Новости

Памяти А.И.Сашина-Никольского

В.Темкина «СТРАНИЦЫ НЕОКОНЧЕННОЙ КНИГИ»

Предлагаем вашему вниманию третью часть книги, написанной супругой А.И.Сашина-Никольского актрисой Малого театра Валентиной Темкиной. Публикация посвящена чеховским ролям актера…

Дорога к шедевру (Чехов в творческой жизни Сашина-Никольского)
Простота — красота истины.
В. Г. Белинский

Ломов
Александр Иванович, дебютируя в Малом театре в 1919 году, играл Ломова в «Предложении» А. П. Чехова. Об этом я узнала не в первые годы нашей совместной жизни, он не любил рассказывать о том, что играл, что хотел бы играть. Стеснялся и чувствовал себя неловко, когда его осаждали похвалами, восторгами, комплиментами...
Можно было нарваться и на резкость:
— Играли? — Сыграйте! Пели? — Спойте! А-а-а! Не можете? То-то и оно-то! Шаляпин пел! Собинов пел! Козловский поет...
Когда он приходил в Училище Щепкина и мы просили рассказать о его первых ролях — он отмахивался, говорил, что это было при царе Горохе, что он не помнит ничего, да и помнить-то нечего!
— Вот... Ольга Осиповна (Садовская) — играла! Владимир Николаевич Давыдов играл, Лешковская играла, Мария Николаевна (Ермолова) всех волновала.
Ласково взглянув на нас, специфическим жестом «поправив» левое плечо, неожиданно спрашивал:
— Гитары у вас нет? Свою не захватил...
Прервав расспросы о его сценической биографии, он давал нам возможность насладиться его неповторимым пением.
В годы Великой Отечественной войны Александр Иванович Зра-жевский предложил мне играть в шефских концертах Наталию Степановну в «Предложении» Чехова. И, конечно, спросил, не согласится ли Александр Иванович сыграть Ломова.
Я не решилась передать просьбу А. И. Зражевского.
Трагические события войны обострили тяжкую болезнь Александра Ивановича, нарушения координации движений усиливались с каждым днем. Он часами не мог сойти с места, не мог одеться, раздеться, сесть, встать, часами стоял у дверей и не мог переступить порог.
Посильно он принимал участие в шефских концертах, блестяще исполняя «Свидание» Островского со многими партнершами, читал рассказы А. П. Чехова: «Злоумышленник», «Дипломат», «Свидание хотя и состоялось, но...», «На гулянье в Сокольники», читал свои рассказы.
От филармонических, платных концертов отказывался.
Часто администраторы говорили — верните нам Сашина на эстраду.
Тяжелая болезпь ограничивала артиста.
В те годы мы жили на улице Вахтангова, дом 13, в крошечной комнатке в коммунальной квартире. Я шепотом учила роль Натальи Степановны из «Предложения», Александр Иванович с паяльником в руке что-то мастерил и неожиданно сказал:
— Александр Иванович Южин после моего дебюта, встречаясь, улыбался и часто приветствовал меня словами Ломова: «...начну засыпать, как вдруг в левом боку что-то дерг! и бьет прямо в плечо и в голову». Или: «Согласитесь хоть теперь: Угадай хуже Откатая!».
Я ему в тон отвечал: «Лучше!».
Он хватался за сердце и говорил: «Где мое плечо?».
— А ну-ка, давай проверим, помню ли я своего Ломова... Крутанув паяльником вокруг головы, как мушкетер шляпой, выкинув ногами антраша, он извинился:
— Простите... не своего, а чеховского Ломова. Сам Южин сказал при всех: «Ломов Никольского — истинно чеховский». Так-то! — продолжал он, манипулируя напильником и молотком, которые, будто ножи, точил, готовясь к смертному бою. Он часто баловством, озорством, шуткой прикрывал волнение...
Я, расхрабрившись, начала:
— Ну, вот! Это вы, а папа говорит: поди там купец за товаром пришел. Здравствуйте, Иван Васильевич!
Александр Иванович аккуратно положил атрибуты слесарного дела на стол, потер руки, слегка похмыкал, лицо его стало серьезным до торжественности, тонкие ноздри вибрировали, вбирая воздух. Он сосредоточенно что-то в себе проверял...
Вспомним характеристику А. П. Чехова: Иван Васильевич Ломов, сосед Чубукова, здоровый, упитанный, но очень мнительный помещик.
Мнительный!
Ответ на приветствия был многосложным. Он прислушивался к себе, легким движением коснулся виска, будто поправлял манжет, а на самом деле щупал пульс... он проверял, все ли «недуги» на* месте, и, ныряя в омут, отвечал:
— Здравствуйте, уважаемая Наталья Степановна!
Легким движением остановил мою последующую реплику и..-проиграл весь монолог Ломова перед выходом Натальи Степановны.
