«ОСТОРОЖНО! ЗДЕСЬ ДУМАЮТ И ПЕРЕЖИВАЮТ»
Режиссер Антон Яковлев о своих постановках, русской классике и о своем отце
Антон Юрьевич Яковлев
родился в 1969 году. Окончил Школу-студию МХАТ, актерский факультет, мастерская Василия Маркова. В 1993–1997 гг. работал в театре «Современник». Вел «Кинопанораму» на телеканале «Культура». В 2000 году окончил Высшие курсы сценаристов и режиссеров, мастерская Владимира Хотиненко. Поставил спектакли на сценах Театра им. Е. Вахтангова, РАМТа, МХТ, Et Cetera и Малого театра. Сын народного артиста СССР Юрия Яковлева.
Роли отца
Антон Юрьевич, у Вашего отца, народного артиста Юрия Яковлева было много прекрасных ролей в кино, но одна совершенно выбивалась из контекста советского времени. Он сыграл князя Мышкина в картине Ивана Пырьева «Идиот». Как Вы в детстве воспринимали эту роль?
Первый раз я увидел этот фильм еще совсем маленьким. Плакал даже, когда Ганя Иволгин дал пощечину князю. Никогда не забуду этот крупный план, глаза отца… Я очень люблю его роли в «психологическом» кино — в «Идиоте», «Опасном повороте», «Анне Карениной». Жаль, что их было не так много. Я всегда спокойно относился к «Иронии судьбы», «Ивану
Васильевичу», хотя понимаю, что большинство зрителей любит отца именно за эти «народные» фильмы. Убежден, что его
громадный талант не использовали и наполовину. Беда, что режиссеры так редко предлагали ему нестандартные, глубокие роли.
Почему, как Вы думаете?
Он всегда был предан одному театру — Вахтанговскому, который, к сожалению, использовал в основном его комедийный, лицедейский талант. Отца не раз звали к себе и Ефремов (МХАТ), и Царев (Малый театр), и вообще любая сцена была для него открыта, но он свой выбор сделал и ему не изменял. Что же касается кино… Например, он очень жалеет о том, что не смог сыграть роль, которую Смоктуновский исполнил в «Девяти днях одного года». Отец уже был утвержден, но попал в аварию. А вот в «Иронии судьбы» должен был сниматься Басилашвили, но он не смог по личным обстоятельствам, и пригласили Юрия Яковлева. Вот так случайность иногда может изменить судьбу.
А Вы не разговаривали с отцом об «Идиоте»? Как он относился к этой роли? Ведь князь у Достоевского — своеобразный пример святости. Но Пырьев снимал в советское время…
У нас с отцом в этом смысле точки зрения схожи. Мы оба считаем, что фильм, так сказать, не во всем получился. Пырьев, впрочем, и сам об этом говорил, в том числе и отцу. Поэтому и не стал снимать вторую часть романа. Да, в картине есть прекрасные актерские работы, но это не совсем мой Достоевский. В романе все тоньше, сложнее, страшнее. Но роль Юрия Яковлева, безусловно, удалась.
Чего, как Вам кажется, не хватало, чтобы это был Ваш Достоевский?
Наверное, все же не хватало другого типа режиссера. И, конечно, другого отрезка исторического времени, чтобы снимать такой материал. Роман требовал иного внутреннего ощущения создателей. Вряд ли это вообще могло получиться в 1950-х годах. Мне кажется, Достоевского, в принципе, должен снимать не просто талантливый, а еще и верующий человек.
«Утопия»
Я слышала, Вы сейчас тоже собираетесь ставить Достоевского?
Уже ставлю. В Малом театре. «Село Степанчиково и его обитатели».
Почему такой выбор?
Помимо моей любви к автору, мне кажется, Фома Фомич Опискин и построенный им в Степанчикове мир — потрясающая метафора сегодняшнего дня: он герой нашего времени во плоти. Это история о том, как гениально можно манипулировать людьми, у которых нет веры и которые боятся любить. История про то, как нам всякий раз хочется сотворить себе кумира. Опискин — своеобразный новый мессия. Он заставляет людей поверить, что с ним они становятся лучше, становятся более думающими, более духовными. Такова главная формула власти: убедить человека, что ты ему необходим. При этом Опискин, на мой взгляд, человек с потрясающей фантазией и мощной творческой энергией, что выгодно отличает его от привычного нам образа властей предержащих.
А Вы считаете, что нами манипулируют?
