АЛЕКСАНДР КОРШУНОВ: «ХОРОШО, ЕСЛИ ЕСТЬ ДОМ, ГДЕ ЛЮБЯТ И ЖДУТ»
Ольга Романцова,
«Театральная афиша», февраль 2014 года
Александр Викторович Коршунов — актер, режиссер и представитель замечательной актерской династии. Герои, которых играет Коршунов в театре и кино, — люди, тонко чувствующие боль других, всегда готовые бороться с несправедливостью и при этом внутренне ранимые, не вписываются в рамки привычных жанров и амплуа. Посмотрев хотя бы один спектакль, поставленный Александром Викторовичем, понимаешь, как обостренно он ощущает ритмы и проблемы нашего времени. Обычно актеры, начиная активно ставить спектакли, уходят из своей первой профессии, но Коршунов этого не сделал.
Ведь он отдал театру большую часть жизни и относится к своему делу очень ответственно. Уже больше 20 лет Александр Викторович играет и ставит спектакли и Малом театре, и в театре «Сфера». В Малом Коршунова называют перфекционистом, не жалеющим времени и сил для достижения совершенного результата. В «Сфере», где он, продолжая дело своей матери Екатерины Еланской, в нынешнем сезоне взял на себя обязанности художественного руководителя, считают главной надеждой и опорой.
— Четыре поколения вашей семьи занимаются театром. Уже сложилась настоящая творческая династия. Кто был ее основателем?
— Бабушка и дедушка, Клавдия Николаевна Еланская и Илья Яковлевич Судаков. Отец Ильи Яковлевича, церковный дьячок, отправил сына учиться в семинарию в Пензу Но дедушка увлекся революционной деятельностью и театром — возглавлял подпольную революционную ячейку и ставил спектакли. Например, поставил в семинарском кружке пьесу Островского «Бедность не порок», которую я спустя 100 лет поставил в Малом театре. В 1910 году деда схватили, осудили и сослали на каторгу. Чтобы ему скостили срок, его отец написал прошение и поехал из деревни Ростовка Пензенской области, где жил и служил в церкви, в Петербург, в Царское Село. Он дождался выхода царя Николая II и встал на колени на дорожку сада, держа прошение в вытянутых руках... В результате деда освободили на два или три года раньше. Он решил тогда, что будет заниматься только театром. Окончил школу Станиславского при Художественном театре, играл в Первой студии МХТ и набирал студентов во Вторую. Когда Клавдия Николаевна Еланская туда поступала, он сидел в приемной комиссии.
— Есть легенда, что Судаков тогда сказал: «Еланская — очень талантливая девушка, жаль только, что так некрасива!»
— Да, это было так. На самом же деле она была красавица. Вскоре он влюбился в нее без памяти и на всю жизнь. Клавдия Николаевна была героической личностью — например, в старших классах гимназии хотела бежать на фронт. Потом решила стать врачом. Училась на московских Высших женских курсах, работала в госпитале. Театр был ее потаенной мечтой, но когда Клавдия Николаевна объявила, что будет поступать во Вторую студию МХТ, отец, конторский служащий на железной дороге, ее проклял и выгнал из дома.
Клавдия Николаевна и Илья Яковлевич — два совершенно удивительных, мощных и красивых человека. Я называл их не бабушка и дедушка, а Клавдюша и Илюша. Дед — фигура грандиозная, во многом трагическая и недооцененная. Мария Осиповна Кнебель в книге «Вся жизнь» в главе, посвященной Судакову, писала, что ряд его выдающихся постановок, «Дни Турбиных» например, позже были как-то незаметно приписаны Станиславскому.
— Интересно, почему в 1937 году Судакова назначили главным режиссером Малого театра, во всем разительно отличавшегося от МХАТ?
— В 1920-е годы во МХАТ возникла «молодежная шестерка», куда входили мой дед Судаков, Марков, Прудкин, Баталов, Хмелев... Наверное, независимость и мощный темперамент этих молодых талантливых людей пугали стариков, и Немирович-Данченко, будучи великим политиком, попытался эту шестерку нейтрализовать. Судакова он с почетом направил руководить Малым театром. Когда я пришел в Малый, мне много рассказывали о спектаклях Судакова «Отелло», «Варвары», «Уриэль Акоста». Работу деда в Малом театре оборвала разгромная статья в «Правде» о его спектакле «Иван Грозный». После нее можно было только подать заявление об уходе. И тогда Хмелев снова позвал его во МХАТ актером. Судаков играл во МХАТ, параллельно возглавлял Центральный театр транспорта (сейчас Гоголь-центр. — Ред.), потом Театр имени Янко Купалы в Белоруссии. Он работал на износ.