У него горели глаза, пылали щеки, он погрузил лицо в ладони,, потрогал лоб, оттянул ворот рубашки, достал воображаемый платок из заднего кармана фрака.
Все его действия говорили о том, что ему жарко, а он произносил слова:
— Холодно... я весь дрожу, как перед экзаменом.
Смотреть на него было невыносимо смешно; я крепко стиснула зубы, запустила ногти в ладонь, чтобы не хохотать и не помешать артисту. На протяжении большого монолога у него были- совершенно неожиданные остановки, он, как врач, проверял состояние своего здоровья. Произнося текст: «Наталья Степановна отличная хозяйка, недурна, образованна», он был занят исследованием какого-то идущего в нем процесса, и ему сейчас все равно, какая она, не до этого ему! Он обеспокоен тем, что у него «от волнения шум в ушах», «сердцебиение», «живчик прыгает».
Он решил жениться, чтобы спасти себя от разрушения. Он себя
убеждает и нам сообщает:
— Мне нужна правильная, регулярная жизнь... Он подошел ко мне и доверительно сказал:
— У меня порок сердца, постоянное сердцебиение, я вспыльчив и всегда ужасно волнуюсь... Сейчас вот у меня губы дрожат и на правом веке живчик прыгает...
Если бы я не знала текст А. П. Чехова, то была бы убеждена, что Александру Ивановичу так занездоровилось, что надо вызвать врача.
Мнительность Ломова — Сашина имела выражение точное, конкретное, он действительно ощущал боль в том месте, о котором говорил; словно беседуя с врачом, он жаловался:
— Едва только лягу в постель и только что начну засыпать, как вдруг в левом боку что-то — дерг! и бьет прямо в плечо и в голову...
Второй «дерг» он показывал на правой стороне, хотя серьезно сокрушался о боли в левом боку.
К концу монолога, чувствуя, что вот-вот войдет Наталья Степановна, за которой пошел ее отец Чубуков, Сашин ощущал «боль» во всем теле. Он сгибал колени, проверял суставы, щупал пульс, трогал виски, совал пальцы в уши, закрывал глаза и налаживал живчик, терял голос, слух...
Перед нами был человек, у которого нет ни поры здоровой; .спасая себя, он летит в пропасть, сейчас он сделает предложение. Приступая к делу, он бледнел, вытирал вспотевший лоб и, рассказывая родословную Ломовых и Чубуковых, всматривался в Наталью Степановну, решая сложный ребус пригодности ее для понимания всех его «недугов».
Александр Иванович не кидался защищать узурпированные Натальей Степановной Воловьи Лужки. Он возражал, улыбаясь, веруя в незыблемость своей собственности, сейчас ему важнее решить главный вопрос, вопрос предложения, женитьбы на женщине, которая обеспечит ему «правильную, регулярную жизнь», которая будет считаться с его живчиками, дергами, шумами в сердце и в ушах, хрустящими суставами, покалываниями в боку, с головокружениями и волнениями... О Воловьих Лужках и беспокоиться смешно.
— Воловьи Лужки были когда-то спорными, это — правда; но теперь всем известно, что они мои.
Деликатно, не сердясь, внешне спокойно он излагал историю Воловьих Лужков:
— Изволите ли видеть, бабушка моей тетушки отдала эти Лужки в бессрочное и в безвозмездное пользование крестьянам дедушки вашего батюшки за то, что они жгли для нее кирпич. Все детали исполнения были тщательно продуманы Александром Ивановичем.
Хотя говорил он спокойно, но на всякий случай пощупывал пульс; довольный, что пульс, кажется, еще не пропал и бьется не сильнее нормального, он отваливался на спинку стула и с удовольствием повествовал:
— Крестьяне дедушки вашего батюшки пользовались безвозмездно Лужками лет сорок и привыкли считать их как бы своими...
Недоуменный взгляд Натальи Степановны он принимал за радостное удивление, за согласие и готовился плыть дальше на парусах юриспруденции:
— Потом же, когда вышло положение... — Горячностью Натальи Степановны он почти любовался и, опираясь на закон, знания дела и всех архивов, вразумлял ее.
— Я вам бумаги покажу, Наталья Степановна. — Но аргументация мужчины не для женщин!
Наталья Степановна вскипала всерьез и надолго: — ...Сюрприз какой! Владеем землей чуть ли не триста лет, и вдруг нам заявляют, что земля не наша!
Тут уж задевали честь рода! Не считаются с бабушкой, для которой жгли кирпичи... смахнули всех дедушек и бабушек, свергают принципы.
— Мои-с! — вскрикивает в благородной манере трагиков Ломов. Разгорался сыр-бор, вскипали страсти владельцев собственности,
в Ломове бушевали не мнимые недуги, а действительно подкашивались ноги, выступал пот на лбу, пропадал голос, в состоянии «невесомости» он хватался за стены, чтобы не упасть, с трудом наливал воду из графина, стакан с водой грозно ставил перед Натальей Степановной, а сам пил из графина...
