Новости

Е. Шатрова

К. А. ЗУБОВ (1888-1956)

«Ежегодник Малого театра. 1956-1957», М., 1961.

Когда меня спрашивают о Константине Александровиче Зубове, я обычно отвечаю: «Это был человек дела». Я отлично понимаю всю приблизительность, а может быть, и неточность определения того главного, чем был для всех нас К. А. Зубов. И тем не менее он был прежде всего именно человеком дела. Я не помню случая, чтобы Зубов говорил об искусстве вообще, чтобы его, «зубовская одержимость» имела основанием нечто туманное, неясное для него, что-либо такое, чего бы он не мог сформулировать в точных словах и начать реализовать на сцене в любое время дня или ночи.
Иногда мне кажется, что, может быть, вспоминая своего товарища по искусству, партнера по сцене, наконец, человека, которого я знала около пятидесяти лет, я где-то и в чем-то ошибаюсь в оценке, если можно сказать по-мхатовски, сквозного действия его жизни в искусстве.
Однако вот его слова, повторяемые им много раз в различных вариантах, но заключающие в себе всегда один и тот же смысл: «Если для меня все ясно в роли, я живу в ней свободно, мне открыты широкие дороги, я могу печалиться, плакать, радоваться, тайн больше нет, все доступно. Но если в сознании белое пятно, я вижу только текст». . .
И у Зубова не оставалось белых пятен ни в творчестве, ни в жизни. Он всегда и все знал в роли, в спектакле, даже в реакции на него. За этим стояли опыт, профессионализм, знание жизни, а главное — истинная любовь к театру.
Совсем еще юной, воспитанницей 1-го курса школы сценического искусства в Петербурге, я впервые увидела Зубова — студента 3-го курса училища, руководимого А. Саниным и А. Петровским, — в роли Ромео. Если бы я сейчас сказала, что это было удивительно хорошо, неподражаемо и талантливо, я бы, очевидно, солгала. Но тогда, пятьдесят лет назад, в 1909 году, для меня это было действительно неподражаемым, удивительным. Великая русская актриса Савина, обычно молча приезжавшая и молча уезжавшая с экзаменов театрального училища, сказала о Ромео - Зубове: «Хорошо!» И надо заметить, что эта оценка Савиной не была неожиданной для руководителей училища.
Как сейчас стоит передо мной юный, белокурый Ромео, полный изящества и какого-то особого сценического обаяния, природу которого гораздо позже, много лет спустя, я определила для себя как сдержанность, экономность средств артиста. Тогда же в обаянии этом я видела привлекавшие меня приметы искусства мастеров французской школы, которые, очевидно, оставили большое впечатление в воображении влюбленного в театр юноши. Восхищаясь Сарой Бернар, Кокленом, Режан, Муне-Сюлли и другими артистами, гастролировавшими в ту пору в России, К. А. Зубов воспринял от них изящество и пластичность движений, жестов, стремительность и легкость диалога, непринужденность манеры сценического поведения. Влияние этих мастеров ощущалось и тогда, когда он играл Ромео, ощущалось и дальше.
Зубов оставался блистательным мастером диалога, всегда был одинаково легок и изящен на сцене, изящен и когда играл Фамусова или последнюю свою роль — Стесселя в «Порт-Артуре».
Однако я была бы решительно несправедлива, если бы, зная Константина Александровича на протяжении многих лет, видела и ценила в его творчестве только эти бесспорно дорогие качества артиста. Рядом с ними проявлялись и другие, более серьезные и, может быть, самые дорогие особенности его таланта: верность и правда чувств в самом непринужденном диалоге, значительность характера в самом, казалось бы, «легкомысленном» поведении героя и, наконец, глубина мысли, которая всегда обнаруживала себя в его сценических созданиях. Это уже традиции русской сцены, это влияние учителей Зубова — Петровского и Санина, воспитанного Художественным театром,— это, наконец, след незабвенной встречи Зубова с одним из самых безыскусственных в правде своего творчества русских артистов — В. Н. Давыдовым. Зубову повезло. На протяжении нескольких лет он учился сценическому мастерству у Давыдова. Именно Давыдов научил Константина Александровича самому дорогому в театре — всегда и во всем следовать жизни. До последних лет, вспоминая встречу с гигантом реалистического искусства, Константин Александрович говорил о своем бесконечном преклонении перед этим человеком и артистом, открывшим ему глаза на смысл и назначение искусства, научившим трудом постигать его глубины, преодолевать препятствия и в труде видеть и радость, и долг, и награду художника.
