18.06.2005
Подробнее
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина» Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
Не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю...
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
Не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю...
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
В субботу исполняется семьдесят лет прекрасному русскому актеру, художественному руководителю Малого театра Юрию Мефодьевичу Соломину . С Юрием Соломиным встретился специальный корреспондент «Известий» Артур Соломонов.
известия: Закончив школу в Чите, вы поехали поступать в Москву, в Щепкинское училище. Ехали восемь суток и двенадцать часов. Помните эту поездку — попутчиков, свое состояние, мысли?
Юрий Соломин: Я поехал в Москву вместе с отцом. У него был бесплатный железнодорожный билет, и он решил его использовать. Все эти дни я лежал на верхней полке, почти ни с кем не общаясь. Попутчиков не помню, и честно говоря, даже отца не помню. Я очень волновался, всю дорогу готовился, что-то доучивал. Все мысли были направлены на то, чтобы провести это мероприятие (смеется). Я сомневался в себе. Мне кажется, было бы хуже, если бы я был напорист. В общем, я уверен, что лучше, когда в актере больше сомнений, чем нахальной самоуверенности.
известия: И вы до сих пор, несмотря на ваши многочисленные звания, регалии и чины, предпочитаете в себе сомневаться?
Соломин: Сомнения остаются. Только я об этом никому не говорю. Нельзя. Я думаю, их нужно сохранять, но не показывать.
Посмотрите, как боксеры — а я сейчас стал болеть за бокс, потому что там много наших и они часто побеждают — готовятся к выходу на ринг. Они почти не смотрят до поединка на партнера, но краем глаза его видят. Кажется, они не столько убеждены в своей силе, сколько хотят убедить в ней противника. Или штангисты: какая внутренняя сила и сосредоточенность в них появляется, когда они подходят к штанге! Так же у артистов.
У нас был один артист — Иван Александрович Любезнов, за которым я долго наблюдал. Он был весельчак, анекдотчик, вокруг него всегда были толпы слушателей — молодых и старых. И перед тем как выйти на сцену, он говорил своим слушателям: «Сейчас я эпизод отыграю и анекдотец дорасскажу». И выбегал на подмостки. Потом я понял, что это был его способ подготовки к выходу на сцену.
известия: Помните свою первую встречу с великой актрисой Верой Пашенной, на курс которой вы поступали?
Соломин: Был первый тур. Я и сейчас некрупного телосложения, но тогда был еще худее. Вот представьте — половина меня сегодняшнего выходит и читает героические стихи и монологи! (смеется). Потом, все-таки восемь дней пути дали о себе знать. Я был такой полуумытый, закопченный паровозным дымом. Знакомых в Москве у нас не было, и мы с отцом жили на даче в Монино у его друзей. Условий в общем для жизни не было. Но репертуар был героический! Я читал Твардовского, Маяковского, монолог Нила из «Мещан» Горького. И возникал диссонанс между моими физическими данными, некоторой закопченностью, что ли, и теми пафосными речами, которые я произносил.
Кроме того, у меня на левой щеке был шрам — незадолго до поступления мне вырезали жировик. И когда я первый раз вышел с этим шрамом, Вера Николаевна спросила, разглядывая мое лицо: «Откуда вы?» — «Из Читы». Она спросила меня про этот шрам, но, мне кажется, не очень поверила. И я начал читать стихи Маяковского о советском паспорте. Читал размашисто, с пафосом, торжественно. Пашенная упала от хохота. И вся комиссия хохотала. Она, смеясь, стала меня останавливать и давать советы. Это теперь я знаю: если педагог останавливает абитуриента с серьезным лицом — значит, дело его плохо. А если экзаменатор видит, что человек способный, но пока специфики своих способностей не знает, и начинает советовать и улыбаться, тогда считай, что все может закончиться хорошо.
Так я добрался до третьего тура. У отца моего к тому времени украли все документы и деньги, и нам нужно было либо уезжать домой, либо оставаться. И отец мне сказал: «Иди к Пашенной, узнай, хочет ли она тебя брать. Если нет — сразу уедем». И я его послушал. Пошел к Вере Николаевне, она, на мое счастье, оказалась в училище. Она вышла, узнала меня. Я ей рассказал эту историю про пропажу документов и денег и сказал, что, мол, если вы меня берете, то берите, а если нет — я вернусь с отцом обратно в Читу. После паузы она сказала: «Ну оставайся». Таким образом моя судьба была решена.
известия: Сейчас вы — профессор Щепкинского училища. Как меняются абитуриенты? Есть ли разница в репертуаре, энергетике по сравнению с теми ребятами, что поступали, скажем, десятилетие назад?
Соломин: Перемены есть, и они, к сожалению, не к лучшему. Репертуар стал однообразнее. Школьная подготовка по литературе стала ощутимо хуже. Абитуриенты меньше читают и, соответственно, мало думают. Я не говорю обо всех, но тенденция такова.
известия: Какое впечатление на вас произвел маршал Рокоссовский, когда вы школьником в Чите выступали перед ним?
Соломин: Это уж я потом узнал, что мы, пионеры, выступали перед самим Рокоссовским. Когда закончилась война с Германией и началась — с Японией, все наши войска проходили через Читу. И мы, пионеры, в Доме офицеров приветствовали воинов. Я помню, что Рокоссовский после нашего выступления вышел на сцену и всем уделил внимание: кого по щеке похлопал, кого по голове погладил. И только потом нам сказали, что это был Рокоссовский.
Помню, как в Дом пионеров, где я занимался в драматическом кружке, к нам приехал Борис Андреев. А я тогда был то ли в девятом, то ли в десятом классе, и руководитель нашего кружка сказал, что я собираюсь поступать в театральный институт в Москве. И Андреев произнес какие-то теплые напутственные слова в мой адрес.
Потом, когда я уже стал артистом, получил звание заслуженного, Андреев пришел к нам в театр. И я ему напомнил, как много лет назад он напутствовал меня в артисты. Он, конечно, не помнил этого, но благородно сделал вид, что узнал меня (смеется).
известия: Как вы в Чите смогли полюбить Малый театр?
Соломин: В 1949 году Малому театру исполнялось 125 лет. Это очень широко отмечалось, был снят фильм «Малый театр и его мастера». Этот фильм в одном из читинских кинотеатров я посмотрел много раз. Я увидел и училище, которое готовит артистов, и запомнил его адрес — Неглинная, 6. Я видел Садовских, Турчанинову, Пашенную, Ильинского, Зубова, Царева, Жарова... Это, конечно, было потрясение. А потом мне посчастливилось работать с ними. Всегда у меня мечта была — стать артистом. Режиссуре я не придавал значения. Для меня режиссер был скорее администратором.
известия: Но сейчас вы так не думаете?
Соломин: Я никогда не мечтал стать больше, чем артистом. Первый раз я поставил «Лес» Островского с легкой руки Акиры Куросавы. Он где-то в интервью за рубежом сказал, что Соломин-сан обладает режиссерскими данными. И меня пригласили в болгарский театр.
известия: Раз уж вы заговорили о великом японском режиссере Акире Куросаве, расскажите о своей работе с ним над фильмом «Дерсу Узала», который получил «Оскар». Вы же потом с ним дружили.
Соломин: В нашей стране, я думаю, несколько человек, которые знали близко Акиру Куросаву. Раз-два... И вот из этих «раз-два» я — или «раз», или «два». Тридцать с лишним лет мы с ним переписывались.
известия: Как изменилась театральная публика Малого театра?
Соломин: Публика наша не меняется. Просто приходят дети и внуки тех людей, которых приводили сюда бабушки и дедушки, мамы и папы. Очень много людей, которые приезжают в Москву на несколько дней, они хотят посмотреть и Большой, и Малый театры.
известия: Малый театр — возможно, единственный в Москве, который дает возможность говорить об эстетическом конфликте поколений. Во всех других более-менее заметных театрах давно уже ставят модные режиссеры, идут премьеры по современным пьесам, нашим и зарубежным. А чтобы попасть в Малый, режиссер словно должен взять эстетическую крепость.
Соломин: Мода меняется. То носили брюки клеш, то носили «дудочки». То мы вставляли клинья в брюки, то ушивали их. Потом длинные волосы отпускали.
известия: Простите за, может быть, несколько некорректный вопрос: вы читали пьесы, например, Сары Кейн, Марка Равенхилла или наших современных драматургов — братьев Пресняковых, Василия Сигарева, других?
Соломин: Нет.
известия: Как тогда вы можете утверждать, что на это не стоит обращать внимания? Что это что-то вроде брюк клеш?
Соломин: Я проработал пятьдесят лет в театре и могу что-то угадывать интуитивно. Я их пьес не читал, но знаю, какие темы в них подняты. Мне эти темы не интересны, как и многим зрителям. Потом, для меня мат на сцене — это исключено. Хотя в жизни порой приходится к нему прибегать.
известия: Что вас на это может спровоцировать?
Соломин: Я не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю. Если виновного просто «посылают» по-русски — ладно, но когда методично и долго унижают, я этого перенести не могу.
известия: Вы нередко с большой долей презрения говорите о «поколении, которое выбрало пепси». Вы сознательно ставите себя в оппозицию к очень большому числу людей, и на самом деле не таких уж глупых. И, что еще важнее, это ведь — публика, которая ходит в театры, может быть, не в Малый театр, но ходит.
Соломин: В конце концов, я — дедушка, и я имею право сказать тем, кто мне по возрасту приходится внуком, что их путь мне кажется неверным. Ведь, если говорить совсем просто, те, кто постоянно пьет пепси, через какое-то время попадут к врачу с заболеванием желудка. Их просто хочется предостеречь. Вот смотрю я на молодого человека, который откроет бутылку пепси, отопьет глоточек и ходит с этой бутылкой целый день, показывая, что он принадлежит к «поколению пепси», и не могу не сказать: «Родной, подключи мозги!»
И почему в театре мы должны быть ориентированы на него? Почему мы должны не поднимать его до себя, а, учитывая его вкусы и привычки, идти у него на поводу? Вы правы, эти молодые люди — театральная публика, но с ними нужно серьезно работать и учить...
Почему надо на сцене ржать, как ржет на улицах это самое «поколение пепси»? Почему речь должна быть невнятной? Зачем все это переносить на сцену? Ведь сцена должна быть выше жизни — не случайно она приподнята над зрительным залом.
известия: Когда вы утверждаете, что что-то в искусстве верно, а что-то неправильно, вы, кажется, безоговорочно убеждены в непогрешимости собственного мнения.
Соломин: Нет, это неправда. Давайте разберемся: театр создан для того, чтобы было слышно, видно и понятно. Даже лет тридцать назад про нас говорили: «Ну, в Малом театре ведь все выговаривают четко». А почему не должно быть слышно? Почему должно быть «как в жизни» — смазано? А искажение автора? Когда режиссеры разрушают великие пьесы? Почему режиссер считает, что он может встать вровень с Чеховым, Островским, Шекспиром? А если оденут всех героев в современную одежду — это что, современное решение?
известия: А разве во времена вашей молодости не было конфликта поколений и вам не казалось, что «старики» говорят не по делу?
Соломин: Конфликт, конечно, был. Но не такой, как нынче. Чтобы кто-то из нас не уступил место пожилому человеку?
Сленг до добра русский язык не доведет. Русский язык очень музыкален — так же, как музыкален итальянский. Ведь на их языке даже слово «кретин» звучит прекрасно: «Кретино!» (смеется).
Вот когда я слушаю современные песни, мне кажется, что из них ушла мелодичность. Это ведь не такие простые вещи, как кажется на первый взгляд, и это не к добру. Мне думается, так же, как подрываются основы мелодичности в музыке, подрываются и основы русского языка.
Или вот еще какая проблема. После третьего тура мы проверяем музыкальность человека: его умение слушать музыку, двигаться под нее. И счастье, если один из десяти умеет станцевать цыганочку — с выходом, русский танец — размашисто, под музыку Чайковского — душевно, и вальс. И если совсем недавно из десяти абитуриентов пять могли выполнить это задание, нынче — дай Бог, один. Начинаются конвульсивные, рваные движения. Вот такие изменения происходят с поступающими, а значит, с молодым поколением.
Несколько лет назад я на вступительных экзаменах так завелся, что с порванным мениском стал показывать, как танцевать вприсядку. Потом неделю лежал, но тогда сдержаться не мог.
И это неумение танцевать — серьезная вещь, это нарушение координации движений, которое свидетельствует о психических нарушениях.
И если мы примем во внимание искажение русского языка и неспособность большинства молодых к музыке и танцу — что мы получим? Что дальше? Начинается все с маленького. И ответьте мне теперь, в чем я не прав? Честно. Мне очень интересно.
известия: Приведу вот такой пример: в книге «Театральная Москва» Нелидова есть глава, где он рассказывает, как в конце XIX века некоторые актеры Малого театра воспринимали недавно возникший Художественный театр. Так вот, некоторые актеры Малого называли мхатовцев «шептунами», «чеховцами» и «марионетками из Камергерского переулка». Как показала история, эти люди ошибались. Что дает вам уверенность, что в оценке некоторых современных явлений вы не ошибаетесь так же, как они?
Соломин: Я не уверен, что большинство артистов Малого так говорило. Между многими актерами МХТ и Малого были очень добрые отношения. Немирович-Данченко и Сумбатов-Южин были женаты на родных сестрах. Вера Пашенная была замужем за артистом МХТ Грибуниным. Ермолову МХТ боготворил. Так что, я думаю, автор книги сильно преувеличил. И на моем веку, когда были Грибов, Ливанов, Массальский, Ершов, Белокуров, — это же были любимые артисты наши! И мы Станиславского никогда не забываем, а наоборот, благодарны ему за ту правду, которую он говорил о Малом театре.
известия: Помните, каким был ресторан Всероссийского театрального общества в то время, когда вы были студентом, и в первые годы вашей работы в театре?
Соломин: Тогда ресторан был совсем иным, чем сейчас. Когда мы получали зарплату, то шли туда и за два рубля шикарно обедали. И там можно было встретить великих артистов. И ты мог прийти в этот ресторан и даже в долг поесть. Или за тебя кто-то мог заплатить из коллег.
известия: Когда-то вы хотели сыграть Иосифа Сталина, но этого сделать не удалось.
Соломин: Нас подвел режиссер Юрий Еремин. Он протянул время, и мы не успели выпустить спектакль.
известия: Что вас привлекло в личности Сталина?
Соломин: Был такой факт: ливанский священник, когда началась война России и Германии, удалился в катакомбы молиться о победе наших войск и написал письмо Сталину с несколькими требованиями. Среди них — облететь с иконой вокруг Москвы. И Сталин, с руганью и скандалом, это сделал. И в 1947 году этот священник прилетел в Москву. Этот факт был зафиксирован в пьесе, и этот эпизод был самым сильным. За это я пьесу и полюбил, но — не сложилось.
известия: У вас с братом Виталием были эстетические разногласия?
Соломин: С годами это обрастает всякими несуразицами, небылицами. Он воспитывался здесь же. То, что у него было свое видение театра, однозначно. Но мы с ним были воспитаны в одной театральной вере.
Артур Соломонов
«Известия», 17 июня 2005 года
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
В субботу исполняется семьдесят лет прекрасному русскому актеру, художественному руководителю Малого театра Юрию Мефодьевичу Соломину . С Юрием Соломиным встретился специальный корреспондент «Известий» Артур Соломонов.
известия: Закончив школу в Чите, вы поехали поступать в Москву, в Щепкинское училище. Ехали восемь суток и двенадцать часов. Помните эту поездку — попутчиков, свое состояние, мысли?
Юрий Соломин: Я поехал в Москву вместе с отцом. У него был бесплатный железнодорожный билет, и он решил его использовать. Все эти дни я лежал на верхней полке, почти ни с кем не общаясь. Попутчиков не помню, и честно говоря, даже отца не помню. Я очень волновался, всю дорогу готовился, что-то доучивал. Все мысли были направлены на то, чтобы провести это мероприятие (смеется). Я сомневался в себе. Мне кажется, было бы хуже, если бы я был напорист. В общем, я уверен, что лучше, когда в актере больше сомнений, чем нахальной самоуверенности.
известия: И вы до сих пор, несмотря на ваши многочисленные звания, регалии и чины, предпочитаете в себе сомневаться?
Соломин: Сомнения остаются. Только я об этом никому не говорю. Нельзя. Я думаю, их нужно сохранять, но не показывать.
Посмотрите, как боксеры — а я сейчас стал болеть за бокс, потому что там много наших и они часто побеждают — готовятся к выходу на ринг. Они почти не смотрят до поединка на партнера, но краем глаза его видят. Кажется, они не столько убеждены в своей силе, сколько хотят убедить в ней противника. Или штангисты: какая внутренняя сила и сосредоточенность в них появляется, когда они подходят к штанге! Так же у артистов.
У нас был один артист — Иван Александрович Любезнов, за которым я долго наблюдал. Он был весельчак, анекдотчик, вокруг него всегда были толпы слушателей — молодых и старых. И перед тем как выйти на сцену, он говорил своим слушателям: «Сейчас я эпизод отыграю и анекдотец дорасскажу». И выбегал на подмостки. Потом я понял, что это был его способ подготовки к выходу на сцену.
известия: Помните свою первую встречу с великой актрисой Верой Пашенной, на курс которой вы поступали?
Соломин: Был первый тур. Я и сейчас некрупного телосложения, но тогда был еще худее. Вот представьте — половина меня сегодняшнего выходит и читает героические стихи и монологи! (смеется). Потом, все-таки восемь дней пути дали о себе знать. Я был такой полуумытый, закопченный паровозным дымом. Знакомых в Москве у нас не было, и мы с отцом жили на даче в Монино у его друзей. Условий в общем для жизни не было. Но репертуар был героический! Я читал Твардовского, Маяковского, монолог Нила из «Мещан» Горького. И возникал диссонанс между моими физическими данными, некоторой закопченностью, что ли, и теми пафосными речами, которые я произносил.
Кроме того, у меня на левой щеке был шрам — незадолго до поступления мне вырезали жировик. И когда я первый раз вышел с этим шрамом, Вера Николаевна спросила, разглядывая мое лицо: «Откуда вы?» — «Из Читы». Она спросила меня про этот шрам, но, мне кажется, не очень поверила. И я начал читать стихи Маяковского о советском паспорте. Читал размашисто, с пафосом, торжественно. Пашенная упала от хохота. И вся комиссия хохотала. Она, смеясь, стала меня останавливать и давать советы. Это теперь я знаю: если педагог останавливает абитуриента с серьезным лицом — значит, дело его плохо. А если экзаменатор видит, что человек способный, но пока специфики своих способностей не знает, и начинает советовать и улыбаться, тогда считай, что все может закончиться хорошо.
Так я добрался до третьего тура. У отца моего к тому времени украли все документы и деньги, и нам нужно было либо уезжать домой, либо оставаться. И отец мне сказал: «Иди к Пашенной, узнай, хочет ли она тебя брать. Если нет — сразу уедем». И я его послушал. Пошел к Вере Николаевне, она, на мое счастье, оказалась в училище. Она вышла, узнала меня. Я ей рассказал эту историю про пропажу документов и денег и сказал, что, мол, если вы меня берете, то берите, а если нет — я вернусь с отцом обратно в Читу. После паузы она сказала: «Ну оставайся». Таким образом моя судьба была решена.
известия: Сейчас вы — профессор Щепкинского училища. Как меняются абитуриенты? Есть ли разница в репертуаре, энергетике по сравнению с теми ребятами, что поступали, скажем, десятилетие назад?
Соломин: Перемены есть, и они, к сожалению, не к лучшему. Репертуар стал однообразнее. Школьная подготовка по литературе стала ощутимо хуже. Абитуриенты меньше читают и, соответственно, мало думают. Я не говорю обо всех, но тенденция такова.
известия: Какое впечатление на вас произвел маршал Рокоссовский, когда вы школьником в Чите выступали перед ним?
Соломин: Это уж я потом узнал, что мы, пионеры, выступали перед самим Рокоссовским. Когда закончилась война с Германией и началась — с Японией, все наши войска проходили через Читу. И мы, пионеры, в Доме офицеров приветствовали воинов. Я помню, что Рокоссовский после нашего выступления вышел на сцену и всем уделил внимание: кого по щеке похлопал, кого по голове погладил. И только потом нам сказали, что это был Рокоссовский.
Помню, как в Дом пионеров, где я занимался в драматическом кружке, к нам приехал Борис Андреев. А я тогда был то ли в девятом, то ли в десятом классе, и руководитель нашего кружка сказал, что я собираюсь поступать в театральный институт в Москве. И Андреев произнес какие-то теплые напутственные слова в мой адрес.
Потом, когда я уже стал артистом, получил звание заслуженного, Андреев пришел к нам в театр. И я ему напомнил, как много лет назад он напутствовал меня в артисты. Он, конечно, не помнил этого, но благородно сделал вид, что узнал меня (смеется).
известия: Как вы в Чите смогли полюбить Малый театр?
Соломин: В 1949 году Малому театру исполнялось 125 лет. Это очень широко отмечалось, был снят фильм «Малый театр и его мастера». Этот фильм в одном из читинских кинотеатров я посмотрел много раз. Я увидел и училище, которое готовит артистов, и запомнил его адрес — Неглинная, 6. Я видел Садовских, Турчанинову, Пашенную, Ильинского, Зубова, Царева, Жарова... Это, конечно, было потрясение. А потом мне посчастливилось работать с ними. Всегда у меня мечта была — стать артистом. Режиссуре я не придавал значения. Для меня режиссер был скорее администратором.
известия: Но сейчас вы так не думаете?
Соломин: Я никогда не мечтал стать больше, чем артистом. Первый раз я поставил «Лес» Островского с легкой руки Акиры Куросавы. Он где-то в интервью за рубежом сказал, что Соломин-сан обладает режиссерскими данными. И меня пригласили в болгарский театр.
известия: Раз уж вы заговорили о великом японском режиссере Акире Куросаве, расскажите о своей работе с ним над фильмом «Дерсу Узала», который получил «Оскар». Вы же потом с ним дружили.
Соломин: В нашей стране, я думаю, несколько человек, которые знали близко Акиру Куросаву. Раз-два... И вот из этих «раз-два» я — или «раз», или «два». Тридцать с лишним лет мы с ним переписывались.
известия: Как изменилась театральная публика Малого театра?
Соломин: Публика наша не меняется. Просто приходят дети и внуки тех людей, которых приводили сюда бабушки и дедушки, мамы и папы. Очень много людей, которые приезжают в Москву на несколько дней, они хотят посмотреть и Большой, и Малый театры.
известия: Малый театр — возможно, единственный в Москве, который дает возможность говорить об эстетическом конфликте поколений. Во всех других более-менее заметных театрах давно уже ставят модные режиссеры, идут премьеры по современным пьесам, нашим и зарубежным. А чтобы попасть в Малый, режиссер словно должен взять эстетическую крепость.
Соломин: Мода меняется. То носили брюки клеш, то носили «дудочки». То мы вставляли клинья в брюки, то ушивали их. Потом длинные волосы отпускали.
известия: Простите за, может быть, несколько некорректный вопрос: вы читали пьесы, например, Сары Кейн, Марка Равенхилла или наших современных драматургов — братьев Пресняковых, Василия Сигарева, других?
Соломин: Нет.
известия: Как тогда вы можете утверждать, что на это не стоит обращать внимания? Что это что-то вроде брюк клеш?
Соломин: Я проработал пятьдесят лет в театре и могу что-то угадывать интуитивно. Я их пьес не читал, но знаю, какие темы в них подняты. Мне эти темы не интересны, как и многим зрителям. Потом, для меня мат на сцене — это исключено. Хотя в жизни порой приходится к нему прибегать.
известия: Что вас на это может спровоцировать?
Соломин: Я не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю. Если виновного просто «посылают» по-русски — ладно, но когда методично и долго унижают, я этого перенести не могу.
известия: Вы нередко с большой долей презрения говорите о «поколении, которое выбрало пепси». Вы сознательно ставите себя в оппозицию к очень большому числу людей, и на самом деле не таких уж глупых. И, что еще важнее, это ведь — публика, которая ходит в театры, может быть, не в Малый театр, но ходит.
Соломин: В конце концов, я — дедушка, и я имею право сказать тем, кто мне по возрасту приходится внуком, что их путь мне кажется неверным. Ведь, если говорить совсем просто, те, кто постоянно пьет пепси, через какое-то время попадут к врачу с заболеванием желудка. Их просто хочется предостеречь. Вот смотрю я на молодого человека, который откроет бутылку пепси, отопьет глоточек и ходит с этой бутылкой целый день, показывая, что он принадлежит к «поколению пепси», и не могу не сказать: «Родной, подключи мозги!»
И почему в театре мы должны быть ориентированы на него? Почему мы должны не поднимать его до себя, а, учитывая его вкусы и привычки, идти у него на поводу? Вы правы, эти молодые люди — театральная публика, но с ними нужно серьезно работать и учить...
Почему надо на сцене ржать, как ржет на улицах это самое «поколение пепси»? Почему речь должна быть невнятной? Зачем все это переносить на сцену? Ведь сцена должна быть выше жизни — не случайно она приподнята над зрительным залом.
известия: Когда вы утверждаете, что что-то в искусстве верно, а что-то неправильно, вы, кажется, безоговорочно убеждены в непогрешимости собственного мнения.
Соломин: Нет, это неправда. Давайте разберемся: театр создан для того, чтобы было слышно, видно и понятно. Даже лет тридцать назад про нас говорили: «Ну, в Малом театре ведь все выговаривают четко». А почему не должно быть слышно? Почему должно быть «как в жизни» — смазано? А искажение автора? Когда режиссеры разрушают великие пьесы? Почему режиссер считает, что он может встать вровень с Чеховым, Островским, Шекспиром? А если оденут всех героев в современную одежду — это что, современное решение?
известия: А разве во времена вашей молодости не было конфликта поколений и вам не казалось, что «старики» говорят не по делу?
Соломин: Конфликт, конечно, был. Но не такой, как нынче. Чтобы кто-то из нас не уступил место пожилому человеку?
Сленг до добра русский язык не доведет. Русский язык очень музыкален — так же, как музыкален итальянский. Ведь на их языке даже слово «кретин» звучит прекрасно: «Кретино!» (смеется).
Вот когда я слушаю современные песни, мне кажется, что из них ушла мелодичность. Это ведь не такие простые вещи, как кажется на первый взгляд, и это не к добру. Мне думается, так же, как подрываются основы мелодичности в музыке, подрываются и основы русского языка.
Или вот еще какая проблема. После третьего тура мы проверяем музыкальность человека: его умение слушать музыку, двигаться под нее. И счастье, если один из десяти умеет станцевать цыганочку — с выходом, русский танец — размашисто, под музыку Чайковского — душевно, и вальс. И если совсем недавно из десяти абитуриентов пять могли выполнить это задание, нынче — дай Бог, один. Начинаются конвульсивные, рваные движения. Вот такие изменения происходят с поступающими, а значит, с молодым поколением.
Несколько лет назад я на вступительных экзаменах так завелся, что с порванным мениском стал показывать, как танцевать вприсядку. Потом неделю лежал, но тогда сдержаться не мог.
И это неумение танцевать — серьезная вещь, это нарушение координации движений, которое свидетельствует о психических нарушениях.
И если мы примем во внимание искажение русского языка и неспособность большинства молодых к музыке и танцу — что мы получим? Что дальше? Начинается все с маленького. И ответьте мне теперь, в чем я не прав? Честно. Мне очень интересно.
известия: Приведу вот такой пример: в книге «Театральная Москва» Нелидова есть глава, где он рассказывает, как в конце XIX века некоторые актеры Малого театра воспринимали недавно возникший Художественный театр. Так вот, некоторые актеры Малого называли мхатовцев «шептунами», «чеховцами» и «марионетками из Камергерского переулка». Как показала история, эти люди ошибались. Что дает вам уверенность, что в оценке некоторых современных явлений вы не ошибаетесь так же, как они?
Соломин: Я не уверен, что большинство артистов Малого так говорило. Между многими актерами МХТ и Малого были очень добрые отношения. Немирович-Данченко и Сумбатов-Южин были женаты на родных сестрах. Вера Пашенная была замужем за артистом МХТ Грибуниным. Ермолову МХТ боготворил. Так что, я думаю, автор книги сильно преувеличил. И на моем веку, когда были Грибов, Ливанов, Массальский, Ершов, Белокуров, — это же были любимые артисты наши! И мы Станиславского никогда не забываем, а наоборот, благодарны ему за ту правду, которую он говорил о Малом театре.
известия: Помните, каким был ресторан Всероссийского театрального общества в то время, когда вы были студентом, и в первые годы вашей работы в театре?
Соломин: Тогда ресторан был совсем иным, чем сейчас. Когда мы получали зарплату, то шли туда и за два рубля шикарно обедали. И там можно было встретить великих артистов. И ты мог прийти в этот ресторан и даже в долг поесть. Или за тебя кто-то мог заплатить из коллег.
известия: Когда-то вы хотели сыграть Иосифа Сталина, но этого сделать не удалось.
Соломин: Нас подвел режиссер Юрий Еремин. Он протянул время, и мы не успели выпустить спектакль.
известия: Что вас привлекло в личности Сталина?
Соломин: Был такой факт: ливанский священник, когда началась война России и Германии, удалился в катакомбы молиться о победе наших войск и написал письмо Сталину с несколькими требованиями. Среди них — облететь с иконой вокруг Москвы. И Сталин, с руганью и скандалом, это сделал. И в 1947 году этот священник прилетел в Москву. Этот факт был зафиксирован в пьесе, и этот эпизод был самым сильным. За это я пьесу и полюбил, но — не сложилось.
известия: У вас с братом Виталием были эстетические разногласия?
Соломин: С годами это обрастает всякими несуразицами, небылицами. Он воспитывался здесь же. То, что у него было свое видение театра, однозначно. Но мы с ним были воспитаны в одной театральной вере.
Артур Соломонов
«Известия», 17 июня 2005 года
17.06.2005
Подробнее
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина» Юрий Соломин: «Мне не стыдно за все, что я делал»
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «Мне не стыдно за все, что я делал»
Пожалуй, самый аристократичный и интеллигентный герой советского кино, Соломин уже вошел в историю своими блестящей театральной игрой и ролями в фильмах «Адъютант его превосходительства»...
Юрий Соломин: «Мне не стыдно за все, что я делал»
Пожалуй, самый аристократичный и интеллигентный герой советского кино, Соломин уже вошел в историю своими блестящей театральной игрой и ролями в фильмах «Адъютант его превосходительства»...
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «Мне не стыдно за все, что я делал»
В субботу, 18 июня, всенародно любимому актеру Юрию Соломину исполняется 70 лет. Пожалуй, самый аристократичный и интеллигентный герой советского кино, он уже вошел в историю своими блестящей театральной игрой и ролями и в фильмах «Адъютант его превосходительства», «Хождение по мукам», «ТАСС уполномочен заявить» и «Обыкновенное чудо». Накануне юбилея Юрий СОЛОМИН ответил на вопросы «Новых Известий».
– Юрий Мефодиевич, над вашим креслом в кабинете главы Малого театра висит икона. Раньше, наверное, Ленин висел?
– Икону мне подарили в Патриархии. Но знаете, в этом кабинете ведь никогда не висели портреты ни Ленина, ни Сталина. Здесь всегда были лишь три портрета – Щепкина, Островского и Александра Павловича Ленского – великого русского актера и педагога.
– Ваш театр зовется «академическим». В чем же, по-вашему, сегодня проявляется академизм? Многие теперь воспринимают его как синоним старой рутины, ни чем не связанной с сегодняшним днем. Кажется, это нужно нашим бабушкам, дедушкам и лишь отчасти – среднему поколению...
– Академичность сегодня заключается в точности. Есть ведь академические технические институты, есть консерватория – тоже академия. Академические театры сохраняют какие-то устои, традиции, которые, к счастью, еще не нарушены. Почему же их нужно разрушать? Не лучше ли их сохранить? Ведь традиция может перетекать во что-то новое. Вот есть же традиция отмечать Новый год. Что в этом плохого? Для меня плохо, что Деда Мороза стали называть Санта-Клаусом. Зачем?
Понимаете, мы – странный народ... Теперь вот нас зовут россиянами, хотя я этого слова не воспринимаю. Есть ведь русские, есть татары, есть евреи, есть чеченцы, есть узбеки, украинцы, грузины и так далее. Вот у меня в прошлом году закончила курс корейская студия – студенты из Южной Кореи четыре года учились. И я все время говорил им: «Ни в коем случае вы не должны отказываться от своего национального. Пожалуйста, впитывайте в себя культуру Запада, западноевропейского театра, русского театра, но не забывайте, что вы – корейцы. Вы должны все это перемолоть в себе и рассчитать, что нужно зрителю, который будет вас смотреть. А ставить в Корее спектакли так, как ставят их в Германии или в США, – зачем?»
