В честь 95-летия со дня рождения великого артиста мы делимся с вами отрывком из книги Виктора Ивановича Коршунова «Пережитое».
Сегодня, 24 ноября, - 95 лет со дня рождения народного артиста СССР Виктора Ивановича Коршунова. Виктор Коршунов стал одной из ключевых фигур в истории Малого театра: актёр, режиссёр, педагог, генеральный директор... И в каждой своей ипостаси он достигал небывалых высот. Его любили партнёры по сцене, режиссёры, ученики, зрители его обожали, поклонники могли несколько раз ходить на один спектакль, чтобы насладиться блестящей игрой Виктора Ивановича. За свою долгую творческую жизнь он исполнил более 70 ролей, работал с выдающимися мастерами своего дела.
Виктора Ивановича не стало почти 10 лет назад. Но стены Малого будут вечно хранить память о нём.
В честь этой даты мы подготовили для вас сюрприз. Предлагаем вашему вниманию отрывок из автобиографической книги Виктора Ивановича «Пережитое», вышедшей в серии «Библиотека Малого театра» в 2008 году. Актёр делится воспоминаниями о своей работе с Игорем Владимировичем Ильинским, в спектаклях которого он создал свои выдающиеся роли. Также мы создали новую фотогалерею: ВИКТОР КОРШУНОВ В КОМЕДИИ «НА ВСЯКОГО МУДРЕЦА ДОВОЛЬНО ПРОСТОТЫ»: ОТ ГЛУМОВА (1984 г.) ДО КРУТИЦКОГО (2002 г.)
ИЛЬИНСКИЙ
Большие актёры Малого театра очень часто брали на себя роль режиссёра, создав, таким образом, много прекрасных постановок, вошедших в золотой фонд отечественного театрального искусства. Одним из таких корифеев, актёров-режиссёров, был Игорь Владимирович Ильинский. Именно благодаря тому, что он занимался режиссурой, судьба подарила мне глубокие творческие и человеческие отношения с ним. Но, к сожалению, лишь в последние годы его жизни, когда он пригласил меня в свои спектакли. Работать с Игорем Владимировичем было великим наслаждением.
Время репетиций летело стремительно. Мне всегда его было мало. Началу работы, как всегда в закулисной жизни театра, предшествовали слухи. Всё чаще и чаще слышалось, что великий актёр хочет ставить чеховский «Вишнёвый сад». Он долго подбирался к этой работе, прежде чем начать. И, наконец, решился. До этого лишь одна чеховская пьеса – «Иванов» в постановке Б.А. Бабочкина – шла на нашей сцене.
В труппе новость вызвала огромное волнение. К тому времени, как и у каждого режиссёра, у Ильинского сложилась своя «актёрская компания». Это были замечательные наши мастера, талантливая молодёжь, игравшая в «Мадам Бовари», «Ярмарке тщеславия», «Ревизоре», «Лесе», которые Игорь Владимирович в разные годы ставил. Всё это были яркие, оригинальные, имевшие большой успех спектакли. Особенно прославилась «Ярмарка тщеславия», спектакль цельный, стремительный в смене многих эпизодов, с актёрским ансамблем невероятного уровня и блеска, в котором участвовали – прелестная Татьяна Александровна Еремеева в главной роли Ребекки Шарп, старейшина нашей труппы Александра Александровна Яблочкина, а также Межинский, Хорькова, Телегин, Рыжов, Подгорный и другие.
Узнав о «Вишнёвом саде», коллектив «напрягся», а я оставался спокойным, потому что не был, что называется, актёром Ильинского, и потому не очень надеялся, что Игорь Владимирович пригласит меня в свой спектакль. Но когда роли распределили, то вдруг увидел в списке: Лопахин – Коршунов. Назначение меня удивило так, как если бы я был назначен на роль Раневской. Не нужно говорить, что я обрадовался, - ведь роль-то прекрасная! К тому же это – Чехов, в пьесах которого раньше мне не доводилось играть. И ещё я радовался возможности узнать поближе Ильинского – художника и человека.
