Новости

«К 135-летию со дня рождения Е.Д.Турчаниновой»

Е.Д.Турчанинова

АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ ОСТУЖЕВ

Когда вспоминаешь Александра Алексеевича Остужева, то поражаешься, сколько трагического и необыкновенного было в жизни этого замечательного артиста. И кажется таким недавним то время, когда Остужев радовал и волновал зрителя и нас, товарищей по Малому театру, своим многогранным талантом.

Остужев, казалось бы, самой судьбой был отмечен для работы на сцене. Ни в чем природа не обделила его. Он был красив той прекрасной красотой, которая не поражает, но восхищает внутренним богатством, задушевностью, затаенной в глубине больших внимательных серых глаз. Обладая пластичной и изящной фигурой, он мог, несмотря на свой средний рост, казаться, когда нужно, высоким и величественным. Красота его голоса, сильного, чистого, музыкального, необычайного, остужевского тембра поражала; забыть его голос невозможно.

Тяжелое детство развило в нем любовь к мечте, уводящей его от суровой действительности. Мечта вела его ко всему возвышенному, прекрасному, романтическому. Правдивому сценическому воплощению остужевских романтических героев помогал и его беспредельный темперамент, заставлявший зрителя вместе с Остужевым плакать, возмущаться, негодовать, любить и страдать. Никто на сцене не умел так страстно и нежно любить, как Остужев. Сила, глубина и искренность остужевских переживаний и его обжигающий, подобно огню, темперамент заставляли самого Остужева сгорать в огне страстей воплощаемых им сценических образов. Он жил на сцене, растрачивая себя без остатка, не умея быть холодным и расчетливым художником, строго контролирующим свои силы и возможности и видящим себя со стороны «незримым контрольным оком». Его партнерам приходилось зорко следить, чтобы не пострадать от цепких, сильных рук Остужева, способных сжать ваши, подобно клещам, до боли...

В «Бое бабочек» Зудермана, будучи партнершей Остужева, я после каждого спектакля была «пострадавшей стороной»: муслиновые рукава платья, которое я надевала по пьесе на костюмированный бал, оказывались порванными, а мои руки в синяках. Обижаться, сердиться на Остужева было бесполезно — темперамент увлекал его до самозабвения и иногда доводил до курьезов, как в эпизоде с Е. К. Лешковской. В одной сцене с ней (не помню сейчас пьесы) Остужев, объясняясь в любви, встал на колени и задел пуговицей рукава на пиджаке за верхний кружевной тюник платья Лешковской. Та в ужасе от того, что платье приподнимается, старалась как-нибудь освободить его из рук Остужева, но все было напрасно. За кулисами Лешковская, вся в слезах, стала бранить Остужева и жаловаться на него Южину, но изумление Остужева было столь искренно, что и слезы и досада Лешковской испарились. Остужев ничего не помнил и ничего не заметил.

Невероятное количество всяческих курьезов было с Остужевым и в жизни благодаря его способности увлекаться до самозабвения и терять чувство времени и места... Еще будучи любителем в Воронеже и участвуя в спектакле с приезжим гастролером Киселевским в «Свадьбе Кречинского», он, отыграв свою маленькую роль, загляделся на Киселевского, увлеченный его игрой, и не уходил со сцены до тех пор, пока взбешенный гастролер не своим голосом не закричал на него: «Вон!» И тут только Остужев опомнился, его проступок показался ему столь дерзким и недопустимым, что он от страха убежал в сад и спрятался в кусты, совершенно забыв о том, что за кулисами его ждет в нижнем белье околоточный, одолживший ему свою форму для выхода на сцену. Остужев сидел в кустах, пока его не разыскали, но за это время у него у самого украли за кулисами пальто, и злосчастному юноше тоже пришлось ждать, пока режиссер не привез ему свое старое пальто.

— Я из мерзавцев не выходил, — рассказывал о себе Остужев, припоминая курьезы своих «увлечений до самозабвения».

И при всем том Остужев был человеком огромной воли и настойчивости. Правда, ему, как редко кому из актеров, судьба неожиданно и широко улыбнулась: приехавший на гастроли в Воронеж знаменитый Южин вдруг обратил внимание на любителя, приметил его и посоветовал идти на сцену...

— Ждите моего письма,—сказал Южин, уезжая из Воронежа.
И письмо с приглашением в школу Малого театра пришло!

Неизвестный воронежский любитель — будущий Остужев — пошел на призыв знаменитого Южина. Вся жизнь Остужева была олицетворением глубокой, жертвенной любви к театру. Театру были отданы его помыслы, его страсть, вдохновение, стремления и великий труд.

Остужев в своем творчестве был необыкновенно эмоционален, легко возбудим, страдания и страсти воплощаемых им сценических образов делались его страстями и страданиями, и потому для него играть на сцене значило жить ролью во всех ее тончайших психологических нюансах. Сколько ролей им сыграно, столько же жизней им прожито и столько же затрачено им нервной энергии, сколько на все эти жизни ее отпущено. Тонкое проникновение в сущность создаваемого сценического образа сделало его актером большого плана, сроднило и приблизило к таким именам, как М. Н. Ермолова, А. П. Ленский, и к другим великим актерам, какими был так полон старый Малый театр.