Да, и как раз делают это сегодня настолько прямолинейно, что хочется кричать: ну нельзя же думать, что я настолько глуп! Причем это вопрос не только к власти. Анархические выходки в храмах, музеях — это тоже своего рода манипуляции, спекуляции с понятием «свобода». На мой взгляд, здесь скорее проявляется абсолютное пренебрежение и неуважение к вере и свободе других. Мне претят как эти «действа», так и реакция власти на них. По-моему, они стоят друг друга. И то, и другое — пример использования веры в своих интересах. По мне, так если действительно хочешь что-то изменить — начни с себя.
К этому еще преподобный Серафим Саровский призывал. Но его формула «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся» подразумевает, что человек не только верит в Бога, но и живет церковной жизнью. А сегодня достаточно людей, которые не считают Церковь «достойной» того, чтобы туда ходить.
Мне кажется, глупо обвинять Церковь в том, что она неправильно живет, и делать на этом основании вывод: «я туда не пойду». Кто ты такой, чтобы ее судить? Ты веришь в Бога? — прекрасно, но не считай себя правее других. Не нашел общего языка с одним священником? — постарайся найти другого, но не обвиняй огульно всех подряд. Начинать изменения надо с себя, а не с общества или мира. Мне кажется, упреками в адрес Церкви люди часто прикрывают свою гордыню и леность. Легко сказать, что в Церкви все фарисеи, оборотни, и спрятаться за общественно-политическими движениями: вот, дескать, по-настоящему полезная работа. Но только заниматься своей собственной душой — гораздо сложнее.
Вы для себя этот путь выбрали?
Для меня принципиально — хотя бы постараться судить прежде всего себя, совершенствовать себя, а не казнить других. Может быть, этот путь утопичен. Увы, и у меня далеко не всегда получается так жить, я грешный человек. И в храм хожу не так часто, как должно, и судить других люблю. Но мне кажется, здесь важно хотя бы понимать, что сам ты не всегда можешь справиться со своей гордыней. На этом пути и помогает вера.
А Вы предполагаете такую серьезную внутреннюю работу, например, в своем зрителе?
Конечно. Главная ложь сегодня, особенно в нашем кино и на ТВ, — это когда продюсеры, а они у нас теперь главные ребята, отказывают зрителю в способности думать, считают, что перед ними стадо овец, и надо скармливать им пошлятину и банальщину, потому что она лучше продается. Я часто вижу таких. В театре, слава Богу, до такой степени все еще не дошло. Да, действительно, многие и сюда зачастую приходят за развлечением, но пока еще есть достойные театры, где можно увидеть серьезные, глубокие истории.
Неужели Вам никогда не приходилось слышать упреки, что мы-де пришли сюда на Пореченкова посмотреть (спектакль «Крейцерова соната» в МХТ), а Вы нам тут своим спектаклем вынос мозга устроили?
Приходилось, конечно. Но, к счастью, очень редко. Да, такого зрителя в театре трудно схватить за шкирку — он внутренне сопротивляется, закрывается от серьезных эмоций. Впору хоть предупреждения в афише писать: «Осторожно! На этом спектакле думают и сопереживают». Хотя у меня нет задачи воспитывать человечество. Боже упаси, я не проповедник, я тоже ищущий человек и честно скажу, что сам часто не знаю ответов на те вопросы, которые поднимаю. Но у меня есть надежда: может быть, я задаю эти вопросы так, что кто-то после моего спектакля тоже над ними задумается.
Любил ли Чехов людей?
А для Вас принципиально важно, чтобы на Ваших спектаклях думали и переживали?
Мне интересны герои, которые находятся в крайней ситуации, на грани: в таких обстоятельствах проявляется их глубинная, подлинная сущность. Мне хочется эмоционально вовлечь зрителя, поставить его на место «героя». Заставить посмотреть не только на сюжет, но и внутрь себя. А что бы ты делал в такой ситуации, как проявляется твое истинное лицо? И в жизни, и в хорошей драматургии бывает, что, казалось бы, даже очень сильные люди ломаются, а слабые и простые оказываются гораздо сильнее «героев». И все потому, что у них есть вера, причем от сердца, а не от головы. Мы сегодня часто рассуждаем: какой должна быть вера, какой не должна, какая правильная, какая нет. А ведь по сути мы просто пытаемся приспособить Бога под себя, вместо того чтобы пытаться расти, двигаться к Нему. Так удобнее. Сидит на плече мелкий бес и говорит: «Ну зачем тебе это надо? Ты-то понимаешь, что все вранье, притворство. Будь умнее, ты-то ведь можешь мыслить, ты — не толпа. Ты — избранный!» Такие сомнения — тоже своего рода грань. Беда, если они начинают касаться Главного. Или если ответы на такие сомнения человек ищет только в себе, надеется только на себя. Это холостой ход, гордыня. Бег по кругу. Сложно бороться со своими бесами в одиночку, без Бога.