На первой же репетиции наш режиссёр сказал, что попытается очистить Чехова от многолетних наслоений, штампов, подтекстов в ущерб тексту; обязательно-принудительных «мхатовских пауз». Ильинский сказал также, что, по его ощущению, Чехов был «прост и прозрачен, он ни на чём не настаивал, он хотел, чтобы зритель сам сделал выводы».
Игорь Владимирович в работе был одновременно и мягким, и добрым, и жестоким, и жестким. Даже обожаемую жену – Татьяну Александровну Еремееву, которая играла Раневскую с изысканностью европейской актрисы, во всеоружии культуры и интеллекта, в неотразимости «вечно женственного», он иногда не щадил совершенно. Конечно, ему хотелось, чтобы Еремеева – самый близкий ему человек – была в своей работе безупречна. Запредельная требовательность режиссёра порой делала наши совместные поиски мучительными.
Он пригласил композитора «с именем», заказал ему музыку, и мы слушали её. Композитор был хороший, но музыка, им сочинённая, оказалась далека от стиля задуманного спектакля! Мы, актёры, не смогли сказать, какая она должна быть, но явно чувствовали – нужна какая-то другая. Поделились своими впечатлениями с Игорем Владимировичем. Он очень расстроился и даже рассердился, но, подумав, согласился с нами. И неожиданно заказал музыкальное сопровождение нашему театральному работнику – В. Морозу, который, в общем и целом, справился с заданием, нашёл верный тон и «характер» музыки. У Чехова в пьесе слышен «звук лопнувшей струны». Игорь Владимирович всех замучил с этой «струной». Он бесконечно искал, пробовал, как именно она должна звучать.
– Вы даёте не то, – повторял он В. Морозу.
– Вы видите, что написано в чеховской ремарке: «…звук лопнувшей струны, замирающий, печальный».
Он буквально истязал композитора, пока не получил более или менее то, что ему хотелось. Однажды Игорь Владимирович сказал удивительно простые и мудрые слова:
– Я и у Мейерхольда работал, и в цирке, участвовал в мюзикле… Поверьте мне, говорю так не потому, что я старше стал, а весь мой опыт говорит, что самое сложное – это самое простое: Правда.
Поиски тональности спектакля, с помощью которой эта самая Правда передавалась бы наиболее точно, были мучительны. Ильинский записывал многие сцены на магнитофон, прослушивал их, выискивая фальшь. Он просто болел чеховской «правдой».
В работе над Лопахиным у нас с ним особых столкновений и споров не было. Игорь Владимирович с доверием относился к тому, что я предлагал. А то, что я делал по его совету, у меня всегда получалось. Мой монолог Лопахина после того, как он купил вишнёвый сад, в моём варианте режиссёр почти не изменил. Кто-то из актёров сделал замечание.
– Не мешайте, пускай делает, как делает, – раздался голос Ильинского из зала.
Он чувствовал, что для меня эта работа над чеховской ролью вообще очень важна. И что квинтэссенцией образа Лопахина я считаю именно этот монолог: «Боже мой, Господи, вишнёвый сад мой! Скажите мне, что я пьян, не в своём уме, что всё это мне представляется… если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на всё происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню». Это – отношение к прошлому, к своим корням, отношение к тому, что человек своим трудом, горбом, в мужицком понимании, вдруг получил то, о чём его близкие и мечтать не могли. Здесь и его отношение к бывшим хозяевам. Он чувствует свою невольную вину перед ними, любит их, но внутренне и утешает себя. Ведь он спас это сокровище – старое имение с садом, иначе неизвестно, кто купил бы, и что с ним сделал бы. Старые деревья вырубят, но Лопахин уверен, что в его руках вишнёвый сад зацветёт ещё прекрасней.
Я очень благодарен Игорю Владимировичу за редкостное согласие в работе, за его уважительное, бережное отношение к каждому из актёров. В 1987 году Игоря Владимировича не стало… Но его чеховский спектакль по сию пору не сходит со сцены, которой великий русский актёр подарил почти всю свою жизнь. Лишь поколения исполнителей сменяют друг друга.