— Сударыня! Никогда я чужих земель не захватывал, и обвинять меня в этом никому не позволю!..
Плохо знал он женщин, недугов не было — будут, она грозится послать косарей на его Лужки. Вот она стремнина, жаровня извергающегося вулкана! Не-е-ет! Он спасет свои земли.
— А я их в шею! —дрожа шипит Ломов; мало того, что земли отнимают, — стучат жилы в висках! началось сердцебиение, уже не говорил, а стонал, «пел» Ломов:
— Мои-и-и! Мо-о-о-и!
Александр Иванович творчески разгорелся и, как часто с ним бывало, не мог остановиться.
— Читай за Чубукова и за себя!
G азартом игрока он бил своих противников.
— Я вам судом докажу! — С открытым забралом он шел в наступление, бил по дочери и по отцу.—Вы не сосед, а узурпатор!
Эти, с позволения сказать, соседи хотят мне, столбовому дворянину, подарить мою же собственность! Мало этого — оскорбляют род! Подумать только! Осмеливаются говорить, что дед пил запоем, а тетушка бежала с архитектором...
— Прошу не оскорблять моего рода! В роду Ломовых все были честные и не было ни одного, который находился бы под судом за растрату, как ваш дядюшка! — грозно выпаливал Ломов.
Шли в атаку и Чубуков с дочерью:
— А в вашем ломовском роду все были сумасшедшие!
Это уж слишком, в боку дернуло, в голову ударило, чем, чем ударить почувствительнее; найдя хорошее словечко, Ломов, ликуя, кричал:
— А ваша мать была кривобокая!
Дорого далось ему это словечко «левая нога отнялась», Сашин — Ломов был занят своими «недугами» вспыхнувшими в баталии за земли, искал чего-то, попутно буркнув «интриган»! Одной фразой произносил:
— Ох, сердце, в глазах искры, где моя шляпа?
Пропускал мимо ушей оскорбительные определения Чубукова: «ехидный, двуличный и каверзный человек», его темперамент был направлен на другое — на поиск шляпы. Шляпа была спасением, схватив ее, можно было бежать. Сашин тыркался во все углы, заглядывал под стол, за диван, радовался находке, искал дверь, чтобы упорхнуть из этого ада... Найдя дверь, почти радостно говорил:
— Ох, умираю, кажется... нога волочится.
Меня душил смех, я не могла выговорить ни слова. Александр Иванович рассердился:
— А еще артистами хотят быть! Чего ты стоишь, если сама хохочешь.
— Да, но ведь Южин тоже смеялся.
— Ю-у-жин, — протянул Александр Иванович, передразнивая меня, — Южин тогда был зрителем, а ты — партнер!., никудышный... поехали дальше!
Наталья Степановна, узнав от отца, что Ломов приходил сделать предложение, требует вернуть его. В ремарке А. П. Чехова: «Ломов входит изнеможенный».
Александр Иванович с точной позицией «надо автора играть» никогда не пренебрегал ремарками создателей произведения. После бурь из-за Воловьих Лужков и бегства из логова, где он надеялся обрести покой, он возвращался, как тяжелобольной, только-только вставший с постели:
— Страшное сердцебиение... Нога онемела... в боку дергает...
На ласковость Натальи Степановны, теперь не претендующей на Воловьи Лужки, Ломов — Сашин с благодарностью ей говорил, как близкому человеку:
— Страшно сердце бьется... Мои Лужки... На обоих глазах живчики прыгают...
Острее чувствуя свои «недуги», Ломов — Сашин все-таки присматривался к избранной им невесте.
Несмотря на его изможденность, хрупкость, вы чувствовали, что никаких своих позиций он не сдаст!
— Мне не дорога земля, но дорог принцип... Переключение разговора на охоту было для него радостным.
— По тетеревам, уважаемая Наталья Степановна, думаю после жнитва начать.
Он — оживал! С непосредственностью ребенка он включался в новую тему, ощущая в Наталье Степановне единомышленника, человека, хорошо понимающего тонкости охоты, умеющего здраво судить о качествах собак.
Доверительно, мягко он сетовал на беду с Угадаем:
— Захромал! А ведь это самая лучшая собака... Ведь я за него мировому сто двадцать пять рублей заплатил. — «Единомышленник» трезво перебивает:
— Переплатили, Иван Васильевич.
С грустью, с сожалением он смотрел на Наталью Степановну, плохо разбирающуюся в собаках.
— Откатай лучше Угадая? Что вы! — Влюбленный в своего Угадан, он даже не представлял, что может быть иная точка зрения на его собаку, ему было смешно, нелепо слышать о предпочтении Откатаю... Ломов — Сашин добродушно смеялся и старался просветить Наталью Степановну в столь важных вопросах. — Вы забываете, что он подуздоват, а подуздоватая собака всегда непоимиста.
