Новости

«К 160-летию со дня рождения Александра Павловича Ленского»

А.П.Ленский

«ЗАМЕТКИ АКТЕРА» (продолжение)

Часть I (окончание)

Шекспир, через своего Гамлета, преподает нам следующее правило: все, что изысканно — противоречит: намерению театра, целью которого было, есть и будет — отражать в себе природу.

Это наставление, по справедливости, можно сделать и шекспировской критике, которая своим «лукавым мудрствованием» повлияла на исполнителей Шекспира и сделала игру многих из Них изысканной и манерной до приторности. Подобно критике, актер не стесняется приписывать изображаемому лицу черты характера, на которые нет никаких указаний со стороны драматурга. Один наделяет Шейлока чувством самой горячей, даже страстной любви к дочери и для выражения этой любви устраивает настоящий балет, где он нежно ласкает ее, гладит рукой по лицу, целует, дарит ей драгоценный перстень, предварительно поцеловав его, и уходя фиксирует ее долгим я нежным взором. Все это проделывается для того, чтобы сделать Шейлока симпатичным в глазах зрителя и получить более аплодисментов. (Аира Ольридж). Другой, для той же цели, из чудовищной, отвратительной мести Шейлока, основанной на личной ненависти к купцу-христианину за то, что тот мешает ему взимать лихвенные проценты, старается сделать величавое возмездие за многовековой гнет, тяготеющий над народом божиим, для чего тоже придумывается мимическая сцена, в которой перед решением суда — вырезать фунт мяса из груди ненавистного купца, он берет нож, кладет его на протянутые руки: Тубала и начинает совершать над ним торжественные молитвы, как бы призывая благословения Адоная на этот великий подвиг возмездия (Поссарт). Первый не заботится о том, что в следующей же сцене он говорит слова, которые свидетельствуют о его полном равнодушии к дочери: «Я желал бы,— исступленно вопит ограбленный ростовщик,— чтобы моя дочь лежала мертвая у ног моих, но с драгоценными камнями в. ушах; я хотел бы, чтобы она умерла, во чтоб мое золото лежало в ее гробе». А второй — о том, что Шейлок сам характеризует свою ненависть к Антонию самыми низменными причинами, вызвавшими ее, что он говорит следующие слова:

Его за то так ненавижу я,
Что он христианин; но вдвое больше
Еще за то, что в гнусной. простоте
Взаймы дает он деньги без процентов
И роста курс сбивает между нас,
В Венеции и т. д.

Возвращаюсь к Гамлетову наставлению: «Да и шуты пусть не говорят, чего не написано в роли. Чтобы заставить смеяться толпу глупцов, они хохочут иногда в то время, когда зрителю. надо обдумать важный момент пьесы. Это стыдно и доказывает жалкое честолюбие шута».

Эту часть наставления стоит только немного переделать и она вполне подойдет ко многим исполнителям Шекспира, которые, правда, к тексту не прибавляют. ничего, но зато относительно мимических сцен и ремарок дают полный произвол своей фантазии. У многих игра является обремененной таким количеством ненужных и вычурных деталей, что становится похожей на одеяло, сшитое из разноцветных лоскутьев. Такая пестрота, к сожалению, является теперь почти необходимою принадлежностью шекспировских спектаклей и нашла себе множество, сторонников среди публики, и критики. Обилие этой пестроты вызывается ни чем иным, как тщеславным желанием быть оригинальным, не быть похожим на других исполнителей тех же ролей и, наконец, превратилось в какое-то соревнование друг перед другом. Публика, принадлежащая к сторонникам такого направления сценической игры, не имея понятия о настоящем труде актера, принимает это оригинальничание за оригинальность его взгляда, умничание за ум, а всю эту шумиху, взятую вместе, за самобытное творчество, за, плод долговременного труда и изучения. Они не знают, что во всем этом нет и тени труда, настоящего труда актера, что этих подробностей можно измышлять по десятку в час, ни мало не напрягая своего воображения: сегодня ударить Офелию шляпой по лицу, завтра поцеловать ей руку, послезавтра—край платья; сегодня сыграть с Полонием в детскую игру «Идет коза рогатая...» и пальцем его в живот, завтра щелкнуть его по носу или дать киселя Розенкранцу и проехаться верхом на Гильденстерне; сегодня подползать к королю, прикрывшись веером, а завтра, накрывшись с головою плащом и вскочив, сбросить его и смутить короля своим огненным взором, и т. д. и т. д. без конца;. Я видал Гамлета, который, в сцене с матерью, вошел в такой раж, что вскочил на стул и углом своего плаща показал портрету своего дяди свиное ухо. Другой Гамлет, после сцены представления трагедии, когда король, смущенный спектаклем, уходит и посылает Розенкранца и Гильденстерна объявить . ему свое негодование и желание королевы-матери говорить с ним, Гамлет берет флейту и, прежде чем предложить Гильденетерну сыграть на ней, он, на заискивающие и льстивые речи придворного, говорит фразу, переведенную Полевым так: «Что это, мне кажется, будто вы слишком гоняетесь за мной» Смысл фразы понятен, и никто, кроме актера-иллюстратора, не может придать ей иного значения, но для актера-иллюстратора прямого смысла мало.: Он твердо держится предрассудка, что Шекспир «словечка в простоте не скажет», а потому он начинает быстрыми кругами ходить по сцене, заставляя Розенкранца и Гильденстерна следовать за собой. Сделав несколько туров в.глубоком молчании, он быстро оборачивается к ним и говорит: «Что это, мне кажется, будто вы слишком гоняетесь за мной» Дальше, по моему мнению, итти нельзя и может ли, после этого, показаться анекдотичным рассказ г. Гнедича об актере, который, основываясь на словах Хлестовой «чай пил не по летам», играя Чацкого, все третье действие прихлебывал чай из стакана, который держал в руках.