А уже в следующем сезоне после премьеры «Вишнёвого сада» по театру снова пополз слух, что Ильинский «замахнулся не больше не меньше как на «Мудреца» (так в театральном просторечии называют пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты»). «Мудрец», я считаю, одна из лучших пьес у Островского. Это удивительный материал для любого времени – вчерашнего, сегодняшнего… И нашим правнукам хватит его мудрости.
Читая пьесу, актёр невольно примеривает себя к той или иной роли. Я почти решил, что мне играть в «Мудреце» нечего. Нет, была роль, о которой я мечтал. Но я тут же гасил эту мысль: не подхожу по возрасту. И вдруг Игорь Владимирович как-то в коридоре ко мне подходит и говорит:
– Я собираюсь ставить «На всякого мудреца…»
– Слышал, Игорь Владимирович. Если это состоится, буду очень рад, что, наконец, мы эту пьесу берём.
Ещё в 40-е годы в постановке П.М. Садовского Ильинский сыграл своего первого Крутицкого – прекрасно, как никто до него. Поразил всех своей актёрской смелостью, полной внешней и внутренней неузнаваемостью. Рассматривая его фотографии в этой роли, нельзя поверить, что это был молодой Ильинский – недавний Хлестаков и Мурзавецкий.
– А вы не хотели бы участвовать в моей работе? – с хитрым характерным «ильинским» прищуром спрашивает он меня.
Я засмеялся:
– Ну, как вам сказать?.. Конечно, хотел бы…
– Так вот, это вполне может случиться.
Я раздумываю – говорить или не говорить о моей мечте Ильинскому, ловко или неловко это будет.
Всё-таки говорю:
– Игорь Владимирович, я вам очень благодарен, если вы действительно хотите меня занять, но думаю, что наши желания не совпадают…
– Да?! А почему? Я хотел вам дать Голутвина.
– Я вам очень благодарен…
– У вас голос как-то сразу изменился, - смеётся он. – А кого же вы хотели? Что вы считаете для вас подходящее и интересное?
– Мне немного неловко, потому что я вас очень уважаю и ценю нашу работу по «Вишнёвому саду», и ваше отношение ко мне.
– Нет, вы скажите, мне интересно… Вы меня уже заинтриговали.
– Я очень хотел бы сыграть Глумова.
Он долго молчал в удивлении…
– Вы считаете, что это ваше?..
– Я понимаю, что по возрасту, по общепринятым «меркам» не подхожу, но думаю, что смог бы… А по актёрским данным… Вы не сердитесь! Но
при всём том, что я давно работаю в театре и много сыграл, и играю, меня, представьте, не до конца знают…
Он удивился ещё больше. А я уже окончательно осмелел и решил договорить до конца:
– У меня есть склонность к характерным ролям, комедийным, в особенности… Мне кажется. Но я очень мало в этом направлении пробовал, хотя Молчалина, Суслова наделял некоторыми комедийными чертами…
– Я знаю, знаю. У вас есть это…
И стал делать мне замечания по прежним моим ролям, в которых имелись черты характерности.
– А потом опять вернулся к конкретному разговору о предстоящем распределении, к тому, что же актёру Коршунову в «Мудреце» дать.
– Мне казалось, что Голутвин будет вам интересен. А с Глумовым вы меня озадачили. И дело даже не в возрасте…
Я решил как можно более убедительно изложить своё видение роли. Сказал о том, что чувствую в Глумове не только активность, напористость, но больше – одержимость карьерой, страстью добиваться успеха, денег, славы…
Шёл 1984 год. Уже начинались «перестроечные» процессы, появилось множество деловых людей, недавних «партийцев», «комсомольцев», «красных директоров», стремительно поменявших свои убеждения, рвущих куски от общего пирога и нисколько не стыдящихся собственного ренегатства. Мне казалось, что Глумов – таран, сметающий на своём пути любые препятствия, умный, одарённый, беспринципный, очень соответствовал времени.
