Новости

Кажется, нет ролей не подвластных Василию Бочкарёву. Большой русский артист, с легкостью берущий любой зал, мастер перевоплощения, тонкий психолог, он как никто владеет жанром высокой комедии и способен подвести зрителей к катарсису в трагедии. Моцарт и Сальери своих ролей, в новом сезоне он сыграл сразу в двух премьерных спектаклях. Его Сталин в юбилейной «Большой тройке» (Ялта 45) сложен, загадочен и неоднозначен, а отец семейства Лука в «Рождестве в доме Купьелло» – погруженный в кипучий неаполитанский колорит, романтик и идеалист.

- Когда вам предложили сыграть роль Сталина, вы сразу согласились или были сомнения?

– Сомнений не было. Согласился сразу, поскольку эта работа давала мне возможность познавать время через свои личные воспоминания
из детства. Я родился в 1942 году и частично застал период правления Сталина. Я помню запах валерьянки и обмороки учителей в день его смерти. Помню, как они говорили: как мы будем жить дальше? Репрессированных в моей семье не было, но некоторые события сказались на жизни близких. Тем не менее отрицательного отношения к этому историческому периоду у меня не было.

Меня интересовало время, которое все дальше и дальше от нас уходит. Изучая его, я пришел к выводу, что все не так однозначно. Работая с историческими материалами, я соприкоснулся с большим количеством неправды, и односторонний взгляд ушел. Материал очень сложный, в пьесе было много «клюквы», поэтому я привнес в роль много своего, старался сместить акценты и увидеть в своем герое человека. Разумеется, без моих партнеров, срочно введенного на роль Рузвельта Владимира Носика и сыгравшего Черчилля Валерия Афанасьева, без театра, который вопреки карантину выпустил премьеру, никакой бы роли не получилось.

– Ваш Сталин постоянно меняется, вибрирует, демонстрируя нам и свою темную сторону. Для вас важно было подчеркнуть его противоречивость?

– Должен признаться, что мне помог карантин. Сидя на даче, я все эти месяцы занимался подготовкой к роли. Например, прочитал книгу

«Иосиф Сталин. Главные документы», которую можно противопоставить книгам Александра Солженицына. Узнал, что Сталин был знаком с философом и мистиком Георгием Гурджиевым. Он воспитал в себе удивительную силу убеждения. Все это вылилось в его умение считывать человека.

Я выходил на тайные откровения с персонажем, выстраивал отношения с ним.

И должен сказать, что мне помог известный исторический анекдот, когда Василий Сталин пришел к отцу и тот спросил его: «Ты кто такой?» «Я – Сталин». «Нет, ты не Сталин и я не Сталин, а вот он – Сталин», – сказал он, указывая на свой портрет.

Из этой истории родился образ Сталина-человека, который находился на одном уровне с народом и вместе с ним смотрел наверх, туда, где находился этот идол – Сталин-правитель. Очень точно расшифровал Сталина актер и режиссер Алексей Дикий. Когда Сталин похвалил его работу над ролью и спросил, как ему удается играть так точно, мудрый Дикий ответил: «Я играю не вас, а представление народа о вас».

– А что бы вы ответили Иосифу Виссарионовичу на месте Дикого?

– Сложный вопрос. Я не играю его самого, не играю мое представление о нем. Я играю прикосновение к процессу мышления Сталина в непростой ситуации Ялтинской конференции. Это преодоление внутренней неудовлетворенности от происходящего. Мне кажется, что в последние годы жизни многое он преодолевал. Его занимали наши большие потери, поведение генералов. Плюс присутствовал момент усталости, ведь он был не очень молод, пережил несколько инфарктов, мучился подагрой. Мне кажется, он брал на себя больше, чем мы себе представляем. Мы видим вождя, руководителя, но был ведь и просто человек, у которого болело сердце за страну, за которую он отвечает.

– Фигура Сталина до сих пор раскалывает общество на два враждующих лагеря. Выражая свою позицию, вы рискуете получить мощную негативную реакцию.

