Новости

ТАТЬЯНА ЕРЕМЕЕВА

Очерк Татьяны Сергеевой из книги «Звезды Малого театра» (М., 2002).

В каждом своем сценическом создании она прежде всего женщина. Женщина с головы до пят. И каждый созданный ею на сцене Малого театра образ опровергает пущенную на заре новейшей эпохи фразу о «бесполом искусстве» доперестроечных времен.
Даже хитрая, пронырливая мещанка Раечка Еремеевой, проявлявшая неуместную в научной среде настырность для устройства собственной жизни на началах комфорта (спектакль 1953 года по пьесе Николая Погодина «Когда ломаются копья»), представала перед зрителями молодой, интересной, как говорили в те годы, женщиной. Несмотря на ее гусарские замашки. Критик Ю. Ханютин оставил запись рисунка роли: «Вот она на цыпочках входит в квартиру Брешко, которого прочит себе в супруги. По-кошачьи мягко она несет свою фигуру, чуть пугаясь собственной дерзости, приведшей ее сюда, непрошеную, осматривает все углы пока чужой квартиры и, удовлетворенная осмотром, вульгарно-щеголевато помахав рукой, восклицает: «Богат и славен...» Да, было нечто обворожительное в Раечке — Еремеевой. Небеспричинно казались «двумя Афродитами, утешающими взор», академику Картавину его молодая жена Виктория и ее «родственница и интимный друг» Раечка, свидетельствовал в книге «Сам о себе» игравший Картавина Игорь Ильинский.
Такие ямочки, как на щеках актрисы, в старину называли «ямочками граций». А тогда знали толк в женских прелестях.
Ценили в женщине голос, каким она разговаривала, — мягкий, нежный, глубокий, плавно-переливчатый. И что за беда, если послышатся иногда капризная нотка или настойчивая, властная интонация. Так то зависит от роли, какую играет актриса. Голос ее Раневской в третьем акте «Вишневого сада», когда все в доме под шум затеянного некстати бала напряженно ждут известий об окончании торгов, забыть невозможно. Звуком, тоном, нервной пульсацией ритма передаваемая мгновенная смена настроений, одновременные смех и слезы, покаянные нотки, неудержимо рвущиеся наружу жалобы на судьбу, проходящие как тень, как легкое облако воспоминания о здешнем горе и парижском счастье, тончайший, неуловимый переход от насмешки над бедолагой Петей Трофимовым к горькому, неутешному, но недолгому плачу над незадавшейся жизнью... Просто чудодейство какое-то!
А ведь эта Раневская была сыграна в начале 80-х. Критика даже недоумевала по поводу казавшихся странными распределения ролей и общей трактовки, когда на первый план вышел Фирс — Ильинский (он и поставил спектакль) с темой достойного ухода из жизни. Но что значит зрелое мастерство: многие Раневские, в исполнении более молодых актрис, забылись напрочь, а эта, из Малого театра, что-то очень важное, новое в Чехове открывала. Как весьма проницательно заметил видевший спектакль литературовед Владимир Турбин, никто, кроме старого слуги, до конца не выдерживает экзамена, который, увы, предстоит неизбежно каждому человеку. Хотя в минуты духовного просветления кто-то из них догадывается: одарить проходимца золотою монетой лучше, чем пуститься в торговлю землей, на которой жили забытые предки. Так вот отчего голос той Раневской до сих пор отдается в душе.
Героини Еремеевой могли внезапно рассмеяться приятным слуху и сердцу звуком наподобие колокольчика, а то еще и рукой как-то по-особенному поводили. Уж на что был нерешителен один гоголевский герой, да и тот признавал: «А, черт, как подумаешь, право, какие в самом деле бывают ручки. Ведь просто, брат, как молоко». — «Будто у них только что ручки! — резонно замечал в ответ более опытный по женской части собеседник. — У них, брат... Ну да что и говорить! у них, брат, просто черт знает чего нет».
Прелестные, белые, с тонкими пальчиками руки — это славно. Актрисе же нужно научить свои руки быть особенно выразительными, чтобы жест был отчетливым и говорящим. Как у Еремеевой в «Лесе» (спектакль был поставлен И. Ильинским в 1974 году). Пока Несчастливцев (Роман Филиппов) рассказывал Гурмыжской байку о том, как отомстил один провинциальный актер обидевшей его женщине, жене антрепренера, рука тетушки оказывалась плененной в огромных ладонях племянника.
