаянная любовь к театру. Я все время убеждаюсь: в любой случайности есть элемент закономерности. Даже когда это касается твоих близких людей. Мы с моей женой Оксаной знали друг друга более двадцати лет. У нас день рождения в один день — 5 октября. А фамилия по деду знаете, какая была? Михайлова! Два года назад, в 58 лет, я вновь стал отцом. Сейчас у меня старший сын Костя от первого брака, он режиссер, пишет рассказы, дочка Акилина (по святцам назвали) — зайчик солнечный, младший сын Влад учится в театральной школе. И женщина, рядом с которой мне тепло. Не представляю своей жизни без них. Предав себя — не смогу играть Православной церковью Александру Михайлову был вручен орден Александра Невского. А Владимир Путин в своем поздравительном адресе в честь 60-летнего юбилея актера отметил: «Ваше творчество несет в себе светлое, доброе, жизнеутверждающее начало, поэтому оно близко и понятно людям разных поколений». Вот так сошлись во мнениях церковь и государство, а точкой пересечения стала судьба человека-актера. — Не могу сейчас говорить о стране и вере. Опять начну горячиться, сорвусь и подставлюсь. Столько выплеснулось уже наболевшего, выстраданного. Хотя не понимаю, не хочу понимать вывернутого наизнанку сознания зрячих слепцов. Хуже, чем убить, — лишить веры и Отечества. Вырвать душу и сердце, оставив пустую оболочку, не способную любить, сострадать. Я русский и по праву горжусь этим, Россия течет по моим венам. Почему американец может гордиться своей страной, у которой истории и культуры как таковой нет? А мы, с духовной мощью, с традициями, стыдимся своей? Когда я ребенком еще бегал, мой дед учил: «Люби Родину больше, чем свою жизнь. Сердце отдай людям. Душу — Господу Богу. А честь оставь себе». Мне исполнилось шестьдесят, я старался жить по заветам. Эти свои убеждения никогда не менял. Знаю: предав их, не смогу играть, уйдет мой свет, умрет моя душа. Вы спросили, что я со сцены хочу сказать людям? Теперь отвечу: каждый из нас способен сделать мир лучше, чище. Будьте добрее, остановитесь, оглянитесь вокруг. Я не призываю каяться в грехах, научитесь прощать чужие. Вера многолика, каждая религия — отдельный цветок. И я всей душой за это многоцветье. Потому что вера дает человеку силы. Очищает. Когда был в Чечне, видел измученных ребят, для которых Отечество и Бог — два стержня, помогающие сохранить достоинство, выжить. Солдаты подарили мне железную пластину на сердце — защита от пули. Жаль, нет такой от злобы и безверия. Воробышки за пазухой Дети и животные наделены особым чутьем, они безошибочно определяют доброту. Как ростки к солнцу, тянутся к такому человеку. Об умении Михайлова общаться с животными ходят легенды. На съемках «Очарованного странника» самые ретивые лошади при его появлении тянули морды, успокаивались и начинали ласково пофыркивать, голуби наперебой пытались устроиться в широких ладонях Васи Кузякина, даже гадюка устремлялась вслед за змееловом. Над ним смеялась вся съемочная группа: «Саша, осторожней, твоя подружка за тобой ползет!». Волшебство доброты, искренности понятно всем. — Была у меня такая роль — лесник, а вторым «действующим лицом» являлась рысь. И вот мы с ней вдвоем весь фильм, который назывался «Рысь возвращается», сыграли. В сцене, когда моя «кошечка» должна была прыгать мне на спину, этого никак не удавалось добиться. Тогда помощника режиссера осенила гениальная идея: привязать мне на горб кусок сырого мяса. Смотрю в камеру, а у самого мурашки по коже: за ухом рысь чавкает, урчит. Ничего, не тронула. Меня собаки ни разу не кусали. Чувствуют, что я их люблю, особенно дворняг — самые умные. Вы видели когда-нибудь, как собака-дворняжка вместе с людьми переходит дорогу на светофор? Морда серьезная, шаг рассчитанный. А стоит заговорить с ней — сразу вся навстречу. Надежда, вопрос в глазах. Птахи мне симпатичны. Хоть говорят, что чайки шумные, мне как моряку они родные. Корабль встречают и провожают, иной раз — весь рейс кружат. Верные. Мимо воробья не пройду, если есть крошка — отдам. Мы с ними все ж вместе выросли. Когда-то в степи шел в школу и собирал по дороге за пазуху обмороженных воробьев. Каждый зверь и птица — живое существо, Божье творение.
Татьяна МАСЛОВА
«Учительская газета» №50 (10027) / 2004-12-07
Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить
Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном страннике»? Эти герои — вне времени, потому что проникнуты потрясающей человечностью. Не каждый артист способен настолько вдохнуть жизнь в свои роли, для этого требуется мужество на вторую сторону медали: своей судьбой подтвердить их достоверность. Наша беседа с Александром Яковлевичем получилась камерной, очень личностной. При внутренней цельности Михайлову свойственна некая внешняя незащищенность. Он испытывает неловкость от того, что вынужден наклоняться, чтобы смотреть в лицо собеседнику (когда-то за высокий рост и худобу его дразнили кощеем). В нем сочетаются невероятная наивность — и тут же земная мудрость, сила, целеустремленность. Горячность в некоторых темах перемежается с терпимостью и умением прощать. Но в облике и характере нашего собеседника нет противоречий: полярные качества складываются в мозаику того, что принято называть загадочной русской душой.
Слово подчас — самое сильное оружие — Иногда мне кажется, у нас — эпидемия. Словно многих поразила искусственная слепота в новой форме: черное им видится белым, белое — черным. Не хочу говорить, потому что мои слова передергивают, вырывают из контекста и вкладывают иной смысл. Любовь к Родине называют «великодержавным шовинизмом», заговоришь о судьбе — и ты уже чудак или фаталист. Ярлыки как повсеместная тенденция перевешивают рациональное зерно. Недавно вот прочел, что стремлюсь «примирить красное казачество с белым» и являюсь чуть ли не психически неуравновешенным типом. Каким извращенным воображением нужно обладать, чтобы видеть во всем только негатив? Я не стыжусь своих убеждений, готов их отстаивать. Но как можно беседовать с человеком, который тебя не просто не понимает, не слышит. Слово — самое сильное, самое страшное оружие. Меня легко обмануть, объегорить, тут ничего не изменишь. До сих пор я наивно верю в лучшее в каждом человеке. И мне очень больно, когда, раскрывшись, потянувшись навстречу, доверившись, я получаю «удар под дых».
«Была бы я стеклянная, упала б и разбилася...»
Что значит сострадание? Почему некоторые чувствуют чужую боль острее собственной, а другие закрыты непробиваемой коростой? Можно ли состраданию научить? Или оно рождается с человеком? Умение не только понимать, но и сострадать своим героям — отличительная черта артиста Михайлова. Кажется, он просто забывает о том, что все — игра. Выстраиваются неуловимые параллели, смутные аналогии. И начинаешь верить не только разумом, всем сердцем очарованному страннику Александру Михайлову... — Может, и вправду основные уроки мы берем из детства? Когда нет никаких предубежденностей, а мир только начинает открываться. Вот бы понять, почему одно и то же воспоминание по-разному формирует мировоззрение человека. Кто-то озлобится, другой — наоборот.
Мое детство трудно назвать светлым. Голодное оно было, тяжелое. Сестра умерла от недоедания. Я, спасаясь от цинги, подбирал на помойках остатки зубной пасты в тюбиках. Не наешься, а сладость по небу размажешь. В поселке Степь до самого горизонта — только ковыль да полынь... Жили там русские, буряты, цыгане. Помогали друг другу как могли. У нас тогда дом сгорел, ютились в землянке, бывшем морге. Мама изо всех сил надрывалась, чтоб меня поднять: посудомойкой, прачкой, санитаркой. Кирпичи таскала, шпалы ворочала — за любую работу бралась. Лицо ее — молодое, дивной красоты, а руки — распухшие, со скрюченными пальцами. В редкие минуты настраивала балалайку и пела. Она у меня сотни частушек и песен наизусть знала.
Любимая была: «Ой, горькая я, зачем на свет родилася? Была бы я стеклянная, упала б и разбилася...» Когда я подрос, стал немного понимать ее. Смотрел на маму, когда она пела, и жалел ее так, что кричать хотелось. А даже сказать ей этого не мог, не приучен был. Музыка научила меня понимать красоту. Иногда убегал к цыганам в табор, их песни послушать. Ночь, небо в звездах, потрескивают ветки, чуть отойти от костра — темень непроглядная. И надо всем плывет песня: томительная, грустная, тягучая... Как дорога вдаль, в неизвестность... Когда я снимался в «Очарованном страннике» — вся душа изболелась. Так вспоминалось все. Ушедшее. Может, потому легко мне было с Ваней Флягиным пройти весь его путь — от наивного восприятия мира ребенком до духовной зрелости.
Испытание морем
Насколько непредсказуема порой бывает судьба. Только обрел гармонию с миром, и вновь — девятый вал. Бросает, захлестывает. Закаляет сильные характеры и ломает слабые. Главное — не остановиться, тогда на место ушедшей мечты всегда придет новая... — Всю жизнь я мечтал о море, хоть вырос в степи, а оно мне ночами снилось. После седьмого класса уговорил маму переехать во Владивосток. Добился своего, ходил два года по трем морям: Охотскому, Берингову и Японскому, Тихому океану. Самые прекрасные и сложные годы. Они научили меня мужеству, стали школой. На судне, в замкнутом пространстве, человек с червоточиной не выживет. Все на виду, сделаешь подлость — утаить не удастся. У нас был стукач, когда команда узнала, объявили бойкот. Никто не подходил: день, два, три, неделю... Он не выдержал, бросился в ледяную воду, круг спасательный кинули ему поздно... Жестокие в море законы, но иначе нельзя. Рядом должно быть надежное плечо, как на войне. На своей шкуре почувствовал, когда попали в десятибалльный шторм. Бились до последнего. Более семидесяти человек моих друзей тогда навсегда легли на дно. Оставшихся, меня в том числе, все похоронили. Только мама ждала. Когда сошел на берег, увидел — а она вся седая...
Я понял, еще одной потери не выдержит. Тяжело расставался со своей морской мечтой, но пути Господни неисповедимы. На ее место пришла не менее сильная, отчаянная любовь к театру. Я все время убеждаюсь: в любой случайности есть элемент закономерности. Даже когда это касается твоих близких людей. Мы с моей женой Оксаной знали друг друга более двадцати лет. У нас день рождения в один день — 5 октября. А фамилия по деду знаете, какая была? Михайлова! Два года назад, в 58 лет, я вновь стал отцом. Сейчас у меня старший сын Костя от первого брака, он режиссер, пишет рассказы, дочка Акилина (по святцам назвали) — зайчик солнечный, младший сын Влад учится в театральной школе. И женщина, рядом с которой мне тепло. Не представляю своей жизни без них. Предав себя — не смогу играть Православной церковью Александру Михайлову был вручен орден Александра Невского. А Владимир Путин в своем поздравительном адресе в честь 60-летнего юбилея актера отметил: «Ваше творчество несет в себе светлое, доброе, жизнеутверждающее начало, поэтому оно близко и понятно людям разных поколений». Вот так сошлись во мнениях церковь и государство, а точкой пересечения стала судьба человека-актера. — Не могу сейчас говорить о стране и вере. Опять начну горячиться, сорвусь и подставлюсь. Столько выплеснулось уже наболевшего, выстраданного. Хотя не понимаю, не хочу понимать вывернутого наизнанку сознания зрячих слепцов. Хуже, чем убить, — лишить веры и Отечества. Вырвать душу и сердце, оставив пустую оболочку, не способную любить, сострадать. Я русский и по праву горжусь этим, Россия течет по моим венам. Почему американец может гордиться своей страной, у которой истории и культуры как таковой нет? А мы, с духовной мощью, с традициями, стыдимся своей? Когда я ребенком еще бегал, мой дед учил: «Люби Родину больше, чем свою жизнь. Сердце отдай людям. Душу — Господу Богу. А честь оставь себе». Мне исполнилось шестьдесят, я старался жить по заветам. Эти свои убеждения никогда не менял. Знаю: предав их, не смогу играть, уйдет мой свет, умрет моя душа. Вы спросили, что я со сцены хочу сказать людям? Теперь отвечу: каждый из нас способен сделать мир лучше, чище. Будьте добрее, остановитесь, оглянитесь вокруг. Я не призываю каяться в грехах, научитесь прощать чужие. Вера многолика, каждая религия — отдельный цветок. И я всей душой за это многоцветье. Потому что вера дает человеку силы. Очищает. Когда был в Чечне, видел измученных ребят, для которых Отечество и Бог — два стержня, помогающие сохранить достоинство, выжить. Солдаты подарили мне железную пластину на сердце — защита от пули. Жаль, нет такой от злобы и безверия. Воробышки за пазухой Дети и животные наделены особым чутьем, они безошибочно определяют доброту. Как ростки к солнцу, тянутся к такому человеку. Об умении Михайлова общаться с животными ходят легенды. На съемках «Очарованного странника» самые ретивые лошади при его появлении тянули морды, успокаивались и начинали ласково пофыркивать, голуби наперебой пытались устроиться в широких ладонях Васи Кузякина, даже гадюка устремлялась вслед за змееловом. Над ним смеялась вся съемочная группа: «Саша, осторожней, твоя подружка за тобой ползет!». Волшебство доброты, искренности понятно всем. — Была у меня такая роль — лесник, а вторым «действующим лицом» являлась рысь. И вот мы с ней вдвоем весь фильм, который назывался «Рысь возвращается», сыграли. В сцене, когда моя «кошечка» должна была прыгать мне на спину, этого никак не удавалось добиться. Тогда помощника режиссера осенила гениальная идея: привязать мне на горб кусок сырого мяса. Смотрю в камеру, а у самого мурашки по коже: за ухом рысь чавкает, урчит. Ничего, не тронула. Меня собаки ни разу не кусали. Чувствуют, что я их люблю, особенно дворняг — самые умные. Вы видели когда-нибудь, как собака-дворняжка вместе с людьми переходит дорогу на светофор? Морда серьезная, шаг рассчитанный. А стоит заговорить с ней — сразу вся навстречу. Надежда, вопрос в глазах. Птахи мне симпатичны. Хоть говорят, что чайки шумные, мне как моряку они родные. Корабль встречают и провожают, иной раз — весь рейс кружат. Верные. Мимо воробья не пройду, если есть крошка — отдам. Мы с ними все ж вместе выросли. Когда-то в степи шел в школу и собирал по дороге за пазуху обмороженных воробьев. Каждый зверь и птица — живое существо, Божье творение.
