Сегодня по случаю своего дня рождения принимает поздравления замечательная актриса Малого театра, народная артистка России Людмила Петровна Полякова.

Пожелаем Людмиле Петровне всего самого доброго. Крепкого здоровья, радости, и, конечно - новых прекрасных ролей!

Сегодня по случаю своего дня рождения принимает поздравления замечательная актриса Малого театра, народная артистка России Людмила Петровна Полякова.
Неизменным успехом пользуются у зрителей нашего театра образы, созданные актрисой в пьесах Александра Николаевича Островского: Мурзавецкая («Волки и овцы»), Филицата («Правда - хорошо, а счастье лучше»), Аграфена Кондратьевна («Свои люди – сочтемся!») и, конечно, Глафира Фирсовна в последней по времени премьере Малого театра «Последняя жертва»…
В трагедии А.Н.Толстого «Царь Борис» одной из самых сильных сцен стало исполнение Людмилой Поляковой роли царицы Марфы - матери невинно убиенного царевича Димитрия.
Множество почитателей и у ее киногероинь - женщин, как правило, милых, улыбчивых и почти родных, но в то же время сильных и волевых. Актриса снималась в художественных фильмах «Хозяка детского дома», «Восхождение», «Бумер» и многие другие.
Пожелаем сегодня Людмиле Петровне всего самого доброго. Крепкого здоровья, радости, и, конечно - новых прекрасных ролей!

Василий Бочкарёв (Флор Федулыч): «Любви все возрасты покорны»

ПРЕМЬЕРА. «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА» А.Н.ОСТРОВСКИЙ

Василий Бочкарёв (Флор Федулыч): «Любви все возрасты покорны»

- Василий Иванович, влюблён ли Ваш герой в начале пьесы?
- Нет. Флор Федулыч приезжает к Юлии, потому что обещал другу заботиться о ней. И потому что слух прошёл… А он только вчера выдал замуж воспитанницу, гуляли, у него ещё радость благодеяния. Вначале Флор Федулыч даже не разглядел напряжённости Юлии, пока она его всё-таки не отправила. В конце сцены он говорит ей: «Эрнесто Росси – хороший актёр. Оно довольно нам непонятно, но интересно посмотреть». Это сказано об их разговоре. Я понимаю, что здесь что-то не так, она же не называет имени жениха – мне, другу семьи! Предлагаю благодеяние, а мне говорят: пошёл вон! Странно…
- Флор Федулыч влюбляется прямо на наших глазах, когда Юлия с благодарностью целует его…
- Искра любви может вспыхнуть при разных обстоятельствах. Добрый поцелуй от чистого сердца способен разбить лёд, потому что искренность попадает в те глубины, где взрывается чувство. До этого ничего не было. Раньше он никогда не встречал такого порыва. Флор Федулыч - человек одинокий, весь в работе, бедным помогает. Чистый, первый план цветка без всяких задних мыслей… А вокруг множество людей, которых так и хочется назвать свитой Воланда. Тот же Дергачёв – это ведь Коровьев. Он просит Дульчина, чтобы тот не играл - и подстрекает его к игре. Говорит, что сочувствует Юлии, а сам получает наслаждение от её страданий. Да прочитайте пьесу! Как появляется в первый раз Дергачёв? Он же шакал! А Глафира Фирсовна? Дескать, и шубы не надо, дайте только потанцевать на гробу! Настоящая дьяволиада! И Юлия попала в эту круговерть. А Флор Федулыч её взял и пожалел…
- А почему же Ваш замечательный Флор Федулыч связывается с такими людьми, как Глафира Фирсовна?
- Что значит связывается? Она дальняя родственница.
- Шубу ей сулит.
- Ну, хочет, чтобы она предупредила Юлию о несостоятельности Дульчина как человека.
- Мне-то казалось, что он изначально человек довольно жёсткий, и потому готов согласиться даже с методами и средствами Глафиры Фирсовны, лишь бы цель была достигнута.
- Ужасно садиться за большой стол одному… А тут придёт Глафира Фирсовна, новости какие-то расскажет. Она у Флора Федулыча вместо бульварных газет.
- А почему он говорит в финале Дульчину: «Не угодно ли вам будет отправиться в яму…»? Наказать его хочет, отомстить?
- Ну вот, опять неправильно. Это вне действия. Отомстить, наказать – этого нет.
- Чего же он хочет? Почему он это говорит?
- Потому что так написано. Там первая фраза: «Извольте деньги заплатить».
- Но он же знает, что у Дульчина нету!
- А это его не касается. Вы разбираете, не учитывая того, что было раньше. Юлия у меня на руках умирала! Сам вопрос «отомстить – не отомстить» становится пошлым. До Дульчина мне дела нет, я повернулся к нему спиной. Это естественная реакция. Я Юлию выходил. Когда она очнулась, первым увидела меня. Почему вы об этом не говорите?
- Мы этого не видели!
- А пьеса на то и существует, чтобы домыслить. Флор Федулыч вытащил Юлию оттуда и изменился сам. И она изменилась! Жизнь предстала перед ней в совершенно ином ракурсе. Это жуткий перепад… Они ищут покой, как в «Мастере и Маргарите».
- У Мастера и Маргариты покой в ином мире.
- А у нас в финале спектакля белое всё. Можно трактовать как угодно.
- Значит, финал – за пределами этого мира?
- Представить можно по-разному. Отъезд необходим, потому что наши имена всё время на слуху у этих людей, которые косточки моют и танцуют на гробах. Для того, чтобы сохранить единение, познание друг друга, Флору Федулычу и Юлии надо уехать в другой город, поменять место жительства. И Юлии будет лучше, потому что после того, как они попали в эту смертельную воронку, она здесь умерла, да и я изменился. В трёх сценах Флора Федулыча и Юлии показывает Александр Николаевич перерождение героини. В этих сценах она очищается, проходит через чистилище. Она же умирает, и Флор Федулыч вместе с ней проникает туда, и оттуда её выдёргивает. Потом уже никого другого для них не существует. Нет мыслей о том, чтобы отомстить, посадить. Это не тот разговор и не те люди. Я точно знаю, что Дульчин вывернется, женится на Пивокуровой, такие не пропадают… Это всё понятно.
- Немножко режет ухо, когда в Вашей с Юлией удивительной мистической сцене вдруг начинается разговор о деньгах.
- Там нет бытового разговора. В данном случае слово «деньги» играют как «история взаимоотношений». Юлия может упоминать о деньгах, но это не имеет значения. Она не понимает, что говорит. Грубо говоря, форма стиха выражает его состояние и смысл. Юлия заводит речь о деньгах, документах, планах, о свадьбе – это всё клубок, который она не в состоянии распутать. У нас решение более отстранённое. Текст очень сложный, как, например, произнести такую фразу: «Обморок, руки похолодели, этим не шутят, скорее за доктором, это уж близко смерти»? Это чистый стих – произносится ровно, как читал Бродский. Фантасмагория – самое точное слово.
- Но всё-таки показательно, что деньги возникают у Юлии даже в бреду.
- ьеса-то не про деньги. Флор Федулыч говорит: «Я в таком капитале и в таком возрасте, что слова бросать на ветер не могу. Я только об одном говорю: чтоб моей репутации ущерба не было». Вот и всё. «Жена умерла, детей не нажил». Я раньше уходил в эти переживания, а теперь понял, что в «Последней жертве» этого нет. Я работаю. Почитайте «Выбранные места из переписки с друзьями», где Гоголь говорит, что христианин до конца дней находится в стадии учёбы, познания, строительства своей души.
- Это Ваша тема.
- Да, это совпало с моей темой. Как пишет Николай Васильевич, можно и в сорок лет состариться. Выбрать свой потолок, свои знания, силы. Как говорят: доживу до пенсии… А там ведь только работа и начинается! Старики Малого театра прекрасно знали об этом. Почему они все так хотели работать? Потому что дело посвящалось великому Малому театру и, конечно, Богу. Мне кажется, секрет их долголетия именно в этом. Тогда всё приобретает другой смысл.
- И всё-таки, Флор Федулыч женится из любви или из жалости? И любит ли Юлия его в финале?
- Их чувства больше, чем те определения, про которые вы говорите. Юлия прошла через эти жернова, и он тоже, вместе с ней… Слова внутри. Когда она умирала, их брак был заключён на небесах. Мне кажется, что здесь весь секрет в гениальной простоте взаимоотношений. Нам трудно это понять, потому что мы, люди XXI века, – народ испорченный. Во всяком случае, «Последняя жертва» - произведение поэтическое. И мне кажется, что персонаж всегда гораздо умнее и честнее, чем наши о нём рассуждения. Тем более, у Александра Николаевича. Всё-таки надо исходить из того, что он написал, а не думать, как бы привнести своё видение. Одно дело читка, а другое – погружение. Этим профессия артиста отличается от прочих.
- Что меняется в Вашем герое под влиянием этой истории?
- Меняется ли человек, когда заканчивается его одиночество? Да, потому что в его жизнь приходит та, кого он ждал. Появляется ответственность, меняется смысл жизни. Он становится не один, раньше был он и дело. Был свободен, самодостаточен, исполнял какие-то обязанности, молился. И вот появляется человек, который требует особого внимания. Возникает другой стих, внутри другая мелодия, интонации, свет другой… Молодой в таком состоянии летает. А Флор Федулыч становится светлее, мудрее, более спокойным и более красивым.

Выбор зрителя

Создатели спектакля «Свадьба, свадьба, свадьба!» объединили известные чеховские водевили «Медведь», «Свадьба» и «Предложение» одним звучным названием.

Выбор зрителя

Создатели спектакля «Свадьба, свадьба, свадьба!» объединили известные чеховские водевили «Медведь», «Свадьба» и «Предложение» одним звучным названием. При этом румяная купеческая муза Островского, неизменно витающая над его «домом», совершенно не помешала музе Антона Павловича. В результате появился весьма симпатичный спектакль, в котором, согласно традициям Малого театра, главную роль сыграл Его Величество актёр.
Нелепый жених Ломов в трактовке Глеба Подгородинского - нервный и порывистый молодой человек, на протяжении получаса вызывающий целую гамму эмоций - от сострадания до недоумения, а иногда и гомерического хохота. Виктор Низовой наделяет своего героя Смирнова, более известного как «Медведь», не только хрестоматийной неуклюжестью, но и мужественностью, и даже некоторым романтизмом. Среди женских образов ярким бриллиантом сверкает роль акушерки Змеюкиной. Светлана Аманова со вкусом и зрелым мастерством изображает вульгарную и капризную даму полусвета.
После этого спектакля хочется открыть томик Чехова и перечитывать уморительно смешные водевили снова и снова. Но есть одно но... Если вы хотите получить удовольствие от зрелища, не пытайтесь сравнивать спектакль со знаменитым кинофильмом, где блистали Марецкая, Жаров и Раневская, а просто смотрите и наслаждайтесь. «Свадьба...» напоминает красивую шкатулку, наполненную всевозможными милыми вещицами. Как говорится, пустячок, а приятно. Режиссер В.Иванов. Художник А.Глазунов. Композитор А.Иванов. Художник по костюмам К.Шамрин. Балетмейстер М.Суворова.

Екатерина Амирханова

«Театральная афиша», февраль 2005 г.

27 января на сцене филиала Малого театра состоится 100-е представление спектакля «Делец» О. де Бальзака.

Начало спектакля – в 19 часов

СЦЕНА ФИЛИАЛА

Б.Ордынка, 69
телефон 237-31-81

27 января 2005 г.