– Значит, академичность – это сохранение традиций?
– Я все-таки думаю, что да. Это традиции, которые никогда не умрут. Нет, кто-то, конечно, что-то «изобретет» и поставит спектакль по-другому. Например, поставят «Без вины виноватых» Островского, разденут там всех донага... Ну и что? Раздеть можно, можно отрезать что-нибудь. А для чего? Ведь Островский, или Шекспир, или Чехов про это ничего не писали.
Вот как-то я смотрел «Вишневый сад» в одном театре. Там есть два персонажа – слуги. И они занимаются там на сцене тем, что надо показывать совершенно в другом месте. Для чего это делают? Ведь Чехов не писал о том, кто с кем живет.
– Говорят, что в юности вы, посмотрев фильм про Малый театр, сказали: «Это – мое. Тут я буду работать»?
– Да, это правда. В 1949 году я увидел фильм, который назывался «Малый театр и его мастера», он был снят к 125-летию театра. Все артисты Малого потрясли меня, просто покорили. В том же фильме говорилось и о театральном училище имени Щепкина, что на Неглинной, 6. Я это запомнил, приехал в Москву и поступил.
– И как вы ощущали себя рядом с этими, как их называли, «великими стариками»?
– Знаете, более добрых, более доброжелательных людей я пока не встречал. Мне посчастливилось играть с Ильинским, Царевым, Жаровым, Гоголевой, Шатровой, Бабочкиным. С ними я играл главные роли. Существовала такая интересная традиция. Если в театре появлялся новый актер, то ему обязательно что-то дарили эти «великие старики», каждый в меру своих возможностей. Например, кто-то мог подарить фотографию артиста, драматурга, кто-то книгу. Это были знаки внимания.
– Вот вы говорите, что они были добрыми, искренними, открытыми. Как же можно было оставаться такими в лживой атмосфере советского общества, когда все делалось с оглядкой на цензуру?
– Артист не может солгать себе. Он мог играть всякие лживые роли, но вот он видел молодого артиста, который, в сущности, никто. Он видел, что у него есть талант, и на премьере подходил к нему и говорил: «Деточка, я хочу подарить вам книгу. Ты знаешь, чья это книга? Это книга такого-то автора...» Причем это была не просто книжка...
Знаете, я ведь играю всегда дядю Ваню в галстуке, который мне подарила Татьяна Александровна Еремеева, жена Игоря Владимировича Ильинского. В свое время я долго не мог найти такого галстука, который был описан у Чехова – василькового цвета. И однажды на репетиции она просто подошла ко мне и сказала: «Вот, посмотрите, если он вам подойдет. Это галстук Игоря Владимировича». Вот в нем-то я играю уже много лет. И у меня такое ощущение, что если его потеряют в костюмерной, то я уже больше не смогу сыграть. Казалось бы, что тут такого? Но ведь это галстук Ильинского!
– Вы ведь были министром культуры РСФСР. Трудно ли было вам, творческому человеку, согласиться на эту должность? Наверное, внутри чувствовали, что хотели попробовать себя в этой роли?
– Во-первых, я согласился возглавить не министерство, скажем, здравоохранения, а министерство культуры. К тому времени я был профессором и кое-что понимал в педагогике. У меня было поставлено несколько спектаклей, фильмов – и значит, кое-что я понимал и в режиссуре. К этому времени я переиграл много ролей. Значит, вполне мог возглавить ту отрасль, где что-то понимаю.
И потом, что касается «хотел себя попробовать»... Ничего я пробовать не хотел. Кстати, в то время, когда мне предложили этот пост, у меня было несколько серьезных предложений: преподавать в Штутгарте в театральном вузе, поставить «Женитьбу» Гоголя в Мексике – у меня уже и билет был на руках – и, кроме того, на «Ленфильме» должна была начаться очень интересная для меня работа. То есть материально я терял очень много. К тому времени я уже был художественным руководителем Малого театра. Когда же согласился, то сразу сказал: «Я не собираюсь долго здесь сидеть и протирать одним местом кресло». Меня кресло министра не волновало, меня волновала наша культура, меня волновали театр, балет, музыка, меня волновали учебные заведения, которые находились не в очень хорошем состоянии. Понятно, что вас все это волновало, как любого нормального человека. А что-нибудь конкретное для исправления положения вы сделали?
– А почему вы думаете, что нет? Например, было отменено постановление о том, что все театральные коллективы должны выполнять норму пятьсот спектаклей в год. Когда же люди должны были репетировать? Ведь иногда играли по десять спектаклей в день, чтобы выполнить норму. Но первое, что я сделал, – прибавил суточные учащимся музыкальных и хореографических школ. И еще при мне в бюджет стали закладывать два процента на культуру. Это сделано было именно в мою бытность министром культуры.
– Раньше было меньше?
– Раньше и того не было.
– Как с вами общались ваши коллеги, когда вы стали чиновником?
– Каким чиновником? О чем вы говорите?! Чиновник тот, у кого нет профессии и кто держится за свой стул. А мне-то что за охота была держаться за кресло министра? Да к тому же я ведь сам ушел... Хотя меня пытались уйти.
– Кто?
– Не хочу называть их фамилий. Не хочу даже вспоминать о них! Я понимал, за что некоторым я стал неугоден. Меня ведь трудно было в чем-то обвинить. Но я мог в глаза сказать: «Ничего вы в этом не понимаете!» И говорил. Так что мне «пристраиваться чиновником» было не из-за чего. Поэтому мне и не стыдно сегодня смотреть в глаза моим коллегам. Я знал, что уйду с этого поста – только вот чуть-чуть сдвину положение.
– Юрий Мефодиевич, как вы думаете, если бы у вас не было роли в фильме «Адъютант его превосходительства», была бы у вас такая популярность?
– Не знаю. Мне трудно сказать. Ну, может быть, был бы какой-то другой фильм, годом или двумя позже... Кстати, я мог бы стать популярным и раньше – за два года до «Адъютанта» у меня было приглашение сняться в другом фильме. Но не получилось.
– Что за фильм?
– Не хочу говорить. Там история связана с актером, который стал теперь популярным, очень известным. Я его не виню, так уж сложилось, сработали интриги. А узнал я об этом, когда уже снялся в «Адъютанте» – несколько лет спустя, отдыхая с одним режиссером в Болгарии.
Знаете, для меня лично «Адъютант» был ведь важен не славой. Как ни странно – именно после этой картины я стал задумываться: так ли уж были правы красные в гражданской войне? Ведь те, против кого они воевали, были умными, честными и преданными своей присяге людьми.
Я вам так скажу: в том фильме и враги, и, так сказать, «наши» были умными. Разве можно генерала Ковалевского называть неумным? Он был умным генералом, преданным России. Я думал: каким же тогда должен быть герой, который был против него? Так что все было снято правильно. Когда враг слабее тебя, ты не герой, а дырка от бублика.
– Но ведь ваш герой подвел человека, который, как вы сказали, был умный и верен присяге...
– А вы знаете, что этот фильм несколько месяцев пролежал на полке? Именно по тем самым причинам, про которые вы говорите. Дескать, и подход у режиссера не такой, и выбор актеров неоднозначен. В общем, сразу этот фильм не произвел впечатления на тех людей, которые должны были его выпускать.
– А какими еще ролями в кино вы гордитесь?
– Гордиться я не могу. Но мне не стыдно за все, что делал. Другой вопрос – фильм может быть популярен, а может быть непопулярен. Не могу отказаться от фильма «Сильные духом», где я сыграл гестаповца, тоже разведчика, только не нашего, а фашистского. Пусть это отрицательная роль, но я ведь не играл отрицательного немца. Мне не стыдно за фильмы «Хождение по мукам» и «ТАСС уполномочен заявить», за «Летучую мышь» и «Обыкновенное чудо». Хотя были и другие фильмы, не такого высокого класса, но и они тоже пользовались успехом.
– Тем не менее у вас есть много поводов для гордости. Вы руководите театром, который знают во всем мире. Вы бывший министр, ныне профессор...
– И даже академик. Ну и что же с того? На лбу мне, что ли, написать об этом и гордиться? Гораздо дороже любой гордости люди, которые рядом... Знаете, иногда на рынке с меня не берут денег, говорят: «Можно, мы вам вместо цветов помидоры подарим?»
– Вы что же, еще и на рынок сами ходите?
– А кто же за меня будет ходить? Хожу иногда...
– Юрий Мефодиевич, считается, что в 70 лет люди начинают брюзжать, не принимать ничего нового. Это похоже на правду?
– Это вам решать, вы же со мной беседуете.
– Ну, что-то не заметно...
– Вот и напишите, что в свои семьдесят Соломин не брюзжит и нормально принимает все новое... И все же семьдесят – это больше, чем шестьдесят. И это я ощущаю.
Андрей Морозов
«Новые Известия», 17 июня 2005 года
В субботу, 18 июня, всенародно любимому актеру Юрию Соломину исполняется 70 лет. Пожалуй, самый аристократичный и интеллигентный герой советского кино, он уже вошел в историю своими блестящей театральной игрой и ролями и в фильмах «Адъютант его превосходительства», «Хождение по мукам», «ТАСС уполномочен заявить» и «Обыкновенное чудо». Накануне юбилея Юрий СОЛОМИН ответил на вопросы «Новых Известий».
– Юрий Мефодиевич, над вашим креслом в кабинете главы Малого театра висит икона. Раньше, наверное, Ленин висел?
– Икону мне подарили в Патриархии. Но знаете, в этом кабинете ведь никогда не висели портреты ни Ленина, ни Сталина. Здесь всегда были лишь три портрета – Щепкина, Островского и Александра Павловича Ленского – великого русского актера и педагога.
– Ваш театр зовется «академическим». В чем же, по-вашему, сегодня проявляется академизм? Многие теперь воспринимают его как синоним старой рутины, ни чем не связанной с сегодняшним днем. Кажется, это нужно нашим бабушкам, дедушкам и лишь отчасти – среднему поколению...
– Академичность сегодня заключается в точности. Есть ведь академические технические институты, есть консерватория – тоже академия. Академические театры сохраняют какие-то устои, традиции, которые, к счастью, еще не нарушены. Почему же их нужно разрушать? Не лучше ли их сохранить? Ведь традиция может перетекать во что-то новое. Вот есть же традиция отмечать Новый год. Что в этом плохого? Для меня плохо, что Деда Мороза стали называть Санта-Клаусом. Зачем?
Понимаете, мы – странный народ... Теперь вот нас зовут россиянами, хотя я этого слова не воспринимаю. Есть ведь русские, есть татары, есть евреи, есть чеченцы, есть узбеки, украинцы, грузины и так далее. Вот у меня в прошлом году закончила курс корейская студия – студенты из Южной Кореи четыре года учились. И я все время говорил им: «Ни в коем случае вы не должны отказываться от своего национального. Пожалуйста, впитывайте в себя культуру Запада, западноевропейского театра, русского театра, но не забывайте, что вы – корейцы. Вы должны все это перемолоть в себе и рассчитать, что нужно зрителю, который будет вас смотреть. А ставить в Корее спектакли так, как ставят их в Германии или в США, – зачем?»
– Значит, академичность – это сохранение традиций?
– Я все-таки думаю, что да. Это традиции, которые никогда не умрут. Нет, кто-то, конечно, что-то «изобретет» и поставит спектакль по-другому. Например, поставят «Без вины виноватых» Островского, разденут там всех донага... Ну и что? Раздеть можно, можно отрезать что-нибудь. А для чего? Ведь Островский, или Шекспир, или Чехов про это ничего не писали.
Вот как-то я смотрел «Вишневый сад» в одном театре. Там есть два персонажа – слуги. И они занимаются там на сцене тем, что надо показывать совершенно в другом месте. Для чего это делают? Ведь Чехов не писал о том, кто с кем живет.
– Говорят, что в юности вы, посмотрев фильм про Малый театр, сказали: «Это – мое. Тут я буду работать»?
– Да, это правда. В 1949 году я увидел фильм, который назывался «Малый театр и его мастера», он был снят к 125-летию театра. Все артисты Малого потрясли меня, просто покорили. В том же фильме говорилось и о театральном училище имени Щепкина, что на Неглинной, 6. Я это запомнил, приехал в Москву и поступил.
– И как вы ощущали себя рядом с этими, как их называли, «великими стариками»?
– Знаете, более добрых, более доброжелательных людей я пока не встречал. Мне посчастливилось играть с Ильинским, Царевым, Жаровым, Гоголевой, Шатровой, Бабочкиным. С ними я играл главные роли. Существовала такая интересная традиция. Если в театре появлялся новый актер, то ему обязательно что-то дарили эти «великие старики», каждый в меру своих возможностей. Например, кто-то мог подарить фотографию артиста, драматурга, кто-то книгу. Это были знаки внимания.
– Вот вы говорите, что они были добрыми, искренними, открытыми. Как же можно было оставаться такими в лживой атмосфере советского общества, когда все делалось с оглядкой на цензуру?
– Артист не может солгать себе. Он мог играть всякие лживые роли, но вот он видел молодого артиста, который, в сущности, никто. Он видел, что у него есть талант, и на премьере подходил к нему и говорил: «Деточка, я хочу подарить вам книгу. Ты знаешь, чья это книга? Это книга такого-то автора...» Причем это была не просто книжка...
Знаете, я ведь играю всегда дядю Ваню в галстуке, который мне подарила Татьяна Александровна Еремеева, жена Игоря Владимировича Ильинского. В свое время я долго не мог найти такого галстука, который был описан у Чехова – василькового цвета. И однажды на репетиции она просто подошла ко мне и сказала: «Вот, посмотрите, если он вам подойдет. Это галстук Игоря Владимировича». Вот в нем-то я играю уже много лет. И у меня такое ощущение, что если его потеряют в костюмерной, то я уже больше не смогу сыграть. Казалось бы, что тут такого? Но ведь это галстук Ильинского!
– Вы ведь были министром культуры РСФСР. Трудно ли было вам, творческому человеку, согласиться на эту должность? Наверное, внутри чувствовали, что хотели попробовать себя в этой роли?
– Во-первых, я согласился возглавить не министерство, скажем, здравоохранения, а министерство культуры. К тому времени я был профессором и кое-что понимал в педагогике. У меня было поставлено несколько спектаклей, фильмов – и значит, кое-что я понимал и в режиссуре. К этому времени я переиграл много ролей. Значит, вполне мог возглавить ту отрасль, где что-то понимаю.
И потом, что касается «хотел себя попробовать»... Ничего я пробовать не хотел. Кстати, в то время, когда мне предложили этот пост, у меня было несколько серьезных предложений: преподавать в Штутгарте в театральном вузе, поставить «Женитьбу» Гоголя в Мексике – у меня уже и билет был на руках – и, кроме того, на «Ленфильме» должна была начаться очень интересная для меня работа. То есть материально я терял очень много. К тому времени я уже был художественным руководителем Малого театра. Когда же согласился, то сразу сказал: «Я не собираюсь долго здесь сидеть и протирать одним местом кресло». Меня кресло министра не волновало, меня волновала наша культура, меня волновали театр, балет, музыка, меня волновали учебные заведения, которые находились не в очень хорошем состоянии. Понятно, что вас все это волновало, как любого нормального человека. А что-нибудь конкретное для исправления положения вы сделали?
– А почему вы думаете, что нет? Например, было отменено постановление о том, что все театральные коллективы должны выполнять норму пятьсот спектаклей в год. Когда же люди должны были репетировать? Ведь иногда играли по десять спектаклей в день, чтобы выполнить норму. Но первое, что я сделал, – прибавил суточные учащимся музыкальных и хореографических школ. И еще при мне в бюджет стали закладывать два процента на культуру. Это сделано было именно в мою бытность министром культуры.
– Раньше было меньше?
– Раньше и того не было.
– Как с вами общались ваши коллеги, когда вы стали чиновником?
– Каким чиновником? О чем вы говорите?! Чиновник тот, у кого нет профессии и кто держится за свой стул. А мне-то что за охота была держаться за кресло министра? Да к тому же я ведь сам ушел... Хотя меня пытались уйти.
– Кто?
– Не хочу называть их фамилий. Не хочу даже вспоминать о них! Я понимал, за что некоторым я стал неугоден. Меня ведь трудно было в чем-то обвинить. Но я мог в глаза сказать: «Ничего вы в этом не понимаете!» И говорил. Так что мне «пристраиваться чиновником» было не из-за чего. Поэтому мне и не стыдно сегодня смотреть в глаза моим коллегам. Я знал, что уйду с этого поста – только вот чуть-чуть сдвину положение.
– Юрий Мефодиевич, как вы думаете, если бы у вас не было роли в фильме «Адъютант его превосходительства», была бы у вас такая популярность?
– Не знаю. Мне трудно сказать. Ну, может быть, был бы какой-то другой фильм, годом или двумя позже... Кстати, я мог бы стать популярным и раньше – за два года до «Адъютанта» у меня было приглашение сняться в другом фильме. Но не получилось.
– Что за фильм?
– Не хочу говорить. Там история связана с актером, который стал теперь популярным, очень известным. Я его не виню, так уж сложилось, сработали интриги. А узнал я об этом, когда уже снялся в «Адъютанте» – несколько лет спустя, отдыхая с одним режиссером в Болгарии.
Знаете, для меня лично «Адъютант» был ведь важен не славой. Как ни странно – именно после этой картины я стал задумываться: так ли уж были правы красные в гражданской войне? Ведь те, против кого они воевали, были умными, честными и преданными своей присяге людьми.
Я вам так скажу: в том фильме и враги, и, так сказать, «наши» были умными. Разве можно генерала Ковалевского называть неумным? Он был умным генералом, преданным России. Я думал: каким же тогда должен быть герой, который был против него? Так что все было снято правильно. Когда враг слабее тебя, ты не герой, а дырка от бублика.
– Но ведь ваш герой подвел человека, который, как вы сказали, был умный и верен присяге...
– А вы знаете, что этот фильм несколько месяцев пролежал на полке? Именно по тем самым причинам, про которые вы говорите. Дескать, и подход у режиссера не такой, и выбор актеров неоднозначен. В общем, сразу этот фильм не произвел впечатления на тех людей, которые должны были его выпускать.
– А какими еще ролями в кино вы гордитесь?
– Гордиться я не могу. Но мне не стыдно за все, что делал. Другой вопрос – фильм может быть популярен, а может быть непопулярен. Не могу отказаться от фильма «Сильные духом», где я сыграл гестаповца, тоже разведчика, только не нашего, а фашистского. Пусть это отрицательная роль, но я ведь не играл отрицательного немца. Мне не стыдно за фильмы «Хождение по мукам» и «ТАСС уполномочен заявить», за «Летучую мышь» и «Обыкновенное чудо». Хотя были и другие фильмы, не такого высокого класса, но и они тоже пользовались успехом.
– Тем не менее у вас есть много поводов для гордости. Вы руководите театром, который знают во всем мире. Вы бывший министр, ныне профессор...
– И даже академик. Ну и что же с того? На лбу мне, что ли, написать об этом и гордиться? Гораздо дороже любой гордости люди, которые рядом... Знаете, иногда на рынке с меня не берут денег, говорят: «Можно, мы вам вместо цветов помидоры подарим?»
– Вы что же, еще и на рынок сами ходите?
– А кто же за меня будет ходить? Хожу иногда...
– Юрий Мефодиевич, считается, что в 70 лет люди начинают брюзжать, не принимать ничего нового. Это похоже на правду?
– Это вам решать, вы же со мной беседуете.
– Ну, что-то не заметно...
– Вот и напишите, что в свои семьдесят Соломин не брюзжит и нормально принимает все новое... И все же семьдесят – это больше, чем шестьдесят. И это я ощущаю.
Андрей Морозов
«Новые Известия», 17 июня 2005 года
Подробнее
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина» Юрию Соломину – 70!
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрию Соломину – 70!
Самая главная «составляющая» соломинского юбилея – это актерские его работы, всегда запоминающиеся и современные. Перечислить его роли в театре и в кино – будет уже не статья, а книга...
Юрию Соломину – 70!
Самая главная «составляющая» соломинского юбилея – это актерские его работы, всегда запоминающиеся и современные. Перечислить его роли в театре и в кино – будет уже не статья, а книга...
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрию Соломину – 70!
18 июня народный артист СССР, художественный руководитель Малого театра и просто замечательный русский актер Юрий Соломин отмечает 70-летний юбилей.
«Домом Островского» называют Малый театр, и это его высокое звание ни разу не посрамил, не унизил нынешний его руководитель – Соломин. Если можно так сказать, «мода» в жизненной линии Соломина – это его старомодность, ощущаемая им как верность жизни, высокая гражданственность и яркий талант. Его новаторство – это не лихое забвение добытого веками, но, напротив, умное приращение к творческим богатствам, такова программа артиста и театрального деятеля Соломина. Не самая, кстати, типическая сегодня при понимании свободы творчества как свободы от норм художественности, человечности и даже морали.
И конечно же, самая главная «составляющая» соломинского юбилея – это актерские его работы, всегда запоминающиеся и современные. Перечислить его роли в театре и в кино – будет уже не статья, а книга. У него нет узкого амплуа: он романтик в роли вдохновенного Сирано де Бержерака; психолог в роли царя Федора; покоритель символа, когда играет Хлестакова; он ищет правого и виноватого в характере последнего российского императора Николая II; он неврастеник и социальный герой в чеховском репертуаре; он до предела достоверен и фантастичен в комедиях Островского. А кто не помнит его киношедевр – роль адъютанта его превосходительства капитана Кольцова!
Среди наиболее значимых актерских побед Соломина, конечно, Фамусов в «Горе от ума» . Здесь он и вальяжный барин старой хлебосольной Москвы, и хитрый, жесткий нынешний губернатор иных регионов, когда магия чина обращается в мафию чиновничества. Его героя и жаль, но он еще и новых молчалиных воспитает, и новых скалозубов приветит.
Остается пожелать Юрию Соломину творческих побед, здоровья и мужества. Все это сейчас необходимо тем, кто любит искусство, а не себя в искусстве, кто хочет радовать массы, а не только подсчитывать кассу.
Инна Вишневская
«Родная газета», 17 июня 2005 года
Юрию Соломину – 70!
18 июня народный артист СССР, художественный руководитель Малого театра и просто замечательный русский актер Юрий Соломин отмечает 70-летний юбилей.
«Домом Островского» называют Малый театр, и это его высокое звание ни разу не посрамил, не унизил нынешний его руководитель – Соломин. Если можно так сказать, «мода» в жизненной линии Соломина – это его старомодность, ощущаемая им как верность жизни, высокая гражданственность и яркий талант. Его новаторство – это не лихое забвение добытого веками, но, напротив, умное приращение к творческим богатствам, такова программа артиста и театрального деятеля Соломина. Не самая, кстати, типическая сегодня при понимании свободы творчества как свободы от норм художественности, человечности и даже морали.
И конечно же, самая главная «составляющая» соломинского юбилея – это актерские его работы, всегда запоминающиеся и современные. Перечислить его роли в театре и в кино – будет уже не статья, а книга. У него нет узкого амплуа: он романтик в роли вдохновенного Сирано де Бержерака; психолог в роли царя Федора; покоритель символа, когда играет Хлестакова; он ищет правого и виноватого в характере последнего российского императора Николая II; он неврастеник и социальный герой в чеховском репертуаре; он до предела достоверен и фантастичен в комедиях Островского. А кто не помнит его киношедевр – роль адъютанта его превосходительства капитана Кольцова!
Среди наиболее значимых актерских побед Соломина, конечно, Фамусов в «Горе от ума» . Здесь он и вальяжный барин старой хлебосольной Москвы, и хитрый, жесткий нынешний губернатор иных регионов, когда магия чина обращается в мафию чиновничества. Его героя и жаль, но он еще и новых молчалиных воспитает, и новых скалозубов приветит.
Остается пожелать Юрию Соломину творческих побед, здоровья и мужества. Все это сейчас необходимо тем, кто любит искусство, а не себя в искусстве, кто хочет радовать массы, а не только подсчитывать кассу.
Инна Вишневская
«Родная газета», 17 июня 2005 года
16.06.2005
Подробнее
ЕВГЕНИЙ САМОЙЛОВ
ЕВГЕНИЙ САМОЙЛОВ: Оставайтесь, друзья, молодыми, никогда не старейте душой!
Любовь – это самое главное. Она меня всегда грела, вдохновляла, давала тонус жизни. Без нее я не мыслю себя.
Любовь – это самое главное. Она меня всегда грела, вдохновляла, давала тонус жизни. Без нее я не мыслю себя.
ЕВГЕНИЙ САМОЙЛОВ: Оставайтесь, друзья, молодыми, никогда не старейте душой!
Евгений Самойлов – фигура легендарная. Несколько поколений зрителей влюблялись в его героев, попадая под неизменное влияние красоты и обаяния артиста. Его дарованию были подвластны Чацкий и Павка Корчагин, Олег Кошевой и Гамлет, Иван Шуйский и Игнат Гордеев. Ему покорялись самые сложные вершины сценического мастерства, в которых требовались и высокий интеллект, и трагический пафос, и совершенное искусство перевоплощения, и мастерство пластической выразительности.
Навсегда оставаясь учеником и последователем Мейерхольда, он во всякое свое сценическое или кинематографическое создание вкладывал страстное сердце художника и неизменную любовь к пламенной романтике. Особенно ярко проявилось творческое своеобразие артиста в сценическом прочтении русской классики. Одной из лучших ролей Самойлова в Малом театре стал образ Ивана Петровича Шуйского в спектакле по пьесе А.К. Толстого «Царь Федор Иоанович», поставленном Б.Равенских в 1974 году и до сих пор идущим на сцене театра при неослабевающем зрительском успехе.
Его любили учителя. Его уважают и любят коллеги. Его обожают зрители. Он достиг за время своей большой творческой жизни многих степеней и регалий: народный артист СССР, лауреат нескольких Государственных премий, награжден орденами и медалями, неоднократно избирался ректором театрального училища имени М.С. Щепкина на пост Председателя Государственной экзаменационной комиссии.
У него удивительно счастливо сложилась личная жизнь. Со своей женой Зинаидой Ильиничной он прожил 62 года. Его дочь Татьяна Самойлова стала всемирно известной актрисой после фильма М. Калатозова «Летят журавли», сыграв Веронику. А позднее воплотила на экране образ Анны Карениной. Его сын Алексей Самойлов посвятил себя театру и, как отец, стал артистом Малого театра.
Несмотря на все эти несомненные жизненные успехи Евгений Самойлов продолжает оставаться, как и в самом начале своего пути, человеком скромным и отзывчивым, страстно увлеченным своим делом и живущим в мире высоких чувств и вдохновенной романтики.
- Евгений Валерианович, как вы чувствуете себя в новом столетии, в новом тысячелетии?
- Нормально. А вот что будет впереди, сказать трудно, потому что мне уже все-таки девяносто лет.
- Что вам дает радость в жизни?
- Театральная работа, сцена, съемки в кино.
- Как вы смотрите на перемены в современной жизни, и какие чувства они вызывают в вас в сравнение с тем, что позади?
- Перемены произошли огромные, и всякая эпоха начинает свою жизнь по-своему. Это вполне естественно: жизнь идет вперед, все меняется. Меняются и театры. Был когда-то хорошим Московский художественный театр. Какой он сейчас и каким он будет дальше, я не могу еще точно определить. Куда сейчас вообще пойдет театр никто не знает, потому что пришло молодое поколение и когда оно вырастет в настоящих мастеров, трудно сказать. Это зависит и от руководителей театров и от многого другого, что прогнозировать почти невозможно.
- Говорят, что есть такое средство Макрополус, которое продлевает молодость. Скажите, каков секрет вашей молодости?
- Я всю жизнь был в спортивной форме, так как без этого невозможно работать ни в театре, ни в кино. Делаю гимнастику, занимаюсь физкультурой, всегда катался на лыжах и коньках, на лошади. Вот все, что меня поддерживало и поддерживает до сих пор.
- А как вы относитесь к медицине, к врачам?
- Конечно, с медициной приходилось сталкиваться, куда же без нее. И, надо сказать, всегда, когда мне приходилось обращаться к врачам, отношение было очень хорошее. Однажды во время гастролей в Санкт-Петербурге, где я был очень плотно занят в репертуаре театра, у меня случилось предынфарктное состояние. Увезли меня в свердловскую больницу. Там были великолепные специалисты и отношение И-ЗУ-МИ-ТЕЛЬ-НО-Е! Меня тогда быстро поставили на ноги. А не так давно мне пришлось обратиться в клинику академика Николая Алексеевича Лопаткина в Москве. И он лично сделал мне операцию. С его стороны я ощутил доброе и по-настоящему человеческое отношение. Да, по сути, в течение всей жизни – и когда дети болели, и во всех остальных случаях – я не видел ничего другого от врачей, кроме заботы, внимания и профессиональной помощи. Пользуясь случаем, хочу их сердечно поблагодарить за это и передать наилучшие пожелания.
- Ваши коллеги, не сговариваясь, говорят о вашей доброжелательности и о вашей замечательной улыбке, которая всегда поднимает у них настроение? Скажите, откуда в вас такой жизненный настрой?
- Я сам по-доброму отношусь к людям и, прежде всего, стараюсь видеть в них добро. Если оно существует, значит, человек меня радует. Может быть, поэтому я чувствую себя достаточно хорошо душевно.
- Что бы вы хотели пожелать своим друзьям-коллегам и своим поклонникам-зрителям?
- Чтобы они могли увидеть хорошие спектакли, замечательные достижения молодого поколения и тех, на ком сегодня держится театр. Пусть будут хорошие кинофильмы и пусть все получают от них радость. Потому что и театр, и кино служит для воспитания людей, и для того, чтобы дарить им радость.
- Что для вас в жизни значит любовь?
- Любовь – это самое главное. Она меня всегда грела, вдохновляла, давала тонус жизни. Без нее я не мыслю себя.
www.medicus.ru
Евгений Самойлов – фигура легендарная. Несколько поколений зрителей влюблялись в его героев, попадая под неизменное влияние красоты и обаяния артиста. Его дарованию были подвластны Чацкий и Павка Корчагин, Олег Кошевой и Гамлет, Иван Шуйский и Игнат Гордеев. Ему покорялись самые сложные вершины сценического мастерства, в которых требовались и высокий интеллект, и трагический пафос, и совершенное искусство перевоплощения, и мастерство пластической выразительности.
Навсегда оставаясь учеником и последователем Мейерхольда, он во всякое свое сценическое или кинематографическое создание вкладывал страстное сердце художника и неизменную любовь к пламенной романтике. Особенно ярко проявилось творческое своеобразие артиста в сценическом прочтении русской классики. Одной из лучших ролей Самойлова в Малом театре стал образ Ивана Петровича Шуйского в спектакле по пьесе А.К. Толстого «Царь Федор Иоанович», поставленном Б.Равенских в 1974 году и до сих пор идущим на сцене театра при неослабевающем зрительском успехе.
Его любили учителя. Его уважают и любят коллеги. Его обожают зрители. Он достиг за время своей большой творческой жизни многих степеней и регалий: народный артист СССР, лауреат нескольких Государственных премий, награжден орденами и медалями, неоднократно избирался ректором театрального училища имени М.С. Щепкина на пост Председателя Государственной экзаменационной комиссии.
У него удивительно счастливо сложилась личная жизнь. Со своей женой Зинаидой Ильиничной он прожил 62 года. Его дочь Татьяна Самойлова стала всемирно известной актрисой после фильма М. Калатозова «Летят журавли», сыграв Веронику. А позднее воплотила на экране образ Анны Карениной. Его сын Алексей Самойлов посвятил себя театру и, как отец, стал артистом Малого театра.
Несмотря на все эти несомненные жизненные успехи Евгений Самойлов продолжает оставаться, как и в самом начале своего пути, человеком скромным и отзывчивым, страстно увлеченным своим делом и живущим в мире высоких чувств и вдохновенной романтики.
- Евгений Валерианович, как вы чувствуете себя в новом столетии, в новом тысячелетии?
- Нормально. А вот что будет впереди, сказать трудно, потому что мне уже все-таки девяносто лет.
- Что вам дает радость в жизни?
- Театральная работа, сцена, съемки в кино.
- Как вы смотрите на перемены в современной жизни, и какие чувства они вызывают в вас в сравнение с тем, что позади?