Татьяна МАСЛОВА
«Учительская газета» №50 (10027) / 2004-12-07
07.12.2004
Подробнее
Мы благодарим друга нашего сайта Ольгу Амелину за присланный текст пьесы А.Н.Островского «Трудовой хлеб»
Мы благодарим друга нашего сайта Ольгу Амелину за присланный текст пьесы А.Н.Островского «Трудовой хлеб»
Подробнее
«К 250-летию русского театра» Влас Дорошевич «Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
Влас Дорошевич
«Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
Впервые опубликовано – Журнал литературы «Жатва». Зима 1912 г. Кн. 1. М., 1912. Под псевдонимом Старый Москвич.
Москва и Малый театр... Я бы сказал больше: Россия, интеллигентная, просвещенная, читающая и п реданная искусству Россия и Московский Малый театр — два сплоченных, неразрывно связанных между собою звена.
И москвичу особенно хочется лишний раз поговорить об этом, когда-то образцовом, исполненным богатого творчества и жизни, сейчас умирающем и заброшенном доме искусства.
Слава Малого театра — старая и заслуженная слава. Молитвенно склоняется мысль перед дорогами именами уже отошедших, но всегда незабвенных Садовского, Самарина, Акимовой, перед живой и любимой Гликерией Николаевной Федотовой. Облик Ермоловой, артистки величайшего душевного экстаза, артистки подвижницы, неумолимой и чистой жрицы искусства и сейчас еще, больше чем когда-либо, зажигает душу неугасимым огнем вдохновения. Медведева, Никулина, Са-довская, Ленский, Макшеев, Рыбаков, Правдин... Встает в памяти Островский — сам создание и сам один из творцов этой славы.
Сильная творческая мысль, самостоятельная и глубокая, бурным потоком неслась с образцовых подмостков, через зрительный зал, по Москве — в молодой Петербург, в глухую провинцию, и от животворных ключей его питалась Россия.
Решающее слово в театральном мире принадлежало Малому театру, он создавал и воспитывал таланты, и его артисты были действительно лучшими и истинными сынами искусства — а писатели, к которыми он обращался, действительно истинными художниками слова.
Так было.
Но сломался какой-то винт в гигантской машине. Затормозился ход, стали останавливаться некоторые колесики, приводившие механизм в движение, сначала менее значительные, потом все более и более крупные и... произошла досадная остановка, остановка, длящаяся и по сейчас, со всеми мучительными аксессуарами — толчеей на месте, толчками назад...
Почему? Кто воздвиг на безграничном пути роковую станцию? В чем причина ее возникновения?
Резко ли изменилось за последнее время направление искусства, жизнь ли чересчур быстро шагнула вперед, стала сложнее, капризнее, разнообразнее — или просто, удовлетворенные и самодовлеющие, остановились в своем олимпийском величии недавние боги, решив, что дальше идти в деле творчества — некуда?
Может быть и то, и другое, и третье вместе. Только побледнело роскошное полотно, потускнели яркие краски на выцветшем фоне — местами стерлись, местами слезли. Несколько раз плохие реставраторы старались поправить картину, но от их неумелой работы не лучше, а все хуже она становилась.
И невольно возникает вопрос — искусство ли то, чем занят за последнее время Малый театр?
Вопрос, на который с грустью приходится ответить: нет.
Нет ничего общего между искусством и теми нудными и шаблонными зрелищами, которые нам показывают в театре. В большинстве случаев пьесы ставятся с целью дать применение той или другой выдающейся артистической силе и с участием ее — проходят свободно. Идешь с заранее определенной целью смотреть Марью Николаевну, или Елену Константиновну, которые и тешат себя и знакомую публику, и на их игре отводишь душу. Но Марья Николаевна и Елена Константиновна одиноки, и когда публике преподносятся пьесы — с молодым, вернее вечно молодым, но на самом деле, совершенно состарившимся и высохшим в театре ансамблем — пьесы вроде «Коринфского чуда», «Kampfuber den Mann», или «Марии Стюарт» со всеми этими Левшиными, Найденовыми, Турчаниновыми и Садовскими 2-ми, так-таки и не перешагнувшими заветного рубикона заслуженности (Официально, впрочем и Лешковская заслуженной артисткой не числится — Примечание В М Дорошевича), или когда заслуженная артистка заменяется незаслуженной дублершей, — столичный зритель чувствует себя жутко, точно попав на слабый и провинциальный спектакль.
За последние пятнадцать-двадцать лет Малый театр не создал ни одного артиста, не выдвинул ни одного драматурга. И в то время, когда делами заведовали административные органы, и позднее, когда состав репертуара перешел к репертуарному совету. Совет этот состоял из старых артистов и каждый из них продвигал ту пьесу, первая роль в которой ему подходила, обращая также внимание и на то, чтобы остальные роли подходили кому-нибудь из значительных артистических сил театра. Художественную ценность пьесы совершенно игнорировали, предполагалось, что как бы плоха не была пьеса — таланты артистов вывезут. Исходя из того же принципа пренебрегали и декоративной, и обстановочной стороной пьесы; вместо зеркал вешали на стенахдоски, оклеенные глянцевитой бумагой, куском жести заменяли луну, а на разговоры о музыке и пении птиц, или о звуке подъезжающего экипажа — отвечали гробовым молчанием. Около образцовой сцены, на смену блестящим драматургам времени Островского и Писемского, терлись прислуживающие артистам, пишущие для них заказные роли Крыловы, Невежины, Александровы, позднее Рыжов, Персиянинова и многие другие — имя же им легион. Целую плеяду мелких паразитов искусства вскормил своим богатым телом Малый театр, паразитов, которые, размножившись и выросши, высосали его кровь и грозят превратить его в труп.
Между тем старых и заслуженных артистов становилось все меньше и меньше. Новые же, пущенные им на смену, уже не обладали искусством вывозить любую пьесу. Слабые пьесы стали проваливаться, а театр пустовать. Роль репертуарного совета, в силу обстоятельств, оказалась исчерпанной. Это заметили, и заведывание репертуаром было поручено Ленскому. Ленский умер, не выдержав непосильной тяжести, и дело перешло к Южину.
Назначение Южина вызвало невероятный шум. Изболевшее душой, совсем было отчаявшееся в судьбе своего старого кумира общество ожило. Заговорили о близком и полном возрождении театра, о наступлении в его жизни счастливой эры.
Мы, лично, никогда этих радужных надежд не разделяли.
Южин — кн. Сумбатов — добросовестный актер, плодовитый драматург и заурядный режиссёр — безусловно здоровый и энергичный работник. Но тут одних этих качеств мало.
Для того, чтобы вдохнуть душу живую в дорогое остывающее тело Малого театра нужны прежде всего цельное, непосредственное творчество, сила гения, животворящий огонь титана...
Все же, на первых порах, Южину удалось понять, чего не хватало театру — не хватало дарований и пьес. Но для того, чтобы пополнить этот недочет, надо творить и творить годами, надо поставить себе определенную идейную цель, к достижению которой и идти по строго намеченной программе.
Кроме того, необходимы известная самостоятельность и цельность взглядов.
Ни того, ни другого, к сожалению, в направлении деятельности Малого театра не оказалось.
За короткое время нового управления театром мы были свидетелями постоянных колебаний, бессильного метания из стороны в сторону. И не только в отношении к репертуару, но и к подбору артистических сил.
Сплошная погоня за модой — всегда, правда, несколько устаревшей, прошлогодней, но все-таки модой, стремление понравиться дешевой толпе.
Царил Андреев в последние годы — и явилась неудавшаяся (может быть и к лучшему) попытка поставить «Анфису», заговорили о Шоу — поставили «Клеопатру». Художественный театр дал «Анатэму», «Miserere», при полных сборах прошли у Корша «Мирра Эфрос» и «Сатана» — в результате, конечно, с большим опозданием, на Малой сцене две пьесы из еврейской жизни: шаблонная стряпня г-жи Хин и, безусловно, интересный бернштейновский «Израиль». Некоторое время в Малом театре служил Максимов, казался плох; ему почти не давали ролей, держали его в загоне. Но стоило этому самому Максимову — безусловно талантливому, чрезвычайно чуткому и нервному артисту, уйти к Незлобину и добиться, наконец, известного и вполне заслуженного успеха — и его опять потянули назад, в Малый театр.
Смирнова интересовала коршевскую публику — надо пригласить. Не пошла — пусть остается без дела, или дублирует.
И можно с уверенностью сказать, что если госпожа Гзовская выдержит до конца свой искус в Художественном театре — а это безусловно искус, так как ни по своим сценическим данным, ни по характеру своего дарования, индивидуально деспотическому, артистка к сцене Художественного театра, где ей приходится разыгрывать глубоко чуждых ей по духу Катерин Ивановн и Тин из «Miserere», — не подходит, и конечно даст в этом году прелестнейшую из всех когда-либо виденных Офелий (Выход настоящей книги журнала запоздал на месяц, и госпожа Гзовская уже — Офелия и, увы, не совсем такая, какой хотелось бы ее видеть. — Ред.) — она вернется в Малый театр триумфаторшей.
Я не говорю еще о целом ряде вновь появившихся на Малой сцене актрис и актеров, пополнивших и продолжающих пополнять и без того многочисленные кадры труппы, ради того только, что им удалось сорвать, хотя бы и случайный и, может быть, совсем незаслуженный успех на сцене какого-нибудь другого театра.
А настойчивое приглашение на казенную сцену Рощиной-Инсаро-вой после того как она сыграла «Обнаженную» у Незлобина?
Где же инициатива Малого театра? Славную роль старейшего законодателя сцены, в недрах своих выносившего и из девственной глубины выдвигавшего новые артистические дарования, своим авторитетным признанием открывшего широкую дорогу не одному талантливому драматургу — образцовый театр променял на совершенно другую, несоответствующую его положению роль: он стал пугливо прислушиваться к мнению толпы, присматриваться к соседним частным сценам — пусть раньше другие признают, а тогда и мы воспользуемся.
Надо, конечно, оговорить, что одного заведующего репертуаром нельзя всецело винить за все недочеты театра. Как-никак, но, по своему положению чиновника, ему приходится считаться с многочисленным начальством, приказами сверху и, помимо того, интригами в низах — все же проявлять иногда побольше самостоятельности было бы полезно.
Кроме того, в деле выбора пьес, заведующему репертуаром приходится в известной мере считаться с так называемым, литературно-театральным комитетом, без одобрения которого не может попасть на Императорскую сцену ни одна пьеса, учреждением глубоко архаическим, кажется дореформенным, состоящим из людей — по крайней мере, в Москве — к современному искусству имеющих самое отдаленное отношение, судя по тому, какой отживший хлам и литературные отбросы получают одобрение.
Впрочем, заведующий репертуаром, находится также в числе членов комитета, но хотелось бы думать, что все-таки не столько ему, сколько всему комитету in corpore (в полном составе (лат.)) мы обязаны появлению на Малой сцене такого, например, исторического паштета как «Светлая личность» Гнедича, нудной и выцветшей стряпни Шпажинско-го «В старые годы» или пошлого, дурнотонного, со специфическим душком анекдота на политическую тему Колышки «На поле брани», — уйти после второго акта которого помешала только замечательная игра Лешковской. Сейчас нам угрожают Александровым, после четырнадцатилетнего молчания, как говорят, по какому-то несчастному случаю, разрешившимся пьесой.