— Подуздоват? — Начиналось выяснение достоинств собак и их гибельных свойств.
Ломов как специалист-ветеринар просвещал оппонента:
— Нижняя челюсть короче верхней.
— А вы мерили?
— Мерил! — исчерпывающе заявлял Ломов. — Он еще деликатно пытался вразумить защитника Откатая. — До угонки он годится, конечно, но если на-завладай, то едва ли...
Вспыхивала престарелая невеста и шла ва-банк с родословной своего Откатая, кроша бедного Угадая, назвав его старым и уродливым, как кляча... Боже, что делалось с Ломовым — Сашиным. Он бледнел, отшатывался от Натальи Степановны, как от геенны огненной.
— Ста-ар! Да я за него пяти ваших Откатаев не возьму! — Сашин начинал нервно смеяться, вскидывал руки к небу, призывая бога в свидетели:
— Угадай — собака, а Откатай...
Получив помощь от бога, он сокрушал противника неоспоримой истиной:
— Таких, как ваш Откатай, у всякого выжлятника — хоть пруд пруди.
И совершенно просто, ставя точку над и, выдыхал:
— Четвертная — красная цена.
Сатанела Наталья Степановна, стойко резал Ломов.
Вновь Наталья Степановна про Лужки вспомнила, как исконную землю Чубуковых, приметила она и «беса противоречия» в госте, узрела и всю несостоятельность Угадая, которого подстрелить пора... Муки Тантала терпел жених; попытки остановить фонтаны соседки, требующей признания, что Откатай во сто раз лучше Угадая, терпели крах. Ломов тупо смотрел на свою избранницу и отрешенно, погружаясь в омут, лепетал:
— Во сто раз хуже! Чтоб он издох, ваш Откатай! Виски... глаз... плечо...
Кипящую лаву не просто остановить.
— А вашему дурацкому Угадаю нет надобности издыхать, потому что он и без того уже дохлый!
О! Это удар в сердце! Сашин начинал плакать.
— Замолчите! У меня разрыв сердца!!.
Ломов всхлипывал, с мольбой смотрел на вошедшего папашу и изо всех сил пытался перекрыть разбушевавшуюся хозяйку громкой репликой.
— Степан Степанович, умоляю вас, скажите вы только одно: подуздоват ваш Откатай или нет? Да или нет?
С какой надеждой он ждал ответ, кажется, все силы души собрал на вопрос, и теперь должно быть решение его жизни, не Угадая, а его!
Не тут-то было! И этот властитель нашел еще новые недостатки у возлюбленного Угадая: оказывается, он стар и с коротким щипцом. Новые баталии! Новые редуты, новые огневые позиции.
Мало того, что раздраконили Угадая, оправдали Откатая, трепавшего барана вместо лисиц, оскорбили его охотничье достоинство.
Надо было видеть лицо Сашина, когда я пулила текст.
— Какой вы охотник? Вам в кухне на печи лежать да тараканов давить, а не лисиц травить! Сердцебиение... — дразнила я.
Сашин хватался за плечо, что сердцу пора остановиться, было и так ясно. Проверял, целы ли ноги, и совершенно просто кидал:
— А вы разве охотник? Вы ездите только затем, чтобы к графу подмазываться да интриговать...
Кричал Чубуков, легко и просто, почти тихо, отвечал Ломов.

Чубуков. Что-с? Я интриган? Замолчать! Ломов. Интриган! Чубуков. Мальчишка! Щенок! Ломов. Старая крыса! Иезуит!

На чубуковскую угрозу подстрелить его, как куропатку, на оскорбительное слово «свистун» Ломов щупал виски, поглядывал на графин с водой, не мог встать и говорил будничным, унылым тоном, как о погоде:
— Ваша покойная жена вас била...
На оскорбительное: «А ты у своей ключницы под башмаком!» — он криво улыбался и упорно искал плечо.
— Вот, вот, вот... лопнуло сердце! Плечо оторвалось. — Он смотрел на Наталью Степановну, на Чубукова и совершенно конкретно спрашивал: — Где мое плечо?..
Спрашивал как о шляпе, калошах, зонте, перчатках. Не получив ответа, он сообщал своим оппонентам:
— Умираю! Доктора, — и падал в обморок. Голова закатывалась за спинку стула, ноги вытягивались вперед, можно было подумать, что он и в самом деле умер.
На реплике Чубукова: «Дайте мне нож! Дайте мне пистолет!» — Ломов начинал пошевеливать руками, ногами, медленно выправляя шею, лепетал:
— Искры... туман... Где я?
Как сигналы с других планет, он воспринимал возгласы Чубукова и его дочери.
На просьбу отца — целуйтесь — Сашин тянулся к Чубукову, но его перехватывала Наталья Степановна, и он в растерянности спрашивал:
— А? Кого?