- Перемены произошли огромные, и всякая эпоха начинает свою жизнь по-своему. Это вполне естественно: жизнь идет вперед, все меняется. Меняются и театры. Был когда-то хорошим Московский художественный театр. Какой он сейчас и каким он будет дальше, я не могу еще точно определить. Куда сейчас вообще пойдет театр никто не знает, потому что пришло молодое поколение и когда оно вырастет в настоящих мастеров, трудно сказать. Это зависит и от руководителей театров и от многого другого, что прогнозировать почти невозможно.
- Говорят, что есть такое средство Макрополус, которое продлевает молодость. Скажите, каков секрет вашей молодости?
- Я всю жизнь был в спортивной форме, так как без этого невозможно работать ни в театре, ни в кино. Делаю гимнастику, занимаюсь физкультурой, всегда катался на лыжах и коньках, на лошади. Вот все, что меня поддерживало и поддерживает до сих пор.
- А как вы относитесь к медицине, к врачам?
- Конечно, с медициной приходилось сталкиваться, куда же без нее. И, надо сказать, всегда, когда мне приходилось обращаться к врачам, отношение было очень хорошее. Однажды во время гастролей в Санкт-Петербурге, где я был очень плотно занят в репертуаре театра, у меня случилось предынфарктное состояние. Увезли меня в свердловскую больницу. Там были великолепные специалисты и отношение И-ЗУ-МИ-ТЕЛЬ-НО-Е! Меня тогда быстро поставили на ноги. А не так давно мне пришлось обратиться в клинику академика Николая Алексеевича Лопаткина в Москве. И он лично сделал мне операцию. С его стороны я ощутил доброе и по-настоящему человеческое отношение. Да, по сути, в течение всей жизни – и когда дети болели, и во всех остальных случаях – я не видел ничего другого от врачей, кроме заботы, внимания и профессиональной помощи. Пользуясь случаем, хочу их сердечно поблагодарить за это и передать наилучшие пожелания.
- Ваши коллеги, не сговариваясь, говорят о вашей доброжелательности и о вашей замечательной улыбке, которая всегда поднимает у них настроение? Скажите, откуда в вас такой жизненный настрой?
- Я сам по-доброму отношусь к людям и, прежде всего, стараюсь видеть в них добро. Если оно существует, значит, человек меня радует. Может быть, поэтому я чувствую себя достаточно хорошо душевно.
- Что бы вы хотели пожелать своим друзьям-коллегам и своим поклонникам-зрителям?
- Чтобы они могли увидеть хорошие спектакли, замечательные достижения молодого поколения и тех, на ком сегодня держится театр. Пусть будут хорошие кинофильмы и пусть все получают от них радость. Потому что и театр, и кино служит для воспитания людей, и для того, чтобы дарить им радость.
- Что для вас в жизни значит любовь?
- Любовь – это самое главное. Она меня всегда грела, вдохновляла, давала тонус жизни. Без нее я не мыслю себя.
www.medicus.ru
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ» СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ» СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
Начало 40-х годов было в театре очень тяжелым. Для атмосферы, царившей в театре, типичен такой случай. Заболел Остужев. Но «Уриэля Акосту» не отменили, заглавную роль играл постановщик спектакля, механически копировавший жесты и интонации Остужева.
В репертуаре театра ведущее место занимали спектакли, не отвечающие ни стилю, ни духу Малого театра.
Я редко бывала в театре. Играла «Стакан воды» и «Уриэля» с новым исполнителем. Смотрела, как то, что могла бы играть я, играют другие. Были еще и «Варвары». Но, как я уже говорила, ни в прессе, ни в театре меня не замечали. Болезнь, еженедельный пневмоторакс не позволяли мне опять ехать с бригадами на фронт. Единственное, что я могла, — это обслуживать призывные пункты и госпитали Москвы. Я завидовала Остужеву. Он рвался в военно-шефские бригады. И настоял, поехал, читал на фронте отрывки из «Войны и мира».
В театре готовили пьесу А. Н. Толстого «Иван Грозный». Конечно, я не была занята. Внезапно звонит мне наша всеми любимая секретарь дирекции Елизавета Фирсовна и предупреждает, что сегодняшняя премьера висит на волоске. Все в панике. Мне будут звонить, так как исполнительница главной роли—Марьи Темрюковны—сообщила, что играть не будет, «заболела». Это в Малом-то театре? Сорвать премьеру? Да у нас никогда ничего подобного не было! Хоть умирай, а премьеру играй!
В кабинете у директора Л.Е. Шаповалова экстренное совещание — постановщик Судаков, Пашенная и сам Шаповалов. Отменять спектакль нельзя. На премьеру ждали членов правительства. Что делать? До спектакля остается четыре часа. В три часа Елизавета Фирсовна официально вызывает меня к Шаповалову. «Выручайте, Елена Николаевна, надо играть». Но ведь я даже в зале на репетициях не бывала, роль мне не предлагали, я не упоминалась в приказе. Я надеялась на свою память, знала, что Темрюковна не все время на сцене, что есть свободные промежуточные картины. Думаю: текст успею подучить, но отказываться нельзя. Ведь я актриса Малого театра. «Идемте репетировать», — сказала я мрачному Судакову. Мы пошли на сцену, мне быстро показали мизансцены, сунули в руки листки роли, и заведующая костюмерной О. Севастьянова стала подбирать костюмы, так как уже сшитые были мне не в пору, да я бы в них и не играла.
В общем, примеряя, репетируя, я уже учила текст, и вдруг — звонок от премьерши, что она вечером играть будет. Судаков очень обрадовался, все опять в растерянности, до спектакля два часа.
Шаповалов в бешенстве требует: «Играть будет Гоголева!»
Я вижу и понимаю общую растерянность. И говорю Судакову и всем присутствующим: «Вот что, товарищи, если она выздоровела, пусть сегодня играет она. Всем участвующим, а главное, Коле Соловьеву (он играл Грозного) будет спокойнее играть премьеру с ней, а за меня все станут волноваться, и это скажется на спектакле. О спектакле надо думать прежде всего. Ну а я сыграю в следующий раз. Так будет справедливее».
Стоило большого труда убедить Шаповалова, который был возмущен выходкой премьерши. Именно я уговорила его думать о спектакле, и именно он настоял на моем вводе во второй спектакль.
Однако премьера прошла неудачно, было сделано несколько существенных замечаний. Вскоре последовал уход из театра Судакова. И ставить «Грозного» заново поручили Прову Михайловичу Садовскому, который был назначен художественным руководителем театра. Роль Марьи Темрюковны перешла ко мне.
Война и впечатления от фронтовой поездки многое заставили меня пересмотреть и в себе самой и в моих товарищах. Как мне хотелось тогда сыграть положительную советскую героиню, как глубоко чувствовала я современность! Но если мне и выпадали роли в советском репертуаре, все это были шпионки или «роковые» женщины. Я опять сидела без работы, играла старые роли, непрерывно думая о них и находя все новые и новые черточки. Иногда, может быть, ошибаясь, а иногда достигая успеха. Стала пересматривать «Стакан воды», глубже понимать Надежду в «Варварах». Думалось, что иду правильным путем. Мое несчастье заключалось в том, что генеральные репетиции и первые спектакли я всегда играла плохо, с нажимом, не веря в себя. Роль получалась уже на десятом-двенадцатом спектакле. Помогал зрительный зал. Чувствовала его тепло, проходила скованность от недоброжелательства, как мне казалось, первых зрителей, своих же «товарищей», а их было не так уж мало.
В 1943 году я получила роль Лауренсии в «Овечьем источнике». Ставил Б. И. Вершилов, художник — И.М. Рабинович. Репетировали долго, с перерывами. Работа шла как-то судорожно. Я знала, что симпатий постановка не вызовет. Однако генеральная прошла с огромным успехом, в зале были работники и секретари нашего райкома. Но премьера не пошла. Почему? Не знаю. До сих пор мне это неясно. Может быть, действительно я не вытянула, может, Вершилов был непригоден для этой постановки. А райкомовцы долго потом говорили мне о громадном впечатлении, какое они получили от нашего «Овечьего источника».
Очень хороши были Фрондосо — Анненков и Командор — Аксенов. Всеволод тогда опять вернулся в театр, но ненадолго, и ушел, уже окончательно, через год.
Переживала ли я свой «провал»? Нет. Я была к нему готова. Да и некогда было особенно грустить — Игорь ведь пропал без вести. И еще. В то же время я получила настойчивое приглашение от Эйзенштейна сниматься у него в «Иване Грозном» в роли Ефросиньи Старицкой. Ехать надо было в Алма-Ату. Вероятно, я сделала огромную ошибку — отказалась. Что меня заставило это сделать? Да, до некоторой степени — моя болезнь. Не отпускали меня врачи. Но Эйзенштейн! Работать с таким режиссером! Да, ошибка, которую я никогда себе не прощу.
Как-то случилось, что заболела исполнительница роли Ольги в «Нашествии» — Ксюша Тарасова. «Вспомнили», что эта роль была дана мне. Опять пришлось выручать и без репетиций входить в постановку. Когда после спектакля товарищи окружили меня и стали поздравлять, Коля Соловьев обнял меня и закричал: «Говорили — нет у нас социальной героини, да вот же она! Вот!» Да, кажется, я сыграла правильно, во всяком случае, мне было почему-то легко. А тут еще пришла открытка от летчика, с которым на пикировщике летал Горик. Летчик сообщил, что их самолет горел, и он приказал Игорю прыгать, и что Игорь, прыгая, был жив. Произошло это в районе Харькова. Сам летчик дотянул до своих, но долго добирался до части. Значит, жив! Это главное: жив мой Игорь! Шел 1943 год.
И опять молчание. Лечение мое давало хорошие результаты, и я решила, что могу и должна делать что-то важное. Новых ролей нет, значит, надо отдать силы и время общественной работе, не сидеть сложа руки.
В 1934—1936 годах я была председателем месткома театра. Хотела вступить в партию. Тогда не существовало кандидатского стажа, его заменял как бы институт сочувствующих. Я была в эти годы так называемой «сочувствующей», выполняла большую работу как предместкома и являлась членом районной избирательной комиссии по выборам в Советы. Однако болезнь прекратила мою общественную деятельность. Но теперь, когда шла война, когда я на многое смотрела более пристальным и внимательным взглядом, мне казалось, что идти в партию без» общественного багажа нельзя. Это несерьезно. И вот все свободное от театра время я стала отдавать общественной работе. Меня опять избрали председателем месткома, и если мне нельзя было ехать на фронт, то уж работать в месткоме и по военно-шефской линии в Москве — мой прямой долг. Почти все дни я проводила в административном крыле театра, встречалась со всеми бригадами, отправлявшимися на фронт, и всех просила: дать знать, если услышат что-нибудь об Игоре. В 1944 году мне позвонил незнакомый голос и пригласил зайти по такому-то адресу в один из переулков на Якиманке. Мне сообщат кое-что об Игоре. Не помня себя, я бросилась по указанному адресу. Оказалось, что мальчик из этой семьи был в плену вместе с Игорем в 1943 году. Игоря сначала держали в «цивильном» отделении, но потом один подлец его опознал, сказал немцам, что это военный летчик, сын артистки Гоголевой, что его видели со мной в Вахтанговском театре. Игоря сейчас же перевели в военный концлагерь и, кажется, отправили из Краматорска в Лодзь.
Это была все же весточка. Значит, в 1943 году Игорь был жив. Жив. Шел уже 1944 год. Что же произошло за этот год? Жив ли сейчас? С мыслью об этом я и жила. Ждала и верила, что будет жив, что увижу его. Верила!
В конце 1944 года опять неожиданная весточка. Звонок. Открываю дверь. Стоит молодой парень. «Вы Елена Николаевна Гоголева?» — «Я». — «Я хочу кое-что сообщить о вашем сыне». Затаскиваю его в квартиру. Симпатичное, грустное лицо и весь такой застенчивый, смущенный. Говорит, что видел Игоря в начале 1944 года, январе—феврале. Концлагерь где-то около Магдебурга, точно не знает. В лагере прошел слух, что привезли какого-то летчика, сразу в карцер. Потом летчика отправили в другой лагерь — куда, конечно, неизвестно. Говорили, что этот летчик несколько раз бежал, его ловили. Смелый, и потому с ним обращаются особо строго. Но не расстрел. Видел его мельком, когда выводили из карцера. Вот и все. Значит, в начале 1944 года был жив. А теперь война шла к концу. И во мне крепла вера, что Игорь вот-вот вернется.
Незабываемы дни Победы. Помню, в Большом зале консерватории был концерт s помощь пострадавшим от войны семьям. После концерта за скромным чаем сидели в аванложе дирекции. И вдруг приносят известие: «Берлин взят!» Ждали этого, были готовы, а все-таки не верилось в такое счастье. Концерт был днем, а вечером в антракте вышел перед занавесом к публике кто-то из актеров и объявил: «Товарищи, Берлин взят нашими войсками!!!»
Что было в Москве 9 мая — описать невозможно. В театре шел спектакль «Иван Грозный». Машина не могла протиснуться сквозь толпы ликующих, плачущих, обнимающихся людей. Кого-то качали, в воздух взлетали военные. Непрерывный салют на Красной площади. Я все это видела, понимала, чувствовала, а в горле комок — от Игоря ни звука.
В театре, как и повсюду, было ликование. Шли бурные митинги, потом импровизированный не то пляс, не то бешеная кадриль. Я не смогла прийти в театр. Боялась, что расплачусь, внесу горькую ноту в общий праздник.
И вот в июле 1945 года — письмо. Наша Тося, чудесная домоправительница, действительно верный друг, вдруг кричит: «Письмо, Елена Николаевна, письмо от Игоря!» Надо сказать, что все письма всегда просматривала Тося, она даже скрыла от меня похоронку на Игоря, и я не знала о ней, пока не получила второе извещение: «Пропал без вести». Так вот и сейчас—письмо от Игоря, ее радостный крик, а я, которая все время верила и ждала Игоря или хотя бы весточки от него или о нем, я не поверила. Держала письмо, видела почерк Игоря, обратный адрес с его фамилией, а не верила. «Да распечатайте же, прочитайте!» — кричала Тося. А я окаменела, в буквальном смысле этого слова. Как, через кого ему удалось дать о себе знать—не понимаю. Но это было его письмо, он писал уже после Победы.
Значит, живой! Дальнейшее происходило как во сне. Через два месяца Игорь был со мной, дома. Вся его жизнь за годы плена — это отдельная, почти фантастическая книга. И как он уцелел, при его характере, при его побегах, при его дерзости, — это чудо! Без всяких с моей стороны просьб и нажимов ему сразу выдали московский паспорт, все проверки он прошел еще до возвращения. Но вернуться в армию он уже не мог и мучительно переживал отрыв от военной авиации. Служить в гражданской авиации Игорь не хотел, а поскольку у него был абсолютный слух, отец устроил его тонмейстером-режиссером в Дом звукозаписи, где сам тогда работал.
Так прошел знаменательный 1945 год. С удвоенной энергией работала я в месткоме театра. Я уже совсем выздоровела. Пневмоторакс сделал свое дело. И я все упорнее стала думать о вступлении в партию. Теперь, казалось мне, я могу быть полезной, могу выполнять партийную работу. В 1947 году я подала заявление и была принята кандидатом в члены ВКП(б).
Здесь я хочу вспомнить о П. Л. Войкове, человеке, который сыграл огромную роль в формировании моего гражданского сознания. В начале 20-х годов моя дальняя родственница. Вера Лукьяновская, работала секретарем Войкова. Я часто забегала навестить мою родственницу, благо, ее служба находилась недалеко от театра. Войков редко вызывал Веру в свой кабинет и предпочитал сам приносить некоторые бумаги для перепечатки. Так и состоялось наше знакомство. Зная от Веры, что я актриса Малого театра, он задерживался на несколько минут, расспрашивая меня о театре. Всегда предупредительный, вежливый, внимательный, в элегантном костюме, Войков производил впечатление человека большой культуры, безукоризненного воспитания, прекрасно разбирающегося в литературе и искусстве. И вот, несколько осмелев, я стала вступать с ним в споры о некоторых мне непонятных «директивах большевиков». Осторожно, ненавязчиво Войков поправлял мои обывательские суждения, подчас глупую критику действий молодого правительства, и его спокойные и доходчивые слова все глубже входили в мое сознание, заставляли задуматься о том, что несла революция. Я думаю, что эти, хотя и немногочисленные, беседы с Войковым были для меня первыми зернами сознательности и понимания Октября.
В 1947 году исполнилось и заветное мое желание создать образ положительной советской героини. Б. А. Лавренев принес в театр пьесу «За тех, кто в море!». Центральную роль поручили Д. В. Зеркаловой, но в пьесе была еще роль Гореловой, актрисы фронтового театра, которая потеряла во время войны мужа и ребенка. На флоте она встретила, как ей казалось, человека смелого, умного, честного, которого полюбила... и ошиблась.
Я уже перестала ходить с моими вечными просьбами о положительной женской роли, как вдруг счастье мне улыбнулось. А. Д. Дикий, который сначала был назначен постановщиком, почему-то отказался, и спектакль взялись ставить К. А. Зубов и В. И. Цыганков. Роль Гореловой дали мне. Я думаю, что и болезнь, и фронтовые впечатления, и переживания за Игоря что-то очень переменили в моем творчестве. Ушел штамп роковых женщин, вечных злодеек, любовниц, шпионок. Пришло нечто другое, простое, глубокое и непоказное. Я перестала «представлять», «декламировать», стала жить и даже говорить просто. Да и вся роль Гореловой оказалась мне близкой. Я бывала на фронте, я теряла сына, мне все это было понятно. По-видимому, и для окружающих я вдруг стала иной. Было радостно, когда Лавренев на премьере подошел ко мне и сказал: «Вы сыграли больше, чем я написал, благодарю вас».
Спектакль «За тех, кто в море!» получил Государственную премию СССР — были отмечены постановщики, исполнители центральных мужских ролей, а из женщин только я.
Скоро мы переехали опять в наш старый, родной Малый театр. Его отремонтировали. — В уборной Южина стали гримироваться Яблочкина и Пашенная. Теперь эта гримуборная перешла ко мне.
Всегда вспоминаю, что именно в этой уборной у Александра Ивановича был и кабинет, и гримерная, и приемная. Я постаралась расставить мебель так, как было при Южине. Сюда он однажды вызвал меня во время антракта «Горя от ума». Волновалась я страшно — вызов к Южину во время спектакля?! Что-нибудь я сделала не так? Что случилось? Содрогаясь, я постучала. Вошла. Южин был не один. Рядом с ним сидела молоденькая девушка. Очень приветливо, как всегда, и немного церемонно Александр Иванович произнес: «Позвольте вам представить вашу пламенную поклонницу—это моя племянница». Не знаю, кто из нас был более смущен, я или Муся — Мария Александровна Богуславская, та молоденькая девушка с чудесными косами, Муся, навсегда ставшая моим другом. А было это, когда обеим нам не исполнилось еще и двадцати лет. В моей уборной всегда висят портреты Южина и Ермоловой. Часто, часто смотрю я на них.
Итак, в 1947 году меня приняли кандидатом в члены ВКП(б), а в 1948 году я получила красную книжечку— билет члена Коммунистической партии. Как-то по-особому стала относиться я и к своей работе в театре, и к общественным делам, и... к жизни. Ответственность коммуниста—это и серьезно, и дорого, и почетно!
Почти сейчас же после «За тех, кто в море!» Зубов пригласил Н. В. Петрова на постановку пьесы Б. С. Ромашова «Великая сила». Директора института Милягина хорошо играл недавно вступивший в труппу Ф. В. Григорьев, академика Остроумова — также только пришедший в коллектив Н. В. Комиссаров. Творчески очень интересные люди, эти актеры как-то сразу вошли в Малый театр, как-то сразу очень пришлись ко двору. Я в «Великой силе» играла Лаврову. Этот спектакль тоже получил Государственную премию СССР. Играли мы его на сцене Малого театра, а вот силы, духа Малого театра уже не было. Корабль наш начал крениться. И хоть были. премии и как будто и успех, а все же стало что-то провинциальное, не академия.
Получила я и еще одну Государственную премию СССР—за «Московский характер» А. В. Софронова. Играла я секретаря райкома. Спектакль ставил А. Д. Дикий. Приятно было, что вошел в театр мастер, но я как-то не чувствовала его режиссерской руки, мало он делал мне замечаний. Центральную роль — директора завода — играл Ф. В. Григорьев, Гриневу — Е. М. Шатрова. Молодую работницу — только что приглашенная из Таганрогского театра Е. М. Солодова. Как будто бы все- шло хорошо, но... Пров Михайлович Садовский уже ушел из жизни, умер и Николай Капитонович Яковлев. Умирал и старый Малый театр.
Кончались 40-е годы. Все шире разворачивалась моя общественная работа, но на душе было тревожно. Не та атмосфера, не та сплоченность коллектива, и репертуар как-то не соответствовал назначению и масштабу Малого театра, ушла куда-то классика. Правда, и «Горе от ума», и «Ревизор», и Островский еще не сходили с афиши театра, но ни о Шекспире, ни о Мольере никто не заикался. Современные пьесы игрались, скорее, по-коршевски. Все как-то принижалось, и, я бы сказала, что-то дешевое вползало к нам. Тем не менее и в 40-е годы были и успехи и интересные замыслы.
В 1946 году в Малый театр были приглашены на постановку пьесы Скриба и Легуве «Новеллы Маргариты Наваррской» режиссеры О. И. Пыжова и Б. В. Бибиков. Как и во всех пьесах Скриба, в ней немного ролей, всего шесть. Интрига ее очень занимательная, и характеры выписаны интересно. Короля Карла со свойственным ему мастерством играл С. Б. Межинский, роль инфанты Изабеллы очаровательно исполняла недавно пришедшая к нам из Тамбова Т.А. Еремеева, совсем молоденькой придворной дамы — выпускница Щепкинского училища И.А. Ликсо. Маргариту играла я, моего преданного рыцаря —Д.С. Павлов. Блестяще сыграл Франциска I М.И. Царев. Играл эту роль и Аксенов, но посредственно и небрежно. А жаль! У него были для нее все данные.
Я много читала о Маргарите Наваррской, даже достала и прочла в подлиннике и в переводе ее «Новеллы», была очень увлечена этой ролью. Спектакль прошел с успехом, однако после шести представлений в филиале его сняли с репертуара по причине безыдейности пьесы.
Из других моих работ 40-х годов я хотела бы отметить новый вариант леди Мильфорд в спектакле «Коварство и любовь», поставленном режиссером В. Абашидзе в 1937 году. Постановщик и художник П. Оцхели стремились восстановить XVIII век, но трактовали его в манере «Мира искусства», представляли в условном и стилизованном виде. Это определило и мою трактовку образа леди Мильфорд. На протяжении всего спектакля я изображала из себя фарфоровую статуэтку.
Иное толкование характера леди Мильфорд давала я в спектакле, поставленном в 1949 году режиссером В. И. Цыганковым. Это было вызвано и самим стилем постановки и тем, что роль Фердинанда играл такой актер, как Царев. Сохраняя амплуа любовника, необходимое для этой роли, будучи чрезвычайно обаятельным, Царев вносил в свое исполнение большую человечность. Она проявлялась прежде всего в его чувстве к Луизе, которую очень хорошо, мягко играла Еремеева.
Моя леди Мильфорд была и сильная и глубоко любящая женщина. Я оправдывала ее уход из герцогства. Леди Мильфорд понимает, что она всего только фаворитка, и гордо покидает двор, сохраняя этим свое достоинство. Образ был освобожден от внешней мишуры, стал более сложным.
Таким образом, в 40-е годы мне удалось сделать известные шаги в развитии своего мастерства.
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
Начало 40-х годов было в театре очень тяжелым. Для атмосферы, царившей в театре, типичен такой случай. Заболел Остужев. Но «Уриэля Акосту» не отменили, заглавную роль играл постановщик спектакля, механически копировавший жесты и интонации Остужева.
В репертуаре театра ведущее место занимали спектакли, не отвечающие ни стилю, ни духу Малого театра.
Я редко бывала в театре. Играла «Стакан воды» и «Уриэля» с новым исполнителем. Смотрела, как то, что могла бы играть я, играют другие. Были еще и «Варвары». Но, как я уже говорила, ни в прессе, ни в театре меня не замечали. Болезнь, еженедельный пневмоторакс не позволяли мне опять ехать с бригадами на фронт. Единственное, что я могла, — это обслуживать призывные пункты и госпитали Москвы. Я завидовала Остужеву. Он рвался в военно-шефские бригады. И настоял, поехал, читал на фронте отрывки из «Войны и мира».
В театре готовили пьесу А. Н. Толстого «Иван Грозный». Конечно, я не была занята. Внезапно звонит мне наша всеми любимая секретарь дирекции Елизавета Фирсовна и предупреждает, что сегодняшняя премьера висит на волоске. Все в панике. Мне будут звонить, так как исполнительница главной роли—Марьи Темрюковны—сообщила, что играть не будет, «заболела». Это в Малом-то театре? Сорвать премьеру? Да у нас никогда ничего подобного не было! Хоть умирай, а премьеру играй!
В кабинете у директора Л.Е. Шаповалова экстренное совещание — постановщик Судаков, Пашенная и сам Шаповалов. Отменять спектакль нельзя. На премьеру ждали членов правительства. Что делать? До спектакля остается четыре часа. В три часа Елизавета Фирсовна официально вызывает меня к Шаповалову. «Выручайте, Елена Николаевна, надо играть». Но ведь я даже в зале на репетициях не бывала, роль мне не предлагали, я не упоминалась в приказе. Я надеялась на свою память, знала, что Темрюковна не все время на сцене, что есть свободные промежуточные картины. Думаю: текст успею подучить, но отказываться нельзя. Ведь я актриса Малого театра. «Идемте репетировать», — сказала я мрачному Судакову. Мы пошли на сцену, мне быстро показали мизансцены, сунули в руки листки роли, и заведующая костюмерной О. Севастьянова стала подбирать костюмы, так как уже сшитые были мне не в пору, да я бы в них и не играла.
В общем, примеряя, репетируя, я уже учила текст, и вдруг — звонок от премьерши, что она вечером играть будет. Судаков очень обрадовался, все опять в растерянности, до спектакля два часа.
Шаповалов в бешенстве требует: «Играть будет Гоголева!»
Я вижу и понимаю общую растерянность. И говорю Судакову и всем присутствующим: «Вот что, товарищи, если она выздоровела, пусть сегодня играет она. Всем участвующим, а главное, Коле Соловьеву (он играл Грозного) будет спокойнее играть премьеру с ней, а за меня все станут волноваться, и это скажется на спектакле. О спектакле надо думать прежде всего. Ну а я сыграю в следующий раз. Так будет справедливее».
Стоило большого труда убедить Шаповалова, который был возмущен выходкой премьерши. Именно я уговорила его думать о спектакле, и именно он настоял на моем вводе во второй спектакль.
Однако премьера прошла неудачно, было сделано несколько существенных замечаний. Вскоре последовал уход из театра Судакова. И ставить «Грозного» заново поручили Прову Михайловичу Садовскому, который был назначен художественным руководителем театра. Роль Марьи Темрюковны перешла ко мне.
Война и впечатления от фронтовой поездки многое заставили меня пересмотреть и в себе самой и в моих товарищах. Как мне хотелось тогда сыграть положительную советскую героиню, как глубоко чувствовала я современность! Но если мне и выпадали роли в советском репертуаре, все это были шпионки или «роковые» женщины. Я опять сидела без работы, играла старые роли, непрерывно думая о них и находя все новые и новые черточки. Иногда, может быть, ошибаясь, а иногда достигая успеха. Стала пересматривать «Стакан воды», глубже понимать Надежду в «Варварах». Думалось, что иду правильным путем. Мое несчастье заключалось в том, что генеральные репетиции и первые спектакли я всегда играла плохо, с нажимом, не веря в себя. Роль получалась уже на десятом-двенадцатом спектакле. Помогал зрительный зал. Чувствовала его тепло, проходила скованность от недоброжелательства, как мне казалось, первых зрителей, своих же «товарищей», а их было не так уж мало.
В 1943 году я получила роль Лауренсии в «Овечьем источнике». Ставил Б. И. Вершилов, художник — И.М. Рабинович. Репетировали долго, с перерывами. Работа шла как-то судорожно. Я знала, что симпатий постановка не вызовет. Однако генеральная прошла с огромным успехом, в зале были работники и секретари нашего райкома. Но премьера не пошла. Почему? Не знаю. До сих пор мне это неясно. Может быть, действительно я не вытянула, может, Вершилов был непригоден для этой постановки. А райкомовцы долго потом говорили мне о громадном впечатлении, какое они получили от нашего «Овечьего источника».
Очень хороши были Фрондосо — Анненков и Командор — Аксенов. Всеволод тогда опять вернулся в театр, но ненадолго, и ушел, уже окончательно, через год.
Переживала ли я свой «провал»? Нет. Я была к нему готова. Да и некогда было особенно грустить — Игорь ведь пропал без вести. И еще. В то же время я получила настойчивое приглашение от Эйзенштейна сниматься у него в «Иване Грозном» в роли Ефросиньи Старицкой. Ехать надо было в Алма-Ату. Вероятно, я сделала огромную ошибку — отказалась. Что меня заставило это сделать? Да, до некоторой степени — моя болезнь. Не отпускали меня врачи. Но Эйзенштейн! Работать с таким режиссером! Да, ошибка, которую я никогда себе не прощу.
Как-то случилось, что заболела исполнительница роли Ольги в «Нашествии» — Ксюша Тарасова. «Вспомнили», что эта роль была дана мне. Опять пришлось выручать и без репетиций входить в постановку. Когда после спектакля товарищи окружили меня и стали поздравлять, Коля Соловьев обнял меня и закричал: «Говорили — нет у нас социальной героини, да вот же она! Вот!» Да, кажется, я сыграла правильно, во всяком случае, мне было почему-то легко. А тут еще пришла открытка от летчика, с которым на пикировщике летал Горик. Летчик сообщил, что их самолет горел, и он приказал Игорю прыгать, и что Игорь, прыгая, был жив. Произошло это в районе Харькова. Сам летчик дотянул до своих, но долго добирался до части. Значит, жив! Это главное: жив мой Игорь! Шел 1943 год.
И опять молчание. Лечение мое давало хорошие результаты, и я решила, что могу и должна делать что-то важное. Новых ролей нет, значит, надо отдать силы и время общественной работе, не сидеть сложа руки.
В 1934—1936 годах я была председателем месткома театра. Хотела вступить в партию. Тогда не существовало кандидатского стажа, его заменял как бы институт сочувствующих. Я была в эти годы так называемой «сочувствующей», выполняла большую работу как предместкома и являлась членом районной избирательной комиссии по выборам в Советы. Однако болезнь прекратила мою общественную деятельность. Но теперь, когда шла война, когда я на многое смотрела более пристальным и внимательным взглядом, мне казалось, что идти в партию без» общественного багажа нельзя. Это несерьезно. И вот все свободное от театра время я стала отдавать общественной работе. Меня опять избрали председателем месткома, и если мне нельзя было ехать на фронт, то уж работать в месткоме и по военно-шефской линии в Москве — мой прямой долг. Почти все дни я проводила в административном крыле театра, встречалась со всеми бригадами, отправлявшимися на фронт, и всех просила: дать знать, если услышат что-нибудь об Игоре. В 1944 году мне позвонил незнакомый голос и пригласил зайти по такому-то адресу в один из переулков на Якиманке. Мне сообщат кое-что об Игоре. Не помня себя, я бросилась по указанному адресу. Оказалось, что мальчик из этой семьи был в плену вместе с Игорем в 1943 году. Игоря сначала держали в «цивильном» отделении, но потом один подлец его опознал, сказал немцам, что это военный летчик, сын артистки Гоголевой, что его видели со мной в Вахтанговском театре. Игоря сейчас же перевели в военный концлагерь и, кажется, отправили из Краматорска в Лодзь.
Это была все же весточка. Значит, в 1943 году Игорь был жив. Жив. Шел уже 1944 год. Что же произошло за этот год? Жив ли сейчас? С мыслью об этом я и жила. Ждала и верила, что будет жив, что увижу его. Верила!
В конце 1944 года опять неожиданная весточка. Звонок. Открываю дверь. Стоит молодой парень. «Вы Елена Николаевна Гоголева?» — «Я». — «Я хочу кое-что сообщить о вашем сыне». Затаскиваю его в квартиру. Симпатичное, грустное лицо и весь такой застенчивый, смущенный. Говорит, что видел Игоря в начале 1944 года, январе—феврале. Концлагерь где-то около Магдебурга, точно не знает. В лагере прошел слух, что привезли какого-то летчика, сразу в карцер. Потом летчика отправили в другой лагерь — куда, конечно, неизвестно. Говорили, что этот летчик несколько раз бежал, его ловили. Смелый, и потому с ним обращаются особо строго. Но не расстрел. Видел его мельком, когда выводили из карцера. Вот и все. Значит, в начале 1944 года был жив. А теперь война шла к концу. И во мне крепла вера, что Игорь вот-вот вернется.