Я знавал актера, который мечтал о том, чтобы дух в «Гамлете» не произносил ни слова, а его речи говорил бы глухим голосом сам Гамлет. Он совершенно резонно говорил, что если Гервинус видит в появлении призрака галлюцинацию зрения Гамлета, то почему же не видеть в словах, произносимых призраком, галлюцинацию его слуха? Что общего имеет это назойливое умничание с настоящим умом актера, с этим необходимым и в то же время скромным спутником его дарования? Ум — это совесть таланта, потому что он, и только он, оберегает его от ложного пути, делает его разборчивым в средствах для достижения успеха. Действительный ум в игре актера отличается тем, что никогда не бросается в глаза, что все, что он делает, оценивается потом, а во время действия пьесы на дело ума смотрят как на что-то обыкновенное, чему удивляться не стоит, и все хорошее огульно приписывается дарованию. Действительно умный актер никогда не будет подчеркивать своих умных штрихов, как не подчеркивает своих острот очень остроумный человек, которому они и не в диковину.

Чтобы убедиться, как это навязывание различных подробностей игры развлекает зрителя, стоит только прислушаться к топоту, который нередко раздается в зрительном зале. «Смотрите — король уронил свою красную мантию, зачем это» — шепчет один.— «Ну, это нечаянно»,— отвечает другой.— «Нет, не нечаян но... видите... Гамлет входит... С фонарем... это новость... этого еще никто не делал... увидал мантию. А, что я говорил.., как умно., нарочно велел надеть красную, чтоб заметнее было... Какая обдуманная игра..»

Неужто Шекспир нуждается в подобного рода украшениях? Но что всего обиднее, так это то, что за всем этим вздором часто видишь большое дарование актера; иногда среди диких, петушьих выкриков и юродивого бормотанья какого-нибудь ультрареального Гамлета вдруг услышишь монолог «Быть или не быть», сказанный с таким неподражаемым искусством, с такой искренностью, что холод пробежит по спине, и спазма восторга перехватит дыханье. В то время так и хочется крикнуть ему: «Зачем же ты прячешь свое красивое дарование за этим ненужным, шутовским тряпьем? Зачем даешь только минуты наслажденья, когда в твоей власти дарить их целыми сотнями?» (Эммануэль).

Мне могут возразить, что предъявляемое мною требование лишает актера свободы творчества, вяжет его по рукам и ногам. Неправда. Творчество актера остается свободным, но этим вяжется только разнузданное отношение к искусству, этим устраняется умничание, губящее его талант, и дается простор уму, который способен развить его. Между тем, что может подсказать актеру ум, и тем, на что толкает его тщеславное желание стать выше автора и не быть похожим на других исполнителей в тех же ролях,— между этими двумя двигателями актерского таланта разница неизмеримая. Если талант актера превышает талант автора, что иногда случается, то это должно сказаться и скажется само собой, но стремиться к этому сценический художник не имеет права.

Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что все вышеизложенное мной не что иное, как результаты увлеченья актеров «лукаво мудрствующей» шекспировской критикой. Влияние это не ограничилось одной сценой, оно захватило и публику. На представлениях шекспировских пьес актер и зритель нередко парализованы мыслью, что один играет, а другой смотрит не кого-нибудь, а Шекспира, того Шекспира, гениальной туманностью которого начали их пугать еще со школьной скамьи. Это суеверное чувство так прочно, что зритель даже к самой сильной и эффектной сцене Шекспира отнесется очень сдержанно, тогда как к той же самой сцене и тот же зритель отнесся бы очень тепло и радушно, когда какой-либо современный драматург воспользовался бы ею для своей пьесы. Почему? А потому, что то — Шекспир, а это — современный писатель. Как только дело коснется Шекспира, публика перестает доверять впечатлению, не верит ни в свое понимание, ни во вкус. Самый излюбленный актер, появляясь в шекспировской роли, теряет у нее две трети своего кредита. Приведу следующий факт, которого я был очевидцем. Дьяченко, автор комедии «Современная барышня», комедии весьма известной в шестидесятых годах, не постеснялся дать одному из своих действующих лиц, еврею-арендатору Штейнбергу, почти весь монолог Шейлока: «И все это за то, что я жид. Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов чувств» и пр. и пр. Очень, очень недурной в свое время, провинциальный актер Д., играя роль Штейнберга, вызвал целую бурю аплодисментов этим монологом. Потом, по своей ли инициативе, или по чьему-либо совету, он сыграл Шейлока, и надо отдать ему справедливость, что некоторые сцены были исполнены им очень толково и добросовестно, а знаменитый монолог был сказан с большой внутренней силой и одушевлением. И что же? Публика слушала его с каким-то недоумением, а по окончании сцены раздалось несколько робких аплодисментов, которые тут же и замерли. Потом он играл снова Штейнберга и снова имел шумный успех. Почему? Опять-таки потому, что это современный автор, а не Шекспир. Правда, что в комедии лицо еврея симпатично, и тем не менее, разница отношений публики слишком велика.

Случается, что актер, находясь под влиянием предрассудка, выбивается из сил, желая произвести на зрителя сильное впечатление теми сценами пьесы, которые не могут, да и не должны, производить такового; зритель же, видя, что актер силится что-то ему растолковать, судя по его усилиям, нечто очень важное, в свою очередь напрягает свое внимание, настораживает нервы, чтобы воспринять это впечатление, и не получает почти ничего, так как и получать-то надо было, немного. И эта бесполезная затрата нервной силы с обеих сторон, делает то, что когда наступает настоящий кульминационный пункт сцены или акта,— обе стороны окажутся до того утомленными, что неспособны одна выразить, другая воспринять впечатление от действительно сильной сцены, требующей свежих сил как от актера, так и от зрителя. В результате получаются мнения, что Шекспир устарел или же что Шекспир не по плечу актерам. Ни то, ни другое не справедливо. Пусть только актеры перестанут стараться истолковывать то, что вовсе не требует таких усилий с их стороны, т. е. пусть не забывают, что Шекспир сам достаточно позаботился истолковать себя, а зритель, присутствующий на спектакле, не лишен способности тонко чувствовать и понимать все то, что произойдет на сцене; пусть только актер делает свое столь увлекательное, благодарное, хотя и трудное дело, как воплощение шекспировских характеров, «не мудрствуя лукаво», пусть публика забудет, на время спектакля, что Шекспир величайший поэт, и поймет его величие не умом, а сердцем,— тогда Шекспир перестанет казаться устаревшим и сделается понятен и доступен для каждого.

Неужто труппа Шекспира была настолько богата дарованиями, что не оставляла желать ничего лучшего?— Едва ли. Положим, у него был Борбедж — Ромео, но зато Юлия, это грациознейшее создание его фантазии, для воплощения которой мы теперь предъявляем такие невозможные требования к исполнительницам в смысле юности и таланта, эта Юлия перед каждым спектаклем должна была бриться. Таковы же были в его время и Дездемона, Офелия, Корделия, Имогена, Миранда и другие женские характеры, коих главное качество —женственность, а женственность никогда не может быть передана мужчиной, у которого в эти годы, если не всегда лезет жесткая щетина из подбородка, то неизбежно ломается голос и в нем чередуются высокий дискант с юношеским басом или баритоном. Ясно, что в этом случае актер должен подделываться к женскому голосу, а насильственное изменение тембра., искусственность лишает актера возможности свободно управлять им, лишает его необходимого богатства интонаций. Сам поэт относится критически к исполнению женских характеров мужчинами, несмотря на привычку к этому. Царица Египта Клеопатра говорит:
Проворные комедианты живо
Состряпают комедию, и в ней
Изобразят пиры в Александрии,
Антоний пьяный явится, и я
Увижу, как пискун мальчишка будет
Показывать величие мое
Во образе последней потаскушки.

Следовательно, обаяние шекспировской поэзии так велико, так неотразимо, что ей не могла мешать даже такая грубая подделка под женственность. Мнение, что Шекспира лучше совсем не ставить, если нет налицо очень крупных талантов, мне кажется мнением столь же крайним, как И мнение Линкольна: «Мне нет дела,— говорил он,— хорошо или дурно играют Шекспира, его мысли для меня заменяют все остальное» («Kevue des Deux Mondes» — «Обозрение двух миров»). Из этих двух крайних можно вывести среднее. Я глубоко убежден, что успех Шекспира зависел тогда, зависит и теперь, помимо его поэтических достоинств, не столько от размера дарований актеров, сколько от дружного исполнения, простой, без вычур, игры и таковой же постановки его пьес, о чем я намереваюсь подробно говорить в следующей статье.


Продолжение следует…