– Знаю. А что делать? Я готов защищать свою позицию. Это непростой вопрос, но к нему нужно возвращаться и смотреть на него из нашего времени. Когда возникла эта роль, ко мне подходили и говорили: «Откажись! Ну как ты будешь это играть?» Я уже много лет работаю в театре, и для меня чрезвычайно важна реставрация времени. Вот если туда окунуться, все вокруг пропахать, почувствовать по запахам, по звукам, по времени, то роль сама начнет дышать. Возьми лицо любого человека, почисти, «отреставрируй» – и ты увидишь лик Божий.

– Раз вы упомянули лик Божий, то сразу хочется поговорить о вашей второй премьерной работе – роли Луки в спектакле «Рождество в доме Купьелло». Кому-то эта история может показаться рождественской сказкой, хотя очевидно, что этот спектакль не так прост и по своему исполнению, и по своему посылу.

- Это очень театральная история, которая касается прежде всего любви. Наш спектакль рассказывает историю о человеке, который изначально счастлив, потому что сохранил в себе ребенка и потому что вокруг него не может быть несчастливых людей. Он все равно выводит каждого члена своей семьи к свету. Пьеса Эдуардо Де Филиппо относится к сердечному искусству.

– Играть счастливого человека – трудная задача?

– Сегодня для меня роль Луки – это проблема номер один. Дело в том, что в марте мы сдали спектакль режиссеру и были на взлете, когда началась изоляция. Пять месяцев мы не играли, а поскольку органичного выхода на премьеру не было, мы словно подсекли самих себя.

И только сейчас с помощью зрителей мы пытаемся достигнуть результата, который за эти пять месяцев был потерян. Зритель должен быть вовлечен в действие, спектакль подразумевает импровизационную форму, а само создание вертепа на сцене – это процесс, близкий к религиозному.

– Вы имеете в виду прием театра в театре, когда герои заходят в декорации квартиры Купьелло на наших глазах?

- Да, это же тоже своеобразный вертеп. Сейчас эта линия не такая выпуклая, как нам бы хотелось, но мы работаем над этим. На первую репетицию Стефано принес фамильную реликвию – вертеп с Девой Марией и Младенцем, поставил его на пианино, и на протяжении всех репетиций он был вместе с нами. Сейчас он стоит на сцене, но связь с ним временно потеряна.

– В спектакле открытый финал. Как вы для себя решили – ваш герой умирает в конце?

– Я не ставлю так вопрос. Скорее речь идет о переходе, если говорить по-христиански. Он уходит во вдохновение, в красоту. Мой герой взлетает над этим миром, освобождается. Он сделал свое дело. Господь направляет его, он благословляет дочь с любовником, а не с мужем. Всевышний делает такой ход, таково провидение.

В этом спектакле заложена дистанция большой длины. По сути, он не имеет зафиксированной формы, и в этом его прелесть. Зритель будет приходить каждый раз на новый спектакль. Плюс в его структуру заложено пространство для импровизаций и по текстам, и по апартам, и по мизансценам. Стефано нас связал, как семью, но при этом каждый может существовать в своем полете. Из импровизационности рождается актерское счастье, рождается своя поэзия.

– Василий Иванович, вы согласны с утверждением, что театр всегда требует от артиста жертв?

– Смотря как воспринимать понятие «жертва». Мы живем и уже этим жертвуем. Мы ходим на работу – мы жертвуем. Сидим дома – жертвуем. Любая жертва – это исследование, так мне кажется. Сколько я вложу в роль, столько я получу. Если какая-то роль дается, то, может, она и потребует от тебя каких-то жертв.

– Вы болезненно прощаетесь с ролями?

– Нет. Вот недавно мы простились со спектаклем «Село Степанчиково», где я играл Фому Опискина. Это роль, в которую было очень много вложено, может быть, даже больше, чем в остальные. Если быть искренним, то я считаю, что это была одна из моих самых крупных работ. Мы искали способ приподнять этот персонаж, чтобы он летел, чтобы мог творческим бесовством всех окручивать, получать от этого наслаждение и при этом не вызывать отвращения. Несмотря ни на что, мой герой не умирает, он остается, ведь рукописи внутри меня не горят. (Смеётся.)

– Василий Иванович, ведь вы, по сути, уже создали «систему Бочкарева». Не собираетесь ли начать преподавать?