Незабываемы дни Победы. Помню, в Большом зале консерватории был концерт s помощь пострадавшим от войны семьям. После концерта за скромным чаем сидели в аванложе дирекции. И вдруг приносят известие: «Берлин взят!» Ждали этого, были готовы, а все-таки не верилось в такое счастье. Концерт был днем, а вечером в антракте вышел перед занавесом к публике кто-то из актеров и объявил: «Товарищи, Берлин взят нашими войсками!!!»
Что было в Москве 9 мая — описать невозможно. В театре шел спектакль «Иван Грозный». Машина не могла протиснуться сквозь толпы ликующих, плачущих, обнимающихся людей. Кого-то качали, в воздух взлетали военные. Непрерывный салют на Красной площади. Я все это видела, понимала, чувствовала, а в горле комок — от Игоря ни звука.
В театре, как и повсюду, было ликование. Шли бурные митинги, потом импровизированный не то пляс, не то бешеная кадриль. Я не смогла прийти в театр. Боялась, что расплачусь, внесу горькую ноту в общий праздник.
И вот в июле 1945 года — письмо. Наша Тося, чудесная домоправительница, действительно верный друг, вдруг кричит: «Письмо, Елена Николаевна, письмо от Игоря!» Надо сказать, что все письма всегда просматривала Тося, она даже скрыла от меня похоронку на Игоря, и я не знала о ней, пока не получила второе извещение: «Пропал без вести». Так вот и сейчас—письмо от Игоря, ее радостный крик, а я, которая все время верила и ждала Игоря или хотя бы весточки от него или о нем, я не поверила. Держала письмо, видела почерк Игоря, обратный адрес с его фамилией, а не верила. «Да распечатайте же, прочитайте!» — кричала Тося. А я окаменела, в буквальном смысле этого слова. Как, через кого ему удалось дать о себе знать—не понимаю. Но это было его письмо, он писал уже после Победы.
Значит, живой! Дальнейшее происходило как во сне. Через два месяца Игорь был со мной, дома. Вся его жизнь за годы плена — это отдельная, почти фантастическая книга. И как он уцелел, при его характере, при его побегах, при его дерзости, — это чудо! Без всяких с моей стороны просьб и нажимов ему сразу выдали московский паспорт, все проверки он прошел еще до возвращения. Но вернуться в армию он уже не мог и мучительно переживал отрыв от военной авиации. Служить в гражданской авиации Игорь не хотел, а поскольку у него был абсолютный слух, отец устроил его тонмейстером-режиссером в Дом звукозаписи, где сам тогда работал.
Так прошел знаменательный 1945 год. С удвоенной энергией работала я в месткоме театра. Я уже совсем выздоровела. Пневмоторакс сделал свое дело. И я все упорнее стала думать о вступлении в партию. Теперь, казалось мне, я могу быть полезной, могу выполнять партийную работу. В 1947 году я подала заявление и была принята кандидатом в члены ВКП(б).
Здесь я хочу вспомнить о П. Л. Войкове, человеке, который сыграл огромную роль в формировании моего гражданского сознания. В начале 20-х годов моя дальняя родственница. Вера Лукьяновская, работала секретарем Войкова. Я часто забегала навестить мою родственницу, благо, ее служба находилась недалеко от театра. Войков редко вызывал Веру в свой кабинет и предпочитал сам приносить некоторые бумаги для перепечатки. Так и состоялось наше знакомство. Зная от Веры, что я актриса Малого театра, он задерживался на несколько минут, расспрашивая меня о театре. Всегда предупредительный, вежливый, внимательный, в элегантном костюме, Войков производил впечатление человека большой культуры, безукоризненного воспитания, прекрасно разбирающегося в литературе и искусстве. И вот, несколько осмелев, я стала вступать с ним в споры о некоторых мне непонятных «директивах большевиков». Осторожно, ненавязчиво Войков поправлял мои обывательские суждения, подчас глупую критику действий молодого правительства, и его спокойные и доходчивые слова все глубже входили в мое сознание, заставляли задуматься о том, что несла революция. Я думаю, что эти, хотя и немногочисленные, беседы с Войковым были для меня первыми зернами сознательности и понимания Октября.
В 1947 году исполнилось и заветное мое желание создать образ положительной советской героини. Б. А. Лавренев принес в театр пьесу «За тех, кто в море!». Центральную роль поручили Д. В. Зеркаловой, но в пьесе была еще роль Гореловой, актрисы фронтового театра, которая потеряла во время войны мужа и ребенка. На флоте она встретила, как ей казалось, человека смелого, умного, честного, которого полюбила... и ошиблась.
Я уже перестала ходить с моими вечными просьбами о положительной женской роли, как вдруг счастье мне улыбнулось. А. Д. Дикий, который сначала был назначен постановщиком, почему-то отказался, и спектакль взялись ставить К. А. Зубов и В. И. Цыганков. Роль Гореловой дали мне. Я думаю, что и болезнь, и фронтовые впечатления, и переживания за Игоря что-то очень переменили в моем творчестве. Ушел штамп роковых женщин, вечных злодеек, любовниц, шпионок. Пришло нечто другое, простое, глубокое и непоказное. Я перестала «представлять», «декламировать», стала жить и даже говорить просто. Да и вся роль Гореловой оказалась мне близкой. Я бывала на фронте, я теряла сына, мне все это было понятно. По-видимому, и для окружающих я вдруг стала иной. Было радостно, когда Лавренев на премьере подошел ко мне и сказал: «Вы сыграли больше, чем я написал, благодарю вас».
Спектакль «За тех, кто в море!» получил Государственную премию СССР — были отмечены постановщики, исполнители центральных мужских ролей, а из женщин только я.
Скоро мы переехали опять в наш старый, родной Малый театр. Его отремонтировали. — В уборной Южина стали гримироваться Яблочкина и Пашенная. Теперь эта гримуборная перешла ко мне.
Всегда вспоминаю, что именно в этой уборной у Александра Ивановича был и кабинет, и гримерная, и приемная. Я постаралась расставить мебель так, как было при Южине. Сюда он однажды вызвал меня во время антракта «Горя от ума». Волновалась я страшно — вызов к Южину во время спектакля?! Что-нибудь я сделала не так? Что случилось? Содрогаясь, я постучала. Вошла. Южин был не один. Рядом с ним сидела молоденькая девушка. Очень приветливо, как всегда, и немного церемонно Александр Иванович произнес: «Позвольте вам представить вашу пламенную поклонницу—это моя племянница». Не знаю, кто из нас был более смущен, я или Муся — Мария Александровна Богуславская, та молоденькая девушка с чудесными косами, Муся, навсегда ставшая моим другом. А было это, когда обеим нам не исполнилось еще и двадцати лет. В моей уборной всегда висят портреты Южина и Ермоловой. Часто, часто смотрю я на них.
Итак, в 1947 году меня приняли кандидатом в члены ВКП(б), а в 1948 году я получила красную книжечку— билет члена Коммунистической партии. Как-то по-особому стала относиться я и к своей работе в театре, и к общественным делам, и... к жизни. Ответственность коммуниста—это и серьезно, и дорого, и почетно!
Почти сейчас же после «За тех, кто в море!» Зубов пригласил Н. В. Петрова на постановку пьесы Б. С. Ромашова «Великая сила». Директора института Милягина хорошо играл недавно вступивший в труппу Ф. В. Григорьев, академика Остроумова — также только пришедший в коллектив Н. В. Комиссаров. Творчески очень интересные люди, эти актеры как-то сразу вошли в Малый театр, как-то сразу очень пришлись ко двору. Я в «Великой силе» играла Лаврову. Этот спектакль тоже получил Государственную премию СССР. Играли мы его на сцене Малого театра, а вот силы, духа Малого театра уже не было. Корабль наш начал крениться. И хоть были. премии и как будто и успех, а все же стало что-то провинциальное, не академия.
Получила я и еще одну Государственную премию СССР—за «Московский характер» А. В. Софронова. Играла я секретаря райкома. Спектакль ставил А. Д. Дикий. Приятно было, что вошел в театр мастер, но я как-то не чувствовала его режиссерской руки, мало он делал мне замечаний. Центральную роль — директора завода — играл Ф. В. Григорьев, Гриневу — Е. М. Шатрова. Молодую работницу — только что приглашенная из Таганрогского театра Е. М. Солодова. Как будто бы все- шло хорошо, но... Пров Михайлович Садовский уже ушел из жизни, умер и Николай Капитонович Яковлев. Умирал и старый Малый театр.
Кончались 40-е годы. Все шире разворачивалась моя общественная работа, но на душе было тревожно. Не та атмосфера, не та сплоченность коллектива, и репертуар как-то не соответствовал назначению и масштабу Малого театра, ушла куда-то классика. Правда, и «Горе от ума», и «Ревизор», и Островский еще не сходили с афиши театра, но ни о Шекспире, ни о Мольере никто не заикался. Современные пьесы игрались, скорее, по-коршевски. Все как-то принижалось, и, я бы сказала, что-то дешевое вползало к нам. Тем не менее и в 40-е годы были и успехи и интересные замыслы.
В 1946 году в Малый театр были приглашены на постановку пьесы Скриба и Легуве «Новеллы Маргариты Наваррской» режиссеры О. И. Пыжова и Б. В. Бибиков. Как и во всех пьесах Скриба, в ней немного ролей, всего шесть. Интрига ее очень занимательная, и характеры выписаны интересно. Короля Карла со свойственным ему мастерством играл С. Б. Межинский, роль инфанты Изабеллы очаровательно исполняла недавно пришедшая к нам из Тамбова Т.А. Еремеева, совсем молоденькой придворной дамы — выпускница Щепкинского училища И.А. Ликсо. Маргариту играла я, моего преданного рыцаря —Д.С. Павлов. Блестяще сыграл Франциска I М.И. Царев. Играл эту роль и Аксенов, но посредственно и небрежно. А жаль! У него были для нее все данные.
Я много читала о Маргарите Наваррской, даже достала и прочла в подлиннике и в переводе ее «Новеллы», была очень увлечена этой ролью. Спектакль прошел с успехом, однако после шести представлений в филиале его сняли с репертуара по причине безыдейности пьесы.
Из других моих работ 40-х годов я хотела бы отметить новый вариант леди Мильфорд в спектакле «Коварство и любовь», поставленном режиссером В. Абашидзе в 1937 году. Постановщик и художник П. Оцхели стремились восстановить XVIII век, но трактовали его в манере «Мира искусства», представляли в условном и стилизованном виде. Это определило и мою трактовку образа леди Мильфорд. На протяжении всего спектакля я изображала из себя фарфоровую статуэтку.
Иное толкование характера леди Мильфорд давала я в спектакле, поставленном в 1949 году режиссером В. И. Цыганковым. Это было вызвано и самим стилем постановки и тем, что роль Фердинанда играл такой актер, как Царев. Сохраняя амплуа любовника, необходимое для этой роли, будучи чрезвычайно обаятельным, Царев вносил в свое исполнение большую человечность. Она проявлялась прежде всего в его чувстве к Луизе, которую очень хорошо, мягко играла Еремеева.
Моя леди Мильфорд была и сильная и глубоко любящая женщина. Я оправдывала ее уход из герцогства. Леди Мильфорд понимает, что она всего только фаворитка, и гордо покидает двор, сохраняя этим свое достоинство. Образ был освобожден от внешней мишуры, стал более сложным.
Таким образом, в 40-е годы мне удалось сделать известные шаги в развитии своего мастерства.
14.06.2005
Подробнее
14 июня мы поздравляем народного артиста России Анатолия Михайловича Торопова с днем рождения. От всего сердца желаем исключительно крепкого здоровья, радости и больших побед.
14 июня мы поздравляем народного артиста России Анатолия Михайловича Торопова с днем рождения.
От всего сердца желаем исключительно крепкого здоровья, радости и больших побед.
От всего сердца желаем исключительно крепкого здоровья, радости и больших побед.
Подробнее
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов. Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов.
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
Подробнее
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова. «Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на г
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
09.06.2005
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Было это летом 1944 года. Я уже заканчивала курс лечения пневмотораксом, но требовался санаторный режим. И я получила возможность подкрепить свое здоровье в подмосковном санатории «Сосны». В феврале 1942 года рядом с ним находился военный аэродром и база, с которой мы ездили обслуживать военные части Западного фронта.
В 1944 году главные корпуса «Сосен» были еще не отремонтированы после разграбления санатория фашистскими бандами. Нас, отдыхающих, поместили в маленький двухэтажный домик, который раньше, вероятно, служил жильем для обслуживающего персонала. Миф о непобедимости гитлеровских орд был уже разбит. Сражение под Сталинградом окончательно развеяло его. Но война еще шла. И до победного конца было далеко, хотя никто не сомневался в победе.
В первом этаже домика, в комнатах с небольшой террасой, жила А. М. Коллонтай. Еще две комнаты занимали А. В. Нежданова и Н. С. Голованов, так как их дача на Николиной Горе также была разрушена фашистами. Во втором этаже жили еще несколько отдыхающих, там же была и моя маленькая комната. Коллонтай уже не могла вставать, и когда она чувствовала себя лучше, ее вывозили в кресле на колесиках на веранду. В такие дни она любила, чтобы ее навещали. Имела возможность познакомиться с ней и я. Довольно часто, когда позволяло здоровье Александры Михайловны, за мной приходила ее медсестра и звала меня. Я очень дорожила этими визитами. Даже прикованная к креслу, Александра Михайловна была на редкость внимательна и любезна. Всегда она была тщательно и красиво одета, в светлом и свободном костюме. Она живо интересовалась театром и отдельными актерами, которых знала в молодости. Будучи послом, она была надолго оторвана от Москвы и теперь все хотела о них знать. О войне мы не говорили. Очевидно, эта тема слишком волновала ее, и мы не должны были этого забывать. Только один-единственный раз Коллонтай спросила меня: «Ведь у вас сын, я слыхала, летчик? Где он сейчас?» Увидя предостерегающий знак сестры, я, стараясь говорить как можно спокойнее, ибо и для меня это была страшная тема, собрала все силы и ответила: «Да, Александра Михайловна, он на фронте, и я уверена, что он жив». На самом деле я получила извещение, что Игорь во второй раз пропал без вести и никаких сведений о нем не было. После краткого молчания я почувствовала чуть заметное прикосновение руки Коллонтай и услышала ее еле слышный шепот: «Конечно». Это слово было произнесено так задумчиво и грустно, что я поняла, что обмануть Александру Михайловну мне не удалось. Коллонтай знала все о моем Игоре. Она знала, что могло значить «пропал без вести».
Вообще же наши беседы носили обычно совсем другой, отвлеченный характер. Я рассказывала о театре. А Александра Михайловна со свойственным ей юмором часто смешила меня повествованием о конфузах, которые случались с ней во время пребывания в должности посла в Швеции с ее старомодным и чопорным этикетом. Слушая эти рассказы, я чувствовала себя ничтожной, глупышкой, ведь передо мной сидела удивительная женщина. Ее биография была известна всем. И какой пост занимала она в нашем молодом тогда государстве—первая женщина-посол! Сколько надо было иметь ума и такта, чтобы тогда, в те самые первые годы рабоче-крестьянской, большевистской власти, достойно и умело представлять это новое, никому не понятное и, как казалось многим, враждебное государство. Я благоговела перед Александрой Михайловной. Зная, что я училась в институте, она часто переходила в разговоре на иностранные языки, но—увы! — лишенная практики во французском (немецкий мы обе игнорировали), я не всегда отвечала ей достаточно бегло. Видя, что я краснею от смущения, Александра Михайловна тактично возвращалась к русскому. Визиты мои к Коллонтай не были продолжительными, ее нельзя было утомлять.
Я много читала. А по вечерам вместе с Н. С. Головановым, как правило, совершала прогулки по единственной ухоженной дорожке на откосе. Мы шли мимо старых, еще не отремонтированных корпусов почти до границы территории санатория, к деревеньке со старинной, чуть ли не времен царя Алексея Михайловича церковью. В этой деревушке в 1942 году мы также давали концерт для расквартированной там воинской части.
Прогулки эти нам с Головановым очень нравились. Возвращались мы той же дорогой, а в чудесном зареве заката мирно и красиво извивалась Москва-река. Голованов любил говорить о музыке, о лучших композиторах мира. Он много знал, интересно рассказывал. Но чаще всего Николай Семенович говорил о Неждановой — о ее необычайном трудолюбии, о ее удивительной скромности. Именно от него узнала я следующую страничку из биографии Неждановой. Как-то, уже будучи певицей Большого театра, Антонина Васильевна проводила лето в Швейцарии. За границей ее имя еще не было широко известно. В пансионате, где она жила, ее никто не знал, а она никому не говорила о своей причастности к искусству. Каждое утро она незаметно уходила далеко в горы. И там пела — упражнения, романсы, классические арии. За табльдотом во время обеда нередко возникали удивленные и восхищенные разговоры об изумительной певице, голос которой разносится в горах. Когда обращались к Антонине Васильевне, она неизменно спокойно отвечала, что тоже слышала в горах пение. Так продолжалось в течение всего пребывания ее в пансионате. И лишь в последний, прощальный вечер, перед отъездом на родину, Антонина Васильевна подошла к роялю и запела. Только тогда все узнали, кто была эта удивительная «чаровница в горах».
Вспоминается мне и еще один волшебный вечер в «Соснах» тогда же, в 1944 году. Вечер был хмурый, чуть дождило. Гулять было невозможно, а мне с моим туберкулезом и просто противопоказано. И все мы, обитатели этого двухэтажного дома, собрались в гостиной, как раз в противоположном конце от веранды и комнат Коллонтай, которая была у себя, — говорили, что погода действует на нее неблагоприятно. Так мы и сидели в сумерках, не зажигая света. Антонина Васильевна Нежданова тихо одной рукой перебирала клавиши рояля. Вдруг кто-то попросил Нежданову спеть. «Что вы, что вы! —даже испугалась Антонина Васильевна. — И не просите. Александра Михайловна может услышать, ее нельзя беспокоить!» Мы же настойчиво повторяли свою просьбу, говорили, что закроем все окна и двери, что Коллонтай далеко, в другом конце дома. «Ну хоть шепотом, ну хоть вполголоса!» — приставали мы. Действительно, наглухо закрыли окна и двери, Николай Семенович сел за рояль. Антонина Васильевна встала, как обычно, в изгибе рояля и очень тихо, почти пианиссимо начала петь один из своих романсов. Вдруг дверь отворилась. Вошла старшая дежурная сестра. Мы замерли, Нежданова, как школьница, оборвала пение и с ужасом уставилась на сестру. Мы ждали страшного нагоняя. Но... сестра улыбалась. Оказывается, Александра Михайловна в тишине уловила звуки в гостиной, велела себя тепло одеть, вывезти на террасу и открыть там все окна. Она очень просила Нежданову петь.
Можно представить, как мы обрадовались. Сейчас же раскрыли все окна. И голос Антонины Васильевны, нежный и прозрачный, понесся в тишине над вечерней, задумавшейся далью и над застывшей рекой. Как хрустальный ручеек лился он.
Мне кажется, никогда Антонина Васильевна Нежданова не пела так душевно, так проникновенно, как в тот тихий, омытый прошедшим дождем вечер. И кто знает, что было в душе замечательной певицы и о чем думала или вспоминала та, другая, тоже замечательная, удивительной судьбы, мудрая женщина, все понимающая и все сознающая. О чем были ее думы, что будили в ней песни Неждановой? Вероятно, все мы были охвачены своими мыслями, своими горькими печалями. Хотелось и плакать, и благодарить, и радоваться кому-то далекому и родному, и верилось в хорошее, счастливое, радостное. Антонина Васильевна пела много, охотно, без всяких просьб, но наконец, утомившись, исполнила свою любимую: «Потеряла я колечко».
Это лето я никогда не забуду. Не могу забыть личность Коллонтай, не могу забыть содержательных рассказов Голованова, не могу забыть чарующий голос Неждановой.
Материал подготовил Максим Редин
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Было это летом 1944 года. Я уже заканчивала курс лечения пневмотораксом, но требовался санаторный режим. И я получила возможность подкрепить свое здоровье в подмосковном санатории «Сосны». В феврале 1942 года рядом с ним находился военный аэродром и база, с которой мы ездили обслуживать военные части Западного фронта.
В 1944 году главные корпуса «Сосен» были еще не отремонтированы после разграбления санатория фашистскими бандами. Нас, отдыхающих, поместили в маленький двухэтажный домик, который раньше, вероятно, служил жильем для обслуживающего персонала. Миф о непобедимости гитлеровских орд был уже разбит. Сражение под Сталинградом окончательно развеяло его. Но война еще шла. И до победного конца было далеко, хотя никто не сомневался в победе.
В первом этаже домика, в комнатах с небольшой террасой, жила А. М. Коллонтай. Еще две комнаты занимали А. В. Нежданова и Н. С. Голованов, так как их дача на Николиной Горе также была разрушена фашистами. Во втором этаже жили еще несколько отдыхающих, там же была и моя маленькая комната. Коллонтай уже не могла вставать, и когда она чувствовала себя лучше, ее вывозили в кресле на колесиках на веранду. В такие дни она любила, чтобы ее навещали. Имела возможность познакомиться с ней и я. Довольно часто, когда позволяло здоровье Александры Михайловны, за мной приходила ее медсестра и звала меня. Я очень дорожила этими визитами. Даже прикованная к креслу, Александра Михайловна была на редкость внимательна и любезна. Всегда она была тщательно и красиво одета, в светлом и свободном костюме. Она живо интересовалась театром и отдельными актерами, которых знала в молодости. Будучи послом, она была надолго оторвана от Москвы и теперь все хотела о них знать. О войне мы не говорили. Очевидно, эта тема слишком волновала ее, и мы не должны были этого забывать. Только один-единственный раз Коллонтай спросила меня: «Ведь у вас сын, я слыхала, летчик? Где он сейчас?» Увидя предостерегающий знак сестры, я, стараясь говорить как можно спокойнее, ибо и для меня это была страшная тема, собрала все силы и ответила: «Да, Александра Михайловна, он на фронте, и я уверена, что он жив». На самом деле я получила извещение, что Игорь во второй раз пропал без вести и никаких сведений о нем не было. После краткого молчания я почувствовала чуть заметное прикосновение руки Коллонтай и услышала ее еле слышный шепот: «Конечно». Это слово было произнесено так задумчиво и грустно, что я поняла, что обмануть Александру Михайловну мне не удалось. Коллонтай знала все о моем Игоре. Она знала, что могло значить «пропал без вести».
Вообще же наши беседы носили обычно совсем другой, отвлеченный характер. Я рассказывала о театре. А Александра Михайловна со свойственным ей юмором часто смешила меня повествованием о конфузах, которые случались с ней во время пребывания в должности посла в Швеции с ее старомодным и чопорным этикетом. Слушая эти рассказы, я чувствовала себя ничтожной, глупышкой, ведь передо мной сидела удивительная женщина. Ее биография была известна всем. И какой пост занимала она в нашем молодом тогда государстве—первая женщина-посол! Сколько надо было иметь ума и такта, чтобы тогда, в те самые первые годы рабоче-крестьянской, большевистской власти, достойно и умело представлять это новое, никому не понятное и, как казалось многим, враждебное государство. Я благоговела перед Александрой Михайловной. Зная, что я училась в институте, она часто переходила в разговоре на иностранные языки, но—увы! — лишенная практики во французском (немецкий мы обе игнорировали), я не всегда отвечала ей достаточно бегло. Видя, что я краснею от смущения, Александра Михайловна тактично возвращалась к русскому. Визиты мои к Коллонтай не были продолжительными, ее нельзя было утомлять.
Я много читала. А по вечерам вместе с Н. С. Головановым, как правило, совершала прогулки по единственной ухоженной дорожке на откосе. Мы шли мимо старых, еще не отремонтированных корпусов почти до границы территории санатория, к деревеньке со старинной, чуть ли не времен царя Алексея Михайловича церковью. В этой деревушке в 1942 году мы также давали концерт для расквартированной там воинской части.
Прогулки эти нам с Головановым очень нравились. Возвращались мы той же дорогой, а в чудесном зареве заката мирно и красиво извивалась Москва-река. Голованов любил говорить о музыке, о лучших композиторах мира. Он много знал, интересно рассказывал. Но чаще всего Николай Семенович говорил о Неждановой — о ее необычайном трудолюбии, о ее удивительной скромности. Именно от него узнала я следующую страничку из биографии Неждановой. Как-то, уже будучи певицей Большого театра, Антонина Васильевна проводила лето в Швейцарии. За границей ее имя еще не было широко известно. В пансионате, где она жила, ее никто не знал, а она никому не говорила о своей причастности к искусству. Каждое утро она незаметно уходила далеко в горы. И там пела — упражнения, романсы, классические арии. За табльдотом во время обеда нередко возникали удивленные и восхищенные разговоры об изумительной певице, голос которой разносится в горах. Когда обращались к Антонине Васильевне, она неизменно спокойно отвечала, что тоже слышала в горах пение. Так продолжалось в течение всего пребывания ее в пансионате. И лишь в последний, прощальный вечер, перед отъездом на родину, Антонина Васильевна подошла к роялю и запела. Только тогда все узнали, кто была эта удивительная «чаровница в горах».
Вспоминается мне и еще один волшебный вечер в «Соснах» тогда же, в 1944 году. Вечер был хмурый, чуть дождило. Гулять было невозможно, а мне с моим туберкулезом и просто противопоказано. И все мы, обитатели этого двухэтажного дома, собрались в гостиной, как раз в противоположном конце от веранды и комнат Коллонтай, которая была у себя, — говорили, что погода действует на нее неблагоприятно. Так мы и сидели в сумерках, не зажигая света. Антонина Васильевна Нежданова тихо одной рукой перебирала клавиши рояля. Вдруг кто-то попросил Нежданову спеть. «Что вы, что вы! —даже испугалась Антонина Васильевна. — И не просите. Александра Михайловна может услышать, ее нельзя беспокоить!» Мы же настойчиво повторяли свою просьбу, говорили, что закроем все окна и двери, что Коллонтай далеко, в другом конце дома. «Ну хоть шепотом, ну хоть вполголоса!» — приставали мы. Действительно, наглухо закрыли окна и двери, Николай Семенович сел за рояль. Антонина Васильевна встала, как обычно, в изгибе рояля и очень тихо, почти пианиссимо начала петь один из своих романсов. Вдруг дверь отворилась. Вошла старшая дежурная сестра. Мы замерли, Нежданова, как школьница, оборвала пение и с ужасом уставилась на сестру. Мы ждали страшного нагоняя. Но... сестра улыбалась. Оказывается, Александра Михайловна в тишине уловила звуки в гостиной, велела себя тепло одеть, вывезти на террасу и открыть там все окна. Она очень просила Нежданову петь.
Можно представить, как мы обрадовались. Сейчас же раскрыли все окна. И голос Антонины Васильевны, нежный и прозрачный, понесся в тишине над вечерней, задумавшейся далью и над застывшей рекой. Как хрустальный ручеек лился он.
Мне кажется, никогда Антонина Васильевна Нежданова не пела так душевно, так проникновенно, как в тот тихий, омытый прошедшим дождем вечер. И кто знает, что было в душе замечательной певицы и о чем думала или вспоминала та, другая, тоже замечательная, удивительной судьбы, мудрая женщина, все понимающая и все сознающая. О чем были ее думы, что будили в ней песни Неждановой? Вероятно, все мы были охвачены своими мыслями, своими горькими печалями. Хотелось и плакать, и благодарить, и радоваться кому-то далекому и родному, и верилось в хорошее, счастливое, радостное. Антонина Васильевна пела много, охотно, без всяких просьб, но наконец, утомившись, исполнила свою любимую: «Потеряла я колечко».
Это лето я никогда не забуду. Не могу забыть личность Коллонтай, не могу забыть содержательных рассказов Голованова, не могу забыть чарующий голос Неждановой.
Материал подготовил Максим Редин
08.06.2005
Подробнее
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ, ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ 11 мая в 15:25
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ,
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ,
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
На телеканале «Культура» — премьера спектакля Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского в постановке С. Женовача.
Драматург Александр Николаевич Островский рассказывает в пьесе историю о яблоневом саде – веселую, ироничную, мудрую и добрую, утверждая, что человек живет для счастья, и оно доступно каждому.
Сюжет пьесы Островского внешне прост: юная обладательница большого приданого Поликсена влюблена в нищего правдолюбца Платона. Бабушка Поликсены, богатая купчиха Барабошева, ищет для девушки состоятельного жениха. Когда в воздухе серьезно запахнет грозой, нянька Фелицата приведет в дом бывшего возлюбленного Барабошевой Силу Грознова, которому та по молодости неосторожно дала клятву выполнить любое его требование. Грознов настаивает, чтобы суровая купчиха дала согласие на брак по любви. Влюбленные счастливы. Добро торжествует.
«Пьеса А.Н.Островского для меня, — рассказывает Сергей Женовач, — это светлая и мудрая история о том, что у каждого человека свое представление о добре и зле и своя правда. Люди так мало слушают и слышат друг друга. Вспоминаются слова героя фильма «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают!» И еще одна мысль Островского была особенно важна для нас в этом спектакле: за противостоянием амбиций и самолюбий проходят годы, проходит жизнь, которая дается каждому человеку свыше, чтобы любить и быть любимым, чтобы быть счастливым!».
Традиционная для Островского бытовая драма оборачивается сказкой. Светлое сказочное прочтение пьесы подчеркнуто и оформлением спектакля (художник Александр Боровский). На сцене – сад купеческого дома, яблони, и везде — аппетитные зеленые яблоки. Сад, словно маленькое сказочное королевство, отделен от внешнего мира высоким забором. За забором – обычная жизнь Замоскворечья с ее песнями, ссорами, любовными признаниями, разговорами прохожих…
«Традиционно Барабошеву играли, как Кабаниху из «Грозы» — говорит С. Женовач, — жестокая купчиха-самодурка, олицетворение «темного царства». Мы с актрисой Евгенией Глушенко предложили другое прочтение этой роли. Барабошева еще достаточно молода, женщина в самом расцвете сил, соблазнительная своей зрелой красотой. Ходит она тихо, потому все слышит и видит, своего не упустит, чужого не возьмет, а, главное, знает, что такое устои жизни, порядок. Она жестокосердна, своевольна и упряма, но у нее своя правда: она не верит в пресловутый рай в шалаше и не хочет выдавать любимую внучку за оборванца». Образ Поликсены тоже решен режиссером не традиционно: это не восторженная юная барышня, переживающая первое чувство и летящая как мотылек на огонь; она своенравна, умеет постоять за себя и во многом напоминает свою бабку.
«Чтобы обуздать всех этих строптивых женщин, нужна сила, точнее, нужен Сила Грознов, — продолжает рассказ режиссер-постановщик. – Как потрясающе играет эту роль Василий Бочкарев! Маленький, сухонький, из-под затертой фуражки выглядывают хитрющие глазки. Он не грозен, как положено по фамилии, а сметлив и лукав. Стоит ему появиться на сцене, смех не смолкает ни на минуту!».
Жюри премии «Золотая маска» наградило спектакль «за актерский ансамбль». В спектакле заняты прославленные мастера Малого театра — Евгения Глушенко, Людмила Полякова, Василий Бочкарев, Александр Клюквин. Молодых героев играют Глеб Подгородинский и Ирина Леонова, знакомые телезрителям по исполнению главных ролей в спектакле Малого театра «Горе от ума» в постановке С.Женовача.
«Работать с труппой Малого театра для меня – говорит режиссер-постановщик, — огромная профессиональная и человеческая радость. Мы с этими артистами одной крови. Это как в любви. Нужно, чтобы возникла искра…Чтобы была потребность друг в друге».
Театр, по мнению режиссера, существует для того, чтобы показать, что за плохим последует хорошее, чтобы научить спокойно и стойко переносить невзгоды. «Театр только тогда театр, когда он дарит зрителям Веру, Надежду и Любовь».
Для режиссера С. Женовача этот спектакль — второе обращение к драматургии А.Н. Островского (он ставил «Пучину») и вторая постановка в Малом театре, которой предшествовал спектакль «Горе от ума». Женовач – ученик Петра Фоменко, вместе с которым в качестве режиссера-постановщика работает уже 15 лет. Сегодня Женовач успешно ставит во многих столичных театрах, руководит курсом в РАТИ, и мечтает создать, как его наставник П.Н.Фоменко, свой театр, где будут играть его ученики.