Если театру еще мало-мальски дорого дело искусства, и если руководители его не хотят, чтобы совершенно упал и опустел когда-то великолепный дом Щепкина, — с именами вроде Невежиных, Гнедичей, Колышек, Рыжевых и tutti quanti (им подобные (ит.)). должно быть раз навсегда покончено и двери перед ними — наглухо закрыты.
Ведь рядом, за глухими стенами театра, развивается широкая и богатая родная литература, создаются живые и талантливые произведения искусства, плодами которых пользуются и живут другие театры. Я не говорю о Художественном, вовремя воспользовавшемся Чеховым и отчасти Горьким, которых Малый театр проспал, но даже и такие невзыскательные театры, как Незлобина и Корша в Москве и Суворина в Петербурге, стараются питаться из первых источников, пить чистое виноградное вино, а не дешевую винную фальсификацию. Но дорого ли искусство руководителям казенного театра?
— По-видимому, нет.
Еще два слова о переводном репертуаре Малого театра. При той же полной бессистемности, что и оригинальный, он все же много удачнее. Но и в выборе пьес иностранных авторов желательна некоторая осторожность. И если такие пьесы как «Каштелянский мед» Крашевского и бьернсоновская «Когда цветет молодой виноград», благодаря художественной игре выдающихся артистов театра — Ермоловой, Бравича, Правдина, Лешковской, чуть-чуть Шухминой, — удались и при самой небрежной лубочной постановке, то подходить с обычными режиссёрскими средствами театра, да еще при рядовых исполнителях большинства главных ролей, кПшибышевскому — более чем рискованно, я сказал бы — кощунственно. Между ними и тонким, большим писателем нашихдней — пропасть, перешагнуть которую можно только при помощи огромной, настойчивой, любовной и талантливой творческой работы.
2.
Когда говоришь о плохой постановке дела в Малом театре, о невозможном репертуаре и губительном влиянии, которое он имеет и на художественный успех театра и на молодые дарования, — невольно выступает оригинально-талантливый, индивидуально мощный образ Е.К. Лешковской. Это единственная за последние пятнадцать лет питомица Малого театра, достойная его старой славы... «Новыми веяниями», несмотря на все старания, не удалось ее ни искалечить, ни затушевать. Яркий талант взял свое и выбился на свободу.
Если Федотова и Ермолова в свое время быстро и легко достигли заслуженного успеха, они сделали это главным образом на образцовом репертуаре Островского и отчасти старых классиков — Шекспира, Шиллера («Мария Стюарт», «Макбет», «Антоний и Клеопатра», «Орлеанская дева»).
Им сразу представилась возможность разнообразно и ярко проявить свое гениальное дарование.
Совершенно иначе было с Лешковской, она вступила на сцену именно в тот момент, когда старые традиции театра пошатнулись и в доме искусства хозяйничали бездарные пасынки литературы. Пьеса писалась для той или другой заслуженной артистки и художественной ценности ее не придавалось значения. Правда Лешковская оставила в памяти публики два поразительных по силе, экспрессии и красоте образа — Лидии в «Бешеных деньгах» и Глафиры в «Волках и овцах», но это произошло уже позже, когда ее звезда поднялась и талант был признан. И то обе пьесы поставлены были в бенефисы артистки и, вероятно, по ее собственному выбору, начинать же путь приходилось слабыми пьесами присяжных драматургов театра.
Для начала ее устроили на амплуа grande coquette. Какое-нибудь амплуа необходимо: у Ермоловой — драматических героинь, Яблочкина — ingenue, Лешковская — grande coquette.
И успех получился настолько серьезный, что замалчивать одаренную артистку далее стало неудобным, да и мало-мальски серьезных конкуренток не было.
И вот, в течение целого ряда лет, близорукие ремесленники — авторы, одну за другой, меняют для нее пьесы с объемистыми ролями grande coquette, упрямо заставляя выступать артистку по нескольку раз в год в сущности в одной и той же роли, меняя только костюм и обстановку. Очевидно, что рядовая публика, хотя бы в силу одной привычки, иначе не может себе представить Лешковскую, как непременно в роли grande coquette.
Да и артистка сама, кажется, поддается гипнозу и, недооценивая своего дарования, — начинает думать, что ее большой и на самом деле исключительно многосторонний талант ограничен определенной рамкой, за пределами которой для него нет жизни.
Блестящие и совершенно случайные выступления в сильно драматической роли Пати Шпажинского, в одной из многочисленных боборы-кинских пьес — сильной душевной драме, построенной на сплошном диалоге, и, наконец, в «Сильных и слабых» Тимковского проходят совершенно неотмеченными критикой и, по-видимому, незамеченными ни самой госпожой Лешковской, ни плеядой ее поставщиков от драматургии.
Досадный сон длится долго, около пятнадцати лет.
И только в самое последнее время, когда обеднели ряды заслуженных артистов, когда оставили сцену Медведева и Федотова, а Ермолова скромно перешла на роли пожилых героинь, и актрис не осталось — Лешковской, в силу необходимости, пришлось выйти из заколдованного круга, — кошмар стал рассеиваться, и талантливая артистка начинает находить себя.
Слава Богу! Еще не поздно.
Прошлый год это сплошной триумф Лешковской.
УДузе я помню мало таких интонаций, с какой произносит артистка свое классическое — я не сержусь — в «Amor omnia». Какая тонкая и какая глубокая психологическая драма отцветающей женщины, всю жизнь принесшей на алтарь любви и с ужасом видящей, что ее кумир ей изменяет.
Тоска, безнадежные искания, оскорбленное чувство женщины и прощение, великое нежное прощение — целый мир новых богатых и сильных мелодий!
Баронесса из «Очага» Мирбо — опять душевная мука, но уже в других отражениях, тоже не менее богатых — тонких и искренних.
И купчиха в бульварной пьесе Колышки — «На поле брани»! Кто бы сказал, что это та же самая женщина? Где нежные струны хрупкой и изысканной души, тихие мечты и утонченные переживания? Живая, бытовая фигура женщины-кулака из старых русских купчих, великолепный сколок, типичное олицетворение десятков, сотен, тысяч подобных, встречаемых нами, живущих вокруг нас.
И главное, что автор пьесы пальцем о палец не ударил для создания этого типа, весь образ — исключительно яркий продукт творчества г-жи Лешковской.
Наконец — «Жеманницы». И опять-таки единственной — я не говорю о Правдине — блестящей и легкой фигурой в топорном и грузном Мольере Малого театра была Лешковская, давшая и стиль, и непринужденное веселье, и чисто французские блеск и entrain (живость. – фр.).
В этом сезоне Лешковская создала великолепную Огудалову.
Пусть же артистка не верит, когда ей говорят, что ее лучшие роли grande coquette. Они хороши, безусловно, но они не единственны. Пусть не верит она невежественным нашептываниям о том, что она не драматическая артистка, как не верит и тем, кто ей скажет, что ноты комизма у нее недостаточно сильны, или что на широкой палитре ее таланта нет бытовых и оригинальных красок — они есть, и в изобилии. Есть совершенно исключительный по величине диапазона талант, ни искусственных рамок, ни границ, ни места, ни времени для которого, — нет и быть не может. Вперед же, все вперед! Еще не все возможности исчерпаны.
Влас Дорошевич
«Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
Впервые опубликовано – Журнал литературы «Жатва». Зима 1912 г. Кн. 1. М., 1912. Под псевдонимом Старый Москвич.
Москва и Малый театр... Я бы сказал больше: Россия, интеллигентная, просвещенная, читающая и п реданная искусству Россия и Московский Малый театр — два сплоченных, неразрывно связанных между собою звена.
И москвичу особенно хочется лишний раз поговорить об этом, когда-то образцовом, исполненным богатого творчества и жизни, сейчас умирающем и заброшенном доме искусства.
Слава Малого театра — старая и заслуженная слава. Молитвенно склоняется мысль перед дорогами именами уже отошедших, но всегда незабвенных Садовского, Самарина, Акимовой, перед живой и любимой Гликерией Николаевной Федотовой. Облик Ермоловой, артистки величайшего душевного экстаза, артистки подвижницы, неумолимой и чистой жрицы искусства и сейчас еще, больше чем когда-либо, зажигает душу неугасимым огнем вдохновения. Медведева, Никулина, Са-довская, Ленский, Макшеев, Рыбаков, Правдин... Встает в памяти Островский — сам создание и сам один из творцов этой славы.
Сильная творческая мысль, самостоятельная и глубокая, бурным потоком неслась с образцовых подмостков, через зрительный зал, по Москве — в молодой Петербург, в глухую провинцию, и от животворных ключей его питалась Россия.
Решающее слово в театральном мире принадлежало Малому театру, он создавал и воспитывал таланты, и его артисты были действительно лучшими и истинными сынами искусства — а писатели, к которыми он обращался, действительно истинными художниками слова.
Так было.
Но сломался какой-то винт в гигантской машине. Затормозился ход, стали останавливаться некоторые колесики, приводившие механизм в движение, сначала менее значительные, потом все более и более крупные и... произошла досадная остановка, остановка, длящаяся и по сейчас, со всеми мучительными аксессуарами — толчеей на месте, толчками назад...
Почему? Кто воздвиг на безграничном пути роковую станцию? В чем причина ее возникновения?
Резко ли изменилось за последнее время направление искусства, жизнь ли чересчур быстро шагнула вперед, стала сложнее, капризнее, разнообразнее — или просто, удовлетворенные и самодовлеющие, остановились в своем олимпийском величии недавние боги, решив, что дальше идти в деле творчества — некуда?
Может быть и то, и другое, и третье вместе. Только побледнело роскошное полотно, потускнели яркие краски на выцветшем фоне — местами стерлись, местами слезли. Несколько раз плохие реставраторы старались поправить картину, но от их неумелой работы не лучше, а все хуже она становилась.
И невольно возникает вопрос — искусство ли то, чем занят за последнее время Малый театр?
Вопрос, на который с грустью приходится ответить: нет.
Нет ничего общего между искусством и теми нудными и шаблонными зрелищами, которые нам показывают в театре. В большинстве случаев пьесы ставятся с целью дать применение той или другой выдающейся артистической силе и с участием ее — проходят свободно. Идешь с заранее определенной целью смотреть Марью Николаевну, или Елену Константиновну, которые и тешат себя и знакомую публику, и на их игре отводишь душу. Но Марья Николаевна и Елена Константиновна одиноки, и когда публике преподносятся пьесы — с молодым, вернее вечно молодым, но на самом деле, совершенно состарившимся и высохшим в театре ансамблем — пьесы вроде «Коринфского чуда», «Kampfuber den Mann», или «Марии Стюарт» со всеми этими Левшиными, Найденовыми, Турчаниновыми и Садовскими 2-ми, так-таки и не перешагнувшими заветного рубикона заслуженности (Официально, впрочем и Лешковская заслуженной артисткой не числится — Примечание В М Дорошевича), или когда заслуженная артистка заменяется незаслуженной дублершей, — столичный зритель чувствует себя жутко, точно попав на слабый и провинциальный спектакль.
За последние пятнадцать-двадцать лет Малый театр не создал ни одного артиста, не выдвинул ни одного драматурга. И в то время, когда делами заведовали административные органы, и позднее, когда состав репертуара перешел к репертуарному совету. Совет этот состоял из старых артистов и каждый из них продвигал ту пьесу, первая роль в которой ему подходила, обращая также внимание и на то, чтобы остальные роли подходили кому-нибудь из значительных артистических сил театра. Художественную ценность пьесы совершенно игнорировали, предполагалось, что как бы плоха не была пьеса — таланты артистов вывезут. Исходя из того же принципа пренебрегали и декоративной, и обстановочной стороной пьесы; вместо зеркал вешали на стенахдоски, оклеенные глянцевитой бумагой, куском жести заменяли луну, а на разговоры о музыке и пении птиц, или о звуке подъезжающего экипажа — отвечали гробовым молчанием. Около образцовой сцены, на смену блестящим драматургам времени Островского и Писемского, терлись прислуживающие артистам, пишущие для них заказные роли Крыловы, Невежины, Александровы, позднее Рыжов, Персиянинова и многие другие — имя же им легион. Целую плеяду мелких паразитов искусства вскормил своим богатым телом Малый театр, паразитов, которые, размножившись и выросши, высосали его кровь и грозят превратить его в труп.
Между тем старых и заслуженных артистов становилось все меньше и меньше. Новые же, пущенные им на смену, уже не обладали искусством вывозить любую пьесу. Слабые пьесы стали проваливаться, а театр пустовать. Роль репертуарного совета, в силу обстоятельств, оказалась исчерпанной. Это заметили, и заведывание репертуаром было поручено Ленскому. Ленский умер, не выдержав непосильной тяжести, и дело перешло к Южину.
Назначение Южина вызвало невероятный шум. Изболевшее душой, совсем было отчаявшееся в судьбе своего старого кумира общество ожило. Заговорили о близком и полном возрождении театра, о наступлении в его жизни счастливой эры.
Мы, лично, никогда этих радужных надежд не разделяли.