Круг интересов Зубова, артиста и режиссера, не ограничивался исключительно театром. Широкие и многосторонние знания Константина Александровича обнаруживались не только в его театральной и общественной деятельности, но и определяли собой существенные черты его человеческого облика. Остроумнейший и тонкий собеседник, обладающий высокой культурой и эрудицией, человек, воспитанный столь хорошо, что его общение с нами, товарищами по искусству, не заключало в себе ни тени превосходства, ни какого бы то ни было намерения выделяться среди других, Зубов покорял и большой человеческой мягкостью, тактом которые отнюдь не исключали сильного характера и настойчивой воли.
Эти качества наряду с талантом, необычайной трудоспособностью и деловитостью, очевидно, во многом определили столь блестящую и счастливую творческую судьбу Зубова, который в течение десяти лет руководил коллективом Малого театра.
Но что же такое счастливая творческая судьба? И правда ли, если верить тем, кто ей завидует, что это всего-навсего счастливое стечение обстоятельств и только? Что ж, у Зубова были прекрасные сценические данные! Это — и отличная сценическая внешность, и щедрый темперамент, и врожденный, редкий артистизм. Это, разумеется, уже очень много, но сколь часто все мы становились и становимся свидетелями того, как, однажды проявившись, подобные данные, увы, не оправдывали надежд, а их обладатели покидали сцену, так ничего настоящего и не создав. Другое дело — Зубов. Когда сегодня думаешь о том, что задолго до прихода в Малый театр он сыграл уже около четырехсот ролей, поставил немало спектаклей и прожил большую самостоятельную жизнь в искусстве, тогда понимаешь, что помимо врожденных способностей и счастливых обстоятельств Зубову всегда сопутствовали огромная пытливость художника, жадность к работе, стремление постоянно совершенствоваться в своей профессии, стремление проявившееся, кстати сказать, и в том, что он, не задумываясь, по окончании школы оставляет Петербург, оставляет для новых впечатлений и встреч и встает на трудный путь провинциального артиста.
В 1914 году я встретилась с Константином Александровичем Зубовым в Киеве в труппе Н. Н. Синельникова. Шел первый год первой мировой войны, тяжелый год для родины и для театра. Репертуарная линия колебалась между классикой, легкими развлекательными комедиями, почти фарсами, и ура-патриотическими пьесами на военные темы.
Пьесы эти были такого низкого качества, что играть в них не доставляло никакой творческой радости ни мне, ни Константину Александровичу и сейчас, через сорок с лишним лет, они исчезли из моей памяти совершенно.
Но зато я до сих пор с волнением вспоминаю чудесные репетиции сцен Негиной и Мелузова, Параши и Гаврилы, Ирины и Тузенбаха, Марфиньки и Райского.
Мне было радостно отметить и почувствовать в работе, как окрепло дарование Константина Александровича за четыре года после окончания школы. Радостно было сознавать, что он не утерял драгоценных черт своего таланта, наоборот, они развились, окрепли. За этот сезон он сыграл свыше двадцати пяти ролей, среди которых особенно запомнились мне Лаэрт, князь Звездич, Карандышев. И не одно его выступление не прошло незамеченным критикой.
В это время я впервые обратила внимание на одну черту характера Константина Александровича. Он радостно откликался на все просьбы об участии в благотворительных спектаклях и концертах. Эта горячая отзывчивость на все общественные начинания сохранилась у Зубова до конца его жизни.