Игорь Владимирович внимательно меня слушал:
– Ладно, хорошо… Может быть… не знаю… Но жалко, что вы так отнеслись к Голутвину…
На этом мы и расстались. Я был ему благодарен за откровенный разговор, за добрую память о наших совместных работах. Прошло какое-то время. С Ильинским я не виделся. И вдруг вывесили список исполнителей «Мудреца». Смотрю и глазам своим не верю: «Я – Глумов!» Ещё больше, чем я сам, удивился коллектив театра. Кажется, не было человека в труппе, который представлял бы меня Глумовым, потому что подобных ролей я не играл. И по возрасту был старше героя – и своему типажу. В кулуарах с удовольствием называли двух-трёх актёров, которые подходили на роль Глумова больше, чем я.
Одна наша очень хорошая актриса сразу после распределения спросила меня, что называется в «лоб»:
– Ты серьёзно собираешься играть Глумова? Это совсем не твоё.
А я и не думал отказываться от роли. Мне было важно, что Ильинский в меня поверил, дал мне шанс. Да и сам я уже видел своего
Глумова. Надо пробовать, а дальше посмотрим, как пойдёт работа.
Репетировал я азартно, помня о том, что должен делом доказать и Игорю Владимировичу, и сомневающимся товарищам, что имею право на роль. Были и споры, и слёзы, и муки.
Режиссёр был влюблён в пьесу Островского. Дарил актёрам массу интереснейших подсказок. И у нас с ним был найден общий язык. Форма объяснений и споров носила в высшей степени уважительный характер. Я помнил, что передо мной великий Мастер. Как мэтр театра, как непререкаемый авторитет, он мог бы себе позволить иногда и раздражаться, просто напросто приказать, навязать исполнителю свою волю… Ничего подобного Ильинский на репетициях не делал. Был внимателен, доброжелателен, терпелив, хотя в жизни обладал трудным, капризным и властным характером. Ему, кажется, нравилось, что я готов работать сутками, что никогда не устаю, не прошу пощады и прежде, чем принять или возразить, стараюсь выполнить каждое его замечание. Он мне очень многое позволял – дерзать, даже озоровать в роли.
В сцене с Мамаевым, например, когда Глумов желает понравиться дядюшке, я настолько разошёлся, что схватил «ненужное, нехорошее» письмо, разорвал его на клочки, засунул в рот и принялся жевать! Помню, что у Анненкова, игравшего Мамаева, глаза от удивления «остекленели»! Он растерялся и уставился на меня! А Игорь Владимирович в зале даже подпрыгнул со своего режиссёрского стула и рассмеялся молодо, громко! Анненков, придя в себя от шока, закричал:
– Нет, нет, этого нельзя! Это – нехорошо!
В ответ закричал Ильинский:
– Коля, не мешай! Так нужно!
Я продолжал жевать, изображая, что почти проглатываю письмо. Это так и оставили в спектакле.
Николай Александрович Анненков, как и все другие участники «Мудреца», тоже был чрезвычайно увлечён работой. Много видевший в своей долгой жизни, много знавший, он любил поговорить со мной за кулисами, пока репетировали не наши сцены. Увлекался так, что держал меня час-полтора. Анализировал, разбирал, предлагал новые и новые решения… Я уже был готов на стену полезть. А он никак не отпускал. Обладатель великолепного музыкального голоса Анненков почти кричал в экстазе, забывая, что рядом репетируют другие, Игорь Владимирович возмутился:
– Кто там разговаривает так громко?
Николай Александрович затих на мгновение, я попытался улизнуть – не тут-то было. Наши «собеседования» в кулисах продолжались. А в какой-то момент я поймал себя на мысли:
– Что же я, дурак, делаю?! Это же хорошо, прекрасно, что старый актёр так долго, искренне, подробно со мной разговаривает. Во-первых, в его замечаниях бездна интересного. А во-вторых, он, общаясь со мной, изнемогающим, торопящимся ускользнуть, невольно подсказывает мне, как, в каком
состоянии находится мой герой, слушая поучения дяди, притворяясь благодарным и совершенно счастливым. Он же – Мамаев!
Когда я это понял, я начал с упоением внимать Анненкову. Но, чуткий художник, он заметил перемену во мне. Спросил:
– Ты чего какой-то не такой сегодня?
– Какой Николай Александрович?