Южин — кн. Сумбатов — добросовестный актер, плодовитый драматург и заурядный режиссёр — безусловно здоровый и энергичный работник. Но тут одних этих качеств мало.
Для того, чтобы вдохнуть душу живую в дорогое остывающее тело Малого театра нужны прежде всего цельное, непосредственное творчество, сила гения, животворящий огонь титана...
Все же, на первых порах, Южину удалось понять, чего не хватало театру — не хватало дарований и пьес. Но для того, чтобы пополнить этот недочет, надо творить и творить годами, надо поставить себе определенную идейную цель, к достижению которой и идти по строго намеченной программе.
Кроме того, необходимы известная самостоятельность и цельность взглядов.
Ни того, ни другого, к сожалению, в направлении деятельности Малого театра не оказалось.
За короткое время нового управления театром мы были свидетелями постоянных колебаний, бессильного метания из стороны в сторону. И не только в отношении к репертуару, но и к подбору артистических сил.
Сплошная погоня за модой — всегда, правда, несколько устаревшей, прошлогодней, но все-таки модой, стремление понравиться дешевой толпе.
Царил Андреев в последние годы — и явилась неудавшаяся (может быть и к лучшему) попытка поставить «Анфису», заговорили о Шоу — поставили «Клеопатру». Художественный театр дал «Анатэму», «Miserere», при полных сборах прошли у Корша «Мирра Эфрос» и «Сатана» — в результате, конечно, с большим опозданием, на Малой сцене две пьесы из еврейской жизни: шаблонная стряпня г-жи Хин и, безусловно, интересный бернштейновский «Израиль». Некоторое время в Малом театре служил Максимов, казался плох; ему почти не давали ролей, держали его в загоне. Но стоило этому самому Максимову — безусловно талантливому, чрезвычайно чуткому и нервному артисту, уйти к Незлобину и добиться, наконец, известного и вполне заслуженного успеха — и его опять потянули назад, в Малый театр.
Смирнова интересовала коршевскую публику — надо пригласить. Не пошла — пусть остается без дела, или дублирует.
И можно с уверенностью сказать, что если госпожа Гзовская выдержит до конца свой искус в Художественном театре — а это безусловно искус, так как ни по своим сценическим данным, ни по характеру своего дарования, индивидуально деспотическому, артистка к сцене Художественного театра, где ей приходится разыгрывать глубоко чуждых ей по духу Катерин Ивановн и Тин из «Miserere», — не подходит, и конечно даст в этом году прелестнейшую из всех когда-либо виденных Офелий (Выход настоящей книги журнала запоздал на месяц, и госпожа Гзовская уже — Офелия и, увы, не совсем такая, какой хотелось бы ее видеть. — Ред.) — она вернется в Малый театр триумфаторшей.
Я не говорю еще о целом ряде вновь появившихся на Малой сцене актрис и актеров, пополнивших и продолжающих пополнять и без того многочисленные кадры труппы, ради того только, что им удалось сорвать, хотя бы и случайный и, может быть, совсем незаслуженный успех на сцене какого-нибудь другого театра.
А настойчивое приглашение на казенную сцену Рощиной-Инсаро-вой после того как она сыграла «Обнаженную» у Незлобина?
Где же инициатива Малого театра? Славную роль старейшего законодателя сцены, в недрах своих выносившего и из девственной глубины выдвигавшего новые артистические дарования, своим авторитетным признанием открывшего широкую дорогу не одному талантливому драматургу — образцовый театр променял на совершенно другую, несоответствующую его положению роль: он стал пугливо прислушиваться к мнению толпы, присматриваться к соседним частным сценам — пусть раньше другие признают, а тогда и мы воспользуемся.
Надо, конечно, оговорить, что одного заведующего репертуаром нельзя всецело винить за все недочеты театра. Как-никак, но, по своему положению чиновника, ему приходится считаться с многочисленным начальством, приказами сверху и, помимо того, интригами в низах — все же проявлять иногда побольше самостоятельности было бы полезно.
Кроме того, в деле выбора пьес, заведующему репертуаром приходится в известной мере считаться с так называемым, литературно-театральным комитетом, без одобрения которого не может попасть на Императорскую сцену ни одна пьеса, учреждением глубоко архаическим, кажется дореформенным, состоящим из людей — по крайней мере, в Москве — к современному искусству имеющих самое отдаленное отношение, судя по тому, какой отживший хлам и литературные отбросы получают одобрение.
Впрочем, заведующий репертуаром, находится также в числе членов комитета, но хотелось бы думать, что все-таки не столько ему, сколько всему комитету in corpore (в полном составе (лат.)) мы обязаны появлению на Малой сцене такого, например, исторического паштета как «Светлая личность» Гнедича, нудной и выцветшей стряпни Шпажинско-го «В старые годы» или пошлого, дурнотонного, со специфическим душком анекдота на политическую тему Колышки «На поле брани», — уйти после второго акта которого помешала только замечательная игра Лешковской. Сейчас нам угрожают Александровым, после четырнадцатилетнего молчания, как говорят, по какому-то несчастному случаю, разрешившимся пьесой.
Если театру еще мало-мальски дорого дело искусства, и если руководители его не хотят, чтобы совершенно упал и опустел когда-то великолепный дом Щепкина, — с именами вроде Невежиных, Гнедичей, Колышек, Рыжевых и tutti quanti (им подобные (ит.)). должно быть раз навсегда покончено и двери перед ними — наглухо закрыты.
Ведь рядом, за глухими стенами театра, развивается широкая и богатая родная литература, создаются живые и талантливые произведения искусства, плодами которых пользуются и живут другие театры. Я не говорю о Художественном, вовремя воспользовавшемся Чеховым и отчасти Горьким, которых Малый театр проспал, но даже и такие невзыскательные театры, как Незлобина и Корша в Москве и Суворина в Петербурге, стараются питаться из первых источников, пить чистое виноградное вино, а не дешевую винную фальсификацию. Но дорого ли искусство руководителям казенного театра?
— По-видимому, нет.
Еще два слова о переводном репертуаре Малого театра. При той же полной бессистемности, что и оригинальный, он все же много удачнее. Но и в выборе пьес иностранных авторов желательна некоторая осторожность. И если такие пьесы как «Каштелянский мед» Крашевского и бьернсоновская «Когда цветет молодой виноград», благодаря художественной игре выдающихся артистов театра — Ермоловой, Бравича, Правдина, Лешковской, чуть-чуть Шухминой, — удались и при самой небрежной лубочной постановке, то подходить с обычными режиссёрскими средствами театра, да еще при рядовых исполнителях большинства главных ролей, кПшибышевскому — более чем рискованно, я сказал бы — кощунственно. Между ними и тонким, большим писателем нашихдней — пропасть, перешагнуть которую можно только при помощи огромной, настойчивой, любовной и талантливой творческой работы.
2.
Когда говоришь о плохой постановке дела в Малом театре, о невозможном репертуаре и губительном влиянии, которое он имеет и на художественный успех театра и на молодые дарования, — невольно выступает оригинально-талантливый, индивидуально мощный образ Е.К. Лешковской. Это единственная за последние пятнадцать лет питомица Малого театра, достойная его старой славы... «Новыми веяниями», несмотря на все старания, не удалось ее ни искалечить, ни затушевать. Яркий талант взял свое и выбился на свободу.
Если Федотова и Ермолова в свое время быстро и легко достигли заслуженного успеха, они сделали это главным образом на образцовом репертуаре Островского и отчасти старых классиков — Шекспира, Шиллера («Мария Стюарт», «Макбет», «Антоний и Клеопатра», «Орлеанская дева»).
Им сразу представилась возможность разнообразно и ярко проявить свое гениальное дарование.
Совершенно иначе было с Лешковской, она вступила на сцену именно в тот момент, когда старые традиции театра пошатнулись и в доме искусства хозяйничали бездарные пасынки литературы. Пьеса писалась для той или другой заслуженной артистки и художественной ценности ее не придавалось значения. Правда Лешковская оставила в памяти публики два поразительных по силе, экспрессии и красоте образа — Лидии в «Бешеных деньгах» и Глафиры в «Волках и овцах», но это произошло уже позже, когда ее звезда поднялась и талант был признан. И то обе пьесы поставлены были в бенефисы артистки и, вероятно, по ее собственному выбору, начинать же путь приходилось слабыми пьесами присяжных драматургов театра.
Для начала ее устроили на амплуа grande coquette. Какое-нибудь амплуа необходимо: у Ермоловой — драматических героинь, Яблочкина — ingenue, Лешковская — grande coquette.
И успех получился настолько серьезный, что замалчивать одаренную артистку далее стало неудобным, да и мало-мальски серьезных конкуренток не было.
И вот, в течение целого ряда лет, близорукие ремесленники — авторы, одну за другой, меняют для нее пьесы с объемистыми ролями grande coquette, упрямо заставляя выступать артистку по нескольку раз в год в сущности в одной и той же роли, меняя только костюм и обстановку. Очевидно, что рядовая публика, хотя бы в силу одной привычки, иначе не может себе представить Лешковскую, как непременно в роли grande coquette.
Да и артистка сама, кажется, поддается гипнозу и, недооценивая своего дарования, — начинает думать, что ее большой и на самом деле исключительно многосторонний талант ограничен определенной рамкой, за пределами которой для него нет жизни.
Блестящие и совершенно случайные выступления в сильно драматической роли Пати Шпажинского, в одной из многочисленных боборы-кинских пьес — сильной душевной драме, построенной на сплошном диалоге, и, наконец, в «Сильных и слабых» Тимковского проходят совершенно неотмеченными критикой и, по-видимому, незамеченными ни самой госпожой Лешковской, ни плеядой ее поставщиков от драматургии.
Досадный сон длится долго, около пятнадцати лет.
И только в самое последнее время, когда обеднели ряды заслуженных артистов, когда оставили сцену Медведева и Федотова, а Ермолова скромно перешла на роли пожилых героинь, и актрис не осталось — Лешковской, в силу необходимости, пришлось выйти из заколдованного круга, — кошмар стал рассеиваться, и талантливая артистка начинает находить себя.
Слава Богу! Еще не поздно.
Прошлый год это сплошной триумф Лешковской.
УДузе я помню мало таких интонаций, с какой произносит артистка свое классическое — я не сержусь — в «Amor omnia». Какая тонкая и какая глубокая психологическая драма отцветающей женщины, всю жизнь принесшей на алтарь любви и с ужасом видящей, что ее кумир ей изменяет.
Тоска, безнадежные искания, оскорбленное чувство женщины и прощение, великое нежное прощение — целый мир новых богатых и сильных мелодий!
Баронесса из «Очага» Мирбо — опять душевная мука, но уже в других отражениях, тоже не менее богатых — тонких и искренних.
И купчиха в бульварной пьесе Колышки — «На поле брани»! Кто бы сказал, что это та же самая женщина? Где нежные струны хрупкой и изысканной души, тихие мечты и утонченные переживания? Живая, бытовая фигура женщины-кулака из старых русских купчих, великолепный сколок, типичное олицетворение десятков, сотен, тысяч подобных, встречаемых нами, живущих вокруг нас.
И главное, что автор пьесы пальцем о палец не ударил для создания этого типа, весь образ — исключительно яркий продукт творчества г-жи Лешковской.
Наконец — «Жеманницы». И опять-таки единственной — я не говорю о Правдине — блестящей и легкой фигурой в топорном и грузном Мольере Малого театра была Лешковская, давшая и стиль, и непринужденное веселье, и чисто французские блеск и entrain (живость. – фр.).
В этом сезоне Лешковская создала великолепную Огудалову.
Пусть же артистка не верит, когда ей говорят, что ее лучшие роли grande coquette. Они хороши, безусловно, но они не единственны. Пусть не верит она невежественным нашептываниям о том, что она не драматическая артистка, как не верит и тем, кто ей скажет, что ноты комизма у нее недостаточно сильны, или что на широкой палитре ее таланта нет бытовых и оригинальных красок — они есть, и в изобилии. Есть совершенно исключительный по величине диапазона талант, ни искусственных рамок, ни границ, ни места, ни времени для которого, — нет и быть не может. Вперед же, все вперед! Еще не все возможности исчерпаны.
Подробнее
Виктор Коршунов пригласил «народных» и «заслуженных» на чай Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай».
Виктор Коршунов пригласил «народных» и «заслуженных» на чай
Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай».
Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай».
Виктор Коршунов пригласил «народных» и «заслуженных» на чай
В минувшую пятницу отпраздновал 75-летний юбилей народный артист СССР, генеральный директор Государственного академического Малого театра Виктор Коршунов. Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай». Среди поздравлявших были и официальные лица - Александр Соколов (министр культуры), Михаил Швыдкой, но в основном - коллеги по Малому театру. И, конечно, студенты Щепкинского училища, где Виктор Коршунов руководит сразу двумя актерскими курсами - южнокорейским и в этом году набранным российским. Виктор Иванович признался, что, возможно, большой театральный вечер в его честь состоится в апреле, и в нем примут участие его бывшие студенты: Светлана Немоляева, Марат Башаров, Александр Домогаров, Валерий Баринов, Дмитрий Назаров, Эдуард Марцевич, Станислав Любшин... За полвека педагогической деятельности Виктор Коршунов воспитал около 300 актеров.