Остужев всю свою жизнь был поистине неутомимым тружеником. Он трудился со всей добросовестностью в театральной школе, работая над развитием своего голоса и дыхания. Эта привычка осталась на всю жизнь. Дыхание он развил феноменальное. Он мог взять дыхание, на его диафрагму клали доску и другой человек вставал на эту доску, а Остужев удерживал дыхание. Он работал всюду и везде. Отдыхая в имении Южина, он обычно на заре и на закате уходил в лес и там так «вопил», что мужики, бывшие на покосе, все побросали, решив, что в лесу появился леший.

Годы театральной школы прошли быстро, тем более что уже с первого курса Остужева привлекали к участию в спектаклях Малого театра.

Если Южин привлек Остужева в Малый театр, то Ленский был поистине воспитателем и учителем его. Ленский любил Остужева, считал его лирический талант необыкновенным и нежно и заботливо выращивал его. У Ленского была особенность до самозабвения увлекаться талантом того или иного ученика. Иногда бывало и так, что Ленский разочаровывался в этом ученике и переставал так горячо, как прежде, относиться к нему, но любовь к Остужеву, вера в него у Ленского были прочны и незыблемы до конца жизни.

В 1898 году Остужев был по окончании школы принят в труппу Малого театра. Я помню его пылким, юным и чистым Ромео (в его первой роли), помню его в целом ряде ролей, помню его как партнера и помню его глубоко человечным, трогательным Отелло. И не было впечатления, что его чудесный дар, его необыкновенный и многосторонний талант потускнел за пятьдесят лет работы на сцене. Наоборот, в Отелло его тонкое астерство раскрылось во всю глубину и ширь, и, казалось, нег предела ни этой глубине, ни этой широте.

Остужев — не только актер беспредельного темперамента, силы, искренности, но и большого интеллекта. Всю жизнь Остужев работал над своим развитием, начиная с переезда в Москву, когда он сделался учеником театральной школы. Случайно, подыскивая себе комнату, он столкнулся с двумя студентами — химиком и медиком. Они тоже искали себе «пристанища». Комната стоила двенадцать рублей в месяц, но для каждого из них она была дорога, и тогда они решили поселиться втроем. Это было началом серьезного учения для Остужева. Он заинтересовался студенческими лекциями и с увлечением погрузился в них. Широкий мир научных знаний открылся перед ним. Все это обогащало талант Остужева, научило его быть художником и мыслителем. Когда он играл Уриэля Акосту — философа и учителя, то тут особенно выявился интеллект Остужева. В философских спорах его Акосты были убежденность и глубокое понимание самых сложных аргументов, и это придавало образу ученого особую достоверность. Безмерная сила таланта Остужева особенно поразила меня в «Разбойниках» Шиллера. Помимо страстности, убежденности, правды в роли Карла Моора он потряс меня и силой своего голоса. Его дыхание было беспредельным, когда он кричал: «Живого, живого!» Казалось, нет конца этому звуку— он лился, звенел, потрясал и заставлял трепетать не только зрителей, но и нас, актеров.

В ролях характерных он был так же великолепен, как и в роли героя-любовника, заражающего зрителя своей неудержимой пылкостью.

Остужев был чудесным Незнамовым. Его партнершей была великая Мария Николаевна Ермолова, чья вдохновенная игра вливала необыкновенный подъем в каждого партнера. Сцены Ермоловой с Остужевым были до такой степени полны правды и жизни, такие мастерские по форме и так они оба дополняли друг друга, что совершенно забывалось, что это сцена. Да и роль Незнамова близка сущности Остужева — ведь ему так же, как и Незнамову, пришлось много перенести тяжелого в жизни.

Остужев был в жизни очень принципиальным человеком, глубоко честным, правдивым. Инстинкт справедливости был в нем развит до предела. Враг всего нечестного, недобросовестного, несправедливого, он с необыкновенной правдивостью воплощал Жадова в «Доходном месте», также близкого ему по духу. И с какой силой звучали со сцены последние слова Жадова, когда он клеймил взяточничество, воровство, подхалимство, угодничество и погоню за доходными местами.

Очень рано, в расцвете лет и таланта, Александр Алексеевич Остужев начал терять слух. Надо только представить себе его отчаяние, когда он впервые это обнаружил. Многие и очень многие на его месте растерялись бы, растворились бы в этом отчаянии, но Остужев «не опустил рук» и не опустился сам, а с удвоенной, утроенной силой и энергией начал работать над собой. Он не бросил сцены. Он не искал снисхождения. Он работал, запоминая наизусть роли своих партнеров, ловя реплики по губам партнеров во время спектаклей и, не слыша себя, умел соразмерять звук своего пленительного голоса. Зритель, зачарованный талантом Остужева, и не думал о том, какой героический подвиг происходит у него на глазах, когда глухой актер потрясает его своей игрой... Бетховен, создававший великолепные симфонии, не слыша их, и Остужев — два ярких примера безмерного подвига в искусстве, огромной силы воли, неустанного, напряженного, вдохновенного труда и веры в жизнь.

