С. ХАРЧЕНКО
«ВЕРА НИКОЛАЕВНА ПАШЕННАЯ»
Год 1945-й. Война окончена. Можно идти учиться. Но куда? Я работал в то время слесарем седьмого разряда в городе Подольске. Как-то весной группа заводской молодежи, и я в том числе, проходя по Неглинной, прочитали объявление: «Театральное училище Малого театра им. М. С. Щепкина объявляет прием» и т. д.
Не скажу, что я хорошо разбирался тогда в театральном искусстве, скорее, наоборот (я вышел из рабочей семьи), и, когда один из