- Про вас говорят: «За 50 лет сделал 50 народных артистов!»
— На самом деле «народных» среди моих бывших студентов
- около 20, но если (считать вместе с «за служенными» и лауреатами Государственных премий - действительно наберется 50.
- Артисты не любят говорить о замыслах, расскажите о последних работах.
- В прошлом году ввелся на роль Неизвестного в спектакле «Пучина» по Островскому. До этого выпустили премьеру «На всякого мудреца довольно простоты», тоже Островский. Сыграл там Крутицкого.
- Какой из подарков к юбилею оказался для вас самым неожиданным?
- Для меня самым важным являются не подарки, а внимание и тепло, которых в эти дни было очень много со стороны моих коллег по театру и учеников.
«Антенна», 6.12.2004 г.
В минувшую пятницу отпраздновал 75-летний юбилей народный артист СССР, генеральный директор Государственного академического Малого театра Виктор Коршунов. Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай». Среди поздравлявших были и официальные лица - Александр Соколов (министр культуры), Михаил Швыдкой, но в основном - коллеги по Малому театру. И, конечно, студенты Щепкинского училища, где Виктор Коршунов руководит сразу двумя актерскими курсами - южнокорейским и в этом году набранным российским. Виктор Иванович признался, что, возможно, большой театральный вечер в его честь состоится в апреле, и в нем примут участие его бывшие студенты: Светлана Немоляева, Марат Башаров, Александр Домогаров, Валерий Баринов, Дмитрий Назаров, Эдуард Марцевич, Станислав Любшин... За полвека педагогической деятельности Виктор Коршунов воспитал около 300 актеров.
- Про вас говорят: «За 50 лет сделал 50 народных артистов!»
— На самом деле «народных» среди моих бывших студентов
- около 20, но если (считать вместе с «за служенными» и лауреатами Государственных премий - действительно наберется 50.
- Артисты не любят говорить о замыслах, расскажите о последних работах.
- В прошлом году ввелся на роль Неизвестного в спектакле «Пучина» по Островскому. До этого выпустили премьеру «На всякого мудреца довольно простоты», тоже Островский. Сыграл там Крутицкого.
- Какой из подарков к юбилею оказался для вас самым неожиданным?
- Для меня самым важным являются не подарки, а внимание и тепло, которых в эти дни было очень много со стороны моих коллег по театру и учеников.
«Антенна», 6.12.2004 г.
06.12.2004
Подробнее
Свадебный фарш Водевили Чехова в Малом театре Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий.
Свадебный фарш
Водевили Чехова в Малом театре
Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий.
Водевили Чехова в Малом театре
Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий.
Свадебный фарш
Водевили Чехова в Малом театре
Малый театр, в свое время не принявший «новую драму», предложенную доктором Чеховым, в последние годы не устает отдавать долги и даже негласно соперничать с МХТ имени Чехова в количестве репертуарных названий по произведениям этого драматурга. В Малом недавнего прошлого умудрились поставить все большие пьесы Чехова, включая «Лешего», и теперь вот взялись за малые формы. Собственно, наверное, только этим и можно объяснить причину появления на сцене филиала театра спектакля «Свадьба, свадьба, свадьба!» по чеховским водевилям «Предложение», «Медведь» и непосредственно «Свадьбе». Конечно, и после этого можно задать провокационный вопрос: а чего такого нового и сценически свежего вы хотели предложить зрителям? Ведь пьесы-то, безусловно, хорошие, но заигранные донельзя. Другое дело, что в отношении Малого театра подобные вопросы зачастую неуместны: здесь просто берут качественную драматургию и ставят ее так, как автор написал. Строго по тексту и без каких-либо изысков, в том числе и режиссерских. Откровения если и можно изредка встретить, то лишь в актерской игре. Редкое исключение — спектакли Сергея Женовача, где не форсированно, но угадывается режиссерско-актерский поиск.
Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий. Иногда подумаешь: а на что, собственно, можно претендовать в интерпретации этих чеховских анекдотов? Но вспомнишь постановки Валерия Фокина или Алексея Левинского и поймешь, что все-таки можно. Но не обязательно. Зато визуально спектакль Малого театра весьма красив благодаря изобретательной сценографии Александра Глазунова. Какие уж тут «малые формы» — самый настоящий большой стиль, приметы которого варьируются в каждом из эпизодов.
Вот вам уголок старой усадьбы. Расписной задник уводит в садово-лесные кущи, в центре — круглая беседка, за которой бежит ручеек. По нему же вдруг выплывет на сцену на лодочке... Чацкий. Простите, Иван Васильевич Ломов — Глеб Подгородинский в черном фраке и при полном параде. Ну как тут не вспомнить явление другого «фрачного» героя молодого артиста? Оказалось, что Глеб Подгородинский — сколь герой, столь и замечательный характерный артист. Его Ломов — явная кульминация всего спектакля, хотя и пришедшаяся на самое начало. Явившийся с определенными матримониальными намерениями по отношению к молоденькой и чрезмерно хозяйственной Наталье Степановне (Ольга Жевакина), он на деле же пылает страстью к собственным хворобам, которым несть числа. Ломов — Подгородинский то картинно хватается за сердце, то вдруг начинает припадать на обе ноги, то заламывает руки, весь корчится, кривится, пока не хлопнется в обморок. И все это так темпераментно и смешно, что, право же, привлекает куда больше собственно спора о принадлежности Воловьих лужков, «роли» которых исполняют лукошки с ягодами. Впрочем, дело кончается если и не «семейным счастием», то уж явно первой свадьбой — папенька Чубуков (Александр Потапов) отчаянно соединяет руки неугомонных спорщиков.
Закрывшийся было занавес тут же открывается вновь — перед нами изысканная гостиная в стиле модерн вдовы Поповой (Елена Харитонова), полная всяческих дамских штучек, пуфиков, этажерочек и прочего. Вот в эту-то хрупкую красоту и вломится «медведь» Смирнов (коронное амплуа Виктора Низового, из которого ему пока не удается вырваться), походя круша, давя и отрывая все вокруг. Бьются вазы, ломаются стулья, от громового голоса дрожат стены и трясется верный слуга Лука (Александр Вахтеров). Но будьте уверены, что бойкая Попова — Харитонова, переодевшись едва ли не кавалерист-девицей, одержит победу, мимоходом «подстрелив» портрет мужа-покойника.
Прогарцевав бодрым свадебным маршем по двум водевилям, к началу третьего, собственно «Свадьбы», спектакль почему-то заметно утомился и сбавил темп. Разве что сохранился, даже еще более увеличился, сценографический масштаб. Огромный зал богатого ресторана с рисованными музыкантами на хорах под управлением живого дирижера, пышность и блеск — и мельтешение скучных, не слишком выразительных обывателей, которые порой и не смешны вовсе. Только важность плюгавенького жениха Апломбова (Алексей Кудинович) повергает в комический трепет, да ложный генерал Ревунов-Караулов (Анатолий Торопов) способен спровоцировать момент сочувствия. Все же остальное, равно как и все остальные, весьма традиционно, чтобы не сказать банально. Поневоле подумаешь: одной «Свадьбой» больше, одной меньше, какая разница?
Имя Чехова на афише, конечно, дело хорошее, особенно для театра, пропагандирующего классическое наследие. Но и у публики сегодня тоже есть выбор: какого Чехова предпочесть, традиционного или в современной обработке. Каждому — свое.
Ирина АЛПАТОВА
«Культура» №47 (7455) 2 — 8 декабря 2004г.
Водевили Чехова в Малом театре
Малый театр, в свое время не принявший «новую драму», предложенную доктором Чеховым, в последние годы не устает отдавать долги и даже негласно соперничать с МХТ имени Чехова в количестве репертуарных названий по произведениям этого драматурга. В Малом недавнего прошлого умудрились поставить все большие пьесы Чехова, включая «Лешего», и теперь вот взялись за малые формы. Собственно, наверное, только этим и можно объяснить причину появления на сцене филиала театра спектакля «Свадьба, свадьба, свадьба!» по чеховским водевилям «Предложение», «Медведь» и непосредственно «Свадьбе». Конечно, и после этого можно задать провокационный вопрос: а чего такого нового и сценически свежего вы хотели предложить зрителям? Ведь пьесы-то, безусловно, хорошие, но заигранные донельзя. Другое дело, что в отношении Малого театра подобные вопросы зачастую неуместны: здесь просто берут качественную драматургию и ставят ее так, как автор написал. Строго по тексту и без каких-либо изысков, в том числе и режиссерских. Откровения если и можно изредка встретить, то лишь в актерской игре. Редкое исключение — спектакли Сергея Женовача, где не форсированно, но угадывается режиссерско-актерский поиск.
Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий. Иногда подумаешь: а на что, собственно, можно претендовать в интерпретации этих чеховских анекдотов? Но вспомнишь постановки Валерия Фокина или Алексея Левинского и поймешь, что все-таки можно. Но не обязательно. Зато визуально спектакль Малого театра весьма красив благодаря изобретательной сценографии Александра Глазунова. Какие уж тут «малые формы» — самый настоящий большой стиль, приметы которого варьируются в каждом из эпизодов.
Вот вам уголок старой усадьбы. Расписной задник уводит в садово-лесные кущи, в центре — круглая беседка, за которой бежит ручеек. По нему же вдруг выплывет на сцену на лодочке... Чацкий. Простите, Иван Васильевич Ломов — Глеб Подгородинский в черном фраке и при полном параде. Ну как тут не вспомнить явление другого «фрачного» героя молодого артиста? Оказалось, что Глеб Подгородинский — сколь герой, столь и замечательный характерный артист. Его Ломов — явная кульминация всего спектакля, хотя и пришедшаяся на самое начало. Явившийся с определенными матримониальными намерениями по отношению к молоденькой и чрезмерно хозяйственной Наталье Степановне (Ольга Жевакина), он на деле же пылает страстью к собственным хворобам, которым несть числа. Ломов — Подгородинский то картинно хватается за сердце, то вдруг начинает припадать на обе ноги, то заламывает руки, весь корчится, кривится, пока не хлопнется в обморок. И все это так темпераментно и смешно, что, право же, привлекает куда больше собственно спора о принадлежности Воловьих лужков, «роли» которых исполняют лукошки с ягодами. Впрочем, дело кончается если и не «семейным счастием», то уж явно первой свадьбой — папенька Чубуков (Александр Потапов) отчаянно соединяет руки неугомонных спорщиков.
Закрывшийся было занавес тут же открывается вновь — перед нами изысканная гостиная в стиле модерн вдовы Поповой (Елена Харитонова), полная всяческих дамских штучек, пуфиков, этажерочек и прочего. Вот в эту-то хрупкую красоту и вломится «медведь» Смирнов (коронное амплуа Виктора Низового, из которого ему пока не удается вырваться), походя круша, давя и отрывая все вокруг. Бьются вазы, ломаются стулья, от громового голоса дрожат стены и трясется верный слуга Лука (Александр Вахтеров). Но будьте уверены, что бойкая Попова — Харитонова, переодевшись едва ли не кавалерист-девицей, одержит победу, мимоходом «подстрелив» портрет мужа-покойника.
Прогарцевав бодрым свадебным маршем по двум водевилям, к началу третьего, собственно «Свадьбы», спектакль почему-то заметно утомился и сбавил темп. Разве что сохранился, даже еще более увеличился, сценографический масштаб. Огромный зал богатого ресторана с рисованными музыкантами на хорах под управлением живого дирижера, пышность и блеск — и мельтешение скучных, не слишком выразительных обывателей, которые порой и не смешны вовсе. Только важность плюгавенького жениха Апломбова (Алексей Кудинович) повергает в комический трепет, да ложный генерал Ревунов-Караулов (Анатолий Торопов) способен спровоцировать момент сочувствия. Все же остальное, равно как и все остальные, весьма традиционно, чтобы не сказать банально. Поневоле подумаешь: одной «Свадьбой» больше, одной меньше, какая разница?
Имя Чехова на афише, конечно, дело хорошее, особенно для театра, пропагандирующего классическое наследие. Но и у публики сегодня тоже есть выбор: какого Чехова предпочесть, традиционного или в современной обработке. Каждому — свое.
Ирина АЛПАТОВА
«Культура» №47 (7455) 2 — 8 декабря 2004г.
Подробнее
«К 250-летию русского театра» Влас Дорошевич «А.П.ЛЕНСКИЙ»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«А.П.ЛЕНСКИЙ»
Влас Дорошевич
«А.П.ЛЕНСКИЙ»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«А.П.Ленский»
Впервые опубликовано – «Русское слово», 1908, 15 октября, № 239. Очерк опубликован через день после смерти артиста, последовавшей 13 октября 1908 г.
Бедный, бедный Ленский!
Он начал Гамлетом и кончил королем Лиром.
Москва познакомилась с Ленским в Общедоступном театре, на
Солянке.
Это был деревянный театр.