– Как-то странно смотришь на меня…
– Я вас слушаю…
Вот такая у нас случилась «репетиция без репетиции»! Я «превращался» в Глумова, беседуя с ним.
Исчезновение дневника Глумова, я играл как драму. Как сильнейшую драму человека, приложившего колоссальные усилия в погоне за своим
счастьем, которому казалось, что вот оно, это счастье, уже в руках, и вдруг всё летит в тартарары! Я именно так и строил образ, что Глумов не просто хотел жить
красиво. Нет! Он – деятельная натура, он – талантливая натура. Он – человек неординарный. Недаром же он всем в конце говорит: «Я и вам нужен, господа! Без
такого человека, как я, вам нельзя жить!» Не так, как Молчалина, по большому счёту нужен.
Когда я искал похищенный дневник, то метался по сцене, буквально нырял рыбкой и летел под стол метра полтора-два с размаху, «зарывался» в бумаги… Мне казалось, что дневник – вот он лежит! Найду, и катастрофа разоблачения меня минует. Бросок под стол трудно было исполнить, но я его каждый раз делал, потому что это был бросок отчаяния!
Такие находки и «трюки» Игорь Владимирович всячески поддерживал. Сам он, как и в предыдущей постановке «Мудреца», играл Крутицкого. В сцене с ним я, рапортуя генералу-законотворцу, становился на колени. Здесь было всё – и раболепство Глумова, и его раскованная игра в «верноподданного», но и моё упоение и искренность моего восторга перед великим артистом!
Моему «драгоценному» Глумову важно и нужно было завоевать доверие. А окружали его отнюдь не полные дураки! Люди по-своему чудные, ограниченные, но занимавшие важное место в обществе. Большой опыт чиновничьей службы заменял им ум. Почти звериная интуиция распознавать – кто есть кто. Поэтому Глумов должен был «потрудиться». Так просто, с налёта, «дурака валяньем» их взять было невозможно. Искренность и одержимость я брал за основу характера. Искренность (неистовость, иступленность) – в том, как он, уже не юный, бедный – желал поменять свою жизнь. Одержимость – в том, как напрягал
все свои дарования: незаурядный ум, способность актёра-лицедея, имитатора. Я считал Глумова талантливым человеком. Расчётливо холодным, но ещё и азартным, и обаятельным по-мужски. Над новой для себя средой он смеялся, но был ею и увлечён, как миражом благополучия, богатства, комфорта, силы и власти.
Игорь Владимирович выбрал очень интересное сценографическое решение спектакля. В начале каждого акта под бравурную музыку оркестра вертелся круг с панорамой старой Москвы. И вот вдоль церквей, старых особняков, чугунных фонарей, круглых тумб с афишами стремительно шёл мой Глумов. Почти бежал, стремился, летел по жизни. Пока ещё не победитель. Одержимый своей идеей человек? Не замечающий ничего вокруг? Деловой? Вот это слово очень ему подходило. Перестройку объявят через несколько месяцев после премьеры. Появятся «новые деловые» правнуки моего Глумова, который, при всей
своей трезвости, опьянён близкой возможностью стать хозяином жизни.
Была в спектакле и сцена, когда мой герой стоял возле бюста Наполеона и философствовал. Эдакий молодой российский Бонапарт, демагог и хитрец, и вероломный политик, сметающий на своём пути всё, верящий лишь в стратегию наступления. Были в нём и увлечение, страсть, озорство разума, расчёт
уходил.
И вот мы показываем спектакль художественному совету театра. Сидим с Игорем Владимировичем за кулисами перед выходом на сцене – Крутицкого и Глумова. И вдруг – Боже мой! – я вижу, что у него ноги ходуном ходят! Меня это потрясло.
– Игорь Владимирович, родной, простите, Вы что, так волнуетесь?
– Да, – ответил он, тщетно пытаясь утихомирить дрожь.
– Ради Бога извините, но ведь у Вас и все звания, и награды. Вы – Ильинский!