В числе главных достоинств Женовача критика отмечает то, что режиссер возвращает театру театральность, не вымученную, не «от ума», а словно бы первозданную. «Давно уже язык Островского не звучал со сцены Малого театра так свежо и естественно, а артисты не играли так вдохновенно, заставляя сопереживать своим героям, как в «Правда хорошо, а счастье лучше», — писал рецензент газеты «Культура».
Спектакль Малого театра удостоен самых престижных наград – Государственной премии в области театрального искусства за 2003 год, премии «Золотая маска»-2004 и премии Союза театральных деятелей России. Вручая премию с формулировкой «за чистоту звучания Островского на сцене», председатель СТД А.А. Калягин сказал, что спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше» получил признание и профессионалов, и театральной критики, и публики, несмотря на разницу вкусов, эстетических и политических предпочтений – редчайший случай!
Теперь знаменитый спектакль Малого театра смогут увидеть и миллионы зрителей телеканала «Культура».
СМОТРИТЕ ТОЛЬКО НА ТЕЛЕКАНАЛЕ «КУЛЬТУРА»
СПЕКТАКЛЬ МАЛОГО ТЕАТРА
«ПРАВДА — ХОРОШО, А СЧАСТЬЕ ЛУЧШЕ» А.Н.ОСТРОВСКОГО
11 МАЯ В 15.25
Ольга Горкина, пресс-служба ГТРК «Культура».
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
На телеканале «Культура» — премьера спектакля Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского в постановке С. Женовача.
Драматург Александр Николаевич Островский рассказывает в пьесе историю о яблоневом саде – веселую, ироничную, мудрую и добрую, утверждая, что человек живет для счастья, и оно доступно каждому.
Сюжет пьесы Островского внешне прост: юная обладательница большого приданого Поликсена влюблена в нищего правдолюбца Платона. Бабушка Поликсены, богатая купчиха Барабошева, ищет для девушки состоятельного жениха. Когда в воздухе серьезно запахнет грозой, нянька Фелицата приведет в дом бывшего возлюбленного Барабошевой Силу Грознова, которому та по молодости неосторожно дала клятву выполнить любое его требование. Грознов настаивает, чтобы суровая купчиха дала согласие на брак по любви. Влюбленные счастливы. Добро торжествует.
«Пьеса А.Н.Островского для меня, — рассказывает Сергей Женовач, — это светлая и мудрая история о том, что у каждого человека свое представление о добре и зле и своя правда. Люди так мало слушают и слышат друг друга. Вспоминаются слова героя фильма «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают!» И еще одна мысль Островского была особенно важна для нас в этом спектакле: за противостоянием амбиций и самолюбий проходят годы, проходит жизнь, которая дается каждому человеку свыше, чтобы любить и быть любимым, чтобы быть счастливым!».
Традиционная для Островского бытовая драма оборачивается сказкой. Светлое сказочное прочтение пьесы подчеркнуто и оформлением спектакля (художник Александр Боровский). На сцене – сад купеческого дома, яблони, и везде — аппетитные зеленые яблоки. Сад, словно маленькое сказочное королевство, отделен от внешнего мира высоким забором. За забором – обычная жизнь Замоскворечья с ее песнями, ссорами, любовными признаниями, разговорами прохожих…
«Традиционно Барабошеву играли, как Кабаниху из «Грозы» — говорит С. Женовач, — жестокая купчиха-самодурка, олицетворение «темного царства». Мы с актрисой Евгенией Глушенко предложили другое прочтение этой роли. Барабошева еще достаточно молода, женщина в самом расцвете сил, соблазнительная своей зрелой красотой. Ходит она тихо, потому все слышит и видит, своего не упустит, чужого не возьмет, а, главное, знает, что такое устои жизни, порядок. Она жестокосердна, своевольна и упряма, но у нее своя правда: она не верит в пресловутый рай в шалаше и не хочет выдавать любимую внучку за оборванца». Образ Поликсены тоже решен режиссером не традиционно: это не восторженная юная барышня, переживающая первое чувство и летящая как мотылек на огонь; она своенравна, умеет постоять за себя и во многом напоминает свою бабку.
«Чтобы обуздать всех этих строптивых женщин, нужна сила, точнее, нужен Сила Грознов, — продолжает рассказ режиссер-постановщик. – Как потрясающе играет эту роль Василий Бочкарев! Маленький, сухонький, из-под затертой фуражки выглядывают хитрющие глазки. Он не грозен, как положено по фамилии, а сметлив и лукав. Стоит ему появиться на сцене, смех не смолкает ни на минуту!».
Жюри премии «Золотая маска» наградило спектакль «за актерский ансамбль». В спектакле заняты прославленные мастера Малого театра — Евгения Глушенко, Людмила Полякова, Василий Бочкарев, Александр Клюквин. Молодых героев играют Глеб Подгородинский и Ирина Леонова, знакомые телезрителям по исполнению главных ролей в спектакле Малого театра «Горе от ума» в постановке С.Женовача.
«Работать с труппой Малого театра для меня – говорит режиссер-постановщик, — огромная профессиональная и человеческая радость. Мы с этими артистами одной крови. Это как в любви. Нужно, чтобы возникла искра…Чтобы была потребность друг в друге».
Театр, по мнению режиссера, существует для того, чтобы показать, что за плохим последует хорошее, чтобы научить спокойно и стойко переносить невзгоды. «Театр только тогда театр, когда он дарит зрителям Веру, Надежду и Любовь».
Для режиссера С. Женовача этот спектакль — второе обращение к драматургии А.Н. Островского (он ставил «Пучину») и вторая постановка в Малом театре, которой предшествовал спектакль «Горе от ума». Женовач – ученик Петра Фоменко, вместе с которым в качестве режиссера-постановщика работает уже 15 лет. Сегодня Женовач успешно ставит во многих столичных театрах, руководит курсом в РАТИ, и мечтает создать, как его наставник П.Н.Фоменко, свой театр, где будут играть его ученики.
В числе главных достоинств Женовача критика отмечает то, что режиссер возвращает театру театральность, не вымученную, не «от ума», а словно бы первозданную. «Давно уже язык Островского не звучал со сцены Малого театра так свежо и естественно, а артисты не играли так вдохновенно, заставляя сопереживать своим героям, как в «Правда хорошо, а счастье лучше», — писал рецензент газеты «Культура».
Спектакль Малого театра удостоен самых престижных наград – Государственной премии в области театрального искусства за 2003 год, премии «Золотая маска»-2004 и премии Союза театральных деятелей России. Вручая премию с формулировкой «за чистоту звучания Островского на сцене», председатель СТД А.А. Калягин сказал, что спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше» получил признание и профессионалов, и театральной критики, и публики, несмотря на разницу вкусов, эстетических и политических предпочтений – редчайший случай!
Теперь знаменитый спектакль Малого театра смогут увидеть и миллионы зрителей телеканала «Культура».
СМОТРИТЕ ТОЛЬКО НА ТЕЛЕКАНАЛЕ «КУЛЬТУРА»
СПЕКТАКЛЬ МАЛОГО ТЕАТРА
«ПРАВДА — ХОРОШО, А СЧАСТЬЕ ЛУЧШЕ» А.Н.ОСТРОВСКОГО
11 МАЯ В 15.25
Ольга Горкина, пресс-служба ГТРК «Культура».
Подробнее
10 июня в 20:45
смотрите на телеканале «Культура»
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
10 июня в 20:45 смотрите на телеканале «Культура»
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет. В сегодняшней передаче Юрий Мефодьевич рассказывает о том, как влюбился в Малый театр и приехал из Читы поступать в Щепкинское училище, о великих актерах: Вере Пашенной, Игоре Ильинском, Михаиле Цареве; о ролях в кино, о работе с режиссером Акирой Куросавой и о многом другом.
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет. В сегодняшней передаче Юрий Мефодьевич рассказывает о том, как влюбился в Малый театр и приехал из Читы поступать в Щепкинское училище, о великих актерах: Вере Пашенной, Игоре Ильинском, Михаиле Цареве; о ролях в кино, о работе с режиссером Акирой Куросавой и о многом другом.
07.06.2005
Подробнее
С 13 по 19 июня
в Нижнем Новгороде на сцене драмтеатра и ДК «ГАЗ» пройдут гастроли Государственного академического Малого театра.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
С 13 по 19 июня в Нижнем Новгороде на сцене драмтеатра и ДК «ГАЗ» пройдут гастроли Государственного академического Малого театра.
13, 17 июня
«На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
14, 18 июня
«Волки и овцы» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
15 июня
«Бешеные деньги» А.Н.Островский
Комедия в 2 действиях
16 июня
«Вишневый сад» А.П.Чехов
Комедия в 4 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
19 июня
«Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра
Спектакль идёт с одним антрактом
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Адрес Д/К «ГАЗа» – ул. Смирнова д. 12 Драмтеатр – ул. Б. Покровская д. 13
СПРАВКИ И ЗАКАЗ БИЛЕТОВ ПО ТЕЛ. В Д/К «ГАЗа» — 56 49 00
В ДРАМ. ТЕАТРЕ – 19 51 73 , 33 16 66
13, 17 июня
«На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
14, 18 июня
«Волки и овцы» А.Н.Островский
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
15 июня
«Бешеные деньги» А.Н.Островский
Комедия в 2 действиях
16 июня
«Вишневый сад» А.П.Чехов
Комедия в 4 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
19 июня
«Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра
Спектакль идёт с одним антрактом
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Адрес Д/К «ГАЗа» – ул. Смирнова д. 12 Драмтеатр – ул. Б. Покровская д. 13
СПРАВКИ И ЗАКАЗ БИЛЕТОВ ПО ТЕЛ. В Д/К «ГАЗа» — 56 49 00
В ДРАМ. ТЕАТРЕ – 19 51 73 , 33 16 66
Подробнее
LA` ТЕАТР представляет на сцене филиала Малого театра
LA` ТЕАТР
представляет
на сцене филиала Малого театра
23 июня, 9, 21 июля — «Стеклянная пыль»
28 июня, 5, 19 июля — «Свободная любовь»
30 июня, 30 июля — «Опасные связи»
6 июля — «Любовь-кровь»
13, 31 июля — «Париж спросонья»
14, 22 июля — «Слухи»
20 июля — «Человек и джентльмен»
26 июля — «Дело №…»
28 июля — «Дура, это любовь»
Бронирование билетов по телефону: 923-26-21, 237-31-81
представляет
на сцене филиала Малого театра
23 июня, 9, 21 июля — «Стеклянная пыль»
28 июня, 5, 19 июля — «Свободная любовь»
30 июня, 30 июля — «Опасные связи»
6 июля — «Любовь-кровь»
13, 31 июля — «Париж спросонья»
14, 22 июля — «Слухи»
20 июля — «Человек и джентльмен»
26 июля — «Дело №…»
28 июля — «Дура, это любовь»
Бронирование билетов по телефону: 923-26-21, 237-31-81
03.06.2005
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
После моего окончательного разрыва с Всеволодом ко мне переехал сын. Игорю было четырнадцать лет. Как раз самый трудный возраст. Я не умела и не знала, как следует направлять и воспитывать сына. У него появились товарищи, которые, как мне казалось, ничего хорошего ему не внушали, Игорь был нервозным, неусидчивым, недисциплинированным. Учился всегда скверно. В школу постоянно вызывали родителей или бабушку.
Я все чаще стала задумываться о будущем сына. Если бы были военные школы, где существовала строгая и разумная дисциплина. Но в то время таких школ еще не было. На мои вопросы, о чем он думает и чего хочет в будущем, Игорь полусерьезно-полушутя отвечал: «Хочу быть актером, пойду на сцену». Это меня совсем не устраивало. Во-первых, я видела, что у него нет нужных для театра данных. А выходить с подносом или играть в массовках казалось мне делом нестоящим. Ну а во-вторых, передо мной была творческая судьба такого актера, как Остужев. Наше дело трудное, и представлять себе только аплодисменты, лавры и розы — значит плохо знать актерскую профессию.
У меня было много друзей-летчиков. Тогда все восхищались и бредили Чухновским, а он часто бывал у нас с Всеволодом. И вот однажды Горик заявил мне со всей серьезностью: «Не хочешь, чтобы я был актером, буду летчиком!» Сначала я не придала этим словам большого значения. Мода! Все восхищаются Чкаловым, Громовым, перелетом через Северный полюс, дальним полетом Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Но Горик все настойчивее стал говорить о службе в авиации. Где-то и во мне жила симпатия к армии и военной службе. Может быть, это было наследственное. Мой дед и отец были военными. Почему бы и сыну моему не стать военным. Раздумывая так, шла я однажды по нашему двору. Зима была снежная, все в сугробах. Вдруг кто-то хватает меня сзади, и я стремглав лечу в сугроб. Едва опомнившись, выкарабкиваюсь из снега. Вижу смеющегося Чкалова. Помогая мне встать и отряхивая от залепившего снега, Валерий Павлович от души хохотал. Уж очень, наверно, я была смешна, и произошло-то все молниеносно. Чкалов направлялся в «Кружок» на Пименовском, о котором я уже говорила, и тихонько ко мне подкрался. «Ну и задумчивая вы дама! О чем вы так? О новой роли, что ли?» И вдруг меня осенило: спрошу его об Игоре. Посерьезнев, я задала Чкалову вопрос. Говорю: сын мой Игорь хочет стать летчиком. Как быть? Посерьезнел сразу и Валерий Павлович. «Летчиком? А как вы к этому относитесь? Хотя можете не отвечать, помню, как вы Хотели сделаться парашютисткой!» Чкалов опять засмеялся.
Действительно, когда рождался парашютный спорт, я заявила о своем желании прыгнуть с парашютом. Тогда еще не существовало автоматики, и кольцо для раскрытия парашюта после нескольких секунд отделения от самолета надо было вытянуть самой. Меня интересовал главным образом сам выход из самолета. Хотелось испытать себя. Хватит ли смелости выпрыгнуть? Сначала надо было попробовать на земле. Ну и на первом же испытании я позорно провалилась, потеряла равновесие. Где-то в среднем ухе у меня что-то было не так. И если бы я и выпрыгнула, то, потеряв сознание и закружившись, просто камнем полетела бы на землю. Об этом я часто рассказывала моим друзьям-летчикам. Знал об этом и Чкалов. Но шутки шутками, а Чкалов отнесся к судьбе Игоря по-деловому. Кстати, и его маленького сына тоже звали Игорем. «Елена Николаевна, раз ваш Игорь серьезно хочет летать, не препятствуйте, благословляю», — закончил он нашу беседу.
Горик считал, что Чкалов, который был его кумиром, стал и его крестным отцом в авиации. Мы узнали, что открылась так называемая спецшкола, готовящая молодежь в летное училище. Школа находилась на Садовой, где теперь Военно-политическая академия имени Ленина. Игоря приняли. Попал он в один класс с сыном Фрунзе и Володей Микояном. С их комсоргом Константином Ивановичем Цыгановым я и сейчас часто переписываюсь.
Игорь был счастлив, сбывалась его мечта, и он стал учиться иначе, чем в средней школе. И вдруг удар. Стране требовались артиллеристы. И спецшкола Игоря начала готовить своих воспитанников в артиллерию. Но молодые люди хотели летать. Мне пришлось долго хлопотать и наконец получить разрешение от К. Е. Ворошилова о переводе Игоря в авиацию. Его направили в Краснодарское летное военное училище. И вновь ему не повезло. Страна нуждалась в военных авиаштурманах. И училище в Краснодаре стало штурманским. Игорь был в отчаянии, но военная дисциплина заставила подчиниться приказу.
Когда Игорь учился в училище, нам очень помогала Марина Раскова. Какой она была чуткий, отзывчивый человек! Мы не были с ней знакомы, но, получив от Игоря письмо с жалобой, что не хватает учебников, я сама осмелилась позвонить Расковой. Она внимательно выслушала меня и как бы взяла шефство над Игорем. Я не один раз звонила Марине и всегда получала от нее точные рекомендации, какие книги необходимы. И отправляла в Краснодар целые ящики нужной штурману литературы.
Игорь полюбил свою профессию. Писал мне восторженные письма о полетах, прыжках с парашютом, о своих успехах. Он был выпущен лейтенантом и уехал на границу в 1940 году.
Естественно, я гордилась им. И когда он в отпуск приехал ко мне в новенькой лейтенантской форме, я не могла им налюбоваться. Часто во время его отпуска мы бывали в театрах. Я была счастлива, когда мы прогуливались по фойе Вахтанговского театра и вызывали общее внимание. Если бы знать, что ждало нас обоих через год! Если бы знать, что пришлось пережить Игорю из-за посещения Вахтанговского театра! Это все было в страшном «впереди». А тогда, провожая Горика с Киевского вокзала к месту его назначения на границу, я не задумывалась ни о чем. Единственная моя просьба была — писать. Через некоторое время стали приходить письма, которые казались мне странными. В них были какие-то неясные намеки на оживление «соседей». Но я не придавала этому значения. Жизнь текла своим чередом. Шли премьеры «Уриэля Акосты» и «Варваров», шел мой любимый «Стакан воды», происходили мои концертные вечера. Я была здорова, готовила новую программу. Меня привлекала восточная поэзия, Омар Хайям и Шота Руставели.
Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск и Сталино (теперь Донецк). Я любила Днепропетровск. Мы бывали там на гастролях довольно часто и всегда выступали очень успешно. У меня был хороший репертуар — «Варвары» и «Стакан воды». Затем труппа разделилась на две группы. Я переехала в Сталино, где мне предстояло играть «Стакан воды». В этом городе я никогда раньше не была. Приехали мы совсем к ночи 21 июня. Утром 22-го я проснулась в чудесном настроении. Стоял яркий, солнечный день. Захотелось и мне к завтраку выйти нарядной. За столом все много шутили, весело смеялись; кто бывал здесь раньше, рассказывал о великолепном приеме зрителей. И вдруг — радио. Внезапное нападение Германии. Война. Тишина за столом. Первая мысль моя — Игорь! Граница! Он там. И хоть последние письма были уже без намеков, они прямо предупреждали о чем-то важном — не верилось, не хотелось верить.
Вечером мы играли «Стакан воды». Обстановка была напряженная, но спектакль шел. Я держалась. В театре аншлаг. Мы играли в летнем театре городского парка. Однако слухи о бомбежке Киева настораживали. Кто был свободен — не отрывался от черного репродуктора, а мы, играющие, все же невольно прислушивались и исподтишка посматривали на небо. Не помню точно, сколько мы сыграли спектаклей — кажется, с утренником три. На утреннем спектакле кому-то послышался бомбовый удар. Наташе Белевцевой стало плохо. Вечером спектакль отменили. Из Днепропетровска должно было прийти указание, что делать. Наконец местные власти посоветовали складывать вещи и ждать транспорта на вокзал. А вокзал тогда в Сталине находился далеко от города и надо было ехать трамваем минут сорок. Мы сидели на чемоданах около трамвайных путей. Некоторые старались шутить: вот, мол, последний акт из «Любови Яровой». Да, похоже. Но не было паники. Сидели молча, сосредоточенно глядя в ту сторону, откуда появится трамвай. Как мы в него садились, как ехали—не помню, не помню и погрузку в поезд и дорогу до Москвы. Мысли мои занимал только Игорь. А вот приезд в Москву помню. Радостные крики встречающих родных, слезы, объятия и Семен Исаакович, размахивающий каким-то листком и кричащий: «Жив! Жив! Игорь жив!» Очевидно, мне было плохо. Потом я почувствовала крепкие объятия Семена Борисовича Межинского и его почти суровый голос: «Спокойно! Спокойно!» Как-то взяла себя в руки, вышла из вагона. Телеграмма от Игоря: «Жив, здоров, не волнуйся».
Спектакли в театре продолжались. Малый стоял на ремонте, играли в нынешнем Детском. И вечное ожидание вестей с фронта, вестей от Игоря. Странно, но я за него почему-то была спокойна. Даже когда долго не приходили письма, даже когда получила извещение: «Пропал без вести». Я верила, знала, что увижу его, что он не погибнет. В театре, как я потом узнала, стали меня считать чуть-чуть тронутой, избегали при мне говорить о фронтах. Но это было уже потом. Предстояла еще эвакуация. А пока все лето и осень в Детском театре шли спектакли. Дежурили на крыше, тушили зажигалки, а в ожидании очереди идти на крышу собирались в администраторской. Кто-нибудь рассказывал маленькие новеллы или загадывал загадки. Помню первые бомбежки Москвы. Мы с Семеном Исааковичем сидели на балкончике. Вечер был чудесный, говорили об Игоре, о наступлении фашистов, и вдруг: «Граждане, воздушная тревога». Мы как-то не сразу поверили, что это не учебное предупреждение. Голос Левитана был суров и настойчив. И мы пошли в укрытие. Сильнейший взрыв потряс стены убежища, потух свет. Пятидесятикилограммовая бомба упала в соседнем дворе. Когда дали отбой, мы возвращались по двору, сплошь покрытому осколками — в домах все стекла были выбиты. После нескольких таких бомбежек мы переехали в театр. Иногда уходили в метро, но чаще оставались в театре. Несмотря на выбитые стекла, не было никаких грабежей. Москва деловито и сурово продолжала свои повседневные, дела.
Пришел приказ эвакуировать некоторых актеров старшего поколения в Нальчик. Уехали Немирович-Данченко, Качалов, Рыжова, Массалитинова, Климов с Рейзен и кто-то из Большого. Яблочкина, Турчанинова и Яковлев ехать отказались. Спектакли не шли. Начались концерты для воинских частей, на призывных пунктах, в госпиталях. Не только выступления у раненых, но и задушевные беседы с ними. Под диктовку мы писали письма их родным, на бомбежки почти уже не обращали внимания. А фашисты подходили к Москве.
Было приказано эвакуировать коллектив Малого театра в Челябинск и там продолжать работу. Я колебалась: уеду из Москвы — потеряю связь с Игорем, а от него уже давно нет писем. У меня и мысли не возникало, что Москву могут взять немцы. Этого просто не могло быть. Однако, когда нас сажали в поезд, немцы были уже в Можайске. Ехали в вагонах, тесно набитых людьми и вещами. По дороге часто и подолгу стояли, пережидая бомбежки. Проезжая разбомбленные деревушки, слушали тревожные вести о продвижении фашистов. И все-таки я не верила, что они будут в Москве.
В Челябинске в первое время расселились прямо в театре. Кто по уборным, кто просто в фойе. Сначала разместили старших товарищей. Наконец мы с Семеном Исааковичем получили хорошую комнату в семье председателя райисполкома Фоменко. Чудесные были люди. Сам он всегда приветливый и заботливый, симпатичная жена, двое ребят и бабушка. Как родного сына, провожала я нашего хозяина на фронт. В первых же боях он был убит. А от моего Игоря по-прежнему никаких вестей.
В театре шли спектакли, готовились премьеры, и везде и всюду мы устраивали концерты — и в воинских частях и на заводах. Зима наступала суровая. Но мы часами простаивали у черной тарелочки громкоговорителя на площади, слушая голос Левитана. Москва жила, Москва не сдавалась, хотя враг был уже близко. Невозможно передать, что испытывали мы 6 ноября, слушая торжественное заседание, а потом и парад на Красной площади. Наш парад! Советских войск! И вот первые победные вести. Фашисты отброшены от Москвы. В театре к Дню Советской Армии, 23 февраля 1942 года, собирается бригада на фронт. У меня одно желание, одна мысль — ехать! Ехать с бригадой. Может быть, я там что-либо узнаю об Игоре.
В состав бригады вошли художественный руководитель Пров Садовский, Игорь Ильинский, я, Всеволод Аксенов, молодые артисты Спивак и Гапонцев, вокалистка Пироцкая, пара из Челябинской оперетты — Юрьева с партнером, их баянист и бригадир С. И. Каминка; Садовский и Ильинский были с женами.
До Москвы добрались благополучно. Москва, хоть и поврежденная бомбежками, стояла непоколебимо. На месте были и театры. Вот только горе стряслось с Вахтанговским — в него попала бомба. Мы получили направление на Западный фронт. Нам дали белый автобус, маскировку под снег, и мы отправились по Минскому шоссе. Дома от Игоря не было ни строчки.
Первые наши выступления состоялись под Борисовом, недалеко от места гибели Зои Космодемьянской. Командир авиаполка Николай Осипович Малышев создал нам поистине царские условия. Настоящие койки, чистое белье, одеяла, избу натопили. Устроив нас, Малышев пошел в полк, а мы готовились к выступлению. Концерт. должен был состояться сейчас же, здесь, в походной конюшне. Хорошо, она все же была с крышей. Поставили за «сценой» печурку для переодевания и... какая там сцена. Народ валил. Сзади напирали все новые и новые зрители. Сцены не было. Мы с Аксеновым, боясь наступить на лежащих, сидящих прямо у наших ног зрителей, играли «Укрощение строптивой». А на стенах конюшни, уцепившись за крюки, также висели зрители. Волновалась я ужасно. Читала «Полтавский бой», а потом «Старуху Изергиль» — о горящем сердце Данко. Хотелось отдать этим родным, замечательным людям все свое вдохновение, вложить всю душу в выступление, чтобы отблагодарить их, наполнить новыми силами и мужеством.
Глубокоуважаемая Елена Николаевна! За Вашу долгую актерскую жизнь много было памятных событий и радостных и печальных; были периоды, когда легко игралось, были, вероятно, и такие моменты, когда спазмы сжимали горло, а надо было выступать.
Я, бывший летчик-истребитель, до сих пор, как наяву, вижу Вас- на сцене промерзшего Дома культуры в авиагарнизоне Кубинка в начале 1942 года, когда Вы выступали перед нами, летчиками-фронтовиками, уже получив извещение о том, что Ваш сын, тоже летчик, не вернулся с задания. Я не помню, что Вы читали, но зато хорошо помню, как Вы читали. Мы хорошо понимали, как Вам было трудно выступать перед авиаторами. Лицо и жесты принадлежали актеру, но глаза и голос выдавали горе матери.
С уважением М. Е. Коробков, г. Уральск.
Трудно описать успех и восторженный прием, которые сопровождали наше выступление. Потом ужин в небольшой избе. И, конечно же, опять концерт, а когда нашей опереточной паре нужно было место для танцев, мы сдвинули столы и создали нечто вроде эстрады. С полковником Малышевым дружеские и теплые отношения я поддерживала до самой его смерти. Его дети, а потом и внуки были частыми гостями в Малом театре.
Следующий концерт мы давали для обслуживающего персонала санатория «Сосны», так хорошо знакомого мне по мирному времени.
В этой поездке я впервые увидела совсем иного Прова Садовского. Всегда немного насмешливый и равнодушный, он стал совершенно другим. Пров Михайлович услышал, что у одного из летчиков фашисты повесили всю семью. Узнал этот летчик о своем несчастье в день нашего приезда в часть. Конечно, на концерт он не пошел. И вот после концерта Пров Михайлович попросил его зайти к нему в комнату. Тот пришел. Всю ночь Пров Михайлович не отпускал его от себя. Всю ночь старый актер говорил с молодым летчиком. Утром, спокойный, уверенный в себе, летчик полетел на задание. Прощаясь, он обнял Прова Михайловича, сказал ему: «Спасибо, отец, я не забуду».
На этой базе мы пробыли несколько дней. Выезжали с концертами на близлежащие аэродромы. Сдружились с летчиками. Узнали и общую любимицу части — летчицу Аннушку Чиженкову. Она не пришла на наш прощальный концерт. Мы боялись, что произошло неладное. Много лет спустя я выступала на концерте в той самой академии, где когда-то была спецшкола Игоря. Меня окликнула какая-то женщина: «Елена Николаевна, я — Аннушка. Вы много обо мне писали и по телевизору рассказывали, спасибо вам, я жива». Теперь уж мы с Аннушкой не теряем друг друга. А недавно она с Михаилом Михайловичем Громовым вручала мне почетный знак Общества ветеранов войны.
Да, фронтовые встречи! Помню, в одной части политрук просил нас отметить лучших героев летчиков. И мы решили посвящать каждое выступление тому или иному герою. Так в некоторых частях мы отмечали лучших.
Родная Елена Николаевна, я очень часто вижу Вас по телевидению и всегда с большой теплотой вспоминаю нашу поездку в годы Отечественной войны, как мы не раз спали на соломе, как выскакивали из автобуса, когда был воздушный бой, и вообще наши выступления в избушках, как летчики слушали со вниманием наши концерты, и всегда Вы были простым, сердечным человеком. Вы так красиво и трогательно, говорили воинам здравицу перед концертами.
Л. Ермолаева, г. Симферополь.
Мы приближались к Москве. Навестили раненых в Барвихе. И опять вспомнились предвоенные годы. В Барвихе я присутствовала при перевязке бойца, раненного разрывной пулей. То количество метров тампона, которое врач извлек из раны, до сих пор у меня перед глазами. Видела я в Барвихе и братскую могилу. А от Игоря — ничего. Летчики, узнав, что мой сын на фронте, стали звать меня ласково «мамаша».
Через Москву нас перебросили на Юго-Западный фронт. Фашистов гнали из Калуги, и мы буквально наступали им на пятки. Под Сухиничами мы заблудились. Снежное поле, где-то что-то полыхает. Едем тихо. Если наши бригадиры кричали «Воздух!», мы все высыпали из автобуса и старались зарыться в снег. Так и заехали чуть ли не на передовую к танкистам, замерзшие и, что греха таить, напуганные. Как радостно встретили нас танкисты! Обогрели, самовар достали, усадили пить чай. А вот концерт им слушать не пришлось. Они были уже на марше, торопились вперед, бить фашистов.
Там, на фронте, увидела я людей высокого мужества, людей героических и необыкновенно скромных. Там я дала себе слово всю свою жизнь посвятить этим замечательным людям в военных шинелях. Потому, очевидно, и дорога мне так моя военно-шефская работа.
На обратном пути в Москве я узнала, что от Игоря по-прежнему нет писем. Уверенная, что он в партизанах, я по радио обратилась к нему с письмом. Я прочла о горящем сердце Данко. И он услышал меня, в госпитале, лежа, вернее, повиснув на ремнях, после страшной катастрофы. Он весь был поломан, обожжен и решил, что останется калекой и будет мне в тягость. Поэтому не писал, молчал. А тут, услышав мой голос, не выдержал. Откликнулся, но ни словом не обмолвился о своих ранах. И лишь когда, шесть раз обманув медкомиссию, он опять стал в строй, написал вскользь, что был в госпитале.
Возвращаясь в Челябинск через Москву, я случайно на улице встретила Владимира Львовича Эйниса. Что-то ему во мне не понравилось, и после расспросов о нашей фронтовой поездке он велел мне прийти к нему в больницу на рентген. Оказалось, у меня опять вспыхнул ТВС, каверна с кулак в правом легком. Сказались и война и думы об Игоре. Эйнис, как всегда удивительно хорошо относящийся ко мне, посоветовал, если в Челябинске нет хорошего фтизиатра, ехать в Свердловск (я не хотела отрываться от коллектива и оставаться в Москве). В Свердловске же находилась в эвакуации ассистент Эйниса Р. Э. Коган. Владимир Львович дал ей телеграмму, чтобы она немедленно положила меня в больницу на пневмоторакс. Как только узнали о моей болезни, товарищ Патоличев, бывший тогда первым секретарем Челябинского обкома, распорядился дать мне отдельную палату в больнице в Челябинске, а лучший врач-фтизиатр взял меня под наблюдение. Опять шли телеграммы из Москвы, определяющие способ лечения. Почти два месяца пролежала я в больнице. Пневмоторакс, к счастью, помог, хоть поддували меня целых четыре года.
Вот этого уже не знал Игорь. Ему я об этом не писала. Ну а вернувшись в Москву и теперь уже поступив под наблюдение Эйниса, я начала новую жизнь.
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
После моего окончательного разрыва с Всеволодом ко мне переехал сын. Игорю было четырнадцать лет. Как раз самый трудный возраст. Я не умела и не знала, как следует направлять и воспитывать сына. У него появились товарищи, которые, как мне казалось, ничего хорошего ему не внушали, Игорь был нервозным, неусидчивым, недисциплинированным. Учился всегда скверно. В школу постоянно вызывали родителей или бабушку.