«По окончании вечера стали все прощаться, подходит и он к хозяйке: «пожалуйте ручку», говорит, — Несчастливцев выждал эффектную паузу, — та ему подала, он ей, тетушка, было палец и откусил прочь».
При этих словах Гурмыжская вырывала свою холеную, унизанную кольцами руку и чуть ли не отпрыгивала от племянника. И все-таки пришлось Раисе Павловне в то злополучное для нее утро вынуть из заветной шкатулки тысячу рублей и собственноручно передать их племяннику. Так не хотелось изнеженным пальчикам расставаться с деньгами... За что все-таки высказала племяннику досаду: «...но мне кажется, что можно было бы тебе вести себя поделикатнее, я все-таки дама».
И моложава, и миловидна, и ласково-улыбчива, и одета комильфо эта русская помещица, а глаза у нее злые-презлые. И ведь артистка вовсе не разоблачает свою героиню. Не раздевает ни в нравственном смысле, давая образу сатирическое освещение (у Татьяны Еремеевой гораздо более тонкий инструментарий), ни в прямом смысле слова, как то повелось с рубежа 80—90-х годов в театре и кинематографе. С тех пор российский зритель вдоволь насмотрелся на барынек якобы Островского и Чехова, являвшихся на сцену в неглиже, в каких-то «панталончиках от Тулуз-Лотрека» по удачному выражению театрального обозревателя. Еремеева просто направила на свою героиню мощный луч, просветила им ее насквозь, как рентгеном, и зрителю стало ясно, какова на самом деле Раиса Павловна Гурмыжская — до самого донышка, до самого потаенного внутреннего уголка.
Большой знаток таинственных вопросов пола Василий Васильевич Розанов обращал внимание на то, как разнообразны движения кисти руки и ее индивидуальные формы у разных людей. У кисти руки — свои способности, море способностей, у нее есть память, она может играть и кокетничать. Про кокетство рук — словно бы про Татьяну Еремееву в роли Анны Антоновны Атуевой сказано («Свадьба Кречинского», постановка Леонида Хейфеца, 1971 год). Рукавчики тамошних нарядов вроде бы и закрывают руку до самой кисти, но, когда актриса всплескивала руками либо делала еще какое-то энергичное движение, пышная оборка открывала локоть. А поскольку тетушка Атуева в первом акте хлопотлива до суетливости, воодушевленная желанием завести в московском доме порядки по самой последней европейской моде, без устали руководит подвеской нового колокольчика, то обнажаемые локти ее так и мелькают, так и мелькают.
Обратимся еще раз к авторитету русского литератора Розанова, полагавшего, что бугорок локтя, эта прелестная закругленность, выражает сущность руки, возле быстро движущегося локотка вьется что-то такое неуловимое, дух какой-то, «феруэр» называет его Розанов, следуя персидской терминологии. И делает вывод: Обломов и женился, в сущности, на «феруэре», который вился около локтей его квартирной хозяйки.
Все замечательно изложено у нашего оригинальнейшего мыслителя, включая напоминание о родстве России с Востоком. Единственное «но»: женщин из простонародья, каковую выбрал себе в жены Обломов, Татьяне Еремеевой, кажется, играть не доводилось. Ее героини — женщины образованные, интеллигентные, благородного, что называется, происхождения.
С 1944 года, когда Татьяна Александровна была принята в труппу Малого театра, ее послужной список составили следующие роли: Виола в «Двенадцатой ночи» Шекспира (дебют на прославленной сцене), Луиза в шиллеровской трагедии «Коварство и любовь», Элиза Дулитл в «Пигмалионе» Шоу, Снегурочка из сказки А.Н. Островского, Королева в «Рюи Блазе» Гюго, Эмилия Галотти в одноименной драме Лессинга, Глафира в «Волках и овцах», Эмма Бовари в инсценировке романа Флобера, Ребекка Шарп в «Ярмарке тщеславия» Теккерея, Панова в «Любови Яровой» К. Тренева, миссис Эрлин в «Веере леди Уиндермир» О. Уайльда, королева Анна в «Стакане воды» Э. Скриба, Анна Андреевна в гоголевском «Ревизоре»... Вот и первая четверть века на сцене Дома Островского пробежала.