— Он рассказывал вам что-нибудь о Станиславском?
- Авторитет Станиславского и Немировича-Данченко всегда был в нашей семье непререкаем. Мама и ее сестра, Ирина Судакова, в детстве часто бывали в Художественном театре. Они выросли в театральной семье, жили в этой атмосфере и никогда не думали о других профессиях, кроме актерской и режиссерской. Дед написал книгу «Моя жизнь в труде и борьбе», которая так и не была издана. Прочитав ее первый вариант, Клавдия Николаевна сказала: «Ты не должен ее никому показывать». Дед ответил, что написал правду (мне этот разговор пересказал папа). На что бабушка сказала: «Твоя правда никому не нужна». И дед уничтожил первый вариант книги. Остался только второй, уже переработанный. Сейчас он хранится у нас дома.
— Семья вашего отца, Виктора Ивановича Коршунова, тоже была связана с театром?
— Нет, папина семья была совсем не театральной. Дедушка Ваня и бабушка Катя выросли в деревне и приехали в Москву Дед рассказывал, как служил мальчиком в магазине, затем стал приказчиком. В советское время он работал продавцом в гастрономе на Тверской, напротив Центрального телеграфа. Всю Великую Отечественную войну дед прошел солдатом, а до этого побывал и на Соловках. За что его репрессировали, никто толком не знает. Это случилось перед войной, папа тогда был мальчиком. Как-то деда Ваня рассказывал о войне своему брату, дяде Васе, а папа был рядом. «В общем, страшно было, Вася», — заключил дед. «Ну не страшнее, чем на Соловках?» — спросил его брат. Но тут дед увидел, что папа их слушает, и заговорил о другом.
— Слушая ваш рассказ о деде-фронтовике, я вспоминала майора Гаврилова, сыгранного вами в фильме «Брестская крепость». Способны ли люди, живущие в наше время, на такие подвиги?
— По-моему, в нашей стране всегда есть люди, способные на подвиг: русские люди все вынесут. Фильм снимали в Брестской крепости, практически там, где шла ее оборона. Но те люди все же были особенные, и, приезжая со съемок, я говорил папе: «Вот тебе надо было бы Гаврилова играть!»
— Как ваш отец стал артистом Малого театра? Где он познакомился с вашей мамой, Екатериной Ильиничной Еланской?
— Папа занимался в театральном кружке, поступил в Школу-студию МХАТ. Они с мамой учились на одном курсе. Все думали, что их как талантливых студентов возьмут во МХАТ, но взяли совсем других выпускников. Маму тогда пригласили в Малый театр, а год спустя туда пришел и отец. Мама много играла, режиссеры ее любили, хотя она часто с ними спорила: у нее всегда было свое собственное видение роли и спектакля.
— Вы выросли в доме актеров МХАТ, что в Глинищевском переулке, и наверняка с детства бывали в театре и за кулисами.
— Да, мы жили все вместе — родители, я, дедушка и бабушка и наша замечательная Марфуша (Марфа Ивановна — домработница и няня), которая прожила у нас больше 30 лет и растила меня. Близкие подруги бабушки, актрисы Ольга Андровская и Анастасия Зуева, приходили к нам домой, пили чай, разговаривали. И я, маленький, вертелся рядом. Бывали друзья папы и мамы, и все разговоры были всегда только о театре. Но не могу сказать, что я рос за кулисами. Первый в жизни спектакль, «Два клена» в ТЮЗе, посмотрел в первом классе, когда нас повели в театр.
Я ни разу не видел маму на сцене. Никто не готовил меня в артисты и не настаивал, чтобы я продолжил династию. В старших классах я увлекся рисованием и в последний школьный год не мог решить, быть актером или художником. Мама отвела меня к художнику Николаю Пименову. Посмотрев мои работы, он отметил только один из этюдов, но посоветовал позаниматься со своим другом, художником Рубинштейном, и я к нему несколько месяцев ходил. Когда я решил, что буду поступать в театральный, Рубинштейн посоветовал мне не бросать живопись. Время от времени — в отпуске, на даче или на гастролях — я кое-что рисую, правда теперь очень редко.
- Ваш сын, Степан Коршунов, тоже хорошо рисует.
— Да, мы даже отдавали его в художественную школу. Но он год проходил туда из-под палки, а вот в театральный класс школы пошел поступать сам. Прошел конкурс без всяких хлопот с нашей стороны, потом окончил Щепкинское училище, сейчас работает актером в Малом театре и снимает кино как режиссер. А дочь Клава сначала говорила, что будет психологом, журналистом, а потом тоже увлеклась нашим делом. Сейчас она актриса театра «Современник» и часто снимается в кино.
— Вы уделяли много времени детям, когда они были маленькими?