Я видела Ваш спектакль «Дуэль» по Чехову. По-моему, он как раз об этом.
Конечно. Для меня главные герои «Дуэли», фон Корен и Лаевский, — по сути, две стороны одной медали, один герой в двух проявлениях.
Фон Корен крайне жесткий человек, уверенный в том, что имеет право решать, кому что позволено и кто что должен делать. Лаевский — эгоцентрик, человек, который бравирует своим распадом, слабостью. Он даже обаятелен в этом. И в том, и в другом случае речь идет о проявлении одной и той же черты — банального эгоизма, когда в центре мироздания стоит сам человек. Лаевскому так легче жить: он все время бежит от себя, от любой ответственности. Он бабочка. А Корен уже все определил, все взвесил и всех обвинил, он — судья. Казалось бы, и тот, и другой в жизни устроились. Но это самообман, иллюзия, потому что «проклятые» вопросы о смысле жизни все равно их догоняют, сводят против друг друга, а по сути, ответов-то у них, оказывается, нет.
В классическом прочтении, которое практикуют многие школьные учителя и которое, например, отражено в советской экранизации «Дуэли» с Высоцким и Далем в главных ролях, именно фон Корен и Лаевский — главные антагонисты. У Вас же все по-другому, и чуть ли не дьякон, второстепенный персонаж, противопоставлен этой паре. Хотя в том же советском фильме он показан скорее как комическое недоразумение. Почему Вы сместили ось?
Мне кажется, дьякон в этой истории как лакмусовая бумажка. Он как раз из тех чистых сердцем, простых людей, которые верят в Бога — и все. Его вера не требует никаких интеллектуальных доказательств, он верит, как дышит. Ему чужды метания главных героев, их ненависть друг к другу, да он попросту и не понимает, как так можно. При этом он никого не судит, никому не говорит, как надо жить. Но именно он и спасает обоих на дуэли — одного от верной смерти, другого от убийства. Он становится перчаткой на руке Бога.
А как Вы думаете, Чехов такой смысл закладывал в «Дуэль»? Или, как бывает с художественными произведениями, что-то начинает проявляться помимо воли автора?
Думаю, смысл был именно такой. Даже учитывая, что Чехов отнюдь не был религиозным человеком. Но, с моей точки зрения, автор, написавший «Дуэль», просто не мог не верить в Бога. Другой вопрос, что Чехов тяжело переживал человеческое несовершенство. Еще и ранняя болезнь... Отсюда свойственный ему черный юмор, иногда даже цинизм. «Дуэль», пожалуй, одно из немногих его произведений, где есть надежда, в его драматургии надежды нет совсем. Впрочем… и там есть скрытый свет. Кажется, Чехов и перестал верить в человека, но, в то же время, все равно надеется, верит в него. Недаром у него в пьесах говорится «мы поедем», «мы будем», или, как в «Дуэли», «может быть, доплывем». Даже если кроме тоски в тексте формально больше ничего нет, там все равно присутствуют грустные, но добрые чеховские глаза.
Вы хотите сказать, это как в известном правиле: чтобы начать подъем, нужно опуститься на самое дно? Если так, то у Чехова показан только механизм спуска. Подъем — это уже где-то за занавесом.
Да, практически везде, кроме «Дуэли», где возможность подъема обозначена в конце произведения. Впрочем, тоже непонятно, как герои себя поведут. Ясно только одно: они уже никогда не станут прежними. Лаевский сломлен, но у него есть шанс возродиться. Социал-дарвинист Корен уже не относится к людям как к жукам, он уже не маленький божок. Кстати, ведь доктор Чехов тоже увлекался в молодости дарвинизмом, так что в «Дуэли» он отчасти спорит с собой прежним. Лаевский с его сомнениями — тоже часть его натуры. Думаю, таким образом он разрешал свои внутренние вопросы. При этом Чехов был очень деятельным человеком и к сорока четырем годам многое успел. Путешествия, больницы, школы… Он не понимал, почему другие не могут жить так же деятельно. Кажется, его тоска происходила оттого, что он постоянно спрашивал себя, почему русский человек так много может и так мало делает.
Меня давно интересует вопрос: любил ли Чехов людей? Чего в нем все-таки больше: желания облегчить страдания больному и, может быть, способствовать выздоровлению или все-таки медицинского цинизма? Что Вы думаете?