Из множества спектаклей того времени с участием актрисы остановлюсь на «Ярмарке тщеславия». Говоря нынешним языком, в Малом театре появился «хит» нескольких сезонов, спектакль-чемпион, выдержавший со дня постановки в 1958 году до октября 1974 года 500 представлений. Достоин занесения в Книгу рекордов Гиннесса и такой факт: в этой премьере Малого театра роль миссис Кроули — истинной представительницы и вдохновительницы «ярмарки тщеславия» — сыграла уже отметившая свое 90-летие Александра Александровна Яблочкина. И еще: это был режиссерский дебют замечательного актера Игоря Владимировича Ильинского, ему принадлежали идея обращения к классическому роману Теккерея, подготовка инсценировки и постановка, осуществленная совместно с В.И. Цыганковым. Татьяна Александровна Еремеева была режиссером спектакля, а потом долго блистала в роли Бекки Шарп.
Многие зрелищные элементы того спектакля, думаю, с интересом воспринимались бы и сегодня, хотя нынешняя публика избалована телекиновидеокартинками до такой степени, что зачастую путает жизнь, реальность первую, со «второй реальностью», отражающейся на экране. А театр — это волшебство, он оживлял метафору «ярмарки жизни», «ярмарки тщеславия». Вертелся большой барабан, расписанный картинками жизни Лондона начала XIX столетия. Крутилась ярмарочная карусель: из-за кулис выплывали на диковинных зверях главные герои — на белом лебеде, на слоне, на конях, миссис Кроули появлялась в кресле. Ребекка Шарп, кокетливо улыбаясь, ехала на черной пантере: стопроцентное соответствие седока и «скакуна». Грациозность и несравненное изящество дикого зверя, даже если он в клетке зоопарка, могут обмануть разве уж совсем несмышленыша. Мягкая подушечка лапы такой «кошечки» скрывает страшные когти и таит возможность внезапного железного удара. Но, даже все понимая, невозможно было не подпасть под чары этой авантюристки: женственна, обаятельна, умна да в придачу еще и энергична. А что хитра, корыстна, бессердечна и лицемерна, так спросите за то с общества, порождением которого это действующее лицо является.
Нет, положительно Ребекка Шарп — современный характер. Пожалуй, Бекки нынче нетрудно было бы прижиться на российской почве... Да еще кое-чему поучить наших соотечественников, тоже рвущихся во власть и ищущих возможности сколотить капиталец. Нахрапистому индивидуализму, к примеру, когда каждый только сам за себя, когда «мой дом — моя крепость», когда, чтобы выжить в обществе, надо вступить в «войну всех против всех», строить отношения с другими людьми не на основе солидарности, сотрудничества, к каковым властно взывает XXI столетие, а по типу незатухающей конкурентной борьбы. Перенося подобные отношения как норму и в сферу частной жизни, любви, сердечных привязанностей.
Нет, у русской женщины, какой отразилась она в искусстве, все-таки иной сгиб ума, иная, как модно сегодня говорить, ментальность. Все ищут взаимопонимания, беспрерывно о том толкуют, ждут любви, которая первенствует среди ценностей абсолютно. Климат у нас такой, наверное: в холод особенно хочется тепла, согревающий душу взгляд, дружеское прикосновение руки, ласковое слово в особой цене.
Лев Толстой в «Войне и мире» приводит заветную мысль о том, что мужчина может испытать редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчин, но «не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтоб обогатить свой ум и при случае пересказать то же, или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве», а другие — «настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасывания в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины», угадывая тайный смысл всей душевной работы, в собеседнике происходящей.
Согласимся, что чем дальше, тем больше героини Татьяны Еремеевой становились «настоящими женщинами» в том смысле, который имел в виду автор «Анны Карениной».