100-Й СПЕКТАКЛЬ

Оноре де Бальзак
ДЕЛЕЦ
Комедия в 2 действиях

Перевод Е.Гунста
Сценическая версия Малого театра

В СПЕКТАКЛЕ ЗАНЯТЫ:
народные артисты России
лауреат Государственных премий России В.И.Бочкарёв(100), В.А.Коняев(100)
заслуженные артисты России
Д.Д.Кознов, В.В.Петров, В.А.Сафронов, П.Д.Складчиков(100), Е.Г.Харитонова
артисты
Е.М.Базарова(100), А.К.Вахтеров(100), С.А.Коршунов(100)
Режиссёр – В.Н.Драгунов
Художник – Л.С.Ломакина
Композитор – заслуженный деятель искусств России Г.Я.Гоберник
Консультант по истории Франции – И.Ю.Кудряшов
Помощники режиссёра – А.А.Гончарова, Г.И.Маркина
Художник по свету – С.В.Шухмин
Руководство художественно-постановочной частью – заслуженный работник культуры России В.Е.Барабашкин, Н.В.Фомин

Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М.СОЛОМИН
Начало спектакля – в 19 часов

ИНФОРМАЦИОННАЯ ПОДДЕРЖКА: газеты: «Труд», «Аргументы и Факты», «Центр Plus», радиокомпания «Маяк», «Yтро.ru»,

Касса театра основной сцены открыта – в будние дни с 10 час. до 20 час., в выходные дни с 10 час. до 19 час. Без перерыва на обед.
Касса театра филиала открыта – в будние дни с 12 час. до 19 час. 30 мин., в выходные дни с 10 час. до 18 час 30 мин. Перерыв с 15 час. до 16 час.

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Празднование 75-летия Малого театра»

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Празднование 75-летия Малого театра»

Впервые опубликовано – «Россия», 1899, № 174

Я беседовал с новым человеком, от которого в Малом театре зависит «все».
— Почему нет чествования 75-летия Малого театра?
75-летия чего? 75-летия кирпичей?!
В тоне слышалось много «пренебрежительности». К счастью, не все так посмотрели на дело, — и новорожденный «московский литературно-художественный кружок» устроил чествование славной годовщины.
На подписной ужин 14-го октября собралось человек 100—150 «интересного» народу. И бросалось при этом в глаза одно: все, что в Москве «значительно» — старо, все, что молодо — удивительно незначительно.
— На убыль как будто идет Москва, на убыль-с.
Речей, московским обычаем, за ужином было произнесено достаточно. Наибольший успех имели речи двух «старых москвичей»: В.А. Гольцева и М.П. Садовского.
Позвольте вас познакомить с этими двумя характерными, типичными московскими фигурами, которых, когда пишешь летопись московской жизни, никак не обойдешь.
Странное лицо у почтенного Виктора Александровича, — и, по-моему, лицо историческое. Выраженье такое, — словно он во времена еще «юных ногтей» нечаянно вместо молока уксуса хватил Думал, будет пить молоко, — а оказалось уксус, да еще какой! Так с тех пор, с прискорбием изумленное лицо на всю жизнь человек и сохранил:
Позвольте-с! Что ж это делается!
Для людей теперешнего поколения, по-моему, выражение лица надлежащее. Популярностью В.А. Гольцев пользуется в Москве величайшей, — и речи его — московское «событие». В его речах слышится человек старой закваски. Звучит скорбная нотка, но и слышится вера в светлое будущее. Последней интонации в речах «новейших» ораторов, как известно, не замечается. Это интонация уже «историческая». Г-н Гольцев приветствовал Малый театр от имени «Русской мысли» и московского «Курьера».
Москва всегда гордилась своим старейшим университетом и своим Малым театром, который давно уже признан великим.
Затем г. Гольцев указывал на связь, всегда соединявшую в Москве университет с Малым театром, — и указывал, в чем состоит истинный «завет» «великого» театра:
— «В лице Щепкина Малый театр распространял те же гуманные идеи, проповедниками которых являлись профессора московского университета».
В А. Гольцев — представитель московского «интеллигентного пафоса», М.П. Садовский — представитель московского юмора.
М.П. Садовский говорит редко, но метко. Два качества, в ораторах встречающиеся все реже и реже. Коренной москвич, всю жизнь проживший в одном «приходе», — в речах у него чисто московская повадка: он любит сдабривать речь шуткою, и в форме добродушной шутки сказать горькую истину.
Он держал слово к театральной молодежи и рекомендовал ей относиться с большим почтением к стенам Малого театра. Старые стены, «исковыренные разными новейшими вентиляторами».
— Но нам-то они дороги, как оболочка великого духа. Великого духа, жившего в Малом театре и освятившего эти старые стены, сделавшего из них храм.
— С почтением относитесь к «стенам Малого театра». Ведь «храм разрушенный — все храм».
В частной беседе г. Садовский привел сравнение еще сильнее и красивее.
— Эти старые стены должны быть для молодежи террасой в Эльсиноре, — здесь бродит великая тень. Является и поучает.
Молодежь, не только играющая, но и правящая, была, к счастью, на этом ужине, — и будем надеяться, что данный урок пройдет не без пользы молодым людям, видящим в славных годовщинах Малого театра только «годовщины кирпичей».
Лучше поздно, чем никогда, — и речь коснулась, конечно, похороненной в этот день Н.М. Медведевой. О ней говорил П.Д. Боборыкин.
Петр Дмитриевич говорит хорошо и интересно, но в нескольких томах. В нем чувствуется автор очень больших романов
По обычаю, с некоторых лет им принятому, — г. Боборыкин начал с легкой шутливой экскурсии в область собственного метрического свидетельства. Без этого теперь не обходится ни одна речь г. Боборы-кина. Начнет говорить, непременно себе в метрику заглянет, — заглянет и улыбнется, улыбнется и пошутит:
— Вот, мол, какой я! В летах ведь, а?
Присутствующие, разумеется, сейчас же:
— Что вы, Петр Дмитриевич! Помилуйте! Да вы еще молодым зададите!
Петр Дмитриевич с удовольствием прищурится:
— Задам, думаете? Да что вы? А я-то думал, что старичок. Ну, ладно, — будем толковать о деле.
Это была прекрасная, художественная оценка Н.М. Медведевой.
— В ее изображении одинаково превосходны были и аристократка, и женщина среднего интеллигентного круга, и то, что называется «бытовыми» типами. Она обладала тем, о чем теперь говорят с некоторой иронией, — истинно «барским» тоном. Она умела отлично передавать лучшие душевные движения интеллигентной женщины среднего круга. И ей удивительно удавались характерные, народные особенности чисто русских типов.
Г-н Боборыкин сравнивал покойную со знаменитыми иностранными артистками, занимавшими такое же место в искусстве, как Медведева, и такого широкого диапазона таланта не находил ни у кого.
Во всем этом вечере в честь Малого театра чувствовалось что-то торжественное, но недоговоренное. Это чувствовалось в том особом почете, который окружал в этот вечер Г Н. Федотову. Я — старый москвич и знаю, каким почтеньем всегда окружены премьерши Малого театра. Но на этот раз чувствовался какой-то особый оттенок в том, как подходили и прикладывались москвичи к ручке Гликерии Николаевны. Именно прикладывались. Словно благоговением каким-то, особым, московским, окружали знаменитую артистку.
И недосказанное в течение вечера сказал старый московский театрал М.С. Мостовский в краткой речи.
— Глубокой горестью было полно мое сердце, — мы потеряли Надежду Михайловну Медведеву. Но радость проникла в сердце: я увидал среди нас Гликерию Николаевну Федотову.
Это прозвучало как «le roi est mort, vive le roi» (Король умер, да здравствует король! (фр).)
И рукоплесканиями всего близкого к театру кружка «Федотова была произведена в Медведевы».
На всем московском есть особый отпечаток, — ничего не поделаешь. Вот как это в старой Москве делается. С торжественностью — тут «посвящают», словно во владетельные герцоги возводят и короной венчают. И с этим почтением к Малому театру нужно считаться. А по «новому курсу» театральному это очень просто делается:
— «Предписывается вам за № таким-то играть такие-то роли».
Чтобы покончить с этим «новым курсом», возбуждающим очень много толков в Москве, я должен сказать, что московский представитель «нового курса» г. Нелидов — очень молодой человек, быть может, очень интересующийся театром, но вряд ли имевший время его узнать. Малым театром заведует малотеатральный человек. Он никогда не стоял близко к театру. Не артист, не писатель, не критик, — а заведует... репертуарной частью Малого театра, то есть, должен направлять всю деятельность первого русского театра и всю деятельность его артистов. Конечно, он, по всей вероятности, человек развитой, образованный и в театре бывавший, — но, знаете, как-то странно звучит: «молодой человек, заведующий г-жой Федотовой». Или, например, г-жой Ермоловой. Или направляющий деятельность Ленского, Рыбакова, Южина, — или руководящий Садовским, Музилем... Если б на такие должности назначали людей с художественными заслугами, то было бы как-то за Малый театр поспокойнее.
Вечерь в честь Малого театра сопровождался, конечно, приветствиями от других театров.
От московского Художественного, приславшего очень трогательную телеграмму, которой Малый театр очень трогательно аплодировал. Тут был один любезнее другого, «а другой — любезней одного».
От петербургской сцены. От Александрийского театра приветствия не было... Начальство юбилея не считает, — как же подчиненным-то?
Московский Большой театр оказался похрабрее, — и режиссёр оперы г. Барцал «порадовал» публику.
Г-на Барцала любят слушать в Москве. Быть, может, более любят слушать, когда он говорит, чем когда он поет. Г-н Барцал успел стать «совсем москвичом», — а в Москве без каламбура ни шагу. «Каламбурный город». Г-н Барцал «порадовал» публику, назвав себя:
— Маленьким человеком из Большого театра. И пожелал великим артистам Малого театра;
— Главное, будьте здоровы!
Тут уж сказался оперный режиссёр, для которого самое важное, чтобы все были здоровы и кто-нибудь не захрипел.
Московский вечер закончился петербургским обычаем. Превосходно говорил под музыку г. Фигнер.

25 января впервые на сцене Малого театра роль Петра Николаевича Сорина в спектакле «Чайка» с большим успехом исполнил народный артист России Валерий Константинович Бабятинский.

20 января в спектакле «Лес» роль Алексея Буланова впервые исполнил артист Дмитрий Солодовник. По отзывам коллег и зрителей этот ввод можно считать удачным.

Пожелаем Дмитрию неизменного успеха и новых творческих побед.

Мой любимый актер

Юрий Соломин

Ему дано царствовать на сцене и в жизни.

Мой любимый актер

Юрий Соломин

Ему дано царствовать на сцене и в жизни. Хранитель великих традиций русского актерского театра, художественный руководитель Малого театра Юрий Мефодьевич Соломин выходит на прославленную сцену в масштабных ролях, каждая из которых сама по себе уже является национальным достоянием — царь Федор в «Царе Федоре Иоанновиче» А.Толстого, Тригорин в «Чайке» Чехова, Фамусов в «Горе от ума» Грибоедова. Даже его Сен-Феликс из «Таинственного ящика» Каратыгина далеко выходит за рамки водевильного персонажа. Сценические образы Юрия Соломина покоряют зрителей своей искренностью, простотой, человечностью и непоколебимой верой в то, что театр, несмотря ни на что, был и остается кафедрой, вторым университетом, чья миссия сеять в душах людей разумное, доброе, вечное...

«Театральная афиша», январь 2005 г.

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Колоннада»

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Колоннада»

Впервые опубликовано – «Русское слово», 1914, 30 января. Под заголовком «Малый театр. «Соучастники» — драма в двух актах П.Д.Боборыкина. «Каменный остров», «Завоеватели», «Неприятель» — эпизоды Отечественной войны С.С.Мамонтова.