Творчество Остужева жизнеутверждающе. В роли Освальда в «Привидениях» Ибсена он был проникновенен и велик. Своими страданиями Освальд близок был Остужеву, тоже страдавшему от своего недуга. Остужев тонко и верно передавал каждое психологическое движение обреченного Освальда. Но Освальд Остужева, несмотря на обреченность, любит жизнь и утверждает ее.

Остужев а жизни был привлекателен своей скромностью. В быту он был неприхотлив. Вся его незатейливая квартира была заставлена какими-то станками, верстаками, бесчисленными рубанками, пилками. Он любил механику и физический труд. Зритель, попавший в квартиру знаменитого Остужева, вероятно, не поверил бы, что здесь живет его прославленный любимец Остужев был одинок в своей квартирке и не любил, когда трогали его инструменты, уверяя, что и пыль и паутина — все «остужевское». В нем много было мягкого юмора и какой-то спокойной жизненной мудрости. Никто из товарищей не слышал от него жалоб, и никто не знает, как велики были его страдания, Прежде веселый и остроумный, он стал избегать общества товарищей, боясь быть в тягость кому бы то ни было, стесняясь своей глухоты. На спектаклях для него очень важна была точность реплик партнеров. Но товарищи не всегда были точны и иногда, в силу собственного сценического волнения, а иногда я по небрежности, переставляли слова или заменяли их другими» доставляя страдания Остужеву.

Было время, когда он в театре почти ничего не играл или играл чуждое его индивидуальности, особенностям таланта, но даже это чуждое всегда им добросовестно выполнялось, потому что он был подлинный художник и человек, преданно любивший искусство.

Остужев, созданный самой природой для воплощения шекспировского Гамлета, никогда на сцене Малого театра не играл датского принца. И много ролей, близких, созвучных ему, дорогих, так и не пришлось сыграть этому замечательному актеру. Но его Отелло отдарил его за все никогда не сыгранные роли.

О том, как Остужев играл Отелло, будут еще много писать, изучая все мельчайшие подробности его сценической жизни в этой роли, потому что остужевский Отелло было совершенное и особое создание искусства. Я видела многих знаменитых актеров в этой роли и должна сказать, что Остужева можно поставить в один ряд с самыми лучшими из них. Трактовка Отелло у Остужева совершенно отлична от других исполнителей. Его Отелло — прежде всего человек, человек доверчивый, с прекрасной душой, не понимающий вначале, что цвет кожи делает его отличным от других людей. Его любовь к Дездемоне полна доверия и ясности. Дездемона в его трудной бранной жизни — ласковый луч солнца, свет во мраке ночи, его надежда, упование. Так любят раз в жизни, и то не всем дано испытать и познать силу такого чувства.

Мы, товарищи, очень волновались за Остужева. Роль Отелло очень ответственна, она требует от актера напряжения всех сил — и творческих и физических. Но вот открылся занавес, и появилась фигура прекрасного воина Остужева — Отелло. Как-то на душе сразу стало спокойно за Остужева и за спектакль, И в самом деле, наши волнения за него были напрасны. Он потряс всех и силой своей игры, и новой трактовкой роли, и неувядаемой пленительностью своего таланта. А главное, он потряс глубокой человечностью своего Отелло. Остужев показал в этой роли, как нужно играть классику в наше время. Сквозь призму шекспировских времен Отелло Остужева был созвучен нашей эпохе.

Последние годы Остужев жил особенно замкнуто, мало общаясь и с театром и с товарищами. Ежедневно можно было видеть на Тверском бульваре на скамейке его одинокую, строгую и красивую фигуру. Обычно, если было достаточно тепло, шляпа была снята и лежала рядом на скамье. Ветер трепал его седеющие волосы. И эти развевающиеся по ветру волосы, взгляд серых внимательных глаз, весь его облик — все напоминало в нем короля Лира. Дети, гуляющие на бульваре, хорошо знали Остужева. Обычно он угощал их конфетами. Дети были разные и по характеру, и по живости, и по степени внешней благовоспитанности, но все они сходились в одном: они были доверчивы в отношении Остужева, охотно угощались предлагаемыми сластями и, поблагодарив за них, отступали и бежали играть подальше, чтобы не мешать Остужеву. И опять вокруг Остужева «было пространство и одиночество. Как бы ни были заняты скамейки на Тверском бульваре, но если сидел Остужев, то никто не решался садиться рядом с ним, уважая его покой и одиночество. И неизвестно — хотел ли Остужев этого одиночества? Не шел ли он, одинокий на люди, не искал ли он общения с людьми и человеческого тепла? Он любил людей, верил в лучшее, что должно быть в человеке, и утверждал это лучшее в своем творчестве.