Я все чаще стала задумываться о будущем сына. Если бы были военные школы, где существовала строгая и разумная дисциплина. Но в то время таких школ еще не было. На мои вопросы, о чем он думает и чего хочет в будущем, Игорь полусерьезно-полушутя отвечал: «Хочу быть актером, пойду на сцену». Это меня совсем не устраивало. Во-первых, я видела, что у него нет нужных для театра данных. А выходить с подносом или играть в массовках казалось мне делом нестоящим. Ну а во-вторых, передо мной была творческая судьба такого актера, как Остужев. Наше дело трудное, и представлять себе только аплодисменты, лавры и розы — значит плохо знать актерскую профессию.
У меня было много друзей-летчиков. Тогда все восхищались и бредили Чухновским, а он часто бывал у нас с Всеволодом. И вот однажды Горик заявил мне со всей серьезностью: «Не хочешь, чтобы я был актером, буду летчиком!» Сначала я не придала этим словам большого значения. Мода! Все восхищаются Чкаловым, Громовым, перелетом через Северный полюс, дальним полетом Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Но Горик все настойчивее стал говорить о службе в авиации. Где-то и во мне жила симпатия к армии и военной службе. Может быть, это было наследственное. Мой дед и отец были военными. Почему бы и сыну моему не стать военным. Раздумывая так, шла я однажды по нашему двору. Зима была снежная, все в сугробах. Вдруг кто-то хватает меня сзади, и я стремглав лечу в сугроб. Едва опомнившись, выкарабкиваюсь из снега. Вижу смеющегося Чкалова. Помогая мне встать и отряхивая от залепившего снега, Валерий Павлович от души хохотал. Уж очень, наверно, я была смешна, и произошло-то все молниеносно. Чкалов направлялся в «Кружок» на Пименовском, о котором я уже говорила, и тихонько ко мне подкрался. «Ну и задумчивая вы дама! О чем вы так? О новой роли, что ли?» И вдруг меня осенило: спрошу его об Игоре. Посерьезнев, я задала Чкалову вопрос. Говорю: сын мой Игорь хочет стать летчиком. Как быть? Посерьезнел сразу и Валерий Павлович. «Летчиком? А как вы к этому относитесь? Хотя можете не отвечать, помню, как вы Хотели сделаться парашютисткой!» Чкалов опять засмеялся.
Действительно, когда рождался парашютный спорт, я заявила о своем желании прыгнуть с парашютом. Тогда еще не существовало автоматики, и кольцо для раскрытия парашюта после нескольких секунд отделения от самолета надо было вытянуть самой. Меня интересовал главным образом сам выход из самолета. Хотелось испытать себя. Хватит ли смелости выпрыгнуть? Сначала надо было попробовать на земле. Ну и на первом же испытании я позорно провалилась, потеряла равновесие. Где-то в среднем ухе у меня что-то было не так. И если бы я и выпрыгнула, то, потеряв сознание и закружившись, просто камнем полетела бы на землю. Об этом я часто рассказывала моим друзьям-летчикам. Знал об этом и Чкалов. Но шутки шутками, а Чкалов отнесся к судьбе Игоря по-деловому. Кстати, и его маленького сына тоже звали Игорем. «Елена Николаевна, раз ваш Игорь серьезно хочет летать, не препятствуйте, благословляю», — закончил он нашу беседу.
Горик считал, что Чкалов, который был его кумиром, стал и его крестным отцом в авиации. Мы узнали, что открылась так называемая спецшкола, готовящая молодежь в летное училище. Школа находилась на Садовой, где теперь Военно-политическая академия имени Ленина. Игоря приняли. Попал он в один класс с сыном Фрунзе и Володей Микояном. С их комсоргом Константином Ивановичем Цыгановым я и сейчас часто переписываюсь.
Игорь был счастлив, сбывалась его мечта, и он стал учиться иначе, чем в средней школе. И вдруг удар. Стране требовались артиллеристы. И спецшкола Игоря начала готовить своих воспитанников в артиллерию. Но молодые люди хотели летать. Мне пришлось долго хлопотать и наконец получить разрешение от К. Е. Ворошилова о переводе Игоря в авиацию. Его направили в Краснодарское летное военное училище. И вновь ему не повезло. Страна нуждалась в военных авиаштурманах. И училище в Краснодаре стало штурманским. Игорь был в отчаянии, но военная дисциплина заставила подчиниться приказу.
Когда Игорь учился в училище, нам очень помогала Марина Раскова. Какой она была чуткий, отзывчивый человек! Мы не были с ней знакомы, но, получив от Игоря письмо с жалобой, что не хватает учебников, я сама осмелилась позвонить Расковой. Она внимательно выслушала меня и как бы взяла шефство над Игорем. Я не один раз звонила Марине и всегда получала от нее точные рекомендации, какие книги необходимы. И отправляла в Краснодар целые ящики нужной штурману литературы.
Игорь полюбил свою профессию. Писал мне восторженные письма о полетах, прыжках с парашютом, о своих успехах. Он был выпущен лейтенантом и уехал на границу в 1940 году.
Естественно, я гордилась им. И когда он в отпуск приехал ко мне в новенькой лейтенантской форме, я не могла им налюбоваться. Часто во время его отпуска мы бывали в театрах. Я была счастлива, когда мы прогуливались по фойе Вахтанговского театра и вызывали общее внимание. Если бы знать, что ждало нас обоих через год! Если бы знать, что пришлось пережить Игорю из-за посещения Вахтанговского театра! Это все было в страшном «впереди». А тогда, провожая Горика с Киевского вокзала к месту его назначения на границу, я не задумывалась ни о чем. Единственная моя просьба была — писать. Через некоторое время стали приходить письма, которые казались мне странными. В них были какие-то неясные намеки на оживление «соседей». Но я не придавала этому значения. Жизнь текла своим чередом. Шли премьеры «Уриэля Акосты» и «Варваров», шел мой любимый «Стакан воды», происходили мои концертные вечера. Я была здорова, готовила новую программу. Меня привлекала восточная поэзия, Омар Хайям и Шота Руставели.
Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск и Сталино (теперь Донецк). Я любила Днепропетровск. Мы бывали там на гастролях довольно часто и всегда выступали очень успешно. У меня был хороший репертуар — «Варвары» и «Стакан воды». Затем труппа разделилась на две группы. Я переехала в Сталино, где мне предстояло играть «Стакан воды». В этом городе я никогда раньше не была. Приехали мы совсем к ночи 21 июня. Утром 22-го я проснулась в чудесном настроении. Стоял яркий, солнечный день. Захотелось и мне к завтраку выйти нарядной. За столом все много шутили, весело смеялись; кто бывал здесь раньше, рассказывал о великолепном приеме зрителей. И вдруг — радио. Внезапное нападение Германии. Война. Тишина за столом. Первая мысль моя — Игорь! Граница! Он там. И хоть последние письма были уже без намеков, они прямо предупреждали о чем-то важном — не верилось, не хотелось верить.
Вечером мы играли «Стакан воды». Обстановка была напряженная, но спектакль шел. Я держалась. В театре аншлаг. Мы играли в летнем театре городского парка. Однако слухи о бомбежке Киева настораживали. Кто был свободен — не отрывался от черного репродуктора, а мы, играющие, все же невольно прислушивались и исподтишка посматривали на небо. Не помню точно, сколько мы сыграли спектаклей — кажется, с утренником три. На утреннем спектакле кому-то послышался бомбовый удар. Наташе Белевцевой стало плохо. Вечером спектакль отменили. Из Днепропетровска должно было прийти указание, что делать. Наконец местные власти посоветовали складывать вещи и ждать транспорта на вокзал. А вокзал тогда в Сталине находился далеко от города и надо было ехать трамваем минут сорок. Мы сидели на чемоданах около трамвайных путей. Некоторые старались шутить: вот, мол, последний акт из «Любови Яровой». Да, похоже. Но не было паники. Сидели молча, сосредоточенно глядя в ту сторону, откуда появится трамвай. Как мы в него садились, как ехали—не помню, не помню и погрузку в поезд и дорогу до Москвы. Мысли мои занимал только Игорь. А вот приезд в Москву помню. Радостные крики встречающих родных, слезы, объятия и Семен Исаакович, размахивающий каким-то листком и кричащий: «Жив! Жив! Игорь жив!» Очевидно, мне было плохо. Потом я почувствовала крепкие объятия Семена Борисовича Межинского и его почти суровый голос: «Спокойно! Спокойно!» Как-то взяла себя в руки, вышла из вагона. Телеграмма от Игоря: «Жив, здоров, не волнуйся».
Спектакли в театре продолжались. Малый стоял на ремонте, играли в нынешнем Детском. И вечное ожидание вестей с фронта, вестей от Игоря. Странно, но я за него почему-то была спокойна. Даже когда долго не приходили письма, даже когда получила извещение: «Пропал без вести». Я верила, знала, что увижу его, что он не погибнет. В театре, как я потом узнала, стали меня считать чуть-чуть тронутой, избегали при мне говорить о фронтах. Но это было уже потом. Предстояла еще эвакуация. А пока все лето и осень в Детском театре шли спектакли. Дежурили на крыше, тушили зажигалки, а в ожидании очереди идти на крышу собирались в администраторской. Кто-нибудь рассказывал маленькие новеллы или загадывал загадки. Помню первые бомбежки Москвы. Мы с Семеном Исааковичем сидели на балкончике. Вечер был чудесный, говорили об Игоре, о наступлении фашистов, и вдруг: «Граждане, воздушная тревога». Мы как-то не сразу поверили, что это не учебное предупреждение. Голос Левитана был суров и настойчив. И мы пошли в укрытие. Сильнейший взрыв потряс стены убежища, потух свет. Пятидесятикилограммовая бомба упала в соседнем дворе. Когда дали отбой, мы возвращались по двору, сплошь покрытому осколками — в домах все стекла были выбиты. После нескольких таких бомбежек мы переехали в театр. Иногда уходили в метро, но чаще оставались в театре. Несмотря на выбитые стекла, не было никаких грабежей. Москва деловито и сурово продолжала свои повседневные, дела.
Пришел приказ эвакуировать некоторых актеров старшего поколения в Нальчик. Уехали Немирович-Данченко, Качалов, Рыжова, Массалитинова, Климов с Рейзен и кто-то из Большого. Яблочкина, Турчанинова и Яковлев ехать отказались. Спектакли не шли. Начались концерты для воинских частей, на призывных пунктах, в госпиталях. Не только выступления у раненых, но и задушевные беседы с ними. Под диктовку мы писали письма их родным, на бомбежки почти уже не обращали внимания. А фашисты подходили к Москве.
Было приказано эвакуировать коллектив Малого театра в Челябинск и там продолжать работу. Я колебалась: уеду из Москвы — потеряю связь с Игорем, а от него уже давно нет писем. У меня и мысли не возникало, что Москву могут взять немцы. Этого просто не могло быть. Однако, когда нас сажали в поезд, немцы были уже в Можайске. Ехали в вагонах, тесно набитых людьми и вещами. По дороге часто и подолгу стояли, пережидая бомбежки. Проезжая разбомбленные деревушки, слушали тревожные вести о продвижении фашистов. И все-таки я не верила, что они будут в Москве.
В Челябинске в первое время расселились прямо в театре. Кто по уборным, кто просто в фойе. Сначала разместили старших товарищей. Наконец мы с Семеном Исааковичем получили хорошую комнату в семье председателя райисполкома Фоменко. Чудесные были люди. Сам он всегда приветливый и заботливый, симпатичная жена, двое ребят и бабушка. Как родного сына, провожала я нашего хозяина на фронт. В первых же боях он был убит. А от моего Игоря по-прежнему никаких вестей.
В театре шли спектакли, готовились премьеры, и везде и всюду мы устраивали концерты — и в воинских частях и на заводах. Зима наступала суровая. Но мы часами простаивали у черной тарелочки громкоговорителя на площади, слушая голос Левитана. Москва жила, Москва не сдавалась, хотя враг был уже близко. Невозможно передать, что испытывали мы 6 ноября, слушая торжественное заседание, а потом и парад на Красной площади. Наш парад! Советских войск! И вот первые победные вести. Фашисты отброшены от Москвы. В театре к Дню Советской Армии, 23 февраля 1942 года, собирается бригада на фронт. У меня одно желание, одна мысль — ехать! Ехать с бригадой. Может быть, я там что-либо узнаю об Игоре.
В состав бригады вошли художественный руководитель Пров Садовский, Игорь Ильинский, я, Всеволод Аксенов, молодые артисты Спивак и Гапонцев, вокалистка Пироцкая, пара из Челябинской оперетты — Юрьева с партнером, их баянист и бригадир С. И. Каминка; Садовский и Ильинский были с женами.
До Москвы добрались благополучно. Москва, хоть и поврежденная бомбежками, стояла непоколебимо. На месте были и театры. Вот только горе стряслось с Вахтанговским — в него попала бомба. Мы получили направление на Западный фронт. Нам дали белый автобус, маскировку под снег, и мы отправились по Минскому шоссе. Дома от Игоря не было ни строчки.
Первые наши выступления состоялись под Борисовом, недалеко от места гибели Зои Космодемьянской. Командир авиаполка Николай Осипович Малышев создал нам поистине царские условия. Настоящие койки, чистое белье, одеяла, избу натопили. Устроив нас, Малышев пошел в полк, а мы готовились к выступлению. Концерт. должен был состояться сейчас же, здесь, в походной конюшне. Хорошо, она все же была с крышей. Поставили за «сценой» печурку для переодевания и... какая там сцена. Народ валил. Сзади напирали все новые и новые зрители. Сцены не было. Мы с Аксеновым, боясь наступить на лежащих, сидящих прямо у наших ног зрителей, играли «Укрощение строптивой». А на стенах конюшни, уцепившись за крюки, также висели зрители. Волновалась я ужасно. Читала «Полтавский бой», а потом «Старуху Изергиль» — о горящем сердце Данко. Хотелось отдать этим родным, замечательным людям все свое вдохновение, вложить всю душу в выступление, чтобы отблагодарить их, наполнить новыми силами и мужеством.
Глубокоуважаемая Елена Николаевна! За Вашу долгую актерскую жизнь много было памятных событий и радостных и печальных; были периоды, когда легко игралось, были, вероятно, и такие моменты, когда спазмы сжимали горло, а надо было выступать.
Я, бывший летчик-истребитель, до сих пор, как наяву, вижу Вас- на сцене промерзшего Дома культуры в авиагарнизоне Кубинка в начале 1942 года, когда Вы выступали перед нами, летчиками-фронтовиками, уже получив извещение о том, что Ваш сын, тоже летчик, не вернулся с задания. Я не помню, что Вы читали, но зато хорошо помню, как Вы читали. Мы хорошо понимали, как Вам было трудно выступать перед авиаторами. Лицо и жесты принадлежали актеру, но глаза и голос выдавали горе матери.
С уважением М. Е. Коробков, г. Уральск.
Трудно описать успех и восторженный прием, которые сопровождали наше выступление. Потом ужин в небольшой избе. И, конечно же, опять концерт, а когда нашей опереточной паре нужно было место для танцев, мы сдвинули столы и создали нечто вроде эстрады. С полковником Малышевым дружеские и теплые отношения я поддерживала до самой его смерти. Его дети, а потом и внуки были частыми гостями в Малом театре.
Следующий концерт мы давали для обслуживающего персонала санатория «Сосны», так хорошо знакомого мне по мирному времени.
В этой поездке я впервые увидела совсем иного Прова Садовского. Всегда немного насмешливый и равнодушный, он стал совершенно другим. Пров Михайлович услышал, что у одного из летчиков фашисты повесили всю семью. Узнал этот летчик о своем несчастье в день нашего приезда в часть. Конечно, на концерт он не пошел. И вот после концерта Пров Михайлович попросил его зайти к нему в комнату. Тот пришел. Всю ночь Пров Михайлович не отпускал его от себя. Всю ночь старый актер говорил с молодым летчиком. Утром, спокойный, уверенный в себе, летчик полетел на задание. Прощаясь, он обнял Прова Михайловича, сказал ему: «Спасибо, отец, я не забуду».
На этой базе мы пробыли несколько дней. Выезжали с концертами на близлежащие аэродромы. Сдружились с летчиками. Узнали и общую любимицу части — летчицу Аннушку Чиженкову. Она не пришла на наш прощальный концерт. Мы боялись, что произошло неладное. Много лет спустя я выступала на концерте в той самой академии, где когда-то была спецшкола Игоря. Меня окликнула какая-то женщина: «Елена Николаевна, я — Аннушка. Вы много обо мне писали и по телевизору рассказывали, спасибо вам, я жива». Теперь уж мы с Аннушкой не теряем друг друга. А недавно она с Михаилом Михайловичем Громовым вручала мне почетный знак Общества ветеранов войны.
Да, фронтовые встречи! Помню, в одной части политрук просил нас отметить лучших героев летчиков. И мы решили посвящать каждое выступление тому или иному герою. Так в некоторых частях мы отмечали лучших.
Родная Елена Николаевна, я очень часто вижу Вас по телевидению и всегда с большой теплотой вспоминаю нашу поездку в годы Отечественной войны, как мы не раз спали на соломе, как выскакивали из автобуса, когда был воздушный бой, и вообще наши выступления в избушках, как летчики слушали со вниманием наши концерты, и всегда Вы были простым, сердечным человеком. Вы так красиво и трогательно, говорили воинам здравицу перед концертами.
Л. Ермолаева, г. Симферополь.
Мы приближались к Москве. Навестили раненых в Барвихе. И опять вспомнились предвоенные годы. В Барвихе я присутствовала при перевязке бойца, раненного разрывной пулей. То количество метров тампона, которое врач извлек из раны, до сих пор у меня перед глазами. Видела я в Барвихе и братскую могилу. А от Игоря — ничего. Летчики, узнав, что мой сын на фронте, стали звать меня ласково «мамаша».
Через Москву нас перебросили на Юго-Западный фронт. Фашистов гнали из Калуги, и мы буквально наступали им на пятки. Под Сухиничами мы заблудились. Снежное поле, где-то что-то полыхает. Едем тихо. Если наши бригадиры кричали «Воздух!», мы все высыпали из автобуса и старались зарыться в снег. Так и заехали чуть ли не на передовую к танкистам, замерзшие и, что греха таить, напуганные. Как радостно встретили нас танкисты! Обогрели, самовар достали, усадили пить чай. А вот концерт им слушать не пришлось. Они были уже на марше, торопились вперед, бить фашистов.
Там, на фронте, увидела я людей высокого мужества, людей героических и необыкновенно скромных. Там я дала себе слово всю свою жизнь посвятить этим замечательным людям в военных шинелях. Потому, очевидно, и дорога мне так моя военно-шефская работа.
На обратном пути в Москве я узнала, что от Игоря по-прежнему нет писем. Уверенная, что он в партизанах, я по радио обратилась к нему с письмом. Я прочла о горящем сердце Данко. И он услышал меня, в госпитале, лежа, вернее, повиснув на ремнях, после страшной катастрофы. Он весь был поломан, обожжен и решил, что останется калекой и будет мне в тягость. Поэтому не писал, молчал. А тут, услышав мой голос, не выдержал. Откликнулся, но ни словом не обмолвился о своих ранах. И лишь когда, шесть раз обманув медкомиссию, он опять стал в строй, написал вскользь, что был в госпитале.
Возвращаясь в Челябинск через Москву, я случайно на улице встретила Владимира Львовича Эйниса. Что-то ему во мне не понравилось, и после расспросов о нашей фронтовой поездке он велел мне прийти к нему в больницу на рентген. Оказалось, у меня опять вспыхнул ТВС, каверна с кулак в правом легком. Сказались и война и думы об Игоре. Эйнис, как всегда удивительно хорошо относящийся ко мне, посоветовал, если в Челябинске нет хорошего фтизиатра, ехать в Свердловск (я не хотела отрываться от коллектива и оставаться в Москве). В Свердловске же находилась в эвакуации ассистент Эйниса Р. Э. Коган. Владимир Львович дал ей телеграмму, чтобы она немедленно положила меня в больницу на пневмоторакс. Как только узнали о моей болезни, товарищ Патоличев, бывший тогда первым секретарем Челябинского обкома, распорядился дать мне отдельную палату в больнице в Челябинске, а лучший врач-фтизиатр взял меня под наблюдение. Опять шли телеграммы из Москвы, определяющие способ лечения. Почти два месяца пролежала я в больнице. Пневмоторакс, к счастью, помог, хоть поддували меня целых четыре года.
Вот этого уже не знал Игорь. Ему я об этом не писала. Ну а вернувшись в Москву и теперь уже поступив под наблюдение Эйниса, я начала новую жизнь.
31.05.2005
Подробнее
С 1 по 7 июня
в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
В июне в Перми пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России
С 1 по 7 июня в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России. Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др. В ролях заняты известные актеры: Элина Быстрицкая, Ирина Муравьёва, Василий Бочкарёв, Валерий Баринов.
Пермская труппа театра во время гастролей даст несколько спектаклей в городах области. Для показа выбрана премьерная постановка, посвященная Дню Победы, – «Лирическая хроника боевых действий расчета гвардейского миномета «ПМ-38».
© 2005, «Новый Регион – Пермь
ГАСТРОЛИ НА СЦЕНЕ ПЕРМСКОГО АКАДЕМИЧЕСКОГО ТЕАТРА ДРАМЫ
ИЮНЬ 2005 г.
ул. Ленина, 53
телефон: 36-10-92
1, 3 июня
А.Н.Островский
«На всякого мудреца довольно простоты»
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
2, 4 июня
А.Н.Островский
«Правда — хорошо, а счастье лучше»
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра Спектакль идёт с одним антрактом
5, 7 июня
А.Н.Островский
«Волки и овцы»
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
6 июня
А.Н.Островский
«Бешеные деньги»
Комедия в 2 действиях
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Начало спектаклей в 19 часов.
Справки и заказ билетов по телефонам: 36-10-92, 12-63-78
Касса работает с 12 до 19 часов.
С 1 по 7 июня в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России. Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др. В ролях заняты известные актеры: Элина Быстрицкая, Ирина Муравьёва, Василий Бочкарёв, Валерий Баринов.
Пермская труппа театра во время гастролей даст несколько спектаклей в городах области. Для показа выбрана премьерная постановка, посвященная Дню Победы, – «Лирическая хроника боевых действий расчета гвардейского миномета «ПМ-38».
© 2005, «Новый Регион – Пермь
ГАСТРОЛИ НА СЦЕНЕ ПЕРМСКОГО АКАДЕМИЧЕСКОГО ТЕАТРА ДРАМЫ
ИЮНЬ 2005 г.
ул. Ленина, 53
телефон: 36-10-92
1, 3 июня
А.Н.Островский
«На всякого мудреца довольно простоты»
Комедия в 5 действиях
(Антракт после 3-го действия)
2, 4 июня
А.Н.Островский
«Правда — хорошо, а счастье лучше»
Комедия в 4-х действиях
Сценическая редакция Малого театра Спектакль идёт с одним антрактом
5, 7 июня
А.Н.Островский
«Волки и овцы»
Комедия в 5 действиях
Спектакль идет с одним антрактом
6 июня
А.Н.Островский
«Бешеные деньги»
Комедия в 2 действиях
Художественный руководитель театра — народный артист СССР Ю.М. СОЛОМИН
Начало спектаклей в 19 часов.
Справки и заказ билетов по телефонам: 36-10-92, 12-63-78
Касса работает с 12 до 19 часов.
29.05.2005
Подробнее
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков. Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков.
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков.
Выпускник Горьковского театрального училища, до прихода в Малый Александр Ермаков играл в Горьковском театре комедии, Харьковском ТЮЗе, Московском областном драматическом театре им. А.Н.Островского. На протяжении многих лет Александр Юрьевич работал в Московском драматическом театре им. А.С.Пушкина, где сыграл Карла Моора («Разбойники», капитана Иванова («Семья Иванова» и многие другие значительные роли. В «Разбойниках» артиста увидел Юрий Соломин, искавший в это время исполнителя на роль Несчастливцева в «Лесе» А.Н.Островского. Таким образом, начиная с 1996 года Александр Юрьевич Ермаков — артист Малого театра. Кроме вышеупомянутого Несчастливцева, Ермаков сыграл на сцене Малого: Михайлу Нагого («Царь Иоанн Грозный» А.К.Толстого), Фёдора («Свадьба Кречинского» А.В.Сухово-Кобылина), Бориса Годунова («Князь Серебряный» А.К.Толстого), Голутвина («На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островского), барона де Ратиньера («Таинственный ящик» П.Каратыгина) и другие роли. Сравнительно недавно Александр Юрьевич замечательно сыграл Вершинина в постановке Юрия Соломина «Три сестры».
Александр Ермаков много работает в кино и на телевидении. Телезрители знают его по сериалам «Трое против всех», «Трое против всех-2» и «Маросейка, 12».
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Выпускник Горьковского театрального училища, до прихода в Малый Александр Ермаков играл в Горьковском театре комедии, Харьковском ТЮЗе, Московском областном драматическом театре им. А.Н.Островского. На протяжении многих лет Александр Юрьевич работал в Московском драматическом театре им. А.С.Пушкина, где сыграл Карла Моора («Разбойники», капитана Иванова («Семья Иванова» и многие другие значительные роли. В «Разбойниках» артиста увидел Юрий Соломин, искавший в это время исполнителя на роль Несчастливцева в «Лесе» А.Н.Островского. Таким образом, начиная с 1996 года Александр Юрьевич Ермаков — артист Малого театра. Кроме вышеупомянутого Несчастливцева, Ермаков сыграл на сцене Малого: Михайлу Нагого («Царь Иоанн Грозный» А.К.Толстого), Фёдора («Свадьба Кречинского» А.В.Сухово-Кобылина), Бориса Годунова («Князь Серебряный» А.К.Толстого), Голутвина («На всякого мудреца довольно простоты» А.Н.Островского), барона де Ратиньера («Таинственный ящик» П.Каратыгина) и другие роли. Сравнительно недавно Александр Юрьевич замечательно сыграл Вершинина в постановке Юрия Соломина «Три сестры».
Александр Ермаков много работает в кино и на телевидении. Телезрители знают его по сериалам «Трое против всех», «Трое против всех-2» и «Маросейка, 12».
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Подробнее
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева. Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева.
От всего сердца поздравляем замечательного мастера, блестящего характерного артиста, сыгравшего более 150 ролей на сцене Малого театра, которому артист беззаветно предан более 60 лет (!) своей жизни.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
От всего сердца поздравляем замечательного мастера, блестящего характерного артиста, сыгравшего более 150 ролей на сцене Малого театра, которому артист беззаветно предан более 60 лет (!) своей жизни.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
27.05.2005
Подробнее
ВНИМАНИЕ!
Сообщаем, что назначенный на 27 мая на сцене филиала спектакль Пензенского государственного областного драматического театра им. А.В.Луначарского «Самоубийца» отменяется.
Подробнее
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой. Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой.
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой. В 1999 году она окончила театральное училище им. М.С.Щепкина и сразу же была принята в труппу Малого театра. Варвара привлекла к себе внимание еще в дипломных спектаклях — особенно запомнилось зрителям и коллегам ее исполнение роли Элизы Дулитл в «Пигмалионе» Б.Шоу. Несмотря на то, что молодая актриса работает в театре совсем недавно, она уже сыграла ряд центральных ролей в спектаклях русского и зарубежного репертуара. Варвара начала участвовать в постановках Малого театра, еще будучи студенткой — исполнила роли Герды («Снежная королева» Е.Шварца) и Аксюши («Лес» А.Н.Островского). Сегодня Варвара Андреева продолжает играть эти роли. Среди других ее работ — Луиза («Коварство и любовь» Ф.Шиллера), Мария («Усилия любви» У.Шекспира), Джульетта («Таинственный ящик» П.Каратыгина), Ирина («Три сестры» А.П.Чехова).
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
23.05.2005
Подробнее
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Одновременно с марджановским «Дон Карлосом» Иван Степанович Платон готовил «Бешеные деньги» Островского, где Шатрова и я должны были играть Лидию. Так как Марджанов отказался от Малышевой, то я осталась единственной Эболи и большая часть репетиций «Бешеных денег» приходилась на долю Шатровой. Однако Платон считал меня в первом составе и даже проводил со мной отдельные беседы. В результате премьеру играла я. Но я не особенно любила роль Лидии. Все мои симпатии были в марджановском «Дон Карлосе», романтическая линия влекла меня больше, чем Островский. Вернувшись после долгой болезни в театр, я не высказала никакого желания снова играть Лидию, тем более что к тому времени и сам спектакль получил несколько иное звучание, чем на премьере. Яблочкина и Турчанинова не всегда участвовали в спектакле, который перевели с основной сцены в филиал, и мать Чебоксарову играла Борская. Лидия же оставалась за Шатровой.
Среди других ролей, сыгранных мною в 30-е годы, надо назвать Верочку в «Растеряевой улице». Инсценировка повести Глеба Успенского была сделана Михаилом Нароковым, который поставил великолепный спектакль. Картина мерзостей старой русской жизни, созданная замечательными артистами Малого театра — Климовым, Массалитиновой, Рыжовой, Пашенной, Сашиным-Никольским, заслуживает специальной подробной характеристики. Этот спектакль — одно из высочайших достижений искусства Малого театра. Без хвастовства могу сказать, что Наташа Белевцева в роли Липочки и я в роли Верочки не портили прекрасного ансамбля.
В театр пришел К. П. Хохлов, и я начала готовить с ним Марину Мнишек в «Борисе Годунове». Спектакль получился громоздкий и, несмотря на великолепные костюмы и интересные работы актеров (Годунов — М. Ф. Ленин, Самозванец — Анненков), в репертуаре держался недолго. Но сцену у фонтана я с успехом исполняла в концертах и с Анненковым и с Царевым.
Большую роль играла в моей жизни концертная деятельность. Она была своеобразной отдушиной и давала удовлетворение, которого я порой не получала от работы в театре. Поэтому о ней стоит поговорить особо.
Сначала у меня в репертуаре было всего два стихотворения, выученных еще в детстве для любительских вечеров в Новогирееве. Читать басни и пролог из «Орлеанской девы» было совсем не к месту. А вот «Памятники прошлого» — что-то о крепостном праве — и «Екатеринбург» — о расстреле коммунаров—годились для аудитории того времени. На бис я исполняла некрасовскую «Катерину»—это тоже подходило. Все это я читала на концертах после партийных конференций и в красноармейских клубах. А потом, увлекшись чтением, стала подбирать стихи известных поэтов. Это были Демьян Бедный, Багрицкий, Маяковский. Часто я выступала с Владимиром Яхонтовым—нас всегда приглашали вместе на концерты в Большом театре после партконференций или съездов.
Яхонтов постоянно читал, и читал превосходно, свои литературные композиции. Я же обычно исполняла стихи молодых революционных поэтов — Уткина, Жарова, Луговского и других. Нас обоих награждали благодарными аплодисментами. Но Яхонтов обладал уже большим мастерством, сделавшим его лучшим чтецом своего времени. Я же брала темпераментом и искренностью, у меня была собственная манера чтения, которую так не любят поэты и которую можно назвать актерской. Честно говоря, я не понимаю и не люблю слушать, как читают свои произведения поэты. Только Маяковский буквально завораживал меня. Услышав его исполнение, я перестала выступать с его стихами. С ним невозможно было конкурировать.
Читала я иногда и очень посредственные стихи, но отвечающие современному моменту. Как-то в «Чтеце-декламаторе» набрела на отрывок из рассказа Горького «Старуха Изергиль» — о горящем сердце Данко. Прочитав весь рассказ Горького, я решила, что в «Чтеце-декламаторе» взят самый интересный отрывок. Я стала его разучивать и через полгода выступила с ним. Так этот отрывок я и читаю всю жизнь. Я снова и снова перечитывала Пушкина и моего любимого Лермонтова. Помню, учила выбранные стихотворения дояго и долго не решалась выйти с новой вещью на публику. Очень упорно работала над поэмой Лермонтова «Мцыри», решив читать ее целиком. Это же случилось и с пушкинской «Полтавой». Сначала читала отдельные куски, а потом и всю поэму.
Так возникли уже не просто выступления в сборных концертах, а мои собственные чтецкие вечера.
Дорогая Елена Николаевна. На днях слушала Ваше чтение произведений наших классиков. Какое Вы своим талантом подарили нам наслаждение, ввели в мир настоящего искусства! Слушала затаив дыхание, и все знакомые с детства произведения как бы новыми картинами вставали перед глазами, и душа трепетно переживала виденное. Земной Вам поклон!
Е. Кочубей, г. Прокопьевск.
Я подготовила несколько программ советской и русской классической поэзии. Моя манера чтения некоторых раздражала, но у меня существовала и своя аудитория. Я была прежде всего драматической актрисой и в исполнение на эстраде вкладывала актерское перевоплощение. Так, читая «Мцыри», я сама была юношей-послушником. Я и видела и чувствовала и пластически изображала бой с барсом.