Вот запоздавший спектакль.
«Эпизоды Отечественной войны» С.С. Мамонтова следовало поставить в 1912 году.
А драму П.Д. Боборыкина «Соучастники» — двадцать лет тому назад.
Когда г-жа. Ермолова играла молодые роли и покойный Горев играл еще jenne-premier\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\'ов.
Произведение г. Боборыкина не пьеса.
Это только канва.
По которой артисты могут вышить прелестный рисунок.
Некий Иван тяжело болен.
Его жена Елена и брат Андрей любят друга друга.
Андрей говорит:
— А что если ускорить его смерть?
Елена в ужасе отступает, но не бежит предупредить мужа, что ему грозит опасность, что под одной кровлей с ним живет возможный убийца.
И вдруг Иван умирает.
Его труп находят в постели, с каким-то пузырьком в руках.
Умер естественной смертью или отравился?
Он подозревал любовь между женой и братом.
Андрея мучает эта мысль.
Он требует вскрытия. Он хочет знать причину смерти.
Елена тоже не находит себе места.
Она чувствует себя «соучастницей».
Она промолчала. Она молчаливо согласилась.
Если тут было самоубийство...
Это было:
— Моральное убийство.
И «соучастники» никогда в жизни уже не найдут себе покоя.
Подумайте, какие узоры вышили бы на этой канве молодая Ермолова и еще молодой Горев! Особенно М.Н. Ермолова!
Каким трагизмом наполнила бы она «трагическую загадку» Боборыкина!
Теперь в Малом театре за пяльцами сидят г-жа Пашенная и г. Ленин.
И вышивают крестиками.
Г-н Ленин вышел, объявил публике лицом, голосом, всей манерой держаться:
— Сейчас я буду играть злодея. Публика сразу увидела:
— Н-да, с таким господином, действительно, попадешь в уголовщину.
Роль была вся сыграна сразу, с первого выхода, с первой фразы. Так играли когда-то во второстепенной провинции. Так играют теперь в Малом театре. Елена говорит про себя:
— Прелестная женщина. Про нее говорят:
— Вы всем светите.
Г-жа Пашенная не дала себе труда сделать «прелестной женщины». Глядя на это неподвижное лицо, на всю сценическую фигуру, скучную, как будни, с недоумением спрашиваешь себя:
— Кому же могут светить такие ходячие будни?
Но это внешность роли.
Можно так передать внутреннюю сущность человека...
Никакой ни внутренней, ни сущности.
Ничего!
Ходит по сцене скучная дама и говорит раздраженным тоном.
Сердится.
Вот и все.
А г-жа Ермолова, которая 20 лет тому назад дала бы из Елены настоящую трагическую фигуру, теперь играет старшую сестру Ивана и Андрея и очень хорошо, естественно, совсем, как в жизни, плачет.
Для таких пустяков не стоило «поднимать» Ермоловой.
Это сделано, очевидно, чтобы почтить такого достойного всяческого почтения маститого драматурга, как П.Д. Боборыкин.
Роль больного Ивана 20 лет тому назад играл бы, вероятно, А.П. Ленский и играл бы ее... точь в точь так же, как г. Лепковский.
Трудно себе представить более «вылитого Ленского» по внешности, чем г. Лепковский в этой роли.
В пьесе есть еще доктор. Небольшая роль.
Ее играет г. Блюменталь-Тамарин и среди столь «играющих», так ужасно «по-актерски» играющих г-жи Пашенной и г. Ленина, он произвел на нас приятное впечатление естественностью, простотой и полной жизненностью каждого жеста, каждой интонации.
Пьеса имела успех, продиктованный именами Ермоловой и Боборыкина.
Не больше.
Трилогию г. Мамонтова «Эпизоды Отечественной войны» следовало бы поставить в юбилейный год. А то сцена ничем достойно не откликнулась на двенадцатый год.
Но это такие прелестные исторические миниатюры, в которых есть такие прелестные исторические детали, что они с интересом будут смотреться всегда.
И смотрятся теперь.
Ее первая часть:
«Каменный остров».
Здесь чудесен контраст между любовью к родной стране привезенного из Москвы с фельдъегерем все потерявшего в огне купца Комякина, и «бонапартизмом», — как стали это называть впоследствии, — Аракчеева, которому:
— До страны, до народа, до отечества нет никакого дела.
Публика ждет Аракчеева.
Он заслоняет собою все и вся.
И Аракчеев у г. Авдарова прекрасен.
Грим, фигура — оживший портрет. Моментами гнусавость. Веет ханжеством.
Он немножко только, быть может, добродушен.
В гневе Аракчеев бывал, должно быть, страшнее.
Но елейность Аракчеева и презрение к русскому человеку переданы превосходно.
Г-ну Яковлеву в роли московского купца следовало бы быть попроще. Слова и без того достаточно приподняты. Грим Сусанина и декламация делают купца несколько ходульным, персонажем из старинной «патриотической» трагедии.
Мы предпочли бы тон поскромнее и лицо более обывательское, обыденное. Таков русский народ — простой, глубоко чувствующий, но не громко говорящий.
Генерал-адъютанту из немцев следовало бы чуть-чуть больше подчеркнуть немецкий акцент, тогда бы ярче выделялось его старанье говорить «по-русски, по-простонародному».
«У немца всегда душа русская». Надо больше показать, что «русскую душу» старается показать именно немец.
А то получается какая-то какофония.
Один ифает в полутонах, другой нажимает педаль обеими ногами!
Гримы отличные. Ожившая старинная портретная галерея.
Но солдат и фельдъегеря следовало бы заставить в присутствии начальства не ходить, а маршировать. Со всеми тонкостями тогдашней шагистики.
А то не получается исторической картины.
Это деталь. Но в миниатюре именно должны быть выписаны детали.
Вторая картина трилогии:
«Завоеватели».
Она вся занята знаменитым партизаном Фигнером, приехавшим, под видом сардинского капитана, на пир французов в горящую Москву.
Фигнер, этот, как его характеризуют другие партизаны, «самый свирепый» из партизан, играет:
— В бильбоке со смертью.
Картинка вызывает жуткое чувство.
Написана мастерски.
Все время «узнают, не узнают». Словно человек вдет по острию.
Г-н Ленин играет Фигнера прекрасно.
От него веет романтизмом.
Немножко и тут минутами чересчур проглядывает «злодей», уж слишком как будто открывающий свои карты французам.
Но здесь это ничего. Фигура романтическая.
Французы ужасны. Француженки не менее.
Третья картина:
«Неприятель».
Она производит самое сильное впечатление.
К концу ее многие дамы, кажется, расплакались.
В первой картине были поставлены лицом к лицу Россия и Петербург.
Во второй офицерство французское и русское.
В третьей сошлись лицом к лицу два народа.
В избу, освещенную лучиной, к двум бабам, — старухе-матери и солдатке-жене, отправившим на войну своего «кормильца», — приводят пленного врага, солдата великой армии, поляка.
Избитого, замерзшего, полуумирающего.
Его встречают как нечисть.
Но поговорив и заглянув к нему в душу, солдатка своей измученной душой видит в Яне «Иванушку», так же, как ее «Петруша», «неволей» пошедшего на войну.
Между народами ненависти нет.
Она чинит ему разорванную рубашку и, пользуясь тем, что свекровь заснула, «в память своего Петруши» выпускает пленника на волю.
А спяшая свекровь, —какееиграет,неиграет!какеюживет0.0. Са-довская! — а «спящая» свекровь вдруг говорит.
Да тихо:
— Там за сундуком Петрушина шапка лежит. Дай ему. Теплее. А то его в его-то колпаке опять поймают!
Одна фраза.
Она производит потрясающее впечатление.
Ей без волнения внимать невозможно.
Слезы подступают к горлу.
Какая красота человеческой души!
Браво, драматург!
Вашему «эффекту» аплодировал бы сам Сарду.
Маленькое замчание.
Г-н Блюменталь прекрасно, просто и трогательно играет. Но зачем он так много плачет?
Поплакал, — и довольно. И увлекся разговором о хозяйстве и о крестьянской жизни.
А то и плач, и польский акцент, — слушатель половины разобрать не может.
Трилогия имела большой успех.
Автора начали вызывать после первой же картины и вызывали дружно.
Он поцеловал руку 0.0. Садовской.
Это надо было сделать от восторга и благодарности.
Он сделал это за весь зрительный зал.
В заключение маленькая, но досадная подробность.
Помещичий дом, дворец на Каменном острове, старинный барский дом в Москве, изба, — какое разнообразие!
Что же получилось?
Два акта пьесы Боборыкина идут в зале с колоннами, акт Мамонтова в Москве опять в зале с колоннами!
Колоннада, а не спектакль!
Где вкус у гг. очередных режиссёров Малого театра?

25 января поздравляем с днем рождения артистку Малого театра Людмилу Анатольевну Суворкину.

Мы присоединяемся к поздравлениям в адрес замечательной актрисы и желаем от всего сердца здоровья, удачи, новых интересных ролей и всех, всех благ!

В Щепкинском фойе перед началом спектакля состоится выступление оркестра Малого театра.

Начало в 18.30

В Щепкинском фойе перед началом спектакля состоится выступление оркестра Малого театра.

Начало в 18.30

В программе:

26 января
А.Дворжак
«Симфония №9» часть 2
«Славянские танцы» №1, №8

27 января
Э.Григ
Сюита в старинном стиле
«Из времен Хольберга»

28 января
И.Брамс
«Венгерский танец №1 и №2»
Симфония №3, часть 3

23 января день рождения отмечает заслуженная артистка России Генриэтта Александровна Егорова.

Поздравляем с днем рождения Генриэтту Александровну! Здоровья, удачи и новых долгожданных ролей!

23 января день рождения отмечает заслуженная артистка России Генриэтта Александровна Егорова.
После окончания театрального училища им. М.С.Щепкина, где она училась на курсе В.Н.Пашенной, Генриэтта Егорова была приглашена в труппу Малого театра. В первых же ролях, исполненных молодой артисткой на старейшей русской драматической сцене, Генриэтта Александровна проявила безупречный вкус, умение глубоко проникнуть в психологию своих героинь, тонкое чувство стиля и жанра.
Сегодня в репертуаре артистки такие сложные и многогранные образы отечественной классической драматургии, как Шарлотта («Вишневый сад» А.П.Чехова), Марфа («Царь Борис» А.К.Толстого) и другие. И каждая из этих ролей исполнена убедительно, достоверно и в то же время ярко-театрально. Генриэтте Егоровой подвластно сыграть потаенное, что нередко остается за рамками повествования – человеческую судьбу. Более двадцати лет, с самой премьеры, в спектакле «Вишневый сад» актриса играет Шарлотту. За ее исполнением угадывается непростая биография героини, которая была прописана А.П.Чеховым в первой редакции, но не вошла в окончательный вариант пьесы.
Генриэтта Александровна Егорова много снималась в кино и на телевидении. Среди фильмов с ее участием: «Каждый день доктора Калинниковой», «Шут», «Дачники», «Вишневый сад», «Зерно риса» и другие. Артистка также исполняет в театре «Сфера» роль королевы-матери в спектакле «Эрик XIV» по А.Стриндбергу.
Поздравляем с днем рождения Генриэтту Александровну! Здоровья, удачи и новых долгожданных ролей!

Актёры, занятые в спектаклях с 25 по 30 января 2005 года.

Актёры, занятые в спектаклях с 25 по 30 января 2005 года.

25 января, основная сцена, «Чайка»: И.В.Муравьёва, О.В.Молочная, В.В.Светлова, А.И.Охлупина, Е.О.Дмитриева, А.В.Коршунов, В.К.Бабятинский, Ю.М.Соломин, В.И.Езепов, А.Я.Михайлов, В.Г.Богин, Д.А.Жулин, С.А.Коршунов.

25 января, сцена на Б.Ордынке, «Свадьба, свадьба, свадьба!»: Е.Г.Харитонова, А.Н.Евдокимова, О.Г.Жевакина, Л.В.Ещенко, С.Г.Аманова, М.А.Стерникова, М.И.Фомина, Н.П.Швец, З.Е.Андреева, А.С.Потапов, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, А.К.Вахтеров, В.А.Коняев, А.С.Кудинович, А.М.Торопов, К.В.Демин, В.В.Бунаков, В.А.Дубровский, Д.Д.Кознов, М.Г.Фоменко, В.А.Андрианов, А.Н.Анохин, С.А.Вещев, И.С.Григорьев, Е.В.Арановский.