Он разбирался в обстоятельствах, опять прислушивался к «недугам» и говорил безынтонационно:
— Сердце... искры... Я счастлив, Наталья Степановна... Нога отнялась...
Он прояснялся, мило целовал ручки у Натальи Степановны и на ее просьбу согласиться хоть теперь, что Угадай хуже Откатая, снайперски стрелял словом:
— Лучше!
Счастливая невеста вновь шла в наступление:
— Хуже!
Обеспокоенный отец, благословляя, требовал шампанского, а воспрянувший Ломов, забыв недуги, крыл противников:
— Лучше!
Незабываемая репетиция — спектакль! С дебюта в 1919 году прошло 24 года! С тех пор Александр Иванович никогда не играл «Предложение».
— Ну, что? Помню текст?
— Что текст... поразительно, ты даже не переставил ни одного слова...
— Надо уважать автора.
Он очень устал, за свои молотки-паяльники не брался, с трудом сел на свою тахту и долго молчал...
Вскоре я уехала на фронт, и Александр Иванович Зражевский играл «Предложение» с А. П. Троицкой и М. Н. Евстигнеевым.
В блестящем экспромте Александра Ивановича наличествовали понимание автора, глубина в раскрытии характера, меры в средствах выражения и поражающая простота.

«Злоумышленник»

Если б я был судьей,
Я бы оправдал Дениса...
А. П. Ч е х о в

Александр Иванович сам инсценировал рассказ А. П. Чехова «Злоумышленник» и играл его с А. И. Ржановым и Н. Н. Далмато-вым, которые исполняли роль судебного следователя.
Он в полном смысле слова обожал Антона Павловича и как писателя и как человека, да и сам во всех нравственных категориях походил на Чехова. Тонкость в восприятии жизни, юмор, лиризм, непосредственность, душевная щедрость и кристальная чистота светились во всем его существе.
Внешний вид его был таким, каким описан Денис А. П. Чеховым: «Перед судебным следователем стоит маленький, чрезвычайно тощий мужичонка в пестрядинной рубахе и латаных портах... На голове целая шапка давно уже не чесанных, путаных волос... глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей... Он бос».
Деликатность, мягкость, застенчивость и скромность, свойственные Александру Ивановичу, давали удивительную, пленительную окраску суровости, угрюмости, мрачности, дикости... Он всегда любил своих героев, жалел, сочувствовал им, симпатизировал... Никогда не осуждал, а защищал. Когда его в жизни крепко обижали, он говорил словами Дениса: «За что? И не крал, кажись, и не дрался».
Когда он слышал по радио: «мы, народ» — всегда добавлял: «кли-мовские мужики, то есть».
Сцена начиналась с того, что следователь разбирается в бумагах, находит нужное и кричит:
— Денис Григорьев!
Сашин появлялся от кулака, ударившего «по зубам и в груди». По просьбе следователя приблизиться — шел тихо и доверчиво, с уважением относясь к тем, кому господь «понятие давал», с уважением к образованным. Слушал он речь следователя о его деяниях с гайкой и не понимал, зачем властям понадобилось в такой ерунде разбираться.
— Застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляют к шпалам.
Сашин разглядывал гайку.
— С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было? — продолжал следователь.
— Чаво? — озабоченно спрашивал Денис.
— Так ли все это было, как объясняет Акинфов?
— Знамо, было. — Денис — Сашин говорил делово, потому что он человек работящий, не пустомеля. Он терпеливо выслушивал вопросы и сочувствовал образованному человеку, который тратил на него время. Об отвинченной им гайке он отвечал мимоходом, ожидая разъяснения — зачем, собственно, его вызывали.
— Отродясь не врал, а тут вру...
Он серьезно сочувствовал следователю, который не понимал такого пустяка, что рыба не пойдет без грузила, а гайка нужна, чтобы грузила сделать. Денис, как специалист по ловле рыбы, просвещал следователя, несведущего в мелких делах.
— Черта ли в нем, в живце-то, ежели поверху плавать будет! Окунь, щука, налим завсегда на донную идет.
Каждый вопрос следователя оживлял Дениса, будил в нем интерес к беседе.
— Свинец на дороге не найдешь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить... И тяжелая и дыра есть.
Денис светился весь, рассказывая о гайке и ее чудесных свойствах, и вдруг такое обвинение — крушение поездов, людей бы убил! Сашин крестился и искал икону.
— Нешто мы некрещеные или злодеи какие? И мыслей таких в голове не было... Что вы-с!
Слова следователя: «Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение» — Сашин воспринимал как шутку.
— Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь, а тут крушения... людей убил...
Сашин подходил поближе к столу и выкладывал обстоятельную аргументацию:
— Ежели бы я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тоды, пожалуй, своротило бы поезд, а то... тьфу! гайка!