Работа Константина Александровича в любом из городов старой театральной России могла бы послужить поводом для написания интереснейших глав его сценической биографии. Но даже самый беглый перечень городов, в которых ему приходилось играть, антрепренеров, у которых доводилось служить, и товарищей по профессии, с которыми он встречался на подмостках, расскажут о многом. Здесь и Самара, и Киев, и Харьков, и Москва, и Казань, и Иркутск, и Дальний Восток, и снова Москва. Здесь и Синельников, и Лебедев, и непременный Корш, выдававший в свое время, так сказать, «аттестаты зрелости» многим впоследствии знаменитым артистам, и, наконец, Алексей Попов. Здесь и партнеры — М. Тарханов, Е. Полевицкая, С. Кузнецов, Н. Светловидов, М. Андреева и многие, многие другие мастера русской сцены.
Однако провинция дала Зубову не только радость общения с большими артистами, но и возможность пробовать, искать, оттачивать разные грани своей творческой индивидуальности на материале сотен самых разнообразных ролей. Он с одинаковым удовольствием играл в те годы Тузенбаха и царя Федора, Чацкого и Каренина из «Живого трупа», Мелузова и Фердинанда, Мортимера и Актера в «На дне». Именно здесь, в этой работе, развивал Зубов свою феноменальную актерскую память и дорогую для каждого артиста способность конкретного мышления и конкретного действия, всегда предполагающего точность замысла. Скажу больше. Именно здесь, в этой огромной повседневной работе, Зубов, выработав предельно обостренное внимание и то особенное чувство всякого настоящего профессионала, которое я бы назвала чувством локтя, стал великолепным партнером, играть с которым было всегда легко и радостно.
Нужно ли говорить, что жадная, пытливая, на редкость восприимчивая натура Зубова непрерывно обогащалась, что из года в год крепло его мастерство, а главное, совершались открытия — открытия самостоятельные, без которых нет и не может быть мыслящего художника.
Было бы ошибкой утверждать, что творческое возмужание Зубова проходило гладко, без срывов, что длительное пребывание в провинции не накладывало на него свой отпечаток, что, приобретая опыт и профессионализм, он был гарантирован от штампов, почти неизбежных в лихорадочной, спешной и ни на день не прекращающейся сценической работе. Но одно ясно. Так же как и все мы, он был благодарен провинциальным подмосткам, «а которых, право же, нередко горел огонь подлинного искусства, где встречались удивительные мастера, обогащавшие друг друга, и на которые изливалась столь щедрая благодарность зрителя.
Уже в те годы, когда режиссура была еще редкой профессией, Зубова потянуло за режиссерский столик, за которым впоследствии, может быть, особенно полно раскрылись его качества организатора, руководителя и педагога.
Когда я еще и еще раз окидываю мысленным взглядом творческую
биографию человека, который словно бы призван был стать артистом и таковым был, я невольно с особым пристрастием пытаюсь разобраться в его режиссерской деятельности. И чем дольше я думаю об этом, чем больше в моей памяти возникает эпизодов и деталей наших встреч на репетициях в театре, тем отчетливее я начинаю понимать, что представление о Зубове-художнике было бы не только не полным, а просто неверным, если исключить из его творческих дел режиссуру.
Режиссерская деятельность Зубова началась задолго до его приезда в Москву, причем началась решительно и неожиданно. Как рассказывают очевидцы, в 1917 году, будучи в Иркутске, Зубов стал одним из инициаторов «свержения» местного антрепренера. Вслед за этим ему пришлось сделаться руководителем и главным режиссером Товарищества драматических артистов города. Зубов отчетливо и ясно чувствовал требования времени, настроение нового зрителя. В репертуар Товарищества сразу же вошли «Вишневый сад», «Мещане», «На дне». Уже одно это свидетелствует о том, что общественные и гражданские веяния времени не прошли мимо Константина Александровича, заставили его по-новому взглянуть на роль и назначение театра. Это подтверждается и рассказами очевидцев, знавших Зубова как режиссера Первого дальневосточного военно-революционного театра.
В Москве, куда Зубов приехал в 1925 году (он дебютировал в Театре Революции), мне приходилось не раз видеть его и в качестве актера и в качестве режиссера.