– Так я потому и волнуюсь, что я – Ильинский. «Марку»-то свою я не могу испортить…
Он волновался ещё и потому, что все эти годы у него заметно портилось зрение. Несмотря на это, как он замечательно играл! Правда, мизансцены старались строить так, чтобы он поменьше двигался по сцене. Но иногда он в увлечении сбивал мизансценический рисунок, и мы, его партнёры, в такие моменты нервничали. Однако это были мелочи, и у нас вызывала восторг его бесподобная игра. До сих пор помню каждую его интонацию. Слышу, но передать, повторить не могу. Например, когда Крутицкий говорит Мамаеву: «Писать надо, писать – больше писать». И чуть позже: «Я пишу, я пишу, я много пишу». И он так произносил это – «я пишу», простую, казалось бы, фразу, что зал всегда взрывался аплодисментами восторга.
Глумов потом расскажет, какую ахинею сочиняет его «патрон». Но Крутицкий – Ильинский – говорил о своей писанине с увлечённостью и серьёзом, как о самом необходимом деле для государства! Мы чувствовали: он не просто пишет, создаёт, сочиняет, творит! В обличии старого генерала перед нами представал поэт консерватизма, фанат российской старины и неподвижности.
С Ильинским работать было радостно, хотя и больно, и тревожно за него. Потому что годы и болезнь давали о себе знать.
В общении с людьми Ильинский был открыт, прост, никого не подавлял своим величием. С ним было легко. Однажды я имел радость играть с Игорем Владимировичем в теннис. Я выиграл и как-то неловко себя почувствовал, потому что не считал, что хорошо владею ракеткой. А мой знаменитый партнёр был
великолепным игроком. Я извинился. А он в ответ:
– Чего ты извиняешься?
– Но ведь я не у кого-нибудь, я у Вас выиграл…
– Сейчас ты выиграл, а потом, может быть, я выиграю.
К сожалению, нам больше не довелось встретиться на теннисном корте. Его увлечение спортом вспомнилось потому, что отличная физическая форма была для него залогом успешной профессиональной работы. Во всём он был не только художником, профессионалом самого высокого класса, но и Мастером. Это позволяло ему трудиться адски много: играть на сцене, режиссировать, блестяще читать в концертах – и как читать! – весь материал помнить, готовиться к литературным вечерам и выступлениям на радио, сниматься в кино так, как обычный человек не мог. Я до сих пор просто поражаюсь, как он умел держать внимание аудитории часа два-два с половиной.
Умный, талантливый человек, обладавший колоссальной профессиональной эрудицией, с богатым внутренним миром, в который, однако, при всей своей открытости он особенно никого не пускал. Этот внутренний мир я бы сравнил с вишнёвым садом, владелец которого держит его на замке, а если уж и пустит кого, то покажет не весь: обязательно хотя бы одно из прекрасных деревьев останется окутанным тайной. И это правильно: доступными должны быть лишь плоды таланта, а то, как они вызревают, нужно держать в секрете.
Я был очень увлечён Ильинским и своей ролью, и своими замечательными партнёрами – Н.А. Анненковым, Т.А. Еремеевой, С.Н. Фадеевой… Всегда готовился к спектаклю, потому что он требовал не только затрат души, но и выносливости. Перед ним надо было обязательно отдыхать, рассчитывать силы, забывая о повседневной суете. Но однажды получилось так, что безо всякой паузы пришлось сразу включиться в спектакль. Загримировался, оделся и подумал в тревоге: «Как же я буду играть то? И сил нет, и желания…». Уже начинает музыка играть, а я стою на выходе и чувствую, что не тянет на сцену, какая-то пустота в душе… И вот уже закрутилась перед зрителями Москва… И вдруг вижу, что верхняя часть декорации зацепилась, наматывается на трос и не идёт. Через несколько мгновений всё застопорится, обнажится и полетит вниз. Я закричал, что есть мочи. Все обернулись на мой вопль. К счастью и машинист сцены меня услышал. И
он молниеносно по лестницам полетел к злополучной шторке. Буквально в последний момент исправил неполадку.
Я и опомниться не успел, как подошёл мой «такт», и я должен был «зашагать по жизни» - то есть по кругу сцены. В тот вечер спектакль прошёл на «ура»! И куда девалась усталость, пустота в душе?! Вот они – загадки нашей профессии…