— Меньше, чем хотелось бы. В театральных семьях это, наверное, неизбежно. Бывало, что и я редко видел маму и папу: они выпускали премьеры, ездили на гастроли, съемки. В фильме, снятом к юбилею мамы, она вспоминает, как я, маленький, рассказывал, что мама делает дома — думает, разговаривает сама с собой, стоит у батареи. Чтобы она обратила на меня внимание, надо подойти к ней, взять за руку, посмотреть ей в глаза и сказать: «Мама, мама!»
— На ваш взгляд, творческому человеку нужны семья, дети?
— Люди бывают разные, но для меня это очень важно. Семья — это тыл. Хорошо, если у человека есть дом, где его любят и ждут, когда существует связь между поколениями, семейные традиции, которые передаются от родителей к детям, от дедов к внукам. Я помню, Клавдия Николаевна не раз говорила маме: «Нет у тебя дела в жизни важнее твоего сына! Все остальное к этому прилагается!» Моя жена Оля уделяет детям гораздо больше времени, чем я. И со Степиной дочкой, Катюшей, она видится гораздо чаще. Внучке уже семь лет, она ходит во второй класс, учится танцевать, недавно стала заниматься музыкой.
— Думаете, она будет артисткой?
— Ее прадедушка, Виктор Иванович Коршунов, на этот вопрос отвечает: «Задатки есть, обаяние есть, темперамент есть, вполне возможно». Когда снимали фильм к 110-летию со дня рождения Клавдии Николаевны Еланской, я принес на съемки фотографию Катюши: она совсем маленькая, но у нее такие же сияющие, распахнутые, лучистые глаза, как у Клавдии Николаевны.
- Вы бы могли, как Клавдия Николаевна, играть во МХАТ: ваша однокурсница по Школе-студии рассказывала в интервью, что Олег Ефремов приглашал в 1975 году во МХАТ часть студентов вашего курса, в том числе и вас, но вы пошли в Новый драматический театр.
— Создавался новый театр, и нас окрыляло то, что мы станем его труппой. Я довольно много играл в Новом драматическом театре, но первая же моя работа с Екатериной Ильиничной — спектакль «Маленький принц» в «Сфере», где я сыграл Летчика, — вызвала у меня потребность поменять жизнь. Мы выпустили «Маленького принца» в декабре 1982 года, и я ушел из Нового театра практически в никуда. Разговаривал с Ефремовым, он обещал подумать, но просил подождать. Я почти год ждал, периодически ему звонил. А потом не выдержал и встретился с Михаилом Царевым (в то время руководитель Малого театра. — Ред.), он пригласил меня, и я пошел в Малый театр.
— Вы и сейчас играете в «Маленьком принце». Что за эти годы изменилось в вашей трактовке роли?
— И моя роль, и спектакль с годами, наверное, сильно изменились. В нашем спектакле нет Маленького принца. Летчик рассказывает о нем и от его лица. В 1980-х я в такие моменты как бы становился им, Маленьким принцем. Сейчас я думаю, что Маленький принц — это ребенок, который живет в каждом из нас, способный искренне любить, верить и отвечать за тех, кого приручил. Он появляется, когда Летчик переживает душевный кризис. Встретившись с Маленьким принцем, мой герой возвращается к самому себе.
— С 1980-х годов вы работаете и в «Сфере», и в Малом театре. В чем разница между ними? Что вам дает работа в каждом?
— Я бы не стал их сравнивать. Просто бывает театр живой и неживой. Это театры живые, и для меня они дополняют друг друга, хотя специфика существования актера на портальной сцене и в сферическом пространстве, безусловно, есть. Играя в «Сфере», я поначалу привыкал к тому, что зрители окружают меня со всех сторон, они совсем рядом и видят мои глаза. У большой сцены другие выразительные средства. Мне было интересно репетировать с мамой, я благодарен ей за уроки настоящего, живого театра и поэтической жизненной правды.
— Вы играли с великими актрисами Малого театра — Еленой Гоголевой, Татьяной Панковой. Чем они вам запомнились?
— У всех стариков Малого театра при всем их мастерстве и самобытности была изумительная детская природа восприятия. Я больше никогда не встречал такого героического служения театру и самоотверженности. Помню, возобновляли спектакль «Холопы». Начало июля, почти 30-градусная жара. Елена Николаевна Гоголева и Татьяна Петровна Панкова в тяжелых костюмах и в гриме, несмотря на эту жару и возраст, репетировали с полной отдачей. А как относилась к работе Панкова! Как-то мы на гастролях играли спектакль «Волки и овцы» (она — Анфусу Тихоновну, я — Аполлона). У Татьяны Петровны поднялось давление, и после первого акта пришлось вызвать скорую. Захожу в антракте к ней в гримерку, предлагаю в нашей сцене не бегать, поменять мизансцену. Татьяна Петровна на мои уговоры отвечает: «Все будем делать как всегда!» Как она, репетируя новую роль, переживала, что у нее ничего не получится! Борис Александрович Львов-Анохин вспоминал: «Встречаю Татьяну Петровну на Тверской, она идет в театр. Здороваюсь, спрашиваю как дела, а она отвечает трагически и мрачно: «Проваливаю роль!».