Даже лестниц не было.
В верхние ярусы вели «сходни», какие бывают на лесах при постройках.
Самое дешевое место стоило:
— Пять копеек.
В антрактах по театру ходили мороженщики:
— Шоколадно-сливочно морожено хор-рош! Барьеры лож были обиты самым дешевеньким красненьким сукнецом, а стены оклеены красной бумагой.
Но ложа, в которую набивалось 8—10 человек, стоила 3 рубля. И люди за несколько копеек видели:
— Рыбакова, «самого Николая Хрисанфовича Рыбакова». Писарева, Бурлака. Оттуда вышли:
— Макшеев, Стрепетова, В.Н. Давыдов. Там начал свою блестящую карьеру Киреев. Сколько славных еще!
Там талант растрачивался весело, широко, «не считаясь». В.Н. Давыдов, полный уже и тогда, вылезал в «Фаусте наизнанку» из суповой миски, завернутый в белую простыню:
Я вышел из себя
И выхожу из миски. А г-жа Стрепетова в дивертисменте исполняла:
— Национальную русскую пляску. Ленский дебютировал в «Гамлете».
И первый выход в Москве едва не сделался последним его выходом на сцену.
Ему попался горячий Лаэрт.
Фехтуя, он попал рапирой Ленскому в глаз.
Предохранительный шарик на конце рапиры спас артиста.
Дело кончилось синяком, хотя могло бы кончиться потерей глаза. Общедоступный театр, когда его закрыли, как деревянный театр, поставил лучших актеров на все русские театры.
В числе его подарков Малому театру был Ленский.
Он вошел с благоговением в театр...
Тень Васильева-Флерова, «московского Сарсэ», — даже с того света в белых гетрах, с биноклем через плечо, с тщательным пробором в ниточку белых, как снег, волос, — подходит ко мне и наставительно говорит:
— Пишите с большого «Т», когда речь идет о том Малом театре. Так делал мой друг Франциск Сарсэ, когда говорил о Театре Французской Комедии.
Мне вспоминается И.В. Самарин.
Я, гимназист, пришел к нему за советом:
— Как мне поступить в актеры? Он отвечает, разводя руками:
— В Театр ::ас не возьмут, а провинции я не знаю.
Другие он не считает даже «театрами».
В театр Ленский вошел с благоговением.
Ему суждено было сказать «вечную память» Шуйскому.
В первые годы его службы в театре русское искусство постиг удар.
Умер Шумский.
Потеря, непоправимая и до сих пор.
Благодаря Ленскому, нам осталось хоть немного от Шуйского. У Дациаро и Аванцо появились фотографии с великолепных карандашных рисунков Ленского:
— Шуйский в ролях Счастливцева и Плюшкина.
В переделке «Мертвых душ», которая шла тогда в театре.
Что такое Шумский?
Легенда!
— Что такое был этот Шумский, о котором вы, старики, столько говорите?
Вот вам два портрета.
Аркашка в «кепке», с перьями вместо бороденки.
Вот Плюшкин. Как Чичиков, вы догадаетесь, что перед вами мужчина, а не старая баба, только потому, что:
— Ключница не бреет бороды.
Лучшей иллюстрации к «Мертвым душам» до сих пор нет.
Какие фигуры!
— Что ж это было, подумайте, когда такие фигуры начинали говорить!
То были тяжкие годы, когда в школу мы ходили, как на службу, а
учились в Малом театре.
Сколько прекрасных лекций по литературе прочел нам Ленский! Сколько огня зажег. Ни одному из наших воспитателей не снилось
зажечь столько!
Через него мы познакомились с Уриэлем Акостой.
Потом мы видели Акост и лучше, и хуже, и пламенней, и глубже.
Но, когда вы скажете при мне:
Позорное признанье! В грудь мою Ты ранами кровавыми вписалось...
я вижу Ленского, в белой длинной «рубахе кающегося», упавшего на колени перед столом, на котором лежит:
— Позорное признанье.
— «А все-таки ж она вертится!»
Я вижу Ленского на покрытых красным сукном ступенях синагоги.
Ленского, и никого другого!
Первый спектакль. Это как первая любовь.
Никогда не забывается.
Ленский первый нашему поколенью:
— Толковал Гамлета.
Он был вдумчивый и ищущий актер.
— Он был холодноват для трагедии. Будьте правдивы! — строго замечает мне тень его критика, московского Сарсэ, Васильева-Флерова.
Да, его находили холодноватым.
Но, смотря Ленского, вы словно беседовали с умным, развитым, интеллигентным, интересным, много думавшим по данному вопросу
человеком.
Не была ли его сферой комедия?
Какой это бесподобный Глумов! Что за блестящий Петруччио! Какой искрометный Бенедикт!
В шекспировской трагедии он был хорош. В шекспировской комедии великолепен!
Странная судьба у этого актера.
У него был стройный стан, кудрявые волосы и глубокие, задумчивые глаза.
А он в провинции, до Москвы, играл с ними:
— Комических стариков! Он был:
— Очень и очень недурным актером в трагедии. Когда ему следовало бы быть:
— «Звездой» комедии.
Такой звездой, которая оставила бы по себе долго не меркнущую полосу света на горизонте.
Его мольеровский Дон Жуан!
Но мы говорим о высотах искусства.
А какую галерею характеров и типов он оставил после себя!
Сколько он переиграл!
Чего он не переиграл!
Если бы он снимался в каждой роли, получился бы колоссальнейший альбом, какого не удержать в руках.
И вы, рассматривая эти старые, пожелтевшие, выцветшие фотографии, спрашивали бы:
— Какое интересное лицо! Но кто это такой? Кто помнит сейчас «Дело Плеянова»? А пьеса имела огромный успех.
И на нее бежала вся Москва больше, чем сейчас бежит на «Синюю птицу».
Ленский был:
— Первым «первым любовником» в России.
Он давал тон и моду на всю Россию.
Был законодателем для всех русских первых любовников.
И стоило ему в «Нашем друге Неклюжеве» сделать себе:
— Бороду надвое, чтобы это стало законом.
Ни один уважающий себя любовник не позволит себе сыграть Не-клюжева иначе, как с бородкой надвое.
Его поза, его жест, его гримы делались «традицией». Он был действительно:
— Знаменит. Он был окружен:
— Легендой.
Про него был даже роман, кажется, «Современная драма», которым тогда зачитывались.
Колоссальная миллионерша, — какой же московский роман обходится без миллионерши? — увлечена блестящим премьером.
И он увлечен ею.
Он любит ее любовью пылкой, глубокой, могучей.
Эффектной.
Как любят на сцене.
Он зовет ее бросить:
— Этот мир золота и грязи!
Но она слаба. Готова мириться с грязью из-за золота. Ищет воли и наслаждений. И выходит замуж за другого, за покупного мужа, безумно любя актера, безумно страдая по нем.
И я помню до сих пор сцену венчанья.
Героиня «бледная, как мертвец, словно в саване, в подвенечном уборе».
И в глубине церкви, в темном углу, у колонны, в бобровой шинели «красавец актер», с бледным прекрасным лицом, с «задумчиво устремленным взглядом глубоких глаз».
Я читал этот роман.
Его читали все.
С увлечением.
Узнавали:
— Действующих лиц!
Были в восторге.
Публика любит, чтоб ее любимец на сцене имел и красивые романы в жизни.
Она требует этого от актера. А.П. Ленский, наверное, получил не одно письмо:
— Не страдайте так! Она вас не поняла. Зато я...
— Обо мне даже был роман!
Верх суетной актерской славы.
С публикой у Ленского всегда были самые лучшие отношения.
Однажды он спас ей, быть может, несколько жизней. Во всяком случае, много ребер, рук и ног.
В Большом театре, — тогда трагедии ставились по вторникам в Большом театре, — шел «Гамлет».
На верхах было все переполнено.
Там училась молодежь.
В партере и ложах, по обычаю, пустовато.
Сцена с актерами.
Только что «первый актер», раздирая страсть в клочки, принялся за Пирра, в театре какой-то жулик крикнул:
— Пожар!
И тут я видел, как моментально толпа теряет рассудок.
В двух шагах от меня, в партере, какая-то полная дама лезла через
кресла.
Два места, — никем не занятых! — отделяли ее от среднего прохода.
Среднего прохода Большого театра, по которому можно проехать на паре с отлетом!
А она лезла через кресла, падала, карабкалась, кричала, рыдала, словно на ней загорелось уже платье.
В театре раздались крики, вопли.
Ленский, к счастью, не растерялся.
Он подошел к рампе и во всю силу своих, тогда могучих, легких объявил:
— Господа, успокойтесь! Ничего нет!
То, что мешало ему в трагедии, помогло в трагическом эпизоде.
— Спокойствие.
Он таким спокойным жестом остановил «первого актера», так спокойно сказал, от всего от него, от позы, от лица, веяло таким спокойствием, что публика моментально успокоилась.
Ленский спокойно спросил:
— Теперь можно?
И спокойно сказал актеру:
— Продолжай!
Театр дрогнул от аплодисментов.
И «Гамлет» пошел дальше.
Спокойствие начало портить трагедию...
Была размолвка.
Кажется, единственная за всю карьеру Ленского.
Ему пошикали.
Это было уже сравнительно недавно.
В «Нефтяном фонтане» покойного Величко.
Несимпатичная пьеса с несимпатичной тенденцией.
Неподражаемый художник по части грима, — сколько изумительных «голов» ждало бы нас еще! — Ленский загримировался Манташевым.
Галерея встретила его появление шиканьем.
Ленский остановился, выдержал длинную, как вечность, паузу, посмотрел на галерею пристальным, неподвижным взглядом и «только покачал головой»:
— Шикать в Малом Театре!
Прав ли был Ленский?
Конечно, нет.
Загримироваться живым лицом в позорящей роли!
Это неуважение к театру, это — преступление, которое актеры прощают только самим себе.
Они похожи на тех курильщиков, которые не любят, чтобы при них курили:
— Дышать нечем!
Но это единственный «инцидент». С капризным существом — публикой — у Ленского всегда были
хорошие отношения.
И Ленский мог говорить о публике только с добродушной улыбкой.
Он играл в Москве каждый вторник Уриэля, Гамлета.
И всегда не при полных сборах.
Но вот его перевели на сезон в Петербург.
В самом конце сезона Ленский приехал на два спектакля в Москву.
На гастроли.
С тем же Уриэлем, с тем же Гамлетом.
Результат — ни одного свободного места.
Барышники продавали билеты в пять, в шесть раз дороже. Нажили
отличные деньги. Дирекция решила:
— Нет, Ленского надо в Москву.
Но г-н Корш... Мягкий, нежный г-н Корш всегда любил слизнуть сливки и обладал для этого ловким и гибким язычком... Г-н Корш решил:
— Голубы! Я пеночку съем! Я!
Это был первый год его антрепризы.
От него ушла вся его труппа, Писарев, Бурлак и прочие.
Он набрал кого попало и пригласил Ленского на гастроли после пасхи.
Но всем было уже известно, что Ленский будет снова на Малой сцене.
Тот же Уриэль, тот же Гамлет. И гастролей не кончили. Сборов никаких.
— Вот черни суд!
Если бы перед публикой можно было всегда только гастролировать!
И вот вся эта ясная, спокойная, хорошо наполненная артистическая карьера кончилась трагедией.
Мы думали, что после хорошего, ясного дня будет долгий красивый закат.
Перед нами пройдет еще целая галерея бесподобных гримов, мы много, много еще вечеров будем получать то высокое наслаждение, о котором мне говорил еще на днях один знаток театра, сам артист, но не возненавидевший своего дела, что редко:
— Когда в Малом театре идет «Горе от ума», я делаю все, чтобы попасть. Сажусь, закрываю глаза и слушаю, слушаю. Только слушаю, как музыку, — как читает Ленский.
Мы думали, что, в конце концов, мы, растроганные, благодарные, справим нашему артисту юбилей, который напомнит нам юбилей И.В. Самарина...
Но Ленскому пришла в голову несчастная мысль:
— Реформировать Малый театр. Это все равно, что:
— Перестроить Ивановскую колокольню посовременнее! Разве это возможно?
Я не знаю, какие на этот счет порядки царят в Малом театре. Но я знал одного реформатора, который тоже захотел реформировать Александрийский театр, в Петербурге. Он прослужил там год. А нервно дергался после этого два.
— Невозможно. Подхожу к одному. «Нельзя ли так-то?» Встает, кланяется в пояс: «Благодарю! Благодарю, что меня, дурака, научили! При шестом, батюшка, директоре служу! Публика меня любит, начальство меня любит! Чего мне еще от господа бога нужно? Переучиваться мне, государь мой, поздно!» Подхожу к молодому. Выслушал сухо, холодно. Повернулся и к чиновнику пошел: «Вы меня, вашество, изволили определить, а он меня, вашество, выживает. Он, вашество, не меня, — он властей не признает». Про одного скажу: «Этот лишний!» Сию минуту: «Куска хлеба лишить хочет! Сколько лет служил! Куда он теперь денется?» Про другого скажу: «Вот кого бы пригласить надо» — вопли: «Протекция!» Нет-с. Будет!