Когда я готовила «Песню о Гайавате» Лонгфелло, я сама была Гайаватой, и моя пластика на эстраде передавала пластику молодого индейца, натягивающего лук, чтобяг» безошибочно пустить стрелу. Мой Данко из «Старухи Изергиль» делал стремительные движения руками, словно разрывая свою грудь, и я высоко поднимала правую руку, как бы неся в ней сердце Данко.
Но я прибегала и к другой манере исполнения. Готовя вечер американской поэзии, я кроме Лонгфелло и Уитмена, которого читала почти без жестов, включила в программу и очень мне понравившуюся вещь Эдварда Гейля «Человек без родины». Читала я ее в сокращенном виде, но чтение длилось более часа, то есть целое отделение. Я не вставала из-за стола, с которого изредка брала чистые листы бумаги, якобы читая по ним приказы. Я любила эту вещь. И, судя по вниманию и тишине, с которой слушал зал, я знала, что она захватывала слушателей.
Однако я чувствовала, что порой недостает музыки. Выступая как-то в концерте с прекрасной арфисткой Ксенией Александровной Эрдели, я попросила у нее разрешения прийти к ней и вместе поработать над некоторыми поэтическими произведениями. Мой визит к Эрдели состоялся. И мы многие годы успешно выступали вместе на эстраде. Это не было мелодекламацией, модной и достаточно надоевшей в предреволюционные годы.
Ксения Александровна была слишком большим музыкантом, чтобы выступать просто как аккомпаниатор, так сказать, вторая скрипка. Великолепно понимая и чувствуя музыку, она упорно искала в огромном музыкальном арсенале отрывки и целые произведения, созвучные тем настроениям, которые вкладывал поэт в свои стихи. Так, чудесно получились у нас «Чайльд Гарольд» Байрона или его же «Еврейские мелодии» в переводе Лермонтова, лермонтовская «Русалка». Чудесно сливались с арфой английские баллады Бернса и Вальтера Скотта. А как прекрасно лилась «Песнь рыбки» Ипполитова-Иванова при исполнении «Мцыри»!
Дружба и работа с Ксенией Александровной Эрдели дали мне очень много. Эрдели первая сделала арфу не только оркестровым инструментом, на котором можно исполнять интимную музыку в великосветских гостиных. Эрдели упорно приспосабливала для арфы произведения, предназначенные для рояля, виолончели или скрипки. Она приблизила арфу к народному слушателю.
Во время Отечественной войны Владимир Крахт написал для нас с Ксенией Александровной поэму о блокаде Ленинграда. Стихи были не безупречны, но история двух голодных, полумертвых женщин, одна из которых в самые страшные, почти последние минуты старается поддержать себя и сестру, играя полу замерзшими пальцами вальс Чайковского (поэма так и называлась — «Вальс Чайковского»), вызывала, скажу без ложной скромности, настоящие овации. Ксения Александровна подобрала отвечающие настроению вальсы Чайковского, и обе мы, всегда до предела взволнованные, вкладывали в исполнение поэмы все свое вдохновение, всю душу.
Ксения Александровна была намного старше меня. Она рано отказалась от эстрады и целиком посвятила себя педагогической деятельности в Московской консерватории. На мои горячие просьбы продолжать выступать со мной она отвечала упорным отказом. «Я очень волнуюсь, Елена Николаевна. Ухудшение памяти не позволяет играть наизусть, а играть по нотам, с пюпитром, — конечно, уже не то. Это не совместное творчество и не вдохновение». Эрдели усиленно предлагала мне вместо себя свою лучшую ученицу. Но при всех достоинствах этой ученицы я уже не чувствовала руки, культуры, дружеского, мудрого руководства Эрдели. Так и кончился этот кусок моей эстрадной деятельности.
А потом я решила, что на эстраде должен быть юный, прекрасный чтец или чтица. Человек средних лет или пожилой — уже не годится. К тому же появилась уйма всяких исполнителей, и у меня пропал интерес к чтению с эстрады. Из моих современников остались считанные единицы. А вновь пришедшие на эстраду как-то по-иному понимали сложное искусство чтеца. Иногда у меня возникает мысль сделать новый репертуар, более подходящий моему возрасту. Но надо ли это? Так я и откладываю то, что иногда будоражит мысль. Да и читать теперь, вероятно, мне надо иначе, соответственно этому репертуару и... моим годам. А все эти вечера английской, французской, немецкой, американской поэзии, не говоря уже о русской классике и советской поэзии, — все это требует огромного труда, и все это ушло куда-то в прошлое.
Да, мне пришлось многое передумывать и переосмысливать после того, как исчезло обаяние молодости, которой многое прощалось, и наступили годы, требующие мастерства и большой ответственности.
Надо сказать, что первое десятилетие пребывания в Малом театре было самым счастливым периодом моей творческой, да и личной жизни. Я много играла в театре. В 1926 году прошла «Любовь Яровая», утвердившая мое прочное положение в прославленной труппе. Поездки Головина, в репертуаре которых я все больше занимала ведущую роль, давали мне дополнительный сценический опыт. В эти же годы росла и популярность моей концерт-вой деятельности — я выступала в сборных концертах и спектаклях в филиале Большого театра, а мои сольные концертные премьеры обычно проходили в Доме ученых, перед особо требовательной и культурной публикой. На этих концертных премьерах постоянно присутствовала директор Дома ученых — знаменитая М. Ф. Андреева. Все это приносило мне громадное творческое удовлетворение. Но и работала я неутомимо. Если к этому прибавить мою страсть к спорту и танцам, частые приглашения в иностранные посольства и вечные заботы о шляпках и туалетах—кстати, всегда покупаемых в долг, — то можно сказать, что у меня не было ни одной свободной минуты. Но внезапно меня постигло серьезное несчастье.
Слишком интенсивная работа, большое нервное потрясение, вызванное смертью Марджанова, и, наконец, полный и тяжелый разрыв с Всеволодом привели к тому, что я серьезно заболела. Еще в 1929 году, после воспаления легких, профессор В. Л. Эйнис предупреждал меня, что надо меньше работать и помнить, что легкие у меня слабые. Меньше работать?! Да разве это было возможно? Ну а беречься я никогда не умела. И, конечно, как только встала с постели, опять завертелась в вихре различных дел. Внезапно я стала замечать, что иногда подхрипываю, но при определенном повороте головы говорю лучше. Все же весной 1938 года я показалась другу артистов — знаменитому ларингологу А. И. Фельдману. Его диагноз был — переутомление связок, надо работать поменьше. Но концертов было много. К тому же приближался конец сезона в Малом. Мы с мужем, Семеном Исааковичем Каминкой, приобрели путевки в санаторий имени Орджоникидзе в Кисловодске. Я надеялась там только отдыхать и нигде не выступать. Пусть отдохнут мои связки, думала я. Однако вблизи Таганрога есть станция (кажется, Морская), где всегда продавались великолепные раки. Я очень люблю раков, и мы уплетали их за обе щеки, запивая холодным пивом. В результате я совершенно потеряла голос. Могла только шептать. Уверенная, что это от холодного пива, я опять особенно не беспокоилась: в санатории все пройдет.
Нам дали чудесную палату с балконом и видом на Эльбрус. Я была в восторге. Казалось, все тяжелое и страшное позади. И Игорек (он уже жил у меня) хорошо устроен на лето в Щелыкове с моей мамой. Вот только, палатный врач, совсем молодая девушка, с беспокойством относилась к моей температуре — 37,5. Я ее уверяла, что это моя нормальная температура и нечего обращать на нее внимание. Вот только бы вернулся голос. А голос не возвращался, и я отправилась к ларингологу. Она заглянула в мое горло, и я увидела ее испуганное и растерянное лицо. «Что у меня?» — прошептала я. «Ничего, ничего,-— стала меня успокаивать уже взявшая себя в руки тоже. молодая женщина-врач. — И знаете что? Сейчас в санатории отдыхает моя коллега, даже мой преподаватель. Вы ничего не имеете против, если я вас ей покажу?» Конечно, я согласилась. Мне бы только поскорее вернуть голос. Что происходило со мной, я не подозревала.
Дальше пошли еще какие-то необходимые обследования, и почему-то однажды Семен Исаакович сказал, что мы не будем ходить в общую столовую, а нам все будут приносить в палату: «Чтобы ты больше молчала, а то, находясь в обществе, невольно станешь разговаривать». В общем, я и этому опять не придала никакого значения. Я могла гулять, ходила в горы всегда одна и, естественно, молчала.
Но вот меня вызвали к ларингологу. Меня осмотрела ее коллега. Они о чем-то пошептались и велели прийти через два дня. Мне еще предстоял визит к невропатологу. И тут все выяснилось. Очаровательный невропатолог (он действительно был очень интересный мужчина) в процессе осмотра заинтересовался, почему я говорю шепотом. Я стала что-то объяснять насчет пива, которое выпила в дороге. Но мой палатный врач протянула ему историю болезни... и, не сдержавшись, невропатолог с изумлением воскликнул: «Как, ТВС?» Что такое ТВС—я знала! Вот, значит, почему ни с кем не общаться, почему обедать в палате! ТВС! Туберкулез! Но я, не знала до конца всей ужасной правды. Да, у меня была уже палочка Коха, и я была заразна. У меня был милиарный туберкулез легких. Но горло? Голос? Об этом мне никто не говорил. На следующий день мне сделали первое прижигание на голосовой связке. Боль была адская. Не было специальных приспособлений. Остается удивляться, как в тех условиях все же смогли справиться с этой процедурой. Но она была необходима. Дело, говоря попросту, шло к скоротечной чахотке. Директор санатория, милейший, отзывчивый человек (кстати, он во время войны командовал партизанским отрядом), посоветовал немедленно ехать в Москву, где есть серьезная профессура и где лечение может идти более успешно.
Семен Исаакович списался с Москвой. Наш замечательный адми-нистратор Матусис достал мне путевку в Барвиху. И мы расстались с Кисловодском, с прекрасным санаторием и хорошими, добрыми врачами, которые все так хотели мне помочь.
В Москве Семен Исаакович поднял на ноги всю профессуру. Профессор В. Л. Эйнис, лучший в то время фтизиатр, и профессор А. Н. Вознесенский, блестящий, фтизиоларинголог, часто навещали меня и постоянно наблюдали, пока я была в Барвихе. Я или находилась в своей палате, или гуляла, но с другими отдыхающими не общалась. Вознесенский сделал мне второе прижигание связки. Боль была меньше, ибо имелись все необходимые инструменты и соблюдались надлежащие условия. Оба профессора настаивали на моем отъезде в Крым. «В Крым — значит, умирать»,— думала я и все допытывалась, что же у меня с горлом. Рак? Видя мое смятение, мне наконец сказали правду: не рак, а туберкулез связки, каверны на связках. Нужен юг, полное молчание и серьезное лечение легких.
Я никогда не забуду необыкновенно заботливое отношение ко мне партии и правительства. Я была беспартийной и мало что собой представляла! Молодая, довольно популярная актриса, и ничего больше. Я ведь не сделала пока в искусстве ничего значительного. И вот меня отправляют в лучший туберкулезный санаторий ЦК партии, «Горное солнце», расположенный в Мисхоре. Он переполнен. Но мне дают кабинет дежурного врача. Беспрерывно идут телеграммы из Москвы от моих профессоров. В телеграммах — тщательные указания, как меня надо лечить. Специально ко мне из Ялты приезжает светило юга — профессор-фтизиоларинголог Биншток. Он предлагает лечение рентгеном. Москва категорически протестует —только прижигание. А у меня одна мысль:
конец. Голос не возвращается, температура не спадает. Долгие, мучительные ночи без сна и приглушенные шаги за дверью. Очередная смерть. Кого-то несут мимо моей палаты в морг. Скоро и меня. Думала ли я о театре? Да, конечно. Но больше—о сыне. От него многое скрывали. Он рвался ко мне, но... В Москве стояла осень. Мне почти ничего не сообщали о театре. Я старалась писать и Семену Исааковичу и Горику веселые письма. И вот вдруг температура стала падать. Значит, не умру, значит, не конец! Но голос? Голоса не было. Вернется ли он? А если нет? Что будет со мной? Нет голоса—значит, нет театра. Я не актриса, даже не смогу преподавать. Что же делать? И опять мучительные раздумья. Что делать без голоса?! Пришла мысль: писать. Я стала пробовать писать маленькие сказки об Ай-Петри, о море, о девочке, которая вчера умерла, прижав к груди любимую куклу. Так проходили недели, а из Москвы шли ободряющие письма. Врачи. «Горного солнца» отмечали улучшение в легких, но голос, голос... его не было.
Я много гуляла, прибавляла в весе, старалась правильно дышать и молчала. У меня были блокнот, карандаш и жестикуляция. Весь санаторий знал, что говорить мне запрещено. Питалась я в палате, много читала, писала, иногда смотрела кинокартины на первом этаже. И молчала, молчала, молчала. Однажды по распоряжению из Москвы мой палатный врач предложил мне ответить на его утреннее приветствие звуком, а не молчаливым поклоном. Я не могла. Мне казалось, что-то порвется у меня в горле, я боялась и... молчала. Врач настойчиво просил побороть страх и все же попробовать. Нет... не могла. И вот однажды я стояла на своем втором этаже, опираясь на балюстраду. Внизу, в холле, сидела сестра, принимавшая приехавших больных. Кажется, уже приехали все. И она куда-то отлучилась. Однако в это время прибыл еще один больной. Не видя никого в холле, он заметил наверху меня и стал довольно нервно требовать сестру. Что я ему могла сказать? Мои жесты злили его еще больше. И вдруг я невольно звучно произнесла: «Она вышла». Голос! Голос! У меня голос! И он, этот человек, там, внизу, услышал меня! Это было невероятно! Это было и страшно и радостно. Я побежала в палату и, стоя перед зеркалом, чуть не плача и смеясь, говорила, говорила, пока еще тихо, несмело, но говорила себе «здравствуй». Голос звучал еще хрипло и слабо, но звук был. Была и чистая нота.
В Москву полетела сумасшедшая телеграмма: «Голос прорезался, голос есть!»
Так шаг за шагом началось мое выздоровление.
Разумеется, я боялась много говорить и лишь по утрам позволяла себе приветствовать врача и сестер. Как они радовались! Мне кажется, они даже были рады больше, чем я. Они ведь тоже понимали, что значит для актрисы потерять голос. До сих пор я ни на минуту не забываю, чем обязана заботам этих добрых людей. Чем обязана моим истинным спасителям — Владимиру Львовичу Эйнису и Александру Николаевичу Вознесенскому. Не будь их постоянного наблюдения, их писем из Москвы—бог знает, вернулась ли бы я на сцену. Первое прижигание в Кисловодске мне сделала ассистент Вознесенского (к стыду своему, забыла ее фамилию), по счастливой случайности оказавшаяся там одновременно с нами. Если бы Вознесенский не воспротивился предложению Бинштока, возможно, голос вернулся бы ко мне скорее, но остался хриплым. Теперь туберкулез уже не страшен, медицина. сделала огромные шаги вперед. А тогда... И во время войны, когда пришло известие, что Горик пропал без вести, снова открылся мой ТВС. Крым был недоступен, и опять Эйнис и Вознесенский спасли меня — пневмотораксом. Четыре года войны — и четыре года пневмоторакс.
Итак, в 1938 году в Крыму я выздоровела, но в Москву меня не пускали, ждали, чтобы снег лег плотно, наступила зима.
Первые дни, когда Семен Исаакович привез меня в «Горное солнце», я проплакала так, как никогда еще не плакала. Ничто и никто не мог меня утешить. Семен Исаакович должен был уезжать в театр в Москву. А у меня была только одна мысль — рвется последняя нить, связывающая меня не только с театром, но и с жизнью. Я была твердо уверена, что в Крым меня привезли умирать. Эти мысли долго не оставляли меня. А тут еще письмо от Всеволода. Он просил разрешения приехать, быть около меня, простить и забыть все. Я не ответила.
Я выздоровела и вернулась в Москву в середине декабря 1938 года: Однако к работе в театре врачи меня еще не допускали. Они категорически требовали, чтобы я продолжала молчаливый режим. В редких случаях короткий тихий разговор дома. И я выдерживала этот режим. В общем, я молчала почти год, и это спасло меня. Моя беспредельная благодарность Семену Исааковичу Каминке. Его преданность и заботы всей его семьи обо мне помогли моему исцелению.
Теперь о театре. Как я рвалась к нему, как хотелось поскорее вступить на его сцену, вдохнуть запах кулис, увидеть огни рампы! Однако мне сразу пришлось встретить в его стенах много неожиданно горького.
Я вернулась в театр, уже зная, что мою Глафиру в «Волках и овцах» репетирует другая актриса. Смущаясь, главный режиссер И. Я. Судаков предложил мне репетировать в очередь с ней, но я отказалась. Зачем? «Вы взяли актрису, она уже репетирует, пусть и играет». «Евгению Гранде» на худсовете я сама отказалась играть в пользу Белевцевой. Короче говоря, в театре меня уже считали несуществующей. Ходили слухи, что Гоголева умрет не нынче завтра, а если и выживет, то у нее повреждены голосовые связки —значит, ей как актрисе конец.
И тем не менее в апреле 1939 года я впервые после болезни вышла на сцену в любимом моем «Стакане воды» в роли герцогини Мальборо с Зубовым—Болингброком.
Итак, я была здорова и могла работать, хотя под постоянным наблюдением врачей. Правда, работать в полную силу пока было нельзя. Лишь постепенно входила я в репертуар театра и в концертную деятельность.
Приходилось вновь завоевывать место в труппе Малого театра.
Не все, что происходило в нем, я понимала. В его атмосфере что-то менялось. В это время главным режиссером театра был воспитанник МХАТ И. Я. Судаков. Он привес нам много нового и полезного. Укрепил дисциплину, усовершенствовал постановочную часть. Однако некоторые особенности Малого театра были ему чужды, и он старался последовательно их преодолевать.
Кроме того, еще в 1932 году, после закрытия театра бывш. Корща, группа его артистов влилась в наш коллектив. Это были прекрасные актеры, многие из них сделали для Малого театра немало хорошего, но их стиль, отношение к искусству не всегда были нам близки.
Тем не менее в конце 30-х—начале 40-х годов, до Великой Отечественной войны, у Малого театра были большие успехи. Я напомню три особо значительных спектакля.
Во-первых, заиграл Остужев, и как заиграл! Отелло Остужева прогремел на всю страну. О нем написано много восторженных книг, статей, рецензий. А ведь произошло это случайно.
В театр для постановки «Отелло» пригласили режиссера С. Э. Радлова. Он не очень хорошо знал труппу Малого театра. И ему предложили возможных исполнителей роли Отелло — Садовского, Ольховского и Ленина. Об Остужеве не было и разговора: инвалид, глухой, не сегодня завтра выйдет на пенсию. Так не дали ему играть маркиза Позу в «Дон Карлосе». Он только иногда заходил в зал на марджановские репетиции и грустно смотрел, только смотрел на сцену. Да, он был актер классического романтического репертуара и в современных пьесах не всегда находил себя. Но Поза в «Дон Карлосе» словно создан для него. А Остужев только смотрел, как играют другие. Пожалуй, после болезни и мне была уготована такая же участь. Как же вышло, что Остужев все-таки сыграл Отелло?
Распределение ролей в «Отелло» вывесили весной, а летом В. Р. Ольховский лег на операцию и... умер. Остались два Отелло. Пров Михайлович отличался некоторой ленцой. Михаил Францевич Ленин вызывал сомнения Радлова, который вдруг попросил для Отелло Остужева. И директор театра С. И. Амоглобели с удовольствием согласился на эту кандидатуру.
Результат оказался потрясающим. Грандиозный успех. Мало сказать, успех — триумф актера Остужева, «глухого, инвалида, кандидата на пенсию»! Это был новый взлет Малого театра.
После «Отелло» Радлов хотел ставить с Остужевым «Гамлета». Все лето перед началом репетиций Остужев штудировал трагедию Шекспира. Работал он с адским напряжением. Учил не только свою роль, но и всю пьесу.
Однако ряд обстоятельств помешал постановке «Гамлета». Это был тягчайший удар для Остужева.
И вот тогда Судаков предложил Остужеву «Уриэля Акосту».
Остужев был счастлив. Однако актриса, назначенная на роль Юдифи, вызвала у него категорическое несогласие. Он хотел, чтобы его партнершей, как и прежде, была я. Но теперь уже и я после моей болезни ходила в «инвалидах». И Остужеву стоило больших усилий настоять на моей кандидатуре. С первых моих шагов на сцене Малого театра Остужев относился ко мне с нежным вниманием. Помню, в 20-е годы на репетициях (мы тогда много играли вместе) он внимательно наблюдал за мной — какую и где я делала паузу, какой и где поворот, следил по губам за манерой разговора. И это не только за мной, как за своей партнершей. Я не помню случая во время спектакля, чтобы он «наступил» на чью-нибудь реплику или заговорил невпопад. Играя со мной, он бывал совершенно спокоен, знал — что бы ни случилось, я всегда выручу и поддержку его. Несмотря на глухоту, он прекрасно понимал, что делается в театре.
Оба мы страдали за Малый театр, видели все то чуждое, что появилось в нем. Однако все новое, истинно прекрасное, что могло увеличить славу Малого театра и развить его традиции, Остужев принимал с радостью. Внимательно и благодарно прислушивался он к указаниям и советам Радлова, с таким же вниманием относился к Судакову.
Я понимала — все, что делает Юдифь, есть проявление любви к Уриэлю. Она всем сердцем стремится воспринять его учение и помочь ему восторжествовать. Легко и радостно было работать с Остужевым. Я иногда забывала себя и свои творческие интересы—только бы удобнее, лучше было Остужеву. Для меня «Уриэль Акоста» —счастливая и дорогая сердцу работа. Опять мы с Остужевым вместе на родной сцене, опять вспоминался его очаровательный Бассанио в «Венецианском купце» и дорогой мой Чацкий! А потом наша обоюдная неудовлетворенность в «Заговоре Фиеско», наши страдания в «Соборе Парижской богоматери» и многие, многие другие встречи в спектаклях. Он сам пережил тягчайшую травму из-за своей болезни. И понимал мою, чуть не сыгравшую роковую роль, «чахотку». Он, который лучшие свои годы сидел и смотрел, как играли другие, понимал и мою тоску из-за бездействия. Он знал, что я была не «инвалидом», что я многое могла еще сделать именно в классическом, романтическом репертуаре.
Всё познается в сравнении. Иногда мне кажется, что все сыгранные мною роли — это нечто среднее, обыденное, а сама я актриса очень посредственная. Но как быть с письмами от зрителей, которые я получаю в большом количестве?.. Как быть с аплодисментами, которыми меня награждают? Не искупают ли они равнодушие и невнимание прессы? Однако порой мне думается, что все те высокие награды, которыми я награждена, — награды не за творческие мои достижения, а за ту большую общественную работу, которая так дорога мне и которой я, действительно, отдаю свою любовь и. силы.
В письме к Г. А. Товстоногову я совершенно искренне писала, что, если бы у меня в моей творческой жизни были такие учителя-режиссеры, как он, я могла бы быть другой, хорошей актрисой. Ведь, кроме Марджанова, я за долгие годы не встретила ни одного режиссера, который смог бы добраться до святая святых моей души, стать моим путеводителем в творчестве. Часто испытывая недоброжелательство, я вообще теряла веру в себя и не могла понять, каковы мои актерские возможности. А это очень тяжело.
Летом 1939 года в Барвиху, где я отдыхала, уже без «изоляции», приехали Судаков и Зубов. Они старались уговорить меня играть Надежду в «Варварах» Горького. Весной, когда начались репетиции, я сразу же наотрез отказалась от этой роли. Я не понимала Надежду и невзлюбила ее, только еще прочитав пьесу.
Пробовали Непомнящую, актрису с удивительными глазами, пробовали Шатрову, но и она совсем не подходила для этой роли. И вот в третий раз приехали ко мне режиссер и постановщик. Судаков не любил меня как актрису, его визит и настойчивая просьба были удивительны. С большим трудом я все же еще раз отказалась, сказав, что перечитаю пьесу и подумаю. Но вопрос до осени остался открытым. «Не могу я играть эту дуру и мещанку», — думала я. «Я вас с голоса буду учить», — говорил мне Судаков.
Наконец после долгих колебаний я согласилась. Я много думала о том, что хотел Алексей Максимович сказать, когда писал эту роль. Как-то я поехала к Марии Федоровне Андреевой. Во время разговора с ней наблюдала за ее необыкновенными глазами, за ее манерой чуть замедленно говорить и словно брала у нее черты, необходимые для характеристики моей героини.
Моя Надежда считала Черкуна человеком исключительным, видела его в рыцарских доспехах. Ее любовь — чистая любовь. Она словно несет чашу прозрачной воды и старается ее не расплескать.
»Варвары»! Я видел эту пьесу в Малом театре несколько раз... Кто мог сравниться с Анненковым — Черкуном, Зубовым — Сержем Цыгановым, Вами — Надеждой Монаховой, Велиховым — Монаховым, Ликсо — Лидией, Турчаниновой и Яблочкиной в роли Богаевской? Никто! Тридцать лет прошло (с хвостиком!), а я закрою глаза и с оптической резкостью вижу многие сцены, слышу голоса актеров, помню их интонации. ...Разве можно забыть Вашу сцену с Черкуном?! Н. А. Анненков... играл эту роль великолепно! Надежда говорит. Черкуну: «Настоящая любовь ничего не жалеет, ничего не боится...» — и в ее голосе звучит убеждение, напористость. И Егор мало-помалу сдается... Увы! Надежда выдумала своего героя. Она наделила Черкуна теми достоинствами, которых у него не было. Хмель, ударивший в голову Черкуну, скоро прошел, и наш герой запросил отступного... Все оборвалось в душе Надежды— все рухнуло. Всю остальную сцену Вы проводили как в тумане. И какой неизбывной тоской звучали Ваши слова: «Он испугался... сам он. Никто не может любить меня... никто». В этих словах была такая опустошенность, что зритель почувствовал — что-то должно произойти роковое! И это в самом деле произошло—Надежда убила себя...
В. Д. Демьянцев, г. Кемерово.
Образ Надежды вырастал у меня постепенно. Мне кажется, я так и не достигла зенита в его трактовке, что-то прорастало у меня новое, но до конца я это новое не довела. Умер Зубов, игравший Цыганова, и спектакль сняли. Сейчас бы сыграла эту роль по-другому. Она дорога мне. Я полюбила свою Надежду, эту чистую женщину, искавшую настоящей любви и не нашедшую ее.
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Одновременно с марджановским «Дон Карлосом» Иван Степанович Платон готовил «Бешеные деньги» Островского, где Шатрова и я должны были играть Лидию. Так как Марджанов отказался от Малышевой, то я осталась единственной Эболи и большая часть репетиций «Бешеных денег» приходилась на долю Шатровой. Однако Платон считал меня в первом составе и даже проводил со мной отдельные беседы. В результате премьеру играла я. Но я не особенно любила роль Лидии. Все мои симпатии были в марджановском «Дон Карлосе», романтическая линия влекла меня больше, чем Островский. Вернувшись после долгой болезни в театр, я не высказала никакого желания снова играть Лидию, тем более что к тому времени и сам спектакль получил несколько иное звучание, чем на премьере. Яблочкина и Турчанинова не всегда участвовали в спектакле, который перевели с основной сцены в филиал, и мать Чебоксарову играла Борская. Лидия же оставалась за Шатровой.
Среди других ролей, сыгранных мною в 30-е годы, надо назвать Верочку в «Растеряевой улице». Инсценировка повести Глеба Успенского была сделана Михаилом Нароковым, который поставил великолепный спектакль. Картина мерзостей старой русской жизни, созданная замечательными артистами Малого театра — Климовым, Массалитиновой, Рыжовой, Пашенной, Сашиным-Никольским, заслуживает специальной подробной характеристики. Этот спектакль — одно из высочайших достижений искусства Малого театра. Без хвастовства могу сказать, что Наташа Белевцева в роли Липочки и я в роли Верочки не портили прекрасного ансамбля.
В театр пришел К. П. Хохлов, и я начала готовить с ним Марину Мнишек в «Борисе Годунове». Спектакль получился громоздкий и, несмотря на великолепные костюмы и интересные работы актеров (Годунов — М. Ф. Ленин, Самозванец — Анненков), в репертуаре держался недолго. Но сцену у фонтана я с успехом исполняла в концертах и с Анненковым и с Царевым.
Большую роль играла в моей жизни концертная деятельность. Она была своеобразной отдушиной и давала удовлетворение, которого я порой не получала от работы в театре. Поэтому о ней стоит поговорить особо.
Сначала у меня в репертуаре было всего два стихотворения, выученных еще в детстве для любительских вечеров в Новогирееве. Читать басни и пролог из «Орлеанской девы» было совсем не к месту. А вот «Памятники прошлого» — что-то о крепостном праве — и «Екатеринбург» — о расстреле коммунаров—годились для аудитории того времени. На бис я исполняла некрасовскую «Катерину»—это тоже подходило. Все это я читала на концертах после партийных конференций и в красноармейских клубах. А потом, увлекшись чтением, стала подбирать стихи известных поэтов. Это были Демьян Бедный, Багрицкий, Маяковский. Часто я выступала с Владимиром Яхонтовым—нас всегда приглашали вместе на концерты в Большом театре после партконференций или съездов.
Яхонтов постоянно читал, и читал превосходно, свои литературные композиции. Я же обычно исполняла стихи молодых революционных поэтов — Уткина, Жарова, Луговского и других. Нас обоих награждали благодарными аплодисментами. Но Яхонтов обладал уже большим мастерством, сделавшим его лучшим чтецом своего времени. Я же брала темпераментом и искренностью, у меня была собственная манера чтения, которую так не любят поэты и которую можно назвать актерской. Честно говоря, я не понимаю и не люблю слушать, как читают свои произведения поэты. Только Маяковский буквально завораживал меня. Услышав его исполнение, я перестала выступать с его стихами. С ним невозможно было конкурировать.
Читала я иногда и очень посредственные стихи, но отвечающие современному моменту. Как-то в «Чтеце-декламаторе» набрела на отрывок из рассказа Горького «Старуха Изергиль» — о горящем сердце Данко. Прочитав весь рассказ Горького, я решила, что в «Чтеце-декламаторе» взят самый интересный отрывок. Я стала его разучивать и через полгода выступила с ним. Так этот отрывок я и читаю всю жизнь. Я снова и снова перечитывала Пушкина и моего любимого Лермонтова. Помню, учила выбранные стихотворения дояго и долго не решалась выйти с новой вещью на публику. Очень упорно работала над поэмой Лермонтова «Мцыри», решив читать ее целиком. Это же случилось и с пушкинской «Полтавой». Сначала читала отдельные куски, а потом и всю поэму.
Так возникли уже не просто выступления в сборных концертах, а мои собственные чтецкие вечера.
Дорогая Елена Николаевна. На днях слушала Ваше чтение произведений наших классиков. Какое Вы своим талантом подарили нам наслаждение, ввели в мир настоящего искусства! Слушала затаив дыхание, и все знакомые с детства произведения как бы новыми картинами вставали перед глазами, и душа трепетно переживала виденное. Земной Вам поклон!
Е. Кочубей, г. Прокопьевск.
Я подготовила несколько программ советской и русской классической поэзии. Моя манера чтения некоторых раздражала, но у меня существовала и своя аудитория. Я была прежде всего драматической актрисой и в исполнение на эстраде вкладывала актерское перевоплощение. Так, читая «Мцыри», я сама была юношей-послушником. Я и видела и чувствовала и пластически изображала бой с барсом.
Когда я готовила «Песню о Гайавате» Лонгфелло, я сама была Гайаватой, и моя пластика на эстраде передавала пластику молодого индейца, натягивающего лук, чтобяг» безошибочно пустить стрелу. Мой Данко из «Старухи Изергиль» делал стремительные движения руками, словно разрывая свою грудь, и я высоко поднимала правую руку, как бы неся в ней сердце Данко.
Но я прибегала и к другой манере исполнения. Готовя вечер американской поэзии, я кроме Лонгфелло и Уитмена, которого читала почти без жестов, включила в программу и очень мне понравившуюся вещь Эдварда Гейля «Человек без родины». Читала я ее в сокращенном виде, но чтение длилось более часа, то есть целое отделение. Я не вставала из-за стола, с которого изредка брала чистые листы бумаги, якобы читая по ним приказы. Я любила эту вещь. И, судя по вниманию и тишине, с которой слушал зал, я знала, что она захватывала слушателей.