26 января, основная сцена, «Правда – хорошо, а счастье лучше»: Е.К.Глушенко, О.Г.Жевакина, Л.П.Полякова, Л.Г.Кичанова, О.В.Молочная, Ю.В.Сафронова, Е.А.Кулешова, В.А.Низовой, В.И.Бочкарев, А.В.Клюквин, Г.В.Подгородинский, С.А.Вещев, Д.Н.Зеничев, И.С.Григорьев.

26 января, сцена сцена на Б.Ордынке, «Пучина»: О.А.Чуваева, А.И.Охлупина, О.Л.Пашкова, Д.Н.Подгорная, Е.М.Базарова, И.В.Тельпугова, Е.О.Порубель, И.А.Жерякова, Л.В.Ещенко, С.С.Симакина, Полина Бородкина, А.В.Коршунов, Д.Н.Зеничев, В.А.Баринов, В.А.Дубровский, А.К.Вахтеров, В.А.Сафронов, Д.Д.Кознов, С.А.Кагаков, С.А.Коршунов, Д.А.Жулин, П.В.Абрамов, В.А.Андрианов, Е.В.Арановский, С.В.Потапов, Миша Мусаелян.

27 января, основная сцена, «На всякого мудреца довольно простоты»: Л.Г.Кичанова, И.В.Муравьёва, Л.В.Юдина, Т.П.Панкова, О.Л.Пашкова, Г.Г.Микшун, А.М.Жарова, Н.П.Швец, А.В.Вершинин, А.С.Потапов, Б.В.Клюев, А.В.Клюквин, М.Г.Фоменко, А.Ю.Ермаков, П.В.Абрамов, А.Т.Манке, И.С.Григорьев.

27 января, сцена на Б.Ордынке, «Делец»-100-й спектакль: Е.Г.Харитонова, Е.М.Базарова, В.И.Бочкарёв, С.А.Коршунов, В.А.Сафронов, Д.Д.Кознов, В.А.Коняев, В.В.Петров, А.К.Вахтеров, П.Д.Складчиков.

27 января, малая сцена на Б.Ордынке, «День на день не приходится»: И.В.Тельпугова, Е.О.Дмитриева, О.Г.Жевакина, Л.В.Ещенко, А.В.Коршунов, В.А.Борцов, С.В.Потапов, Д.Н.Зеничев, В.В.Дахненко(2 роли), В.А.Дубровский.

28 января, основная сцена, «Последняя жертва»: Л.В.Титова, Л.П.Полякова, О.А.Чуваева, Е.М.Базарова, А.М.Жарова, В.И.Бочкарев, О.В.Доброван, Б.В.Клюев, В.А.Сафронов, П.Д.Складчиков, В.В.Дахненко, Ю.Б.Ильин, А.К.Вахтеров, И.С.Григорьев, П.В.Абрамов, В.А.Андрианов.

28 января, сцена на Б.Ордынке, «Бешеные деньги»: А.Н.Евдокимова, С.Г.Аманова, Ю.В.Сафронова, А.И.Ларина, М.А.Стерникова, Н.П.Швец, Е.А.Кулешова, С.С.Симакина, В.А.Низовой, В.К.Бабятинский, В.А.Баринов, К.В.Дёмин, Д.Д.Кознов, Д.Н.Солодовник, А.Н.Анохин, С.А.Вещев, А.Е.Фаддеев, Е.В.Арановский, В.А.Ильичев, А.В.Вершинин.

29 января, основная сцена, «Три сестры»: И.В.Иванова, А.И.Охлупина, О.Л.Пашкова, В.В.Андреева, Г.Я.Дёмина, Л.С.Аникеева, А.В.Клюквин, В.К.Бабятинский, А.Ю.Ермаков, Э.Е.Марцевич, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, С.А.Коршунов, Д.А.Жулин, А.С.Кудинович, А.Т.Манке.

29 января, сцена на Б.Ордынке, «Свои люди – сочтёмся!»: Л.П.Полякова, И.А.Жерякова, Т.И.Короткова, К.Е.Блохина, В.А.Борцов, А.Р.Хомятов, С.Л.Тезов, Д.Н.Зеничев.

30 января, основная сцена, «Горе от ума»: О.В.Молочная, И.В.Иванова, Э.А.Быстрицкая, Т.Н.Панкова, Л.Г.Кичанова, Н.Л.Боронина, А.М.Жарова, Т.И.Короткова, И.В.Тельпугова, Д.Н.Подгорная, И.А.Ликсо, А.И.Охлупина, С.Г.Аманова, Ю.М.Соломин, А.В.Вершинин, Г.В.Подгородинский, В.А.Низовой, Ю.И.Каюров, Д.Д.Кознов, В.А.Дубровский, С.Л.Тезов, В.В.Дахненко, Д.Н.Зеничев, П.Д.Складчиков, А.Е.Фаддеев, М.Г.Фоменко, И.С.Григорьев.

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Не было ни гроша, да вдруг алтын»

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Не было ни гроша, да вдруг алтын»

Впервые опубликовано – «Русское слово», 1903, 7 сентября, № 247.