«Старики» скажут:
— Режиссёрствовать вздумали? Мы всю жизнь без режиссёра играли. И хорошо выходило.
Перестраивать старое здание трудно.
Хочешь половицу переменить, а она, оказывается, так накрепко к накату пришита, что весь накат перебирать придется.
Хочешь накатину тронуть, а она к самой капитальной балке такое отношение имеет, что и капитальную балку:
— Беспокоить надо.
Легче снова строить, чем старое перестраивать. Мысль была неудачная, но и наказанье же за нее! Это предсмертное желание:
— Увезите мое тело! Немедленно! Подальше от них! Этот старик, падающий где-то на улице, подобранный в участок. Этот вопль, которым кончается письмо в одну газету, напечатанное за несколько дней до смерти:
— На остальную характеристику моих отношений к учащимся и артистам я отвечать не стану. Это могли бы с большим успехом сделать, если бы нашли это нужным, те, кому я отдал ровно двадцать лет моей жизни.
Ото всего этого веет «Королем Лиром».
Мне чудится «старая труппа» Малого Театра.
Театра через большое «Т».
Смущенная, испуганная, как стадо овец в разразившуюся вдруг грозу.
Старики особенно чутки к похоронному звону.
Как растеряны должны быть они:
— Что случилось у нас? Александра Павловича нет! Как это могло произойти?
За день до смерти Ленского мы прочли в газетах, что труппа Малого театра не то послала, не то собирается еще послать А.П. Ленскому:
— Телеграмму с просьбой остаться. Телеграмму!
Есть от чего упасть без чувств. Телеграмма хороша для добрых знакомых. Для друзей есть правая рука. Есть руки для объятий. Есть губы для поцелуя. Для друзей!
Не телеграмму посылают. А идут и говорят:
— Александр Павлович! Да что с тобой? Да что с нами случилось? С нами — главное? Да пусть ораторскому искусству будущих депутатов учит кто угодно. А не Ленский. Не наше, милый, дело это. Мы умереть должны в Малом театре, как умер Самарин, как умерла Медведева. Да разве же после тридцати двух лет жизни разводятся?
Надо было смеяться, надо было плакать.
Мешать ласковый смех с добрыми слезами.
И смех, и слезы мешать с поцелуями.
Поцелуев старых, дружеских губ нужно было, а не телеграмм.
Через тридцать два года службы вместе он, умирая от разлуки со своим Театром, получил:
— Телеграмму!
Влас Дорошевич
«А.П.Ленский»
Впервые опубликовано – «Русское слово», 1908, 15 октября, № 239. Очерк опубликован через день после смерти артиста, последовавшей 13 октября 1908 г.
Бедный, бедный Ленский!
Он начал Гамлетом и кончил королем Лиром.
Москва познакомилась с Ленским в Общедоступном театре, на
Солянке.
Это был деревянный театр.
Даже лестниц не было.
В верхние ярусы вели «сходни», какие бывают на лесах при постройках.
Самое дешевое место стоило:
— Пять копеек.
В антрактах по театру ходили мороженщики:
— Шоколадно-сливочно морожено хор-рош! Барьеры лож были обиты самым дешевеньким красненьким сукнецом, а стены оклеены красной бумагой.
Но ложа, в которую набивалось 8—10 человек, стоила 3 рубля. И люди за несколько копеек видели:
— Рыбакова, «самого Николая Хрисанфовича Рыбакова». Писарева, Бурлака. Оттуда вышли:
— Макшеев, Стрепетова, В.Н. Давыдов. Там начал свою блестящую карьеру Киреев. Сколько славных еще!
Там талант растрачивался весело, широко, «не считаясь». В.Н. Давыдов, полный уже и тогда, вылезал в «Фаусте наизнанку» из суповой миски, завернутый в белую простыню:
Я вышел из себя
И выхожу из миски. А г-жа Стрепетова в дивертисменте исполняла:
— Национальную русскую пляску. Ленский дебютировал в «Гамлете».
И первый выход в Москве едва не сделался последним его выходом на сцену.
Ему попался горячий Лаэрт.
Фехтуя, он попал рапирой Ленскому в глаз.
Предохранительный шарик на конце рапиры спас артиста.
Дело кончилось синяком, хотя могло бы кончиться потерей глаза. Общедоступный театр, когда его закрыли, как деревянный театр, поставил лучших актеров на все русские театры.
В числе его подарков Малому театру был Ленский.
Он вошел с благоговением в театр...
Тень Васильева-Флерова, «московского Сарсэ», — даже с того света в белых гетрах, с биноклем через плечо, с тщательным пробором в ниточку белых, как снег, волос, — подходит ко мне и наставительно говорит:
— Пишите с большого «Т», когда речь идет о том Малом театре. Так делал мой друг Франциск Сарсэ, когда говорил о Театре Французской Комедии.
Мне вспоминается И.В. Самарин.
Я, гимназист, пришел к нему за советом:
— Как мне поступить в актеры? Он отвечает, разводя руками:
— В Театр ::ас не возьмут, а провинции я не знаю.
Другие он не считает даже «театрами».
В театр Ленский вошел с благоговением.
Ему суждено было сказать «вечную память» Шуйскому.
В первые годы его службы в театре русское искусство постиг удар.
Умер Шумский.
Потеря, непоправимая и до сих пор.
Благодаря Ленскому, нам осталось хоть немного от Шуйского. У Дациаро и Аванцо появились фотографии с великолепных карандашных рисунков Ленского:
— Шуйский в ролях Счастливцева и Плюшкина.
В переделке «Мертвых душ», которая шла тогда в театре.
Что такое Шумский?
Легенда!
— Что такое был этот Шумский, о котором вы, старики, столько говорите?
Вот вам два портрета.
Аркашка в «кепке», с перьями вместо бороденки.
Вот Плюшкин. Как Чичиков, вы догадаетесь, что перед вами мужчина, а не старая баба, только потому, что:
— Ключница не бреет бороды.
Лучшей иллюстрации к «Мертвым душам» до сих пор нет.
Какие фигуры!
— Что ж это было, подумайте, когда такие фигуры начинали говорить!
То были тяжкие годы, когда в школу мы ходили, как на службу, а
учились в Малом театре.
Сколько прекрасных лекций по литературе прочел нам Ленский! Сколько огня зажег. Ни одному из наших воспитателей не снилось
зажечь столько!
Через него мы познакомились с Уриэлем Акостой.
Потом мы видели Акост и лучше, и хуже, и пламенней, и глубже.
Но, когда вы скажете при мне:
Позорное признанье! В грудь мою Ты ранами кровавыми вписалось...
я вижу Ленского, в белой длинной «рубахе кающегося», упавшего на колени перед столом, на котором лежит:
— Позорное признанье.
— «А все-таки ж она вертится!»
Я вижу Ленского на покрытых красным сукном ступенях синагоги.
Ленского, и никого другого!
Первый спектакль. Это как первая любовь.
Никогда не забывается.
Ленский первый нашему поколенью:
— Толковал Гамлета.
Он был вдумчивый и ищущий актер.
— Он был холодноват для трагедии. Будьте правдивы! — строго замечает мне тень его критика, московского Сарсэ, Васильева-Флерова.
Да, его находили холодноватым.
Но, смотря Ленского, вы словно беседовали с умным, развитым, интеллигентным, интересным, много думавшим по данному вопросу
человеком.
Не была ли его сферой комедия?
Какой это бесподобный Глумов! Что за блестящий Петруччио! Какой искрометный Бенедикт!
В шекспировской трагедии он был хорош. В шекспировской комедии великолепен!
Странная судьба у этого актера.
У него был стройный стан, кудрявые волосы и глубокие, задумчивые глаза.
А он в провинции, до Москвы, играл с ними:
— Комических стариков! Он был:
— Очень и очень недурным актером в трагедии. Когда ему следовало бы быть:
— «Звездой» комедии.
Такой звездой, которая оставила бы по себе долго не меркнущую полосу света на горизонте.
Его мольеровский Дон Жуан!
Но мы говорим о высотах искусства.
А какую галерею характеров и типов он оставил после себя!
Сколько он переиграл!
Чего он не переиграл!
Если бы он снимался в каждой роли, получился бы колоссальнейший альбом, какого не удержать в руках.
И вы, рассматривая эти старые, пожелтевшие, выцветшие фотографии, спрашивали бы:
— Какое интересное лицо! Но кто это такой? Кто помнит сейчас «Дело Плеянова»? А пьеса имела огромный успех.
И на нее бежала вся Москва больше, чем сейчас бежит на «Синюю птицу».
Ленский был:
— Первым «первым любовником» в России.
Он давал тон и моду на всю Россию.
Был законодателем для всех русских первых любовников.
И стоило ему в «Нашем друге Неклюжеве» сделать себе:
— Бороду надвое, чтобы это стало законом.
Ни один уважающий себя любовник не позволит себе сыграть Не-клюжева иначе, как с бородкой надвое.
Его поза, его жест, его гримы делались «традицией». Он был действительно:
— Знаменит. Он был окружен:
— Легендой.
Про него был даже роман, кажется, «Современная драма», которым тогда зачитывались.
Колоссальная миллионерша, — какой же московский роман обходится без миллионерши? — увлечена блестящим премьером.
И он увлечен ею.
Он любит ее любовью пылкой, глубокой, могучей.
Эффектной.
Как любят на сцене.
Он зовет ее бросить:
— Этот мир золота и грязи!
Но она слаба. Готова мириться с грязью из-за золота. Ищет воли и наслаждений. И выходит замуж за другого, за покупного мужа, безумно любя актера, безумно страдая по нем.
И я помню до сих пор сцену венчанья.
Героиня «бледная, как мертвец, словно в саване, в подвенечном уборе».
И в глубине церкви, в темном углу, у колонны, в бобровой шинели «красавец актер», с бледным прекрасным лицом, с «задумчиво устремленным взглядом глубоких глаз».
Я читал этот роман.
Его читали все.
С увлечением.
Узнавали:
— Действующих лиц!
Были в восторге.
Публика любит, чтоб ее любимец на сцене имел и красивые романы в жизни.
Она требует этого от актера. А.П. Ленский, наверное, получил не одно письмо:
— Не страдайте так! Она вас не поняла. Зато я...
— Обо мне даже был роман!
Верх суетной актерской славы.
С публикой у Ленского всегда были самые лучшие отношения.
Однажды он спас ей, быть может, несколько жизней. Во всяком случае, много ребер, рук и ног.
В Большом театре, — тогда трагедии ставились по вторникам в Большом театре, — шел «Гамлет».
На верхах было все переполнено.
Там училась молодежь.
В партере и ложах, по обычаю, пустовато.
Сцена с актерами.
Только что «первый актер», раздирая страсть в клочки, принялся за Пирра, в театре какой-то жулик крикнул:
— Пожар!
И тут я видел, как моментально толпа теряет рассудок.
В двух шагах от меня, в партере, какая-то полная дама лезла через
кресла.
Два места, — никем не занятых! — отделяли ее от среднего прохода.
Среднего прохода Большого театра, по которому можно проехать на паре с отлетом!
А она лезла через кресла, падала, карабкалась, кричала, рыдала, словно на ней загорелось уже платье.
В театре раздались крики, вопли.
Ленский, к счастью, не растерялся.
Он подошел к рампе и во всю силу своих, тогда могучих, легких объявил:
— Господа, успокойтесь! Ничего нет!
То, что мешало ему в трагедии, помогло в трагическом эпизоде.
— Спокойствие.
Он таким спокойным жестом остановил «первого актера», так спокойно сказал, от всего от него, от позы, от лица, веяло таким спокойствием, что публика моментально успокоилась.
Ленский спокойно спросил:
— Теперь можно?
И спокойно сказал актеру:
— Продолжай!
Театр дрогнул от аплодисментов.
И «Гамлет» пошел дальше.
Спокойствие начало портить трагедию...
Была размолвка.
Кажется, единственная за всю карьеру Ленского.
Ему пошикали.
Это было уже сравнительно недавно.
В «Нефтяном фонтане» покойного Величко.
Несимпатичная пьеса с несимпатичной тенденцией.
Неподражаемый художник по части грима, — сколько изумительных «голов» ждало бы нас еще! — Ленский загримировался Манташевым.
Галерея встретила его появление шиканьем.
Ленский остановился, выдержал длинную, как вечность, паузу, посмотрел на галерею пристальным, неподвижным взглядом и «только покачал головой»:
— Шикать в Малом Театре!
Прав ли был Ленский?
Конечно, нет.
Загримироваться живым лицом в позорящей роли!
Это неуважение к театру, это — преступление, которое актеры прощают только самим себе.
Они похожи на тех курильщиков, которые не любят, чтобы при них курили:
— Дышать нечем!
Но это единственный «инцидент». С капризным существом — публикой — у Ленского всегда были
хорошие отношения.
И Ленский мог говорить о публике только с добродушной улыбкой.
Он играл в Москве каждый вторник Уриэля, Гамлета.
И всегда не при полных сборах.