Во вторую половину творческой жизни в Малом театре актрисе выпала удача сыграть в спектакле «Возвращение на круги своя» по пьесе-притче Иона Друцэ, поставленном Борисом Равенских, Софью Андреевну Толстую рядом со Львом Николаевичем — Игорем Ильинским. Софья Андреевна — образ трагический. Можно не любить эту женщину, но следует признать, что личностью она была выдающейся, силой духа обладала необыкновенной. Быть женой гения, не потеряв собственной индивидуальности, — много ли сыщешь в истории подобных примеров? Прожить вместе сорок восемь лет, родить тринадцать детей, выжило из которых семеро, трудиться долгие годы, как проклятая, быть женой, матерью, нянькой, домоправительницей, переписчицей тысячестраничных произведений мужа, его литконсультантом по «женскому вопросу», моделью, с которой художник Толстой рисовал пленительные, незабываемые женские образы... и не быть допущенной проститься с умирающим «Левочкой»? Такой драматический, переворачивающий душу сюжет могла придумать только сама жизнь. Была в этом скрещении судеб какая-то неразгаданность, тайна, словно говорили нам исполнители главных ролей, и не будем срывать покров с этой тайны, уважая право каждого человека, в том числе и великого, на сокровенную жизнь.
И какая удача для всех нас, что Ильинский и Еремеева успели сыграть в пьесе, свободной от фрейдистских концепций и смакования подробностей интимной жизни Толстых, в перестроечные времена от этого было бы уже никуда не деться.
Итак, Гурмыжская, Раневская, Атуева и даже Войницкая (работа актрисы в «Дяде Ване») — все это женщины, одаренные способностью «всасывать в себя», впитывать «все лучшее, что только есть в проявлениях мужчины». Вот только мужчины на их пути встречались не вполне идеальные (скажем так). Парижский любовник Раневской. Недоучившийся гимназист Алексис Гурмыжской. Профессор Серебряков — объект платонического поклонения, обожания для вдовы тайного советника Марии Васильевны Войницкой, будто была она восторженной курсисткой, а не матерью взрослого, неудачливого сына Ивана Петровича и не бабушкой милой Сонечки, которой тоже на роду особой удачи написано не было. В какой-то момент Мария Васильевна предпочла отвернуть свой взор от не радующей ничем действительности и уйти в мир иллюзорный, уткнуться в брошюры с изложением «передовых идей». Как смешно и грустно выходило у Еремеевой, когда ее героиня пыталась соединиться с реальностью, что никак не удавалось. Маман призывала сына Жана во всем слушаться Александра, словно последний все еще был блестящим молодым ученым, мужем ее дочери, давно умершей. И не замечала, не хотела замечать, что перед ней находится состарившийся, растерявшийся в непривычных условиях существования человек, отставленный от кафедры профессор, и единственным источником дохода для него и его жены служат деньги, выручаемые с имения, принадлежащего Соне.
Между прочим, дам, подобных Войницкой, и сегодня нетрудно встретить. Разве мало мы видали в последние годы милых, симпатичных, интеллигентного вида старушек с очередной книжкой, толкующей о либерально-демократических свободах. И как искренне изумлялись всякий раз эти читательницы, когда их кумиры начинали опровергать то, что несколько лет назад сами же защищали.
Анна Антоновна Атуева, дама в летах, но свежая, темпераментная, героем своего романа (платонического, конечно) выбрала Михаила Васильевича Кречинского. В исполнении Владимира Кенигсона это был красавец мужчина, жгучий брюнет благородной наружности, обходительный, с безукоризненными манерами, светский лев, покоритель женских сердец, герой-любовник словом. Правда, находящийся в весьма плачевных обстоятельствах, поиздержался, знаете ли. Но этого обычно весьма трезво смотрящая на жизнь Атуева не видела. Ее голова вскружилась от желания все поставить в московском доме на лучшую ногу, а кто, как не Михаил Васильевич, с его вкусом и тактом, мог бы помочь обделать все в совершенном виде. Сама по натуре обольстительница, Атуева оказалась обольщенной Кречин-ским. Стала его помощницей в сватовстве к своей племяннице Лидочке, себе на беду та полюбила Кречинского первой глубокой любовью, которую тетушка беспрерывно подогревала. Ловко отвела Атуева глаза и своему братцу — основательному помещику Муромскому. Так туго закрутила пружину интриги, что она лопнула бы все равно, не будь даже честного Нелькина, влюбленного в Лидию и выводящего мошенника на чистую воду, да и всей этой аферы с драгоценной булавкой.