Помню, как велись горячие разговоры вокруг поставленных Зубовым в театрах МГСПС и имени Ленсовета спектаклей «Разгром», «Оптимистическая трагедия», «Горячее сердце». И очень хорошо помню, что именно тогда, в тот период, когда верность реалистическим принципам многими бралась под сомнение, постановки режиссера Зубова последовательно отстаивали традиции русского реалистического сценического искусства. Пожалуй, именно это обстоятельство — верность реализму — закономерно привело его на прославленную сцену Малого театра.
На сцене Малого театра я в третий раз встретилась с К.А. Зубовым в радостной творческой работе — «Бешеные деньги», «Женитьба Белугина», «На всякого мудреца довольно простоты» и т. д.
Это была пора творческой зрелости Константина Александровича, пора большого счета по отношению к искусству и к себе лично, пора поисков в творчестве и нахождения ответов.
И вместе с тем это была пора напряженнейшей работы, глубокого постижения традиций Малого театра, связанных с сознанием необходимости занять свое место в его сложном, талантливом и требовательном коллективе артистов. И Зубов занял это место, занял не просто, не легко, а проведя огромное количество трудных, но всегда успешных сценических боев.
Неизменно соблюдая мудрое житейское правило не навязывать своих привычек хозяевам дома, Зубов при этом никогда не отступал от своей творческой программы, выработанной на протяжении нескольких десятилетий. Он вошел в Малый театр с глубоким уважением к его традициям, с большой любовью к людям, в нем работающим. Он учился у старейших его мастеров и, может быть, поэтому с такой уверенностью и с таким внутренним правом отдавал свой огромный опыт молодым щепкинцам.
Так Зубов обрел в Малом театре свой родной дом. И пусть его биография, вернее, наиболее значительная часть его биографии, связанная с Малым театром, послужит образцовым примером для каждого художника, который, почувствовав близость к искусству старейшего русского театра, захочет связать с ним свою судьбу, органично войти в его коллектив, а главное, отдать этому коллективу свой труд, свой талант и чем-то обогатить его.
Зубов сумел это сделать не только как выдающийся артист, но прежде всего как режиссер. Вряд ли нужно перечислять все поставленные им спектакли, ведь ни одна работа театра не проходила без его участия, без его помощи и совета. Но такие крупные явления советского сценического искусства, как «Васса Железнова», «Евгения Гранде», «Пигмалион», «Великая сила», «За тех, кто в море!», «Порт-Артур» и многие другие, целиком обязаны своим рождением зрелому мастерству К. А. Зубова-режиссера.
В золотой фонд театра вошла его постановка «Вассы Железновой», и поныне остающаяся праздником для тех, кто в ней участвует.
Что же примечательного в этой работе, что в ней наилучшим образом раскрывает особенности режиссера Зубова, его манеру, его индивидуальность? Это — прежде всего любовь к актеру, оказавшемуся единственным полновластным хозяином спектакля, как, впрочем, и других спектаклей, поставленных Константином Александровичем. Это — ансамбль исполнителей, удивительная способность подчинить каждую деталь, каждую малость сценического произведения главному, целому. Это — редкое умение раскрыть глубокую философию пьесы через предельно ясные, конкретные, образные решения, способность говорить о сложном просто, не мудрствуя лукаво. И при этом — истинная, художественная публицистичность, идейная страстность, заостренность, смелость прежде всего в определенности и ясности художественных замыслов, почерк крупный, понятный, волевой.
Последнее время очень часто говорят об «открытии драматургов», о «единственно верном прочтении пьесы». Не берусь утверждать, что Зубов «открыл» «Вассу Железнову», но прочитал он ее по-горьковски. Точно так же увидел он «Евгению Гранде» глазами Бальзака, а блестящий, умный спектакль «Пигмалион» был им вполне выдержан в духе Бернарда Шоу. Зубов уважал драматруга, умел увидеть и воссоздать на сцене его творческую манеру, тончайшие особенности авторского стиля.