Однако я чувствовала, что порой недостает музыки. Выступая как-то в концерте с прекрасной арфисткой Ксенией Александровной Эрдели, я попросила у нее разрешения прийти к ней и вместе поработать над некоторыми поэтическими произведениями. Мой визит к Эрдели состоялся. И мы многие годы успешно выступали вместе на эстраде. Это не было мелодекламацией, модной и достаточно надоевшей в предреволюционные годы.
Ксения Александровна была слишком большим музыкантом, чтобы выступать просто как аккомпаниатор, так сказать, вторая скрипка. Великолепно понимая и чувствуя музыку, она упорно искала в огромном музыкальном арсенале отрывки и целые произведения, созвучные тем настроениям, которые вкладывал поэт в свои стихи. Так, чудесно получились у нас «Чайльд Гарольд» Байрона или его же «Еврейские мелодии» в переводе Лермонтова, лермонтовская «Русалка». Чудесно сливались с арфой английские баллады Бернса и Вальтера Скотта. А как прекрасно лилась «Песнь рыбки» Ипполитова-Иванова при исполнении «Мцыри»!
Дружба и работа с Ксенией Александровной Эрдели дали мне очень много. Эрдели первая сделала арфу не только оркестровым инструментом, на котором можно исполнять интимную музыку в великосветских гостиных. Эрдели упорно приспосабливала для арфы произведения, предназначенные для рояля, виолончели или скрипки. Она приблизила арфу к народному слушателю.
Во время Отечественной войны Владимир Крахт написал для нас с Ксенией Александровной поэму о блокаде Ленинграда. Стихи были не безупречны, но история двух голодных, полумертвых женщин, одна из которых в самые страшные, почти последние минуты старается поддержать себя и сестру, играя полу замерзшими пальцами вальс Чайковского (поэма так и называлась — «Вальс Чайковского»), вызывала, скажу без ложной скромности, настоящие овации. Ксения Александровна подобрала отвечающие настроению вальсы Чайковского, и обе мы, всегда до предела взволнованные, вкладывали в исполнение поэмы все свое вдохновение, всю душу.
Ксения Александровна была намного старше меня. Она рано отказалась от эстрады и целиком посвятила себя педагогической деятельности в Московской консерватории. На мои горячие просьбы продолжать выступать со мной она отвечала упорным отказом. «Я очень волнуюсь, Елена Николаевна. Ухудшение памяти не позволяет играть наизусть, а играть по нотам, с пюпитром, — конечно, уже не то. Это не совместное творчество и не вдохновение». Эрдели усиленно предлагала мне вместо себя свою лучшую ученицу. Но при всех достоинствах этой ученицы я уже не чувствовала руки, культуры, дружеского, мудрого руководства Эрдели. Так и кончился этот кусок моей эстрадной деятельности.
А потом я решила, что на эстраде должен быть юный, прекрасный чтец или чтица. Человек средних лет или пожилой — уже не годится. К тому же появилась уйма всяких исполнителей, и у меня пропал интерес к чтению с эстрады. Из моих современников остались считанные единицы. А вновь пришедшие на эстраду как-то по-иному понимали сложное искусство чтеца. Иногда у меня возникает мысль сделать новый репертуар, более подходящий моему возрасту. Но надо ли это? Так я и откладываю то, что иногда будоражит мысль. Да и читать теперь, вероятно, мне надо иначе, соответственно этому репертуару и... моим годам. А все эти вечера английской, французской, немецкой, американской поэзии, не говоря уже о русской классике и советской поэзии, — все это требует огромного труда, и все это ушло куда-то в прошлое.
Да, мне пришлось многое передумывать и переосмысливать после того, как исчезло обаяние молодости, которой многое прощалось, и наступили годы, требующие мастерства и большой ответственности.
Надо сказать, что первое десятилетие пребывания в Малом театре было самым счастливым периодом моей творческой, да и личной жизни. Я много играла в театре. В 1926 году прошла «Любовь Яровая», утвердившая мое прочное положение в прославленной труппе. Поездки Головина, в репертуаре которых я все больше занимала ведущую роль, давали мне дополнительный сценический опыт. В эти же годы росла и популярность моей концерт-вой деятельности — я выступала в сборных концертах и спектаклях в филиале Большого театра, а мои сольные концертные премьеры обычно проходили в Доме ученых, перед особо требовательной и культурной публикой. На этих концертных премьерах постоянно присутствовала директор Дома ученых — знаменитая М. Ф. Андреева. Все это приносило мне громадное творческое удовлетворение. Но и работала я неутомимо. Если к этому прибавить мою страсть к спорту и танцам, частые приглашения в иностранные посольства и вечные заботы о шляпках и туалетах—кстати, всегда покупаемых в долг, — то можно сказать, что у меня не было ни одной свободной минуты. Но внезапно меня постигло серьезное несчастье.
Слишком интенсивная работа, большое нервное потрясение, вызванное смертью Марджанова, и, наконец, полный и тяжелый разрыв с Всеволодом привели к тому, что я серьезно заболела. Еще в 1929 году, после воспаления легких, профессор В. Л. Эйнис предупреждал меня, что надо меньше работать и помнить, что легкие у меня слабые. Меньше работать?! Да разве это было возможно? Ну а беречься я никогда не умела. И, конечно, как только встала с постели, опять завертелась в вихре различных дел. Внезапно я стала замечать, что иногда подхрипываю, но при определенном повороте головы говорю лучше. Все же весной 1938 года я показалась другу артистов — знаменитому ларингологу А. И. Фельдману. Его диагноз был — переутомление связок, надо работать поменьше. Но концертов было много. К тому же приближался конец сезона в Малом. Мы с мужем, Семеном Исааковичем Каминкой, приобрели путевки в санаторий имени Орджоникидзе в Кисловодске. Я надеялась там только отдыхать и нигде не выступать. Пусть отдохнут мои связки, думала я. Однако вблизи Таганрога есть станция (кажется, Морская), где всегда продавались великолепные раки. Я очень люблю раков, и мы уплетали их за обе щеки, запивая холодным пивом. В результате я совершенно потеряла голос. Могла только шептать. Уверенная, что это от холодного пива, я опять особенно не беспокоилась: в санатории все пройдет.
Нам дали чудесную палату с балконом и видом на Эльбрус. Я была в восторге. Казалось, все тяжелое и страшное позади. И Игорек (он уже жил у меня) хорошо устроен на лето в Щелыкове с моей мамой. Вот только, палатный врач, совсем молодая девушка, с беспокойством относилась к моей температуре — 37,5. Я ее уверяла, что это моя нормальная температура и нечего обращать на нее внимание. Вот только бы вернулся голос. А голос не возвращался, и я отправилась к ларингологу. Она заглянула в мое горло, и я увидела ее испуганное и растерянное лицо. «Что у меня?» — прошептала я. «Ничего, ничего,-— стала меня успокаивать уже взявшая себя в руки тоже. молодая женщина-врач. — И знаете что? Сейчас в санатории отдыхает моя коллега, даже мой преподаватель. Вы ничего не имеете против, если я вас ей покажу?» Конечно, я согласилась. Мне бы только поскорее вернуть голос. Что происходило со мной, я не подозревала.
Дальше пошли еще какие-то необходимые обследования, и почему-то однажды Семен Исаакович сказал, что мы не будем ходить в общую столовую, а нам все будут приносить в палату: «Чтобы ты больше молчала, а то, находясь в обществе, невольно станешь разговаривать». В общем, я и этому опять не придала никакого значения. Я могла гулять, ходила в горы всегда одна и, естественно, молчала.
Но вот меня вызвали к ларингологу. Меня осмотрела ее коллега. Они о чем-то пошептались и велели прийти через два дня. Мне еще предстоял визит к невропатологу. И тут все выяснилось. Очаровательный невропатолог (он действительно был очень интересный мужчина) в процессе осмотра заинтересовался, почему я говорю шепотом. Я стала что-то объяснять насчет пива, которое выпила в дороге. Но мой палатный врач протянула ему историю болезни... и, не сдержавшись, невропатолог с изумлением воскликнул: «Как, ТВС?» Что такое ТВС—я знала! Вот, значит, почему ни с кем не общаться, почему обедать в палате! ТВС! Туберкулез! Но я, не знала до конца всей ужасной правды. Да, у меня была уже палочка Коха, и я была заразна. У меня был милиарный туберкулез легких. Но горло? Голос? Об этом мне никто не говорил. На следующий день мне сделали первое прижигание на голосовой связке. Боль была адская. Не было специальных приспособлений. Остается удивляться, как в тех условиях все же смогли справиться с этой процедурой. Но она была необходима. Дело, говоря попросту, шло к скоротечной чахотке. Директор санатория, милейший, отзывчивый человек (кстати, он во время войны командовал партизанским отрядом), посоветовал немедленно ехать в Москву, где есть серьезная профессура и где лечение может идти более успешно.
Семен Исаакович списался с Москвой. Наш замечательный адми-нистратор Матусис достал мне путевку в Барвиху. И мы расстались с Кисловодском, с прекрасным санаторием и хорошими, добрыми врачами, которые все так хотели мне помочь.
В Москве Семен Исаакович поднял на ноги всю профессуру. Профессор В. Л. Эйнис, лучший в то время фтизиатр, и профессор А. Н. Вознесенский, блестящий, фтизиоларинголог, часто навещали меня и постоянно наблюдали, пока я была в Барвихе. Я или находилась в своей палате, или гуляла, но с другими отдыхающими не общалась. Вознесенский сделал мне второе прижигание связки. Боль была меньше, ибо имелись все необходимые инструменты и соблюдались надлежащие условия. Оба профессора настаивали на моем отъезде в Крым. «В Крым — значит, умирать»,— думала я и все допытывалась, что же у меня с горлом. Рак? Видя мое смятение, мне наконец сказали правду: не рак, а туберкулез связки, каверны на связках. Нужен юг, полное молчание и серьезное лечение легких.
Я никогда не забуду необыкновенно заботливое отношение ко мне партии и правительства. Я была беспартийной и мало что собой представляла! Молодая, довольно популярная актриса, и ничего больше. Я ведь не сделала пока в искусстве ничего значительного. И вот меня отправляют в лучший туберкулезный санаторий ЦК партии, «Горное солнце», расположенный в Мисхоре. Он переполнен. Но мне дают кабинет дежурного врача. Беспрерывно идут телеграммы из Москвы от моих профессоров. В телеграммах — тщательные указания, как меня надо лечить. Специально ко мне из Ялты приезжает светило юга — профессор-фтизиоларинголог Биншток. Он предлагает лечение рентгеном. Москва категорически протестует —только прижигание. А у меня одна мысль:
конец. Голос не возвращается, температура не спадает. Долгие, мучительные ночи без сна и приглушенные шаги за дверью. Очередная смерть. Кого-то несут мимо моей палаты в морг. Скоро и меня. Думала ли я о театре? Да, конечно. Но больше—о сыне. От него многое скрывали. Он рвался ко мне, но... В Москве стояла осень. Мне почти ничего не сообщали о театре. Я старалась писать и Семену Исааковичу и Горику веселые письма. И вот вдруг температура стала падать. Значит, не умру, значит, не конец! Но голос? Голоса не было. Вернется ли он? А если нет? Что будет со мной? Нет голоса—значит, нет театра. Я не актриса, даже не смогу преподавать. Что же делать? И опять мучительные раздумья. Что делать без голоса?! Пришла мысль: писать. Я стала пробовать писать маленькие сказки об Ай-Петри, о море, о девочке, которая вчера умерла, прижав к груди любимую куклу. Так проходили недели, а из Москвы шли ободряющие письма. Врачи. «Горного солнца» отмечали улучшение в легких, но голос, голос... его не было.
Я много гуляла, прибавляла в весе, старалась правильно дышать и молчала. У меня были блокнот, карандаш и жестикуляция. Весь санаторий знал, что говорить мне запрещено. Питалась я в палате, много читала, писала, иногда смотрела кинокартины на первом этаже. И молчала, молчала, молчала. Однажды по распоряжению из Москвы мой палатный врач предложил мне ответить на его утреннее приветствие звуком, а не молчаливым поклоном. Я не могла. Мне казалось, что-то порвется у меня в горле, я боялась и... молчала. Врач настойчиво просил побороть страх и все же попробовать. Нет... не могла. И вот однажды я стояла на своем втором этаже, опираясь на балюстраду. Внизу, в холле, сидела сестра, принимавшая приехавших больных. Кажется, уже приехали все. И она куда-то отлучилась. Однако в это время прибыл еще один больной. Не видя никого в холле, он заметил наверху меня и стал довольно нервно требовать сестру. Что я ему могла сказать? Мои жесты злили его еще больше. И вдруг я невольно звучно произнесла: «Она вышла». Голос! Голос! У меня голос! И он, этот человек, там, внизу, услышал меня! Это было невероятно! Это было и страшно и радостно. Я побежала в палату и, стоя перед зеркалом, чуть не плача и смеясь, говорила, говорила, пока еще тихо, несмело, но говорила себе «здравствуй». Голос звучал еще хрипло и слабо, но звук был. Была и чистая нота.
В Москву полетела сумасшедшая телеграмма: «Голос прорезался, голос есть!»
Так шаг за шагом началось мое выздоровление.
Разумеется, я боялась много говорить и лишь по утрам позволяла себе приветствовать врача и сестер. Как они радовались! Мне кажется, они даже были рады больше, чем я. Они ведь тоже понимали, что значит для актрисы потерять голос. До сих пор я ни на минуту не забываю, чем обязана заботам этих добрых людей. Чем обязана моим истинным спасителям — Владимиру Львовичу Эйнису и Александру Николаевичу Вознесенскому. Не будь их постоянного наблюдения, их писем из Москвы—бог знает, вернулась ли бы я на сцену. Первое прижигание в Кисловодске мне сделала ассистент Вознесенского (к стыду своему, забыла ее фамилию), по счастливой случайности оказавшаяся там одновременно с нами. Если бы Вознесенский не воспротивился предложению Бинштока, возможно, голос вернулся бы ко мне скорее, но остался хриплым. Теперь туберкулез уже не страшен, медицина. сделала огромные шаги вперед. А тогда... И во время войны, когда пришло известие, что Горик пропал без вести, снова открылся мой ТВС. Крым был недоступен, и опять Эйнис и Вознесенский спасли меня — пневмотораксом. Четыре года войны — и четыре года пневмоторакс.
Итак, в 1938 году в Крыму я выздоровела, но в Москву меня не пускали, ждали, чтобы снег лег плотно, наступила зима.
Первые дни, когда Семен Исаакович привез меня в «Горное солнце», я проплакала так, как никогда еще не плакала. Ничто и никто не мог меня утешить. Семен Исаакович должен был уезжать в театр в Москву. А у меня была только одна мысль — рвется последняя нить, связывающая меня не только с театром, но и с жизнью. Я была твердо уверена, что в Крым меня привезли умирать. Эти мысли долго не оставляли меня. А тут еще письмо от Всеволода. Он просил разрешения приехать, быть около меня, простить и забыть все. Я не ответила.
Я выздоровела и вернулась в Москву в середине декабря 1938 года: Однако к работе в театре врачи меня еще не допускали. Они категорически требовали, чтобы я продолжала молчаливый режим. В редких случаях короткий тихий разговор дома. И я выдерживала этот режим. В общем, я молчала почти год, и это спасло меня. Моя беспредельная благодарность Семену Исааковичу Каминке. Его преданность и заботы всей его семьи обо мне помогли моему исцелению.
Теперь о театре. Как я рвалась к нему, как хотелось поскорее вступить на его сцену, вдохнуть запах кулис, увидеть огни рампы! Однако мне сразу пришлось встретить в его стенах много неожиданно горького.
Я вернулась в театр, уже зная, что мою Глафиру в «Волках и овцах» репетирует другая актриса. Смущаясь, главный режиссер И. Я. Судаков предложил мне репетировать в очередь с ней, но я отказалась. Зачем? «Вы взяли актрису, она уже репетирует, пусть и играет». «Евгению Гранде» на худсовете я сама отказалась играть в пользу Белевцевой. Короче говоря, в театре меня уже считали несуществующей. Ходили слухи, что Гоголева умрет не нынче завтра, а если и выживет, то у нее повреждены голосовые связки —значит, ей как актрисе конец.
И тем не менее в апреле 1939 года я впервые после болезни вышла на сцену в любимом моем «Стакане воды» в роли герцогини Мальборо с Зубовым—Болингброком.
Итак, я была здорова и могла работать, хотя под постоянным наблюдением врачей. Правда, работать в полную силу пока было нельзя. Лишь постепенно входила я в репертуар театра и в концертную деятельность.
Приходилось вновь завоевывать место в труппе Малого театра.
Не все, что происходило в нем, я понимала. В его атмосфере что-то менялось. В это время главным режиссером театра был воспитанник МХАТ И. Я. Судаков. Он привес нам много нового и полезного. Укрепил дисциплину, усовершенствовал постановочную часть. Однако некоторые особенности Малого театра были ему чужды, и он старался последовательно их преодолевать.
Кроме того, еще в 1932 году, после закрытия театра бывш. Корща, группа его артистов влилась в наш коллектив. Это были прекрасные актеры, многие из них сделали для Малого театра немало хорошего, но их стиль, отношение к искусству не всегда были нам близки.
Тем не менее в конце 30-х—начале 40-х годов, до Великой Отечественной войны, у Малого театра были большие успехи. Я напомню три особо значительных спектакля.
Во-первых, заиграл Остужев, и как заиграл! Отелло Остужева прогремел на всю страну. О нем написано много восторженных книг, статей, рецензий. А ведь произошло это случайно.
В театр для постановки «Отелло» пригласили режиссера С. Э. Радлова. Он не очень хорошо знал труппу Малого театра. И ему предложили возможных исполнителей роли Отелло — Садовского, Ольховского и Ленина. Об Остужеве не было и разговора: инвалид, глухой, не сегодня завтра выйдет на пенсию. Так не дали ему играть маркиза Позу в «Дон Карлосе». Он только иногда заходил в зал на марджановские репетиции и грустно смотрел, только смотрел на сцену. Да, он был актер классического романтического репертуара и в современных пьесах не всегда находил себя. Но Поза в «Дон Карлосе» словно создан для него. А Остужев только смотрел, как играют другие. Пожалуй, после болезни и мне была уготована такая же участь. Как же вышло, что Остужев все-таки сыграл Отелло?
Распределение ролей в «Отелло» вывесили весной, а летом В. Р. Ольховский лег на операцию и... умер. Остались два Отелло. Пров Михайлович отличался некоторой ленцой. Михаил Францевич Ленин вызывал сомнения Радлова, который вдруг попросил для Отелло Остужева. И директор театра С. И. Амоглобели с удовольствием согласился на эту кандидатуру.
Результат оказался потрясающим. Грандиозный успех. Мало сказать, успех — триумф актера Остужева, «глухого, инвалида, кандидата на пенсию»! Это был новый взлет Малого театра.
После «Отелло» Радлов хотел ставить с Остужевым «Гамлета». Все лето перед началом репетиций Остужев штудировал трагедию Шекспира. Работал он с адским напряжением. Учил не только свою роль, но и всю пьесу.
Однако ряд обстоятельств помешал постановке «Гамлета». Это был тягчайший удар для Остужева.
И вот тогда Судаков предложил Остужеву «Уриэля Акосту».
Остужев был счастлив. Однако актриса, назначенная на роль Юдифи, вызвала у него категорическое несогласие. Он хотел, чтобы его партнершей, как и прежде, была я. Но теперь уже и я после моей болезни ходила в «инвалидах». И Остужеву стоило больших усилий настоять на моей кандидатуре. С первых моих шагов на сцене Малого театра Остужев относился ко мне с нежным вниманием. Помню, в 20-е годы на репетициях (мы тогда много играли вместе) он внимательно наблюдал за мной — какую и где я делала паузу, какой и где поворот, следил по губам за манерой разговора. И это не только за мной, как за своей партнершей. Я не помню случая во время спектакля, чтобы он «наступил» на чью-нибудь реплику или заговорил невпопад. Играя со мной, он бывал совершенно спокоен, знал — что бы ни случилось, я всегда выручу и поддержку его. Несмотря на глухоту, он прекрасно понимал, что делается в театре.
Оба мы страдали за Малый театр, видели все то чуждое, что появилось в нем. Однако все новое, истинно прекрасное, что могло увеличить славу Малого театра и развить его традиции, Остужев принимал с радостью. Внимательно и благодарно прислушивался он к указаниям и советам Радлова, с таким же вниманием относился к Судакову.
Я понимала — все, что делает Юдифь, есть проявление любви к Уриэлю. Она всем сердцем стремится воспринять его учение и помочь ему восторжествовать. Легко и радостно было работать с Остужевым. Я иногда забывала себя и свои творческие интересы—только бы удобнее, лучше было Остужеву. Для меня «Уриэль Акоста» —счастливая и дорогая сердцу работа. Опять мы с Остужевым вместе на родной сцене, опять вспоминался его очаровательный Бассанио в «Венецианском купце» и дорогой мой Чацкий! А потом наша обоюдная неудовлетворенность в «Заговоре Фиеско», наши страдания в «Соборе Парижской богоматери» и многие, многие другие встречи в спектаклях. Он сам пережил тягчайшую травму из-за своей болезни. И понимал мою, чуть не сыгравшую роковую роль, «чахотку». Он, который лучшие свои годы сидел и смотрел, как играли другие, понимал и мою тоску из-за бездействия. Он знал, что я была не «инвалидом», что я многое могла еще сделать именно в классическом, романтическом репертуаре.
Всё познается в сравнении. Иногда мне кажется, что все сыгранные мною роли — это нечто среднее, обыденное, а сама я актриса очень посредственная. Но как быть с письмами от зрителей, которые я получаю в большом количестве?.. Как быть с аплодисментами, которыми меня награждают? Не искупают ли они равнодушие и невнимание прессы? Однако порой мне думается, что все те высокие награды, которыми я награждена, — награды не за творческие мои достижения, а за ту большую общественную работу, которая так дорога мне и которой я, действительно, отдаю свою любовь и. силы.
В письме к Г. А. Товстоногову я совершенно искренне писала, что, если бы у меня в моей творческой жизни были такие учителя-режиссеры, как он, я могла бы быть другой, хорошей актрисой. Ведь, кроме Марджанова, я за долгие годы не встретила ни одного режиссера, который смог бы добраться до святая святых моей души, стать моим путеводителем в творчестве. Часто испытывая недоброжелательство, я вообще теряла веру в себя и не могла понять, каковы мои актерские возможности. А это очень тяжело.
Летом 1939 года в Барвиху, где я отдыхала, уже без «изоляции», приехали Судаков и Зубов. Они старались уговорить меня играть Надежду в «Варварах» Горького. Весной, когда начались репетиции, я сразу же наотрез отказалась от этой роли. Я не понимала Надежду и невзлюбила ее, только еще прочитав пьесу.
Пробовали Непомнящую, актрису с удивительными глазами, пробовали Шатрову, но и она совсем не подходила для этой роли. И вот в третий раз приехали ко мне режиссер и постановщик. Судаков не любил меня как актрису, его визит и настойчивая просьба были удивительны. С большим трудом я все же еще раз отказалась, сказав, что перечитаю пьесу и подумаю. Но вопрос до осени остался открытым. «Не могу я играть эту дуру и мещанку», — думала я. «Я вас с голоса буду учить», — говорил мне Судаков.
Наконец после долгих колебаний я согласилась. Я много думала о том, что хотел Алексей Максимович сказать, когда писал эту роль. Как-то я поехала к Марии Федоровне Андреевой. Во время разговора с ней наблюдала за ее необыкновенными глазами, за ее манерой чуть замедленно говорить и словно брала у нее черты, необходимые для характеристики моей героини.
Моя Надежда считала Черкуна человеком исключительным, видела его в рыцарских доспехах. Ее любовь — чистая любовь. Она словно несет чашу прозрачной воды и старается ее не расплескать.
»Варвары»! Я видел эту пьесу в Малом театре несколько раз... Кто мог сравниться с Анненковым — Черкуном, Зубовым — Сержем Цыгановым, Вами — Надеждой Монаховой, Велиховым — Монаховым, Ликсо — Лидией, Турчаниновой и Яблочкиной в роли Богаевской? Никто! Тридцать лет прошло (с хвостиком!), а я закрою глаза и с оптической резкостью вижу многие сцены, слышу голоса актеров, помню их интонации. ...Разве можно забыть Вашу сцену с Черкуном?! Н. А. Анненков... играл эту роль великолепно! Надежда говорит. Черкуну: «Настоящая любовь ничего не жалеет, ничего не боится...» — и в ее голосе звучит убеждение, напористость. И Егор мало-помалу сдается... Увы! Надежда выдумала своего героя. Она наделила Черкуна теми достоинствами, которых у него не было. Хмель, ударивший в голову Черкуну, скоро прошел, и наш герой запросил отступного... Все оборвалось в душе Надежды— все рухнуло. Всю остальную сцену Вы проводили как в тумане. И какой неизбывной тоской звучали Ваши слова: «Он испугался... сам он. Никто не может любить меня... никто». В этих словах была такая опустошенность, что зритель почувствовал — что-то должно произойти роковое! И это в самом деле произошло—Надежда убила себя...
В. Д. Демьянцев, г. Кемерово.
Образ Надежды вырастал у меня постепенно. Мне кажется, я так и не достигла зенита в его трактовке, что-то прорастало у меня новое, но до конца я это новое не довела. Умер Зубов, игравший Цыганова, и спектакль сняли. Сейчас бы сыграла эту роль по-другому. Она дорога мне. Я полюбила свою Надежду, эту чистую женщину, искавшую настоящей любви и не нашедшую ее.
18.06.2005
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина» Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
Не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю...
Юрий Соломин: «КУРОСАВА СКАЗАЛ, ЧТО СОЛОМИН-САН ОБЛАДАЕТ РЕЖИССЕРСКИМИ ДАННЫМИ»
Не люблю наглость, глупость, пошлость. И не могу смотреть, как при мне обижают слабого. Не могу позволить, чтобы кого-то унижали, даже если он виноват, — я всегда встреваю...
17.06.2005
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина» Юрий Соломин: «Мне не стыдно за все, что я делал»
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрий Соломин: «Мне не стыдно за все, что я делал»
Пожалуй, самый аристократичный и интеллигентный герой советского кино, Соломин уже вошел в историю своими блестящей театральной игрой и ролями в фильмах «Адъютант его превосходительства»...
Юрий Соломин: «Мне не стыдно за все, что я делал»
Пожалуй, самый аристократичный и интеллигентный герой советского кино, Соломин уже вошел в историю своими блестящей театральной игрой и ролями в фильмах «Адъютант его превосходительства»...
17.06.2005
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина» Юрию Соломину – 70!
«К юбилею Юрия Мефодьевича Соломина»
Юрию Соломину – 70!
Самая главная «составляющая» соломинского юбилея – это актерские его работы, всегда запоминающиеся и современные. Перечислить его роли в театре и в кино – будет уже не статья, а книга...
Юрию Соломину – 70!
Самая главная «составляющая» соломинского юбилея – это актерские его работы, всегда запоминающиеся и современные. Перечислить его роли в театре и в кино – будет уже не статья, а книга...
16.06.2005
ЕВГЕНИЙ САМОЙЛОВ
ЕВГЕНИЙ САМОЙЛОВ: Оставайтесь, друзья, молодыми, никогда не старейте душой!
Любовь – это самое главное. Она меня всегда грела, вдохновляла, давала тонус жизни. Без нее я не мыслю себя.
Любовь – это самое главное. Она меня всегда грела, вдохновляла, давала тонус жизни. Без нее я не мыслю себя.
16.06.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ» СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ» СОРОКОВЫЕ ГОДЫ
14.06.2005
14 июня мы поздравляем народного артиста России Анатолия Михайловича Торопова с днем рождения. От всего сердца желаем исключительно крепкого здоровья, радости и больших побед.
14 июня мы поздравляем народного артиста России Анатолия Михайловича Торопова с днем рождения.
От всего сердца желаем исключительно крепкого здоровья, радости и больших побед.
От всего сердца желаем исключительно крепкого здоровья, радости и больших побед.
14.06.2005
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов. Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
14 июня отмечает день рождения народный артист России Александр Сергеевич Потапов.
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
Хочется от всей души пожелать Александру Сергеевичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!
14.06.2005
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова. «Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на г
14 июня день рождения ведущего актера Малого театра, народного артиста России Виктора Андреевича Борцова.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
«Самый органичный артист» старейшего театра России, несравненный Савва Игнатьевич из культовых «Покровских ворот» отметит день своего рождения на гастролях в Нижнем Новгороде спектаклем «Волки и овцы» прямо на сцене, в теплой компании коллег и зрителей.
Желаем Виктору Андреевичу доброго здоровья, успехов и много сил для реализации всех творческих планов.
09.06.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». КОЛЛОНТАЙ. НЕЖДАНОВА. ГОЛОВАНОВ
08.06.2005
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ, ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ 11 мая в 15:25
СПЕКТАКЛЬ ПРО ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СОЗДАН ДЛЯ СЧАСТЬЯ,
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
ИЛИ ЯБЛОНЕВЫЙ САД В МАЛОМ ТЕАТРЕ
11 мая в 15:25 смотрите только на телеканале «Культура» спектакль Малого театра «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островский
08.06.2005
10 июня в 20:45
смотрите на телеканале «Культура»
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
Линия жизни. Юрий Соломин
18 июня народному артисту СССР, художественному руководителю Малого театра, профессору театрального училища им. Щепкина Юрию Соломину исполняется 70 лет.
07.06.2005
С 13 по 19 июня
в Нижнем Новгороде на сцене драмтеатра и ДК «ГАЗ» пройдут гастроли Государственного академического Малого театра.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
Малый театр представит 5 спектаклей — «На всякого мудреца довольно простоты», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «Правда — хорошо, а счастье лучше» по пьесам Александра Островского и «Вишневый сад» по пьесе Антона Чехова.
03.06.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ
31.05.2005
С 1 по 7 июня
в Перми на сцене Драматического театра пройдут гастроли Государственного академического Малого театра России.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
Горожане и гости города смогут посмотреть спектакли по пьесам Александра Островского: «На всякого мудреца довольно простоты», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др.
29.05.2005
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков. Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29 мая отмечает день рождения народный артист России Александр Юрьевич Ермаков.
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
Поздравляем Александра Юрьевича с днём рождения! Желаем ему доброго здоровья, большой радости, всегда интересных репетиций и прочих незабываемых впечатлений и ощущений!
29.05.2005
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева. Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
29 мая день рождения народного артиста России Геннадия Дмитриевича Сергеева.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
Желаем Геннадию Дмитриевичу Сергееву крепкого здоровья, неизменного успеха и новых интересных ролей.
27.05.2005
ВНИМАНИЕ!
Сообщаем, что назначенный на 27 мая на сцене филиала спектакль Пензенского государственного областного драматического театра им. А.В.Луначарского «Самоубийца» отменяется.
27.05.2005
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой. Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
27 мая — день рождения артистки Варвары Викторовны Андреевой.
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
Поздравляем Варю Андрееву с днем рожденья, желаем здоровья, счастья, успехов в творчестве!
23.05.2005
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой» Е.Н. ГОГОЛЕВА «НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ». ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Главный режиссёр Малого театра —
заслуженный артист России А.В. Дубровский
Главная
Новости
Изменения в афише
Премьеры
Гастроли
Репертуар
Отзывы
Фестиваль "Островский в доме Островского"
Малый ТВ
Газета "Малый театр"
Открытая информация
Партнёры
О театре
Попечительский совет Руководство театра Актёры Режиссёры Художники Музыкальная часть Репертуарный отдел Режиссёрский отдел Пресс-служба Музейно-информационный центр Художественно-постановочная часть Мемориальная квартира А.И. Сумбатова-Южина Щепкинское училище Детская студия Малого театра Филиал в Когалыме
История
Здание Малого театра
Репертуар с 1824 г.
Театральное училище
Спектакли
Труппа театра с 1824 года
Труппа театра с 1917 года
Актеры
Режиссеры
Художники
Звуковой архив
1941-1945
Щелыково
Библиотека Малого театра
Правила вежливости и этикета
Публикации
Памятник А.Н. Островскому
Партнеры
Информационная поддержка
Как добраться?© 2025 Пресс-служба:
press@maly.ru
Заказ билетов (web-касса) (495) 624-40-46
Оценка качества услуг учреждений культуры
Адрес театра:
Москва, Театральный проезд д. 1
телефон: (495)624-42-01
Мы в соцсетях:
Партнеры
Информационная поддержка