На самом краю Москвы, в лачуге, живет старик, отставной чиновник Крутицкий.
Он ходит по папертям просить милостыню и посылает нищенствовать жену и племянницу.
В доме у Крутицкого пьют, вместо чаю, липовый цвет. А вместо сахару служит изюм, который старик подобрал около лавочки.
И когда Крутицкий умирает, — в его шинели находят зашитыми в поле сто тысяч. Да под полом на сто тысяч драгоценностей.
Старый скряга занимался ростовщичеством Давал сто рублей взаймы, а через три года эти сто рублей вырастали в семь тысяч.
Г-н Правдин полагает, что все это слабоумие
Блуждающая, жалкая, бессмысленная улыбка. То, что психиатры называют — «спотыкающаяся» речь Впечатление «блаженненького»
Знаменитый психиатр, сидевший на спектакле в первом ряду, быть может, и нашел, что внешние признаки слабоумия переданы верно и хорошо. Но Островский вряд ли нашел бы, что г. Правдин изображал то лицо, которое он, Островский, написал.
Пьеса написана в те старые времена, когда сцена не превращалась в клиники. Как ни уродливы, как ни ужасны типы, выведенные Островским на подмостки, но во всех этих алкоголиках, нравственно тупых, жестоких людях, скрягах, — Островский искал и выводил «живую душу» А душа психически больного — душа мертвая. С ней литературе, — литературе общей, а не медицинской — делать нечего
Если скряжничество есть только вид слабоумия, — тогда и мо-льеровскому Гарпагону, и пушкинскому Скупому рыцарю — место в психиатрических клиниках, а не на сцене Тогда и страницы «Мертвых душ» о Плюшкине — только психиатрический этюд.
Слабоумный Крутицкий, у г. Правдина, только жалок
А между тем, посмотрите, каким ужасом веет от старого ростовщика у Островского.
Он задавил в своей жене все человеческое. Даже самое острое из человеческих чувств —стыд. Ей больше не стыдно никаких унижений. Не стыдно ходить в солдатской шинели. Она любит даже эту шинель за то, что та ее греет
— Человеку надо только, чтобы ему было тепло и было, что кушать.
Это «кушать»... «кушать»... «кушать» без конца проходит в роли Анны Тихоновны.
Крутицкий пыткам подвергает жену и племянницу, посылая их побираться у купцов.
Крутицкий доводит племянницу до того, что та продается.
Молодого человека, который попал ему в лапы, доводит до того, что тот, любя другую, готов продать себя богатой невесте.
Петровича, им обобранного, он чуть не доводит до убийства.
Этот старик вынимает из людей душу, доводит их до гибели, до падения, до преступления. Это — страшный человек.
Крутицкий зол. С какой радостью он подготовляет ворам ловушку.
— Мне один сыщик говорил, что никогда не надо торопиться. А то вор на суде отвертится. Надо дать вору время, и схватить его с поличным...
Он жесток и холоден, как убийца, как палач:
— Дать им время, чтобы с поличным, — Анну убьют. Ну, что ж! Это смерть все равно, что мученическая...
Он до кровожадности жесток. До «фунта человеческого мяса».
Дело происходит в то время, когда «татей» наказывали «торговой казнью».
Тем страшным кнутом, который вырезал «ремни» из спины. Тем кнутом, которые, когда их отменили, приказано было зарыть в землю, чтоб «и самой страшной памяти об оных не осталось».
Послушайте, с какой нежностью говорит Крутицкий о «торговой казни».
— Кнутиком их! Кнутиком!..
Он ни разу не называет грубо: кнут. Всегда нежно: кнутик. Какое-то сладострастие мучительства.
Такой человек только жалок?
В литературе мы имеем два классических типа скряг. Плюшкин и Скупой рыцарь. Первый жалок и смешон, от второго веет ужасом. Это два полюса. Крутицкий, как и Гарпагон, занимает место между тем и другим. Островский хотел написать русского Гарпагона. У Крутицкого есть чисто гарпагоновская сцена. Крутицкий и Гарпагон и жалки, и страшны в одно и то же время. Только что в ваше сердце закралась жалость, — как от типа повеяло ужасом.
Изобразив Крутицкого только жалким, несчастным, «блажен-неньким», г. Правдин не выполнил намерений автора. И вся трагедия пропала.
Потому что это трагедия, как трагедия «Шейлок», хотя и пьеса о Крутицком у Островского, как и «Шейлок» у Шекспира, названа «комедией».
Трагедия пропала.
В первых актах это был больной, — жалкий, как всякий больной. Сцены, когда у Крутицкого пропали деньги, — потеряли свое сценическое значение. Не душу у человека украли, а просто обидели больного.
И когда Крутицкий, у г. Правдина, «вырос», выпрямился, весь словно закостенел и со страшным лицом, твердой, резкой, решительной походкой пошел в сад, чтоб покончить с собой, — это был только новый безумный поступок слабоумного. От этого не веяло тем ужасом, каким веет от полного отчаяния и самоубийства.
Пьеса потеряла свой истинный характер. Странно было смотреть на сцену. Что такое происходит? Как же так? Что-то вроде вилен-ского убийства!
Человек удавился. В двух шагах труп висит на дереве. А жена говорит, как надо поступить с оставшимися деньгами:
— Лучше их растранжирить, чем так накапливать, как мы копили. Племянница шутит:
— Теперь, Модест Григорьевич, вы уж наш должник! Мы вот возьмем, да и посадим вас в яму!
Происходит сговор.
Что же это за чудовищная бесчувственность? Нравственный идиотизм какой-то!
Мы поняли бы все это, как вздох облегчения, если б нам показали, из-под какого страшного гнета люди освободились, от какого ужаса избавились.
Мы сказали бы:
— Да. Это понятно. Избавившись от человека, бывшего таким гнетом и таким ужасом, совершенно естественно, что люди подумали прежде всего о себе, порадовались за себя, и у них невольно вырвался вздох облегчения. С точки зрения приличий следовало бы, быть может, погодить. Но по-человечеству понятно.
А нам дали жалкого, больного, несчастного. Он так ужасно погиб. А родные ликуют по поводу того, что больного затравили вконец. Поистине, какой-то каннибальский признак.
Там, где один артист своим исполнением лишает пьесу ее истинного смысла и совершенно искажает характер других действующих лиц, — там нельзя говорить об «ансамбле», которым всегда гордился Малый театр.
За неимением настоящего Крутицкого, пьесы Островского не было.
А афиша была составлена так заманчиво. В Островском Федотова, Садовская, Садовский.
Особенно Садовский Видеть Садовского в пьесе Островского. Это все равно, что слышать Магомета, проповедующего об Аллахе.
Мы наслаждались заранее:
— Что сделает Садовский из Петровича? Какое живое лицо создаст! И это был один из тех редких случаев, когда мы ушли из театра, неудовлетворенные игрой г. Садовского.
У Петровича ум не только иронический, но и озлобленный.
— А ты где с купеческой-то дочерью целовался?
— То-то и дело, что через забор перелез, в их сад.
— Ну, тогда тебе одно спасенье. Говори, что ногами стоял на общественной земле, и через забор, в чужой сад, только губы протянул. Его спрашивают:
— А что будет человеку за то, что он находку нашел?
— Закуют в кандалы. Года два в остроге подержат, а потом по Владимирке!
В этих издевательствах над законом, — вернее, над беззаконием, —над судом, —вернее, над бессудием, —желчь, накипевшая злоба человека, которого морили в тюрьме, лишили в суде всего достояния.
В тоне г. Садовского была ирония, но не было сарказма много страдавшего человека. Выходило, что Петрович иронизирует над незнанием законов окружающими. Но не над ними, думается, а над самими законами и их исполнителями злобно и страдальчески издевается Петрович.
Его довели до последней степени явного негодяйства. Он промышляет тем, что делает ворам подложные документы. И Петрович за это полон непримиримой злобой к тем, кто довел его до такого положения.
И злоба Петровича так велика, что он на преступление готов. Убийц подвести, самому убить.
Это желчный человек, замученный, издерганный злобой.
О чем бы с ним ни заговорили, — на все только злобно-саркастический ответ:
— Жаловаться нельзя: и ростовщиков убийцы не забывают.
— В каком настроении судья. В хорошем, — отпустит. В дурном, — сошлет.
В исполнении г. Садовского это спокойный, уравновешенный, над всем посмеивающийся циник.
Странным становится: с чего это он вдруг на преступление, с дубиной на человека, бросился? Если бы был задерганный злобой, замученный, задыхающийся от злобы человек, — никаких бы «вдруг» в пьесе ясной, простой и жизненной не было.
Нам кажется, что таким исполнением Петровича г. Садовский погрешил против автора, и против истории. Не таких, как его иронический философ, людей делали на Руси дореформенной суд и всяческая дореформенная неправда.
Г-жа Федотова играет забитую жену Крутицкого. Вот это действующее лицо возбуждает к себе только жалость. Бесконечную жалость. Плачущие речи, плачущие звуки. И г-же Федотовой не надо было много искать, чтоб найти у себя все, что надо для этой роли. Созданный ею «из слез» образ был глубоко трогателен. А рассказ о том, как Анна Тихоновна перестала стыдиться солдатской шинели, положительно переворачивал сердце.
Было понятно, почему Настя, когда Анна Тихоновна опять вспоминает о солдатской шинели, — прерывает ее с ужасом:
— Перестаньте... Это страшно...
Но маленькое «но». Мы должны упрекнуть артистку в том, в чем она не виновата. Несмотря на трогательный, униженный тон, несмотря на превосходную страдальческую мимику, — это была все-таки не забитая жена чиновника Михея Михеича. Это была разорившаяся, пригнетенная нуждой большая барыня, помещица, даже аристократка. В фигуре, в манере держаться, в жестах г-жи Федотовой слишком много барского величия, и этой великой артистке вряд ли когда-нибудь перевоплотиться в мелкую чиновницу. От нее веет аристократизмом. И было что-то аристократическое, слишком аристократическое даже в несчастной жене Михея Михеича. Это не то, что г-жа Садовская играла мещанку Домну Евстигнеевну. Это была сама жизнь, перенесшаяся на сцену. Сцена, когда Домна Евстигнеевна является после угощения, — что-то удивительное. Дальше искусство воспроизведения жизни идти не может. Сама жизнь, как солнце, горела, искрилась, блистала на сцене. И мы, право, не можем сказать, как играла роль лавочницы Фетиньи Мироновны г-жа Матвеева. Может быть, и хорошо. Но ее сцены все проходят с г-жой Садовской. А рядом с самой жизнью всякая игра кажется только игрою. Выдуманной и мало естественной.
Племянницу Крутицких, Настю, играла г-жа Садовская 2-я. Играла просто, хорошо, искренно и трогательно.
Ее огромная заслуга: она не драматизировала и не поэтизировала роли. Ведь Настя страдалица небольшой глубины страданий.
Чтоб при гостях был настоящий, хороший чай с сухариками,— она идет на нищенство. Но и очень маленькие люди имеют право на наше сострадание, и счастлив художник, который вызовет сострадание и сочувствие к маленькому горю маленьких людей. Нарисовать жизнь такой, какова она есть, — не прибегая к кричащим краскам, заставить нас почувствовать теплоту этой жизни и проникнуться к ней состраданием, — огромная задача и огромная заслуга для художника. В исполнении г-жи Садовской 2-й нам было жаль загубленной нелепым воспитанием Насти, мы прощали ей то нехорошее и мелкое, что есть в ее натуре, а сочувствовали ее страданиям. Все было понятно, хорошо освещено, а потому и вызывало к себе хорошее и справедливое человеческое отношение.
У этих четырех персонажей, г-ж Федотовой, Садовской, Матвеевой и Садовской 2-й, — получалась самая сильная и трагическая сцена в пьесе.
Это, когда Настя и Анна Тихоновна идут собирать по купцам, — а Фетинья Мироновна и Домна Евстигнеевна останавливают их:
— Разве так ходят?!
И учат, как «надо» нищенствовать.
— Вы, Настенька, два шага назад. А вы, Анна Тихоновна, заверните свидетельство о бедности в платочек и держите прямо перед грудью.
Это начало «скорбного пути» — было настоящей сценой из трагедии. От этой сцены веяло ужасом.
Она была лучшей во всем исполнении всей пьесы. Удивительной силы!
Г-ну Грекову, очень хорошему исполнителю роли лавочника Епишкина, следует поставить в вину излишнее добродушие в сцене, когда он грозит «поучить» жену.
— Чем я только не учена! — говорит Анна Тихоновна. — Кочергой меня учили, поленом учили. Только печкой меня не били...
Так говорится в пьесе. Надо же и показать человека, готового учить жену только-только что не печкой. На слово мы не хотим верить даже Островскому. Надо воплотить такого человека на сцене. И угрозы жене провести так, чтобы мы поверили:
— Этот, действительно может,
Добродушный тон г. Грекова этого совсем не подтверждает.
Г-жа Леонова типично играет Ларису. Только шаржировать с поцелуями совершенно излишне.
Теперь мы подошли к артистам, которые доставили нам величайшее удовольствие. Мы не находим слов благодарности г. Худолееву и г. Гремину, — особенно г. Гремину, — за то редкое наслаждение, которое они нам доставили своим исполнением ролей Баклу-шина и купца Разновесова. Что может быть лучше воспоминаний юности! А своим исполнением г. Худолеев и, в особенности, г. Гре-мин перенесли нас за много, много лет назад, из Малого театра в покойные «Секретаревку» и «Немчиновку». Нам вспомнилось, как мы тоже были в свое время любителями драматического искусства. И тоже вот так играли! Счастливое, невозвратное время! Нам кажется, что мы играли больше, как г. Гремин. Но нас в Малый театр не пригласили. С третьего дня мы считаем себя на всю жизнь обиженными.
Варравин играет в пьесе Островского Наполеона. Против этого можно сказать только одно: Островский написал квартального Тиг-рия Львовича Лютова, а не Наполеона.
Мы должны извиниться. Наша статья, как говорят в газетах, «перешла размеры обычной рецензии».
Но извиняемся не особенно.
Нам кажется, что на московском журналисте лежит обязанность время от времени заниматься больше Малым театром.
И именно теперь.
Малый театр переживает трудное время.
Даже возобновление пьесы Островского и первый в сезоне выход г-жи Ермоловой не привлекают особого внимания московской публики.
Публика увлечена другими течениями в искусстве и другими театрами.
Малый театр находится у нее в немилости.
А между тем, лучше в России, все-таки, нигде не играют.
Над группой больших талантов, составляющей то, что мы называем «Малым театром», проносится буря. Им остается спокойно переждать, пока буря кончится.
И только.
В утешение приведем, подражая нашему маститому Н.П. Бочарову, — «историческую справку».
Когда в Москве основался Пушкинский театр, — Малый переживал такую же непогоду
Все симпатии ушли туда. Малый театр пустовал.
А тогда, кроме ныне здравствующих больших артистов, в его труппе были Самарин, Медведева, Макшеев, Решимов, Акимова.
Какие имена!
И публика точно так же говорила:
— Не тот Малый театр!
И собиралась в количестве «обидно малом».
Но on revient toujours a ses premiers amours (Всегда возвращаются к своей первой любви (фр.).
Пронеслась над головой непогода увлечения новизной, — и снова публика «заходила» в старый Малый театр.
И он вновь узнал времена своего расцвета. Потому что, что бы там ни было, хорошо или плохо в нем играют, — но лучше, чем в Малом театре, все-таки, в России не играют нигде.

16 января, день рождения народной артистки России Елизаветы Михайловны Солодовой.

Малый театр от всей души поздравляет народную артистку России Елизавету Михайловну Солодову с днем рождения! Искренне желаем замечательной артистке
неизменно крепкого здоровья и бодрости. Нетерпеливо будем ожидать новых интересных ролей.

16 января, день рождения народной артистки России Елизаветы Михайловны Солодовой. Почти всю свою жизнь замечательная артистка посвятила служению Малому театру. Значительными ролями Елизаветы Михайловны стали Вера Филипповна («Сердце не камень» А.Н.Островского), Лиза («Живой труп» Л.Н.Толстого), Любовь Яровая в одноимённом спектакле по пьесе К.Тренёва, Долгова («Касатка» А.Н.Толстого), Марья Львовна («Дачники» М.Горького) и многие другие.
Сегодня Елизавету Михайловну можно видеть в двух спектаклях Малого театра: «Дядя Ваня» (нянька Марина), и «Снежная королева» (Бабушка).
Малый театр от всей души поздравляет народную артистку России Елизавету Михайловну Солодову с днем рождения! Искренне желаем замечательной артистке неизменно крепкого здоровья и бодрости. Нетерпеливо будем ожидать новых интересных ролей.

15 января свой день рождения отмечает замечательный актер Малого театра, народный артист России Ярослав Павлович Барышев.

Сегодня, от лица всех почитателей большого таланта Ярослава Барышева, хочется пожелать ему здоровья, новых вершин и достойных творческих предложений.

15 января свой день рождения отмечает замечательный актер Малого театра, народный артист России Ярослав Павлович Барышев.
Царь Иоанн Грозный из одноименного спектакля по пьесе А.К.Толстого и жалкий музыкант Миллер в «Коварстве и любви», князь Иван Петрович Шуйский в «Царе Федоре Иоанновиче», резонер Стародум из «Недоросля»... Что объединяет эти непохожие образы? Талант Ярослава Барышева, который воплощает их на великой сцене Малого театра. Ему присуще редкое актерское свойство: даже сентиментально-пафосные роли делать глубокими, искренними и человечными. Знакомые слова классических произведений в исполнении Ярослава Павловича звучат так «как будто их рождала не память рабская, но сердце». И вот, Стародум уже не кажется таким положительно-одномерным, а музыкант Миллер вызывает подлинное сочувствие и даже - свидетельствуем — слезы в зрительном зале, а это нынче — большая редкость на театре и дорогого стоит.
Сегодня, от лица всех почитателей большого таланта Ярослава Барышева, хочется пожелать ему здоровья, новых вершин и достойных творческих предложений.

в 16.05 на волнах радиостанции «Подмосковье» (СВ – 846 кГц) в программе «Свет рампы» слушайте интервью народной артистки России Татьяны Петровны Панковой. Актриса расскажет о себе и театре, поделится впечатлениями от спектакля «Последняя жертва» в Малом театре.

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Рощин-Инсаров»

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«Рощин-Инсаров»

Впервые опубликовано – «Одесский листок», 1898, 16 июня, № 127. Н.П.Рощин-Инсаров никогда не выступал на сцене Малого театра. Однако на протяжении многих лет труппу театра украшала замечательная актриса Вера Николаевна Пашенная – младшая дочь Рощина-Инсарова. Именно поэтому мне показалось возможным опубликовать эту статью здесь.