Но вот его перевели на сезон в Петербург.
В самом конце сезона Ленский приехал на два спектакля в Москву.
На гастроли.
С тем же Уриэлем, с тем же Гамлетом.
Результат — ни одного свободного места.
Барышники продавали билеты в пять, в шесть раз дороже. Нажили
отличные деньги. Дирекция решила:
— Нет, Ленского надо в Москву.
Но г-н Корш... Мягкий, нежный г-н Корш всегда любил слизнуть сливки и обладал для этого ловким и гибким язычком... Г-н Корш решил:
— Голубы! Я пеночку съем! Я!
Это был первый год его антрепризы.
От него ушла вся его труппа, Писарев, Бурлак и прочие.
Он набрал кого попало и пригласил Ленского на гастроли после пасхи.
Но всем было уже известно, что Ленский будет снова на Малой сцене.
Тот же Уриэль, тот же Гамлет. И гастролей не кончили. Сборов никаких.
— Вот черни суд!
Если бы перед публикой можно было всегда только гастролировать!
И вот вся эта ясная, спокойная, хорошо наполненная артистическая карьера кончилась трагедией.
Мы думали, что после хорошего, ясного дня будет долгий красивый закат.
Перед нами пройдет еще целая галерея бесподобных гримов, мы много, много еще вечеров будем получать то высокое наслаждение, о котором мне говорил еще на днях один знаток театра, сам артист, но не возненавидевший своего дела, что редко:
— Когда в Малом театре идет «Горе от ума», я делаю все, чтобы попасть. Сажусь, закрываю глаза и слушаю, слушаю. Только слушаю, как музыку, — как читает Ленский.
Мы думали, что, в конце концов, мы, растроганные, благодарные, справим нашему артисту юбилей, который напомнит нам юбилей И.В. Самарина...
Но Ленскому пришла в голову несчастная мысль:
— Реформировать Малый театр. Это все равно, что:
— Перестроить Ивановскую колокольню посовременнее! Разве это возможно?
Я не знаю, какие на этот счет порядки царят в Малом театре. Но я знал одного реформатора, который тоже захотел реформировать Александрийский театр, в Петербурге. Он прослужил там год. А нервно дергался после этого два.
— Невозможно. Подхожу к одному. «Нельзя ли так-то?» Встает, кланяется в пояс: «Благодарю! Благодарю, что меня, дурака, научили! При шестом, батюшка, директоре служу! Публика меня любит, начальство меня любит! Чего мне еще от господа бога нужно? Переучиваться мне, государь мой, поздно!» Подхожу к молодому. Выслушал сухо, холодно. Повернулся и к чиновнику пошел: «Вы меня, вашество, изволили определить, а он меня, вашество, выживает. Он, вашество, не меня, — он властей не признает». Про одного скажу: «Этот лишний!» Сию минуту: «Куска хлеба лишить хочет! Сколько лет служил! Куда он теперь денется?» Про другого скажу: «Вот кого бы пригласить надо» — вопли: «Протекция!» Нет-с. Будет!
«Старики» скажут:
— Режиссёрствовать вздумали? Мы всю жизнь без режиссёра играли. И хорошо выходило.
Перестраивать старое здание трудно.
Хочешь половицу переменить, а она, оказывается, так накрепко к накату пришита, что весь накат перебирать придется.
Хочешь накатину тронуть, а она к самой капитальной балке такое отношение имеет, что и капитальную балку:
— Беспокоить надо.
Легче снова строить, чем старое перестраивать. Мысль была неудачная, но и наказанье же за нее! Это предсмертное желание:
— Увезите мое тело! Немедленно! Подальше от них! Этот старик, падающий где-то на улице, подобранный в участок. Этот вопль, которым кончается письмо в одну газету, напечатанное за несколько дней до смерти:
— На остальную характеристику моих отношений к учащимся и артистам я отвечать не стану. Это могли бы с большим успехом сделать, если бы нашли это нужным, те, кому я отдал ровно двадцать лет моей жизни.
Ото всего этого веет «Королем Лиром».
Мне чудится «старая труппа» Малого Театра.
Театра через большое «Т».
Смущенная, испуганная, как стадо овец в разразившуюся вдруг грозу.
Старики особенно чутки к похоронному звону.
Как растеряны должны быть они:
— Что случилось у нас? Александра Павловича нет! Как это могло произойти?
За день до смерти Ленского мы прочли в газетах, что труппа Малого театра не то послала, не то собирается еще послать А.П. Ленскому:
— Телеграмму с просьбой остаться. Телеграмму!
Есть от чего упасть без чувств. Телеграмма хороша для добрых знакомых. Для друзей есть правая рука. Есть руки для объятий. Есть губы для поцелуя. Для друзей!
Не телеграмму посылают. А идут и говорят:
— Александр Павлович! Да что с тобой? Да что с нами случилось? С нами — главное? Да пусть ораторскому искусству будущих депутатов учит кто угодно. А не Ленский. Не наше, милый, дело это. Мы умереть должны в Малом театре, как умер Самарин, как умерла Медведева. Да разве же после тридцати двух лет жизни разводятся?
Надо было смеяться, надо было плакать.
Мешать ласковый смех с добрыми слезами.
И смех, и слезы мешать с поцелуями.
Поцелуев старых, дружеских губ нужно было, а не телеграмм.
Через тридцать два года службы вместе он, умирая от разлуки со своим Театром, получил:
— Телеграмму!
17.12.2004
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» Людмила Полякова (Глафира Фирсовна): «Я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной!
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Людмила Полякова (Глафира Фирсовна): «Я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной!
Людмила Полякова (Глафира Фирсовна): «Я хочу, чтобы наша жертва не была напрасной!
17.12.2004
17 декабря поздравляем с днем рождения артистку Малого театра Сафронову Юлию Владимировну. В этот праздничный день, желаем Юлии доброго здоровья, семейного благополучия, интересных творческих предложений.
17 декабря поздравляем с днем рождения артистку Малого театра Сафронову Юлию Владимировну.
В этот праздничный день, желаем Юлии доброго здоровья, семейного благополучия, интересных творческих предложений.
В этот праздничный день, желаем Юлии доброго здоровья, семейного благополучия, интересных творческих предложений.
16.12.2004
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
Людмила Титова (Юлия): «Умение по-настоящему любить – это редкое качество»
16.12.2004
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» С.Н.ДУРЫЛИН ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
С.Н.ДУРЫЛИН
ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
С.Н.ДУРЫЛИН
ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
16.12.2004
16 декабря свой день рождения отмечает артист Малого театра Василий Зотов. В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
16 декабря свой день рождения отмечает артист Малого театра Василий Зотов.
В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
В день рождения мы желаем Василию - еще стихов на зрительских страничках. А также как мечталось самому – Италии и «всенародной славы» (Вы пошутили в интервью «МК»?).
15.12.2004
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» Н.Г. Зограф «О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
Н.Г. Зограф
«О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
из книги «Малый театр второй половины XIX века»
В «Последней жертве» (1877) изображались драма женщины, которая отдавала свою любовь недостойному и тяжело переживала крушение своего мнимого счастья.
Н.Г. Зограф
«О первой постановке «Последней жертвы» в Малом театре»
из книги «Малый театр второй половины XIX века»
В «Последней жертве» (1877) изображались драма женщины, которая отдавала свою любовь недостойному и тяжело переживала крушение своего мнимого счастья.
14.12.2004
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»
История.
Впервые — журнал «Отечественные записки», 1878, № 1.
История.
Впервые — журнал «Отечественные записки», 1878, № 1.
14.12.2004
«Правда – хорошо, а счастье лучше» Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
«Правда – хорошо, а счастье лучше»
Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
Времена, когда процветало русское купечество, теперь в прошлом. Однако благодаря творчеству А.Н.Островского мы можем представить реалистически точную картину его жизни
Малый театр. 21 и 30 декабря. 19.00
Времена, когда процветало русское купечество, теперь в прошлом. Однако благодаря творчеству А.Н.Островского мы можем представить реалистически точную картину его жизни
10.12.2004
Актёры, занятые в спектаклях с 14 по 19 декабря 2004 года.
Актёры, занятые в спектаклях с 14 по 19 декабря 2004 года.
10.12.2004
Во вторник, 14 декабря в 12.35
Во вторник, 14 декабря в 12.35 телеканал «Культура» покажет программу «Виктор Коршунов и его ученики» (К 75-летию Генерального директора Малого театра, народного артиста СССР, профессора Высшего театрального училища им. М.С.Щепкина В.И.Коршунова).
10.12.2004
Сегодня в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» роль Софьи Игнатьевны Турусиной впервые исполнит народная артистка России Лилия Витальевна Юдина. Пожелаем Актрисе ни пуха, ни пера!
Сегодня в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» роль Софьи Игнатьевны Турусиной впервые исполнит народная артистка России Лилия Витальевна Юдина.
Пожелаем Актрисе ни пуха, ни пера!
Пожелаем Актрисе ни пуха, ни пера!
10.12.2004
«К 250-летию русского театра» Влас Дорошевич «Похороны Н.М.Медведевой»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«Похороны Н.М.Медведевой»
Влас Дорошевич
«Похороны Н.М.Медведевой»
09.12.2004
4 декабря народная артистка России Лилия Витальевна Юдина отметила свой юбилей. В этот день она играла на сцене Малого театра Раису Павловну Гурмыжскую в комедии А.Н.Островского «Лес». Фотогалерея
4 декабря народная артистка России Лилия Витальевна Юдина отметила свой юбилей. В этот день она играла на сцене Малого театра Раису Павловну Гурмыжскую в комедии А.Н.Островского «Лес».
Фотогалерея
Фотогалерея
09.12.2004
Где еще, как не на сцене Малого театра, мог отпраздновать свой 70-летний юбилей народный артист Виктор Борцов, знаменитый Савва Игнатьевич из «Покровских ворот»?
Где еще, как не на сцене Малого театра, мог отпраздновать свой 70-летний юбилей народный артист Виктор Борцов, знаменитый Савва Игнатьевич из «Покровских ворот»?
08.12.2004
Александр МИХАЙЛОВ: Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном стра
Александр МИХАЙЛОВ:
Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить
Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном страннике»?
Отечество и Бог — два стержня, помогающие выжить
Почему каждому поколению до сих пор близки и понятны наивный Вася Кузякин из фильма «Любовь и голуби», надежный Павел Зубов из «Мужиков», страдающий Иван Флягин в «Очарованном страннике»?
07.12.2004
Мы благодарим друга нашего сайта Ольгу Амелину за присланный текст пьесы А.Н.Островского «Трудовой хлеб»
Мы благодарим друга нашего сайта Ольгу Амелину за присланный текст пьесы А.Н.Островского «Трудовой хлеб»
07.12.2004
«К 250-летию русского театра» Влас Дорошевич «Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
Влас Дорошевич
«Московский Малый театр. Е.К.Лешковская»
07.12.2004
Виктор Коршунов пригласил «народных» и «заслуженных» на чай Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай».
Виктор Коршунов пригласил «народных» и «заслуженных» на чай
Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай».
Пышного праздника юбиляр устраивать не стал, просто пригласил друзей «на чай».
06.12.2004
Свадебный фарш Водевили Чехова в Малом театре Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий.
Свадебный фарш
Водевили Чехова в Малом театре
Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий.
Водевили Чехова в Малом театре
Троекратная «Свадьба», предложенная постановщиком Виталием Ивановым, — образец добротного спектакля, без особых претензий.
06.12.2004
«К 250-летию русского театра» Влас Дорошевич «А.П.ЛЕНСКИЙ»
«К 250-летию русского театра»
Влас Дорошевич
«А.П.ЛЕНСКИЙ»
Влас Дорошевич
«А.П.ЛЕНСКИЙ»
Главный режиссёр Малого театра —
заслуженный артист России А.В. Дубровский
Главная
Новости
Изменения в афише
Премьеры
Гастроли
Репертуар
Отзывы
Фестиваль "Островский в доме Островского"
Малый ТВ
Газета "Малый театр"
Открытая информация
Партнёры
О театре
Попечительский совет Руководство театра Актёры Режиссёры Художники Музыкальная часть Репертуарный отдел Режиссёрский отдел Пресс-служба Музейно-информационный центр Художественно-постановочная часть Мемориальная квартира А.И. Сумбатова-Южина Щепкинское училище Детская студия Малого театра Филиал в Когалыме
История
Здание Малого театра
Репертуар с 1824 г.
Театральное училище
Спектакли
Труппа театра с 1824 года
Труппа театра с 1917 года
Актеры
Режиссеры
Художники
Звуковой архив
1941-1945
Щелыково
Библиотека Малого театра
Правила вежливости и этикета
Публикации
Памятник А.Н. Островскому
Партнеры
Информационная поддержка
Как добраться?© 2025 Пресс-служба:
press@maly.ru
Заказ билетов (web-касса) (495) 624-40-46
Оценка качества услуг учреждений культуры
Адрес театра:
Москва, Театральный проезд д. 1
телефон: (495)624-42-01
Мы в соцсетях:
Партнеры
Информационная поддержка