— Как у вас возникло желание заниматься режиссурой? Может быть, оно появилось от несыгранных ролей?
— Не думаю. И с режиссерами, как мама, я не спорил, хотя порой понимал, что и спектакль, и трактовка ролей могут быть другими. Просто постепенно сформировалось желание что-то поставить самому. Репетируя свой первый спектакль «Чудаки», я думал: «Только бы довести эту работу до показа! Никогда не буду заниматься режиссурой!» Бывало и такое. Но выпустишь спектакль, начинают бродить какие-то мысли, актеры, с которыми ты поработал, спрашивают, не собираешься ли ты ставить что-то еще — и появляется энергия для следующей пробы.
— Сейчас режиссеры, как правило, осовременивают пьесы Островского: его сюжеты предельно актуальны. Ваш спектакль «Бедность не порок» в Малом театре — одно из редких исключений: он радостный, наполнен атмосферой Святок, песнями, танцами.
— Во время репетиций эмоциональным зерном нашей работы была «страстная потребность душевного праздника». Хотелось, чтобы стало понятно: у нас в России есть все для того, чтобы жизнь наладилась. Нужно только опереться на то, что вечно, прекрасно и всем нам дает силы жить, любить и двигаться дальше. Стихия Святок в моем спектакле — от Островского. Святки — это время, когда все ждут чудес, куролесят, шутят и хулиганят. Мне кажется, пьеса будет современной, только если она попадает в систему координат автора — не важно, одет исполнитель в джинсы или в исторический костюм.
— Попытка осознать, что такое вечные ценности и истинная вера, — ключевая тема сериала «Раскол», где вы играете старообрядца Ивана Неронова.
— Мне хотелось, насколько я могу, сыграть человека, который искренне верует. Неронов был одним из лидеров движения за чистоту и истинность веры, начавшегося в XVII веке. Оно захватывало страну, набирало силу. Чтобы ввести это движение в какие-то рамки, царю Алексею Михайловичу понадобились реформы патриарха Никона. Мне кажется, что в «Расколе» возникает некая аналогия с нашим временем: старая вера порушена, новая — не обретена.
— В новой версии восстановленного вами спектакля Екатерины Еланской «Нездешний вечер» звучат слова Цветаевой об эмиграции: «Из времени, когда мои стихи... были нужны как хлеб, я попала во время, когда они нужны как десерт — если десерт кому-нибудь нужен». Нужны ли сейчас стихи?
— Идея этого вечера, его интонации и неповторимое звучание, созданные Екатериной Ильиничной, сейчас стали еще современнее. Строки, написанные Цветаевой в эмиграции, вызывают у меня ассоциации с нашим временем. Мне кажется, что сейчас оно непоэтическое. Мы как будто попали в то время, когда стихи никому не нужны. И наш спектакль — попытка создать и подарить людям атмосферу нездешнего вечера, чтобы они услышали поэзию и почувствовали, что стихи нам тоже нужны как хлеб, что они ищут ответы на главные жизненные вопросы, лечат, дают силы жить.
— Ваш новый спектакль — постановка «Трех толстяков» Олеши в театре «Сфера» — называется «Балаганчик дядюшки Бризака». Почему вы изменили название?
— Это название придумала Екатерина Ильинична. Когда мы искали материал для новой постановки для детей и взрослых, я вспомнил о спектакле «Три толстяка» во МХАТ, в котором играл студентом, и предложил поставить это произведение. Маму очень увлекла моя идея, она нашла инсценировку «Трех толстяков», написанную Олешей для МХАТ в 1930-е годы, вскоре после выхода романа. Название спектакля не случайно: основная стихия инсценировки — актерская стихия балаганчика.
Для меня главная тема этой работы — взаимоотношения наследника Тутти и его сестры Суок. Их разлучили: ее выкупили бродячие артисты, его похитили и воспитывают Три Толстяка. У Тутти нет друзей, только кукла. Он уверен, что у него железное сердце, и он должен не просить, а повелевать. Суок будит в нем живое сердце, искреннюю потребность в любви. Тираны ведь могут править только в том случае, если живые сердца или дремлют, или очерствели. Театр должен их пробудить, зажечь.