Думаю, при всей его кажущейся нелюбви к людям, которую некоторые видят в его будто бы смешных, а на самом деле страшноватых рассказах, он всегда за этих людей глубоко переживает. Лично для меня это пример патриотизма, только не вульгарного, а трезвого, без ложного пафоса, без огульного хаяния.
Мужчина и женщина
За последние несколько лет Вы поставили в московских театрах своеобразную трилогию: «Дуэль», «Драму на охоте» Чехова и «Крейцерову сонату» Толстого. Не нужно быть глубоким знатоком литературы, чтобы увидеть во всех трех вещах одну сквозную тему. Почему именно она?
Потому что пока еще никто не придумал более интересной темы. Для меня мужчина и женщина — две абсолютно разных планеты, два мира, которые до конца никогда не поймут друг друга. Единственное, что нас объединяет — это принадлежность к роду людскому, мы все создания Божии. В остальном мы абсолютно разные. Мы думаем, что понимаем друг друга, но, мне кажется, это всего лишь иллюзия — мы как бы договорились, условились, что понимаем. Так легче жить, выживать. Нас вместе всегда что-то держит: дружба, постель, семья, дети, конечно. Самое страшное, если остается только привычка, когда люди перестают слышать друг друга, живут по инерции. Важно вовремя распознать конец. Если хватит сил разомкнуть цепь — хорошо, если нет — то жизнь превращается в кошмар. Эта тема и в «Дуэли» звучит, и в «Драме на охоте», и в «Крейцеровой сонате», где показана крайняя степень отчуждения между людьми, связь которых основана на страстях и себялюбии. Это как игра. Один человек придумывает себе образ, каким должен быть другой, и начинает подстраивать его под свое видение. Вначале, когда люди влюблены, они стараются не замечать недостатки друг друга. Кто-то искренне верит, что другой может измениться, кто-то обманывает себя… Запущенная игра приводит к катастрофе, внешней и внутренней. Ведь когда человек пытается быть не тем, кто он есть, в нем копится агрессия, и она либо вырывается наружу, либо превращается в глубокую депрессию. Сколько вокруг совершенно чужих людей, живущих, казалось бы, вместе… Тут, наверное, спасти нас, оправдать соединение мужчины и женщины, удержать вместе может только одно — вера. Если она лежит в основе отношений, то в них есть и жертва, и терпение, потому как живут не для себя только, но и для другого. Все это в равной степени, конечно, относится и ко мне. Я, по сути-то, и спектакли свои ставлю прежде всего как сеансы психоанализа, чтобы помочь разобраться в этих вечных вопросах и себе, и зрителю.
Почему в «Крейцеровой сонате» по Толстому Вы отдали главную роль Михаилу Пореченкову? Разве он похож на утонченного истеричного интеллигента?
Михаил по своему типажу — совершенно не статичный литературный персонаж. Он очень живой, сегодняшний, актуальный герой. В кино, старой отечественной постановке, эту роль замечательно играл интеллектуал Янковский, но кто себя сегодня с ним может ассоциировать? А в Пореченкове мужчины видят себя, невольно ставят себя на его место. Так же, как женщины встают на место Лизы. Зритель находит с героями общие точки. Это история двух очень одиноких людей, таких же, как все мы, история о том, что не стоит искать друг в друге придуманный нами персонаж, а принимать, любить человека таким, каким он создан. Либо признать, что вы ошиблись. Отказаться от иллюзии. Жить дальше.
К Толстому все относятся по-разному.Среди православных людей есть и такие, кто из-за религиозных поисков писателя не принимает все его творчество. Что Вы скажете?
Я люблю Толстого как писателя, наслаждаюсь его языком. Но… лично мне не хватает в нем загадки. Он для меня прекрасная, но открытая книга. Вот кто для меня всегда загадка — так это Достоевский. Он выворачивает наизнанку, забирает целиком. Толстой будто возвышается над страданиями других, а в поздних произведениях откровенно назидает. А Достоевский… Это такая хирургия и мистика человеческой души, в которой не устаешь разбираться и которой всегда удивляешься. А как он точно предсказал будущее России в «Бесах»! Всякий раз я думаю: сколько же выстрадал этот человек…
Раз уж мы снова заговорили о Достоевскoм… Не спросила Вас в начале, но мне очень интересно: как Вы думаете, о чем роман «Идиот»?
О том, что если снова придет Христос, люди снова распнут Его, и снова сами же за это и пострадают. И круг этот вечный. О том, как мало в нас веры, а еще меньше — любви. И как нам важно успеть хоть немного этому научиться.
Автор: Алла МИТРОФАНОВА
«Фома», 07-03-2013