Но если говорить о самой примечательной и дорогой черте Зубова-режиссера, в период работы в Малом театре человека далеко не молодого, то нужно сказать в первую очередь о его чуткости к новому в искусстве и жизни, о его современности — современности, не кричащей о себе, а живущей в самом существе создаваемых им спектаклей и образов. Зубов обладал способностью видеть не только предлагаемые обстоятельства пьесы, но и предлагаемые обстоятельства сегодняшнего дня. Его выбор пьес, классических и современных, всегда основывался на высокопринципиальных соображениях, главными из которых были партийный подход к делу и учет требований современности. Именно поэтому с таким увлечением и молодым творческим задором работал Константин Александрович над пьесами Ромашова, Лавренева, Софронова, Погодина, Корнейчука и других советских драматургов. И всегда он знал, как и во имя чего их нужно ставить, как играть, как донести до зрителя во всей полноте звучания мысли и дела героев — наших современников.
Хочется сказать и еще об одном качестве Зубова-режиссера. Я нередко присутствовала на его уроках с учениками Щепкинского училища и видела, с какой тщательностью, неутомимостью, я бы сказала, даже с педантизмом, добивался от них Константин Александрович выполнения сценических задач. Другое дело — Зубов за режиссерским столиком в театре. Ни малейшей мелочной опеки над артистом, ни малейшего насилия над ним, стремление избегать показа (а Константин Александрович умел показывать), решительно все в его режиссерской практике подчинялось единственной цели: такому раскрытию обстоятельств пьесы, такому точному логическому анализу, при котором артист не мог бы не заиграть и не проявить своей самостоятельной инициативы. Кое-кто говорил, правда, что Зубов, дескать, режиссер для очень хороших артистов. Не знаю. Может быть, и так. Но ведь Зубов уважал артиста, ценил в нем художника, самостоятельного творца. А что касается умения подсказать мастеру, что называется на нашем языке — вовремя «подкинуть» ему, то скажу прямо, я мало знаю равных Зубову в этом деликатном и тонком искусстве.
И это не случайно. Будучи сам блистательным актером, Константин Александрович отлично понимал психологию актерского творчества, чувствовал своеобразие индивидуальности художника, по собственному опыту зная, сколь сложен и труден внутренний процесс создания образа.
Для нас, актеров Малого театра, работа Зубова на сцене являла пример высокого мастерства. Созданные им характеры, всегда художественно законченные, поражали филигранностью отделки деталей, глубиной и яркостью замысла. Зубову были одинаково доступны и комедийные и драматические роли. Целую галлерею самых разнообразных, ни в чем не схожих портретов создал он на сцене Малого театра, и каждый из них свидетельствовал о разносторонности дарования артиста.
Те, кто видел его в роли Хиггинса из «Пигмалиона» Бернарда Шоу, никогда не забудут поистине неиссякаемой энергии, жизнелюбия, брызжущей молодости его героя, как не забудут они и то неподражаемое мастерство, ту легкость, остроту, изящество, которые буквально покоряли в каждое мгновение пребывания Зубова — Хиггинса на сцене.
А Цыганов из горьковских «Варваров»! Какая глубина, какой истинный реализм, какая глубокая разведка самых скрытых тайников внутренней жизни этого сложного, циничного, опустошенного и вместе с тем необычайно умного человека! Какая, наконец, неожиданная боль, страсть и одиночество раскрывались Зубовым в сцене объяснения Цыганова с Надеждой. Перед нами возникал действительно горьковский характер, во всей его сложности и противоречивости, во всей его философской глубине.
А Репетилов, а Фамусов, а Беркутов, а Макферсон из «Русского вопроса» Симонова или последняя роль, сыгранная Зубовым, — Стессель из «Порт-Артура»! Сколько контрастов, оттенков, точнейших деталей, сообщающих характерам, создаваемым артистом, определенность, рельефность, историческую конкретность и уж, конечно, сценическую неподражаемость. Об этом можно говорить без конца. Для исследователя актерское творчество К.А. Зубова даст огромнейший материал, обобщить который задача благодарная и неотложная.
Что же касается нас, артистов Малого театра, то мы навсегда сохраним в своей памяти и сердце светлый облик человека, бывшего для нас не только идейным и творческим руководителем, режиссером и артистом, но и мудрым старшим товарищем.