Сашин плевался и растирал плевок ногой.
— Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам! Сашин улыбался наивности следователя, его переоценке этой
пустяковины с дыркой. Он успокаивал судопроизводителя:
— Это мы понимаем... Мы ведь не все отвинчиваем... оставляем... Не без ума делаем... понимаем.
Денис зевает и крестит рот. Собственно, о гайке разговор исчерпан, все ясно, а зачем позвали-то? Время идет, а ему на ярмарку надо, с Егора три рубля за сало получить и другие дела исполнить.
— В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, теперь понятно, почему...
Сашин с уважением глянул на следователя, все его записи воспринимал в свою пользу и был доволен.
— На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши... Господь знал, кому понятие давал...
Денис говорил тихо, чтобы не мешать образованному человеку; выждав моментик, когда следователь перестал писать, он внес дельное предложение:
— Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в груди.
А чудные все-таки образованные-то! Опять гайкой заинтересовался.
— Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала? Денис — Сашин с удовольствием объяснял, что эту гайку Игнашка, Семена кривого сын, дал, «ту, что под сундучком», а другую, что на дворе в санях, с Митрофаном вывинтил; почти ликуя, рассказывал о деятельности Митрофана по части отвинчивания гаек и продажи неводов, «ему много этих самых гаек требуется», так что еще пойдем.
Следователь втолковывает в темную голову «злоумышленника» уложение о наказаниях за всякое с умыслом учиненное повреждение железной дороги...
«Злоумышленник» кивает головой, считает правильным ссылки в каторжные работы всех, кто разворачивает рельсы или кладет бревно на ейиом нуте, а он-то тут при чем? Когда же скажут, зачем позвали? Опять говорят, что прикидываюсь, вру, уже это и поднадоело.
— Спросите на деревне, коли не верите... Без грузил только уклейку ловят, а на что хуже пескаря, да и тот не пойдет тебе без грузила.
А следователь-то, видно, тоже рыбкой увлекается, про шилешпе-ра просит рассказать, ну-к что ж... поясним ему:
— Шилешпер у нас не водится. Пущаем леску без грузила, поверх воды на бабочку, идет голавль, да и то редко.
Не понять этих образованных — молчать просит... что ж, помолчим.
Сашин ласково заглядывал в глаза следователю и робко произносил:
— Мне идтить?
Почему-то в тюрьму упечь хотят.
— То есть как же в тюрьму?
Так все хорошо, ладно шло, такое обоюдное понимание и вдруг...
— В тюрьму... Было бы за что, пошел бы, а то так. За здоровс живешь. За что? И не крал, кажись, и не дрался...
Сраженный непонятностью действий правосудия, Денис оправдывался предположительными винами и даже не своими, а провинностями братьев, но ведь брат за брата не ответчик, где же справедливость? «Надо судить умеючи, не зря... Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести...» В воплях и стенаниях Дениса было столько искренности, что он вызывал сочувствие и боль за всех темных, нера-зумеющих...
Мартыновское зерно звучало и в этой роли Сашина-Никольского, Каждый, кто видел его, не преминул сказать: сашинский Денис — подлинно чеховский образ, по всей тонкости палитры талантливого художника — чеховский.
Александру Ивановичу очень нравились записки А. М. Горького* о Чехове, в которых рассказывается о молоденьком, кудрявом прокуроре, бойко излагавшем свое восприятие «Злоумышленника»:
«— Рассказом «Злоумышленник» вы, Антон Павлович, ставите-передо мной крайне сложный вопрос. Если я признаю в Денисе Григорьевиче наличность злой воли, действовавшей сознательно, я должен, без оговорок, упечь Дениса в тюрьму, как этого требуют интересы общества, но он дикарь, он не сознавал преступность деяния,, мне его жаль. Если же я отнесусь к нему, как к субъекту, действовавшему без разумения, и поддамся чувству сострадания — чем я гарантирую общество, что Денис вновь не отвинтит гайки на рельсах и не устроит крушения? Вот вопрос!
Как же быть?
— Если б я был судьей, — серьезно сказал Антон Павлович, — я бы оправдал Дениса... — Проводив юношу, Антон Павлович угрюмо* сказал:
— Вот этакие прыщи на сиденье правосудия распоряжаются судьбой людей!»
Сашин, слушая об этом, всплеснул руками и благоговейно сказал:
— Ах, Антон Павлыч! Ну и умище!

Еще один экспромт

Я слабая, беззащитная... А. П. Ч е х о в

В годы Великой Отечественной войны я работала еще над одной ролью; для шефских концертов мы готовили «Юбилей» А. П. Чехова, и я должна была играть Татьяну Алексеевну.
— Ты что бурчишь?
— Роль учу...
— Слышу знакомые слова... Чехова мнете?..
— Его не смять.
Александр Иванович был в озорном настроении и предложил... несусветное!