Сорвалось дело у карточного игрока и ценителя женской красоты. И как ведь ловко он «обрабатывал» тетку, уверяя ее, что в прекрасном доме Муромских одного нет — «мущи-ны», держал руки Анны Антоновны в своих, прося дать ему из этих рук счастье — руку ее племянницы, Лидии Петровны, а потом благодарно целовал у Атуевой руки. (Какое филигранное, редко встречаемое сегодня мастерство демонстрировал этот актерский дуэт! Весной 2001 года телеканал «Культура» показал снятый на пленку спектакль Малого театра «Свадьба Кречинского», чем доставил несказанное удовольствие зрителям.) А что стыда и срама пришлось позже вынести почтенному семейству, так то остается за рамками прекрасной русской пьесы, традиционной для репертуара Дома Островского.
Но вот я все твержу: героиня Татьяны Еремеевой — всегда настоящая женщина, женщина с головы до пят. А как в этот ряд поставить грибоедовскую графиню Хрюмину, едва таскающую ноги глухую тетерю, какое-то ископаемое существо, продолжающее выезжать в свет, хотя даже сама поняла: «Когда-нибуть я с пала та в могилу»?
А очень даже эта последняя роль вписывается в галерею образов, созданных народной артисткой России Татьяной Еремеевой. Шедевром, право, истинным шедевром дарит зрителей актриса в новой постановке «Горя от ума» (премьера состоялась в конце 2000 года, режиссер Сергей Женовач). Ослепительно явление ее графини-бабушки. На ней изысканное, струящееся платье жемчужно-серого цвета в тон благороднейшей седине волос, сверкают глаза, серьги в ушах, камни на пальцах. Воображая себя воздушной, легкой, будто шестнадцатилетняя девушка на первом своем балу, графиня-бабушка вплывает в залу пританцовывая, даром что в руке клюка.
Публика приветствует этот выход овацией. Впала бедняжка в детство? Превратилась в заводной механизм для сопровождения внучки по балам? Бог весть, но рядом с такой бабушкой графиня-внучка старообразна и скучна.
Порхая и кланяясь, играя веером, расточая милостивые улыбки и светские любезности, вон каждой из шести княжон Тугоуховских какое-то приятное словечко на ушко шепнула, графиня-бабушка завершила круг по сцене и оказалась у большого зеркала. Увидав свое отражение, сделала перед зеркалом лихой поворот, радуясь чему-то, как девчонка... И, различив печь, время-то зимнее, тихими стопами повлеклась к ней. Сначала погрела ладони, потом опустилась подле на скамеечку, привалившись бочком к теплым изразцам, спиной к зрителям, и задремала.
Встрепенулась при слове «старушки». Глуха-глуха графиня Хрюмина, а уж такое не услышать не могла. «Старушки все — народ сердитый», — то Чацкий без устали обличал всех подряд в разговоре с Софьей.
При таковых словах бабушка-графиня очнулась. Вскочила да как руками замашет. Где она? Что, кто здесь? Мужчина? Призрак ли какой? Мельмот Скиталец? Чайльд Гарольд? Да это Чацкий...
Что ж, дойдет и до нее очередь, когда гости на бале станут злословить молодца, сошел с ума, мол. И тогда она скажет свое слово, а то старушки сердитые, вишь ли, ему не по нраву: «Тесак ему да ранец, в солдаты! Шутка ли! Переменил закон!»
И вот, наконец, разъезд. Пока графиня-внучка плачет, честя фамусовских гостей «уродами с того света», бабушка, укутываемая в будто на вырост сшитую шубку с горностаевым капюшоном, устало говорит свои знаменитые слова: «Когда-нибудь я с бала да в могилу». Говорит, отбросив ребячливый тон, неожиданно обнаруживая весьма здравые понятия: хоть не под силу в ее-то годы по балам таскаться, а долг велит ехать. Надо же внучку замуж выдать. Жениха порядочного нынче трудно сыскать, вон Чацкий какую кутерьму устроил, а невест не счесть, у одних князей Тугоуховских аж шесть дочерей на выданье.
Вот уж удивила так удивила этой ролью Татьяна Еремеева. Хоть всегда почитали ее за великую мастерицу, виртуозно владеющую секретами ремесла. Истинная кружевница, бисерщица, Татьяна-искусница!
Прав поэт: талант — единственная новость, которая всегда нова. А потому, почтеннейшая публика, спешите видеть!