I
Десятое января.
Десять лет тому назад в этот день был убит Николай Петрович Рощин-Инсаров.
Коля Рощин.
Десять лет тому назад я сидел и писал фельетон... Что бы на свете ни случилось, оно застает меня за писаньем фельетона.
Я смотрю событие и пишу новый фельетон — по поводу этого события.
— Такой способный мальчик! Изо всего сделает коробочку! Забавная карикатура на Пимена.
Я писал свою летопись, — «свидетелем чего господь меня поставил», — когда мне подали срочную телеграмму из Киева:
— Художник Малов убил Рощина-Инсарова. Я очнулся на полу.
— Колю Рощина? За что? За что?
Положим, покойный И.П. Киселевский, человек злой на язык, рассказывал про Рощина и тем его ужасно бесил:
— Это было, когда мы служили у Корша. Выходим как-то с репетиции. Смеркается. Вдруг Коля говорит: «Постой, Иван Платоныч, я сию секунду. Дело!» И припустился вверх по Богословскому переулку. Смотрю, — стал перед фонарем и стоит. Подхожу ближе, — знаете, что?
—Ну?
— Оказывается, прачка несла корзину с бельем на голове. Сверху лежала крахмальная юбка, зацепилась за фонарь и повисла. Коля завидел. В сумерках! Зоркий на этот счет! Остановился перед юбкой и служит!
Но в данном-то случае!
«Клянусь святым Патриком!»
Я был конфидентом всех его увлечений, разочарований, любовных тайн.
Г-н Малов имел такое же основание убить его, с каким можно убить каждого актера.
— А?! Моя жена заслушивается ваших монологов?! Выхватил револьвер:
— Вы — бесчестный соблазнитель! Вы смущаете чужих жен.
Бац!
И наповал.

II
Нас с Рощиным соединяла двадцатилетняя и тесная дружба.
Мы были товарищами юности.
Смешно сказать, — вместе начинали на сцене.
В любительском спектакле, в дачном театре, в подмосковном селе Богородском.
В «Каширской старине».
Он, корнет Сумского гусарского полка Пашенный, играл Саввуш-ку. Я, великовозрастный гимназист, — Абрама.
Василия играл какой-то Тольский-Тарелкин, Марьицу — красавица Волгина.
В последнем акте, «под занавес», злосчастный Тарелкин так неудачно и скабрезно упал на труп Марьицы, что, когда опустили занавес, к аплодисментам зрительного зала присоединился и звонкий аплодисмент на сцене.
Марьица развернулась и дала своей пухлой ручкой пощечину злосчастному Василию Коркину.
Я, как сейчас, вижу благовоспитанного переодетого гусара, шаркающего ножкой и конфузливо улыбающегося на похвалы со всех сторон.
Судьба толкнула корнета и гимназиста по разным дорогам.
Но наши дороги были по одному направлению, близко друг к другу, — и мы шли, все время весело перекликаясь.
Я был свидетелем его роста.
Видел его у Корша, на гастролях в Петербурге, по каким-каким городам не встречался с ним в провинции!
Как многим большим актерам, — как Шумскому, как Бурлаку, — природа решительно отказала ему в необходимых для актера данных.
Он должен был играть любовников — и был некрасив.
У него был хриплый голос.
И, — несчастие всей его жизни, — дурные зубы.
Ведь публика «смотрит актеру в рот».
Зубы — это первое, что она видит.
В жизни у нее у самой прескверные зубы. Но на сцене она никак не может себе представить, как это человек со скверными зубами смеет говорить о любви!
Только в конце жизни Рощин:
— Обзавелся хорошими зубами.
Решившись для этого на героическую операцию.
Вырвал все старые зубы!
Все, что ему дала природа, — это юношеский стан.
И с такими плохими данными это был актер, который увлекал!
Он был очень скромен, и от Корша уходил с ужасом:
— Возьмут ли меня куда-нибудь?
Ему говорили кругом:
_ Да ведь нельзя же всю жизнь в одном театре! Под лежачий камень и вода не течет! Новые города! Новый репертуар! Новые роли! Ты развернешься!
Но он был полон страха:
— Нужен ли я кому-нибудь?
Таким скромным артистом он остался и до конца своих дней.
«Изводил» после каждой новой роли:
— Нет, серьезно? По твоему мнению, ничего? Нет, ты мне скажи откровенно! Я, честное слово, не обижусь! Ничего?
Скромность и застенчивость большого и истинного таланта.
Застенчивость, конфузливость, с какими человек открывает тайники своей души, сокровенное своего творчества.
И конфузится:
— А вдруг в моей душе ничего достопримечательного не происходит?
Конфузливость и болезненная стыдливость молодой девушки, которая подает вам свой «заветный» альбом.
Милая и смешная во взрослом человеке.
Но талант — всегда девушка.
И каждый раз — в новой роли, в новой повести, в новой картине — отдается в первый раз.
Как артист, он был реалист. Самый правдивый.
— Я, брат, могу играть только таких людей, каких я видел. А каких на свете не бывает, я играть не могу! «Каких на свете не бывает» он называл:
— Всех этих Гамлетов, Акост. «Гамлета» он боялся.
— Озолоти, — не выйду. Представь себе, что на сцене позволили бы изображать Христа. Разве возможно? Всякий актер не понравился бы. Всякий человек, мой друг, носит в душе своего Христа и своего Гамлета. А потому ему ни один Христос и ни один Гамлет не понравится. «Не то!»
Но каждый человек носит в душе и своего Чацкого. Это не мешало ему играть Чацкого, быть превосходным Чацким, быть лучшим из Чацких.
Под конец своей жизни он сыграл толстовского «Царя Бориса». Н.Н. Соловцов сделал ему тяжелое царское облачение из кованой парчи. Декорация первого акта представляла точную копию Грановитой палаты, для «красного» кремлевского звона был приглашен из киевской лавры звонарь-виртуоз, из Москвы был выписан набор «малиновых» колоколов.
Когда, вслед за бесконечным шествием бояр, при радостном перезвоне кремлевских колоколов, при громе пушек, при кликах народа, в шапке Мономаха, с державой и скипетром, Борис взошел на трон:
— Холод, понимаешь, меня охватил! Горло сжало! Слова сказать не могу! Борисом себя почувствовал! Ужас взял! В Бориса он влюбился. И вдруг его потянуло на Шекспира. Разлакомился!
— Забеременел я, понимаешь, от Бориса! Как беременную на капусту, понимаешь, позывает меня на Шекспира. Вынь да положь Шекспира!
Он мечтал о «Макбете».
Готовился.
Совершался перелом. Быть может, начиналась новая эра его творчества. Куда лучезарнее!
Но в это время его убили.