— Читай за супругов Шипучиных, а я буду читать за Мерчуткину и Хирина.
Я радостно оторопела, а он уже начал:
— Пошлите взять в аптеке валериановых капель на пятнадцать копеек...
Наша комната была дверь в дверь с ванной комнатой для всех, и в ней на тот момент оказалась наша соседка Е. А. Воробьева, совершенно обожавшая Александра Ивановича.
— Ляксан Иваныч чего? В аптеку сходить?
— Не-ет, это мы с Валентиной искусством займаемся...
— А-а-а, а я думала ее нету, а тебе плохо...
Александр Иванович вытачивал какую-то деталь коробочки для грима. Вид у него был живописен: в клетчатой спортивной рубашке (кажется, они ковбойками назывались), черных сатиновых трусиках и... в валенках... (он очень мерз и всегда дома ходил в валенках). Его причудливые одежды никогда не убивали его грациозность и обаяние.
Я читала по книжке, а он все на память. Я читала, а он разговаривал, жил в образе. Его Хирин был хрипловат, покашливал, ежился от озноба, был суров и категоричен. Бухгалтерскими счетами ему служили тисочки, на которых он вытачивал нужную ему деталь.
— Ему (Шипучину) хочется пыль пустить, а я вот сиди и работай для него, как каторжный.
Весь монолог Хирина он произносил, обтачивая деталь, но казалось, что он занимается составлением доклада, что-то высчитывает, проверяет, соотносит, бранит правителя банка, что тот лишь «поэзии напустил», а надо дельный документ составить. Перед нами был хилый человек, честно и много работающий. Меняя напильник на более тонкий и пробуя работать уже им, он очень спокойно произносил:
— Я, брат, под горячую руку могу и преступление совершить... Да!
На замечания Шипучина, что он вчера вечером гонялся за своей супругой и свояченицей с ножом, Хирин — Сашин сжимался в крючок и предгрозово хрипел:
— Прошу вас, хотя бы из уважения к моим каторжным трудам, не вмешивайтесь в мою семейную жизнь. Прошу! — Напильник он кидал на стол, отворачивался и смотрел в окно.
Весь монолог Шипучина он слушал, не поворачивая головы, слушал, как обычную дребедень, и лишь на последнюю фразу: «Дома у себя я могу быть мещанином, есть и спать по-свински, пить запоем...» — Сашин угрожающе внушал:
— Прошу, пожалуйста, без намеков!
Разглагольствования Шипучина о престиже банка, его репутации, о торжественности юбилейной Хирин сразу же снимал напоминанием:
— У меня воспаление всего тела.
Сашин — Хирин в отместку за нравоучения ехидно поддевал Шипучина:
— Вот хорошо бы вы сделали, если бы не приглашали сегодня на юбилейный обед дам...
Артист вел рассказ о женщинах, как человек сведущий, не раз терпевший, а потому имеющий право предостерегать. Слушая его, верилось, что от дам идет только «вред и беспорядок» и что они могут и под уголовщину подвести.
Вход Татьяны Алексеевны он воспринимал, как прилет гремучего змея; нервно поглядывал, уткнувшись в бумаги. На вопрос Татьяны, будут ли читать сегодня на обеде тот прекрасный адрес, который юбиляр написал себе сам, Хирин вылезал из бумаг и с ужасом смотрел на супругу своего начальника, — вот оно! Начинается! О! Куда пойдет дальше? Чем веселее Татьяна, тем мрачнее Хирин. Она поет — он ерзает нетерпеливо на стуле. Она о поклонниках — он с мольбой поглядывает на Шипучина. Хирин набирал силы, чтобы остановить звон Татьяны, но вот появляется еще женщина!
Переключение из Хирина в Мерчуткину было поразительным!
Перед вами стояла старушенция с подобием улыбки на устах, с каким-то прищуром на один глаз, голосом скрипуче-повизгивающим возвестившая:
— Шена губернского секретаря, Настасья Федоровна Мерчуткина-с!
Я с трудом подала реплику:
— Что вам угодно?
Сашин — Мерчуткина радостно впивался в подавшего голос Шипучина, переливчато рассказывал свою судьбу с болезнями и отставками, с несправедливыми вычитами из жалованья двадцати четырех рублей и тридцати шести копеек... Сашин сморщивался, один глаз у него совсем закрывался, и теперь уже была гримаса с подергивающимся ртом, готовым расплакаться.
— Я женщина бедная, только и кормлюсь жильцами...
Смотрел он жалостливо, но вы чувствовали в этой фантастической Мерчуткиной пиявку! Пиявку, свертывающуюся и расправляющуюся, пиявку, которую невозможно оторвать от облюбованной ею жертвы! Это был серьезный кровосос.
Если бы это было записано на пленку, никто бы не догадался, что Хирина и Мерчуткину играет один артист!
— Позвольте... — хриплым басом перебивает Хирин — Сашин визгливую Мерчуткину — Сашина.