- Когда-то я преподавал в Щепкинском училище, но не сложилось. Сегодня я играю 15 главных ролей, тащу на себе репертуар, а это большая нагрузка. Раньше, когда был молодым, было легче: пошел и сыграл. Сейчас и ответственность другая, и знания другие. Я же с утра готовлюсь к выходу на сцену. Для меня каждый спектакль – это определенный настрой сегодняшнего дня с утра. Иначе ничего не будет. Что касается педагогики, то я занимаюсь ею по отношению к самому себе.

– Выходит, вы – суперпедагог.

– Да, я – суперпедагог, это правда.

Я считаю, что каждый артист должен быть немного режиссером, немного педагогом. Я старею, взрослею, и мой персонаж не может оставаться неизменным. Инструмент мой рассыхается, и персонаж мой рассыхается вместе с ним. Замечательно ответил Николай Васильевич Гоголь Михаилу Щепкину на жалобу, что он постарел: «Что же ты, Миша, так переживаешь? Раньше ты бегал по сцене, а сейчас ты паришь!» (Смеётся.)

С возрастом появляется вопрос религиозный. Он требует определенного внимания и акцента. У меня всегда рядом с книгой по профессии лежит книга про религию. По одной лестнице идешь к святости, по другой – к гениальности. Это не я сказал, а Николай Бердяев.

– Выходит, сегодня с утра вы готовитесь выйти на сцену в роли Илла в спектакле «Визит старой дамы». А чем вас привлек этот герой – обыватель, пошляк, ничем не примечательный человек?

– Мне нравится, что, будучи обывателем, Илл вернул себе утраченное человеческое достоинство, свою личную правду. Его предали, бросили на заклание, а он не потерялся, не сбежал, а остался умирать. Отказом от своей жизни он дал возможность горожанам осознать свои действия. Он совершил маленький подвиг для себя. «А нет ли у нас чего-нибудь выпить?» – насмешливые слова Илла перед казнью. Мне важно, что этот маленький человек вышел на понимание своей значимости.

– После карантина у многих возникло ощущение, что театр должен переварить в себе полученный опыт, что играть так, как прежде, уже нельзя. Какие открытия для себя вы сделали в изоляции?

– Каждый человек в этот период находился в тех условиях, которые мог себе позволить. Но главное – каждый находился в диалоге с самим собой. У меня возникло невероятное ощущение, что я догнал самого себя. Когда в твоей жизни много работы, суеты, домашних хлопот, быта, снова работы, внезапная пауза дает возможность понять, чего тебе не хватает. И я понял, что мне не хватает самого себя. Погружаясь в жизнь персонажа, в жизнь автора пьесы, реставрируя время, естественно, отодвигается на второй план мое личное восприятие, мое дыхание. Когда Ежи Гротовский приезжал в Москву и встречался с актерами «Современника», ему задали вопрос: «Кем бы вы хотели быть?»

Он гениально ответил: «Я бы хотел быть восприятием». Вся наша жизнь существует с точки зрения восприятия. Другое дело, что оно отличается. Или оно сердечное, или от ума, замороченное, или от книг и других людей.

Я вдруг понял, что многое перестал замечать. Вот мы с вами сейчас сидим, и мне дорого то время, которое сейчас протекает. Раньше хотелось везде побывать, путешествовать, или показывать фотографии из поездок, но получалось, что прошлое убивало настоящее. В пандемию у меня появилось время просто сесть и посмотреть на все со стороны.

– Это был болезненный для вас опыт?

– Нет, наоборот. Я смотрел на свою жизнь с точки зрения сюжета, поэзии. Я почувствовал, что поймал самого себя. За что я люблю старинные фотографии? На старинных фотографиях видно, что люди жили навсегда, вне зависимости от того, царская семья на них изображена или купцы, рабочие и крестьяне. У них есть потрясающее ощущение собственного достоинства. За ним – жизнь, за ним – род, не просто так. Лица другие. Отсутствие суетности. Мне кажется, каждый вынесет из этого периода свой урок. Мне время изоляции в чем-то даже помогло.

Алла Шевелева, "Театральная афиша столицы"