III
Как он играл?
Рассказывать это было бы бесполезно.
Расскажите мне вкус фисташкового мороженого?
Ну, вот так же не можно рассказать, как играл актер.
Он любил играть «немножко злодеев».
Его любимыми ролями, например, были адвокат в «Арказановых», Пропорьев в «Цепях».
Как всех слабохарактерных людей, его тянуло к сильным, «железным» людям.
Вспомните, с какой завистью Тургенев описывает Колосова.
Но одной из лучших его ролей был «русский Гамлет».
Чеховский Иванов.
Он был поэтом рыхлого, слабого, русского человека.
Это был:
— Актер Чехова.
В чеховских ролях он достиг вершин своего творчества. Когда он играл Иванова, дядю Ваню, Тригорина в «Чайке», — чувствовалась чеховская душа.
Недаром он любил в литературе Чехова, в живописи — Левитана. Он понимал и любил слабость русского человека, потому что сам
был таким, и с любовью их рисовал, как с любовью говорят о близких
людях.
Ценным для актера качеством —способностью перевоплощения — Рощин-Инсаров обладал в высокой степени.
Блестящий гусар, — а он был не просто гусаром, но и блестящим! — был превосходен в роли Никиты во «Власти тьмы».
Я сейчас вижу его осклабленное лицо и корявый палец.
— И люблю я этих баб! Ровно сахар!
И пальцем делает такое движение, словно к себе кусочек сахара пододвигает.
А какой это был молодой лакей в «Плодах просвещения»!
Высококорректный и наглый.
Целая гамма, как он надевает калоши молодым, старым, красивым, некрасивым, толстым, худеньким.
Это был изумительный представитель умирающего амплуа.
— Любовник.
Не теперешний неврастеник, а «настоящий любовник».
Он был последним из Арманов Дювалей.
И.П. Киселевский, — не тем будь помянут! — не баловал своих товарищей добрыми отзывами.
Единственный, про кого он никогда не отзывался дурно, — был Рощин.
Он любил его, быть может, видя в нем:
— Будущего себя.
И когда Рощин играл Армана Дюваля, И.П. Киселевский все сцены смотрел из-за кулис или из зрительного зала. Он говорил:
— Ты мне так этого Армана Дюваля сыграй, чтоб я чувствовал, что, действительно, тобою не увлечься невозможно. Что, будь я Маргаритой Готье, — и я бы переродился! Словом, чтоб я поверил!
И Рощин играл так, что поверить было можно!
Тут было, быть может, много «сердца горестных замет».
Но он умел находить такие ноты!
И сам перерождался, и увлекал своим перерождением Маргариту Готье.
Как настоящий русский талант, — у него было много юмора.
Без юмора русского таланта не бывает.
Мы — смешливый народ.
Живо осмеет вас мужик. «Скалит зубы» мастеровой. Изощряется в остроумии рядский торговец.
Пушкин, Тургенев, Толстой в «Плодах просвещения», мрачный Достоевский, — смеялись все.
Мы идем тяжелой дорогой, — и если бы не посмеивались, что бы из нас было?
Рощин был удивительный Глумов — «На всякого мудреца довольно простоты».
И кто видел его «В горах Кавказа» Щеглова, тот никогда не забудет этого вечера хохота.
Сокровенной мечтой, — но уже сокровенной, было...
Много он мне жилеток перепортил своими слезами, но об этой сокровенной мечте мне он сказал только года за два до смерти.
Сознался.
Сознался конфузливо, даже покраснел.
Как открывают величайшую тайну своей души.
Он мечтал, всю жизнь мечтал:
— Сыграть... городничего.
Что он находил в этой роли «еще не сыгранного», — не знаю. Но готовился он к ней постоянно.
— Всякий день о городничем думаю. Готовился с каким-то религиозным благоговением и страхом. За шесть месяцев до смерти он решился сделать «пробу». Выступил.
Выбрал для этого дачный театр, в Боярке, под Киевом. К сожалению, те игравшие с ним, с которыми мне пришлось встретиться, много рассказать мне не могли. Говорили только:
— Масса нового, интересного. И все в один голос добавляли:
— Но судить невозможно. Так волновался, так волновался! Волновался в буквальном смысле до неприличия. До болезни. Сам он говорил:
— Думал, не выдержу. Сердце лопнет! Но, во всяком случае, начало было сделано. Он мечтал:
— Теперь выступлю!
Этот многогранный брильянт готов был засверкать новой гранью и вспыхнуть новым огнем.
Но в это время его убили.
IV
Я любил его искусство и любил его жизнь, от которой, как аромат, поднималось его прекрасное искусство.
Я видел, как в жизни его зарождались те образы, которыми он потом чаровал на сцене.
И любовался этим процессом.
Я любил его, как артиста, как человека, как тип.
Отчего никто не напишет нашей, русской, «Богемы»?
Ведь написал же «Лес» Островский!
Что за чудо его Несчастливцев, что за прелесть Аркашка!
Если бы талант романиста!
Вы ходили бы несколько дней влюбленными в моих Мими. Каких Рудольфов я бы вам показал. Вы хохотали бы и плакали над моими философами.
Что за прелесть русская богема!
Что за смешная и трогательная прелесть!
Какой представитель «богемы» был этот человек, «просадивший» огромное состояние, получавший огромные доходы и живший в ожидании зимнего сезона... в Киево-Печерской лавре!
— Да как же тебя туда занесло?
— А, понимаешь, дешево. Номер — положения нет. Сколько в кружку положишь, столько и хорошо. Столовая для богомольцев.
— Это что ж? Странноприимный дом?
— Зачем? Для привилегированных! За плату. Каша — семь копеек! По скоромным дням — даже с коровьим маслом. Борщ постный с грибами, с маслинами — двенадцать копеек. И превкусный! На полтинник в день живешь, — князьям равен. Одно плохо: каждое утро в четыре часа к заутрене будят!
Получая тысячи в год, он редко-редко видел в кармане двадцать пять рублей.
С десятью считал себя богачом, а к людям, у которых было сто рублей, относился с нескрываемой завистью.
— Богач! Я у него, брат, сто целковых видел!
Бедный Коля!
Если вы хотите Николая Петровича «всего», — вот он вам весь.
Коршевская труппа собралась в «поездку» с пасхи. Распорядителем — самый хозяйственный человек — Н.Н. Соловцов.
В понедельник на первой неделе Н.Н. передал Рощину пятьсот рублей:
— Вот. На эти деньги ты должен и билет до Киева купить и багаж отправить. Сможешь пост прожить?
— Ну, еще бы!
— Помни, Николай. Больше нет! В четверг на страстной выезжаем. Чтобы хватило!
— Кому ты говоришь?!
Четверг на страстной.
Собираются на Курский вокзал.
Рощин здесь. За столом, ест битки в сметане. Около вещи.
— Ты что же багаж не сдаешь?
— Вот тебе я, вот мой багаж. Нужен я тебе, — бери билет и вези. Не нужен, — оставь здесь. Соловцов за голову схватился.
— Как тебе, Николай, не стыдно?! Что ты со мной делаешь?!
— Нужен я тебе, — бери. Не нужен, — брось здесь. Не хватило.
— Носильщик! Возьми барину билет. Бери веши!
— Спасибо тебе, Николай Николаевич! Сердечное спасибо. Ты уж и извозчику за меня заплати.
— Господи! За извозчика заплатить нечем! До чего люди доходят!
— Вот он дожидается!
— Ты извозчик?
— Мы извозчики.
Николай Николаевич достал мелочь.
— Сколько тебе?
— Сто семьдесят два рубля!
— Что-о?
— Ну да! Он с третьей недели со мной ездит, и, кроме того, я у него семьдесят рублей деньгами взял.
Пришлось занять у друга всех актеров, буфетчика Буданова, чтобы расплатиться и выехать.
V
Он был полон самых лучших намерений!
Теплою весеннею ночью иду по Харькову, мимо «Астраханской» гостиницы.
На веранде Рошин. Перед ним огромная бутылка коньяку и малюсенькая рюмка.
Расцеловались.
— Садись. Коньяку хочешь? Пить бросил.
— Видно!
— Ты сначала узнай, который день эту бутылку пью. На текущем счету стоит. Дешевле, понимаешь. Видишь, сколько отпито? Три рюмки. В три дня. По рюмке каждый вечер. Бросил! Баста! Для горла...
Заря зарделась на востоке.
Рощин требовал новую бутылку.
— Извините, все заперто-с!
— Ты давно не ел горячей колбасы?
— Лет пять.
— Я лет восемь. Теперь, брат, понимаешь, как раз готова горячая колбаса. Рюмка водки и колбаса. Едем колбасу искать!
И, направляясь нетвердою походкой к выходу, Рощин наставительно говорил:
— Ты понимаешь, с тех пор, как бросил пить, совсем перестал кашлять! Для горла хорошо. Для горла я!
В Киеве он однажды обрадовал меня известием:
— Капиталист! Коплю деньги!
—Да ну?
— Факт. Шестьсот рублей уж у Соловцова лежит. Живу, ем в гостинице. За все Соловцов платит. Мне вдень на руки рубль. Больше не нужно. Зачем мне больше: живу, ем в гостинице. А остальные у Соловцова. Целее. И уговор: мне ни копейки.
— Строго!
— Понимаешь, надоело. Ну, что это, на самом деле? Никогда ни копейки.
— Разумеется!
— Нет, ты не смейся. Серьезно. Накопится денег, поеду за границу. Необходимо, знаешь. Ты куда, думаешь, мне поехать: в Италию или в Швейцарию? Раз у меня есть деньги...
В тот же вечер проектировался маленький товарищеский ужин. Рублей по десяти с человека.
И Рощин с хитрым-прехитрым видом отозвал меня в сторону.
— Знаешь, что? Вместо того чтобы наличные деньги тратить, пригласим всех ко мне в гостиницу. Кормят отлично, шампанское то же самое.
— Да ведь дорого будет стоить!
— Что ж такого? Соловцов заплатит!
— Да ведь из твоих же?
— Да ведь не наличными! Ты это пойми!
Не ребенок!
Через несколько дней я встретил Соловцова.
— Ну, что рошинские сбережения? Он посмотрел на меня юмористически:
— В Киевскую лавру едет вместо Швейцарии. И здесь горы! Нашли человека! В гостинице занял и ко мне со счетом прислал. У меня просить, говорит, «было совестно».
Всю жизнь он говорил:
— Величайшее, брат, счастье на свете — это носить ключ от своего номера в кармане!
И всю жизнь жил не один.
Под чьим-нибудь башмаком. И из-под этого башмака рвался. VI
Он любил женщин, и женщины любили его.
Но это был не Свидригайлов, не Санин, не сверхчеловек, решивший, что:
— Для людей исключительных и мораль нужна исключительная!
И не поручик Пирогов с его «интрижками».
В нем было нечто от Дон Жуана.
Каждый раз, — а бог свидетель, как часто это бывало! — он увлекался искренне.
С каждой новой донной Анной и даже Лаурой для него начиналась:
— Новая жизнь!
— Ты понимаешь, я играть стал лучше!
— Она из меня актера сделала!
Он мял своим приятелям крахмальные рубашки, сжимая их в объятиях.
В три часа ночи являлся будить.
— Ты спишь? Идем! Не оставляй меня одного! Ты понимаешь? Я не могу спать! Я не могу! Она мне сказала... Старый актер Синюшкин звал его за это:
— Институтом.
Мужской род от «институтки».
— Институт какой-то восторженный, а не актер! И ни к кому так не подходило:
...влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся.,.

Как его великому прообразу, — ему казалось:
— Не та!
И он мчался дальше, к новым...
Победам?
Возрождениям!
Вечно недовольный, ничем неудовлетворенный, мчался всю жизнь куда-то дальше, дальше в искусстве, в жизни.
«Бессмертья, может быть, залог!»
VII
Этого Кина нельзя было не любить.
Его любили все.
Актрисы, актеры, товарищи, друзья, публика, встречные.
От антрепренера до его человека Николашки, в которого он каждое утро, аккуратно, запускал сапогом, когда тот его будил на репетицию.
И, справляя тризну по тебе, мой бедный друг, как же я, по нашему старому славянскому обычаю, не заколю у тебя на могиле твоего любимого коня?
— Он же ж ездит же ж на мне ж, как на коне ж! Как же я, мой Кин, не выведу твоего Соломона?.. Антрепренер Рудзевич, устроитель всевозможнейших «поездок», любил его до безумия.
— Та ж Кола ж! Веже ж ты мой!
Тоже оригинальный представитель нашей русской богемы. Одной очень молодой и красивой артистке, в присутствии ее высокоаристократической родни, с ужасом отпускавшей ее на сцену, он
«бухнул» такой комплимент:
— Та ж у вас не лыцо, а целая дэрэвня!
— Как деревня? Он пояснил:
— Увидит помэщик вас на сцэнэ, — сейчас дэрэвню подарит. Накажи ж меня бог!
Этот дикарь, влюбленный в актеров еще больше, чем в сцену, — в любви к Рощину доходил до мании величия.
Он привез Рощина на гастроли в какой-то городок на Волге.
Исправник спросил его «так, между прочим»:
— А что, Рощин-Инсаров хороший актер? Надо было увидеть лицо Рудзевича:
— Да вы!.. Да вы!.. Да вы — социалыст! Исправник даже опешил:
— Позвольте...
— Вы позвольте! Как же вы смеете такие вопросы задавать? Да знаете вы, Рощын сейчас пошлет телеграмму директору императорских театров...
Исправник, не дослушав, начал извиняться.
Человека, которого знала и любила вся Россия, убил какой-то господин Малов.
Про которого только и известно, что:
— Он убил Рощина-Инсарова.
Эта радостная для всех жизнь кончилась трагически, потому что встретились и столкнулись два миросозерцания.
К богеме, к «цыганам» пришел Алеко.
И мещанский Алеко.
О, эти мещане с их добродетелью!
Которые не прощают флирта и прощают себе убийство.
Убивают и остаются жить.
Они протестуют против смертной казни, а на каждом шагу, каждый День пятнают жизнь кровавыми пятнами.
Судят и палачествуют.
За малейший проступок.
За тень малейшего проступка.
Племя злое, тупое и жестоковыйное.
О, эти предусмотрительные люди, являющиеся к приятелям с револьвером в кармане.
И все это, видите ли, во имя морали! Во имя, видите ли, добродетели!
Бедная артистическая богема, ты можешь ответить этим узколобым, жестоким мещанам морали:
Мы дики,нет у нас законов,
Не нужно крови нам и стонов...
Мы не терзаем, не казним...
И к любви относимся, как к любви, — с радостной улыбкой. И к флирту относимся, как к флирту, — с улыбкой снисхождения.
Сколько прекрасных произведений искусства, сколько высоких минут восторга дала ты, радуясь и страдая, богема! И что, какую радость миру дали эти палачи «во имя морали»?
Что случилось?
За товарищеским ужином, когда было выпито немало шампанского, актер хотел нравиться.
Это их профессия. Это их естество.
Цветы пахнут.
Это им свойственно.
И нравиться он хотел по-актерски.
В разговоры он искусно вплетал отрывки из подходящих монологов.
И так как он был талантливым человеком, то выходило это у него блестяще.
Что еще больше злило мужа.
Если бы был человек менее жестокий, но более находчивый, — он сказал бы:
— Ты отлично учишь роли. Молодец!
И сразу бы снял эту мишуру.
Все обратил бы в смех.
В смех над Рощиным.
А бедный Рощин!
Как раз в это время у него в номере гостиницы сидела какая-то хористка, из-под стоптанного, вероятно, туфля которой он выбивался.
У него давно не было «красивого романа».
И вдруг «объяснение» монологами.
На полутонах!
Да еще после ужина, — это, должно быть, ему казалось тонким, эффектным до бог знает чего!
Ведь он же актер! Cabotin! (Комедиант. – фр.)
Утром, проснувшись, ты сам, вероятно, посмеялся бы над вчерашним «спектаклем».
Но «страж морали», — и с револьвером в кармане, — уже здесь.
Я вижу эту сцену.
И, зная Рощина, представляю ее себе.
Рощин —
...Любовью связан
Совсем с другой,
совсем с другой.

За перегородкой хористка. Вот что страшно! Услышит:
— Такую потом сцену запалит!
Он спешит умыться, чтобы идти объясниться:
— Только не дома!
А г-н Малов, с револьвером в кармане, ходит по комнате:
— Моя честь!
— Какая там честь!
Бывший гусар, — актер! — не мог произнести «чести», — «чэ-эсть!» — пренебрежительно. Он сказал:
— Какая там честь, чтоб добавить:
— Ни на какую твою честь я не покушался!
Но в эту минуту — пуля, сзади уха, в затылок.
За одно, недоговоренное, слово — смертная казнь.
И это осталось безнаказанным.
С моего пера готовы сорваться безумные слова.
И в душе поднимается волчий вой.
...Бог, дышащий огнем!
Бог, топчущий, как глину, своих врагов!
Бог, мстительный до третьего колена!
Хорошо, что тебе попался хоть ловкий палач. Который кончает сразу:
— Без мучений.
Ты перестал существовать, даже не заметив этого. Из этого мира, где ты оставлял так много, ты исчез, даже не успев о нем вздохнуть.
После красивой жизни — легкий конец. Спасибо судьбе хоть за это.

«Последняя жертва» А.Н.Островский. Малый театр.

Вероятно, это действительно последняя «Жертва». Пьеса Островского вышла в прошлом сезоне в чеховском МХАТе, в начале этого — в «Ленкоме» и вот наконец — на исторической родине, в «доме Островского».

«Последняя жертва» А.Н.Островский. Малый театр.

Вероятно, это действительно последняя «Жертва». Пьеса Островского вышла в прошлом сезоне в чеховском МХАТе, в начале этого — в «Ленкоме» и вот наконец — на исторической родине, в «доме Островского». Так что вряд ли в ближайшие годы кому-то придет в голову еще раз пересказывать историю вдовы Юлии Павловны Тугиной, потратившей свои капиталы на молодого картежника, брошенной им ради более богатой невесты и пошедшей замуж за богатого купца по фамилии Прибытков. Марк Захаров воспользовался старинной пьесой, чтобы поставить диагноз своему времени, и диагноз был таков: «золотая лихорадка» дьявольского происхождения (миллионщик Прибытков утаскивал вдову в финале не под венец даже, а прямо в преисподнюю). Олег Табаков, играя Прибыткова во мхатовском спектакле Юрия Еремина, демонстрировал торжество не капитала, но здравого смысла. В постановке Малого театра солирует другой Прибытков — Василий Бочкарев, и ради одной только его игры стоит увидеть этот спектакль, который режиссер Владимир Драгунов пытался было погубить, да артисты не дали. Если вкратце, то он сопроводил историю взглядом некоего наблюдателя с допотопной фотокамерой, чьи магниевые вспышки заволокли сцену багровым туманом, так что в финале вдова Тугина (Людмила Титова) является на квартиру к обидевшему ее любовнику прям-таки карающим привидением. Между тем история, какой ее сыграли Титова и Бочкарев, такой развязки никак не предполагает. Две сцены: первая — где Прибытков, завершив очередной роман, является в дом вдовы своего друга, вспомнив о данном тому перед смертью обещании помогать его жене, и вторая — где Тугина просит у него денег в долг, чтоб спасти своего жениха-картежника, — стали главными в спектакле. Мгновенные перемены, которые происходят с Прибытковым при виде прелестной женщины, никто еще не сыграл так подробно, внятно и элегантно, как Бочкарев. Еще минуту назад он отбывал повинность, а вот уже он негоциант, которому соображения коммерции диктуют форму помощи, и одновременно наглец, умеющий высказать непристойное предложение, не оскорбив при этом Тугину. Его все больше влечет к этой женщине, и со скрытым волнением он ищет повода, чтобы еще раз с нею встретиться. Чуть спустя она приедет, задушив свою гордость, просить у него денег — и он возьмет реванш за ее холодность, будет не на шутку обижен ее лихорадочным кокетством, но, когда она упадет к его ногам, кинется поднимать ее с неподдельной жалостью и нежностью, а за искренний ее поцелуй не то что шесть тысяч — душу будет готов отдать. И Тугина сумеет оценить это — видно, что из его дома она уходит с чувством, куда более глубоким, чем благодарность. То есть это видно всем — кроме не на шутку разошедшегося режиссера.

Елена Ковальская
вторник, 11 января 2005
www.afisha.ru

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«КИН (Ф.П. Горев)»

«К 250-летию русского театра»

Влас Дорошевич

«КИН (Ф.П. Горев)»

Впервые опубликовано – «Русское слово», 1903, 12 декабря, № 340. Называя Горева именем знаменитого английского трагика Эдмунда Кина, Дорошевич прежде всего имеет в виду как их творческую схожесть (сценический романтизм), так и личную драматическую судьбу.

Празднуют 35-летний юбилей Ф.П. Горева. Все был Макс Холмин — и вдруг «Старый барин». Как быстро несется поток жизни! Словно это было только вчера. Я помню:
Лето. Петровский парк. Театр Бренко. Горев, приехавший на гастроли в Москву.
— Красавец Горев! Иначе его не называли. Днем, около входа, толпа дам.
— Горев! Горев! — шепот.
А он проходит среди этих цветущих шпалер радостный, красивый, как молодой бог, беззаботный, как птица.
Самоуверенный? Спокойно глядящий вперед?
Вряд ли.
Просто ни о чем не думающий.
«И во всех глазах он без труда читал различными сердцами написанное одно и то же».
Так же он прошел и мимо нас.
Мы с вами за эти долгие, долгие годы вели серое, тоскливое, однообразное существование, трудились, работали, зачем-то тянули какую-то лямку. А он прошел мимо нас, как праздник. Блестящий, великолепный.
Ни о чем не думающий.
И в жизни, и на сцене все ему давалось без труда.
В жизни...
Имя Горева было окружено легендами. Но:
Покой и сон их душам молодым, —
как поется в «Синей бороде».
На сцене...
Помню, после первого представления аверкиевской пьесы из византийской истории мы ужинали: несколько журналистов, артистов и один «византиец».
Молодой ученый, из-за византийской жизни проморгавший свою. Наживший близорукость, согнувший себе спину в дугу над «изысканиями».
Он и в театр-то выполз только потому, что шла Византия.
Ни что другое не могло бы его заинтересовать.
Ученый «гулял».
Выпил три четверти рюмки водки и тыкал вилкой в устричную скорлупу.
Он был выбит из колеи. Он был в восторге от Горева, игравшего византийского императора.
— Нет-с, эта сцена! Когда он уходит из спальни жены! Не спуская глаз! Пятясь спиной! Словно боится, что, повернись, — и ударят сзади кинжалом! А как он проходит мимо каждого кресла, мимо каждой портьеры! Словно весь дворец и даже спальня жены полны спрятанных убийц! Да ведь это вся Византия! Вся Византия!
В это время в ресторан пришел Горев.
— Правда, недурно? — мельком спросил он в ответ на похвалы и глубоко задумался: — К устрицам ты дашь мне не пармезану... нет... Но ученый горел.
— Федор Петрович! Откуда вы взяли эту характеристику эпохи? Это вы почерпнули у такого-то? Вы, вероятно, штудировали такого-то? А на эту мысль вас, наверное, навел такой-то?
Ф.П. Горев посмотрел так, словно у него над головой обломилась библиотечная полка и полетели на него книга за книгой, в переплетах.
— Ни у кого не брал. Что тут брать?
— Но как же? Такая характеристика эпохи?
— Да что ж тут трудного понять? Вышел на сцену, — смотрю: кругом такая дрянь...
Горев выразился сильнее.
— От них чего угодно ждать можно! Станешь пятиться! Ученый смотрел, вытаращив глаза.
Если б он так не ушел в византийщину, ему бы, наверное, вспомнился Пушкин:
...О, небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горячей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан,
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного? О, Моцарт! Моцарт!

И дорогой еще более согнувшийся молодой ученый, попадая сослепу в снежные сугробы, обиженно повторял:
— Этого не может быть! Он скрывает! Чутье! Чутье! Но нельзя же чутьем знать даже византийскую историю!
Да и сам Горев шел в искусстве, как слепой. Но его вело за руку вдохновенье. И указывало ему, что нужно делать.
И он делал так, что дух захватывало у театра.
В то время как на парусинном небе Малого театра яркой кометой лихорадочно горел Горев, взошла новая звезда, постоянная, устойчивая, со светом ярким, но спокойным, — А.И. Южин.
Я очень люблю артиста Южина.
Когда он играет Ричарда, Кориолана, Макбета, даже Гамлета, я иду в театр с таким же огромным интересом, с каким идешь на вечер, где встретишь человека очень талантливого, очень умного, с огромной эрудицией. Его мнение интересно. Его выслушать огромное удовольствие.
Но я не думаю, что с А.И. Южиным когда-нибудь случилось то, что случилось с Ф.П. Горевым где-то в провинции.
Он играл сильно драматическую роль.
Человека, которого затравили. Он задыхается. Он не только не может сказать ни слова, — ему нечем дышать. Вопль, — и он падает:
умирает от разрыва сердца.
Занавес опустили.
Жидкие аплодисменты были заглушены шиканьем всего театра.
Там, за занавесом, наступила гробовая тишина. Ее прервал истерический крик... другой... третий...
Но что в публике?
Актеры стояли растерянные, недоумевающие.
На сцену бледный, взволнованный вбежал полицмейстер.
— Что Горев?
Горев вышел из-за кулисы.
— Что вам угодно?
— Вы... живы?..
— Как видите!
Полицмейстер даже за голову схватился:
— Батюшка! Да разве так можно пугать публику?! Ведь в публике подумали, что вы действительно умерли! Происходит черт знает что! Поднимайте занавес! Покажитесь!
Горев и Южин вступили в единоборство.
Если мне не изменяет память, то, кажется, по вторникам тогда в Большом театре давалась трагедия.
Если на этой неделе Гамлета играл Горев, то на следующей в черном плаще печального приниэ выходил Южин. На одной неделе Акос-ту играл Южин, на другой мы слышали от Горева:
Спадите, груды камней, с моей груди!
Два направления в искусстве вступили в бой.
С одной стороны — самый блестящий представитель того, что называется «игрой нутром». С другой — самый яркий представитель «работы».
И труд, изучение, глубокая и вдумчивая интеллигентность победили.
В разговорах о Малом театре стало все чаще и чаще обязательно упоминаться имя:
—Южин.
Горев отошел немного в глубину сцены.
Тут бы ему оставить казенную сцену! И ярким, сверкающим метеором нестись из театра в театр, по всей России.
Что бы это была за триумфальная карьера!
После весны, полной цветов, когда в каждом кусте роз соловьи пели про любовь, что бы это было за знойное лето!
Но артисты «образцовой» сцены думают, что сцена эта «Образцова» и в отношениях к артистам.
Они думают, что артист непоколебим, как столоначальник!
И Горев сам приготовил себе печальный момент. Подошедшая осень постучалась ему в сердце тяжелой, тяжелой обидой.
Горев отошел немного в глубину сцены. Только немного. Москва его любила. Любила очень.
Но в этом таланте было нечто донжуанское.
И между Эльвирой и донной Анной разыгралась трагедия его жизни.
Ему надо было завоевывать публику. И едва завоевав, он, уж охладев, скучал и томился.
Его страшно любил Петербург. Он бросил Петербург и, совершенно неизвестно зачем, перешел в Москву.
Зачем?
Чем донна Анна лучше остальных?
И когда донна Анна полюбила его сильной и глубокой любовью, — он снова уж пел под балконом Эльвиры.
Из Москвы, где его любили, он снова переселился в Петербург.
Зачем?
Изо всех людей на свете это меньше всего известно одному:
— Г-ну Гореву.
И когда настала осень, — пышная осень, вся в ярких тонах и сверкающих красках, — артиста в сердце ударили обидой. Ему предложили отставку.
Петербургская дирекция взяла на себя роль Гонерильи, — неизвестно зачем, неблагодарная роль! — но сыграла ее великолепно.
Нельзя лучше оскорбить старого артиста, как дать ему отставку «за ненадобностью» в то время, как переполненный театр, весь, сверху донизу, рукоплещет его игре и кричит ему:
— Оставайтесь! Оставайтесь!
Это была обстановка прощального спектакля Горева на Александрийской сцене.
Настоящая трагедия. Когда занавес опустился в последний раз, — стало жутко и страшно.
Похоронили живого человека.
И бедный, раненный в сердце, Макс Холмин, ты мог крикнуть:
— Душу, живую душу, Диковский, съели!
Лир пошел скитаться.
И в своих скитаньях он зашел к нам и в радостный, и в печальный день своего тридцатипятилетнего, — уже тридцатипятилетнего! — служения искусству.
С сердцем, полным благодарности за былые восторги, почтим же в «Старом барине» молодого Макса Холмина.