Татьяна, захлебываясь, рассказывает о романе сестры Кати с Гренделевским. Хирин сурово обрывает; Татьяна начинает с ним
кокетничать, смеяться; Хирин наливался кровью, и верилось, что он вот-вот перейдет к действиям, телесно ощутимым...
Шипучин увещевает Мерчуткину, пытается направить ее в то ведомство, где служил ее муж! Но логика не для удавов! Не тут-то было. Теперь уже в ней сочетались улыбка с плаксивостью. У Александра Ивановича страшно смешно оттопыривалась нижняя губа его маленького, очаровательного рта, поблескивал подмаргивающий левый глаз, кокетливым жестом он поправлял воображаемую шляпу на голове, как-то с затылка на перед, поправляя «брошь» у горла, поводил бедрами и гнусавил:
— Я уж и голову потеряла, да спасибо зятю Борису Матвеевичу, надоумил к вам сходить.
Он по-женски призывно смотрел на Шипучина, всплеснув ручками, въедался в жертву:
— «Вы, говорит, мамаша, обратитесь к господину Шипучину; они влиятельный человек, все могут». Помогите, ваше превосходительство.
Александр Иванович с неподражаемым юмором показывал старух. У него была пестрая галерея старых и стареющих представительниц слабого пола. Его Мерчуткина — один из шедевров его перевоплощений, к сожалению, не ставший достоянием широкого зрителя. В его Мерчуткиной чувствовалась ничем не сокрушимая сила убежденности, советы Шипучина она слушала, соглашаясь, и как бы добавляла к вышесказанному:
— Ваше превосходительство, а что муж мой болен был, у меня докторское свидетельство есть. Вот оно, извольте поглядеть...
В нем была даже симпатичная доверчивость, будто этот документ он еще не всем покажет.
Сашин — Мерчуткина конфиденциально шептал Шипучину о несостоятельности своего мужа:
— Он, ваше превосходительство, у меня ничего не знает...
Его Мерчуткина закидывала таинственные удочки, цепко держась своих решений, слушала Шипучина, как единомышленница:
— Так... так... так.
Она закидывала голову назад, вдыхая воздух и грациозно кланяясь, ласкала слух согласием:
— Понимаю, батюшка. В таком случае, ваше превосходительство, прикажите выдать мне хоть пятнадцать рублей! Я согласна не все сразу.
Здесь вместе с Шипучиным любого бросит в пот, чувствуется, что эту «слабую, беззащитную» никакими средствами не выдворить с занятой ею позиции. И когда это существо с арсеналом своих «бед» наплывает на вас, вы можете испустить дух, но не остановите этот поток.
— И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут еще зять без места.
Шипучин кидает Мерчуткину в пасть льва — Хирина. Сашин — Хирин смотрел на Мерчуткину именно как лев, готовящийся к прыжку на жертву.
— Что вам угодно? — хрипло вопрошал Хирин.
Сашинская Мерчуткина еще приспосабливалась к высокому начальству, каким воспринимала Шипучина, но этого... господина в валенках, в шарфе и пиджаке дикого цвета она оценила сразу как мелкую сошку и лишь мимоходом бросила о своих немощах, акцентируя лишь итоги своих страданий.
— Кофей сегодня пила и без всякого удовольствия.
Наступал Хирин со вторым «что вам угодно». Мерчуткина как приказ высшего начальства передавала:
— Прикажите, батюшка, выдать мне пятнадцать рублей, а остальные хоть через месяц.
Чего сердится этот в валенках, дело ясное, простое, могу и помочь этому хриплому.
— А если нужно, я могу медицинское свидетельство представить.
У Сашина — Хирина съезжали очки на кончик носа, и он смотрел на нее, поднимая подбородок кверху.
— У вас на плечах голова или что?
Оглядываясь на место, куда ушел главный, то есть Шипучин, Мерчуткина скрипела:
— Миленький, ведь я по закону прошу. Мне чужого не нужно. Вскипал, багровел Хирин, невозмутимой была Мерчуткина. Великолепны были эти перевоплощения. Особенно разительны
при близких репликах, в сцене Хирина и Мерчуткиной... Филигран-нейшее мастерство, работа тонкого резца художника. Лавинный напор Хирина легко парировала Мерчуткина; подумаешь, грозится дворника кликнуть:
— Видали мы таких... скважина!
Мерчуткина с презрением воспринимала Хирина и сидела, как царица на троне, могущая повесить бунтовщика. Еще грозится этот хилый человек, говорит, преступление может совершить, какое? Из каких доходов?
— Собака лает, ветер носит. Не напугалась, видали мы таких. Хирин терял голос, стягивал с себя шарф и держал его в руках,
как плетку. Серебристо начинала хихикать Мерчуткина.
— В присутственном месте в валенках сидит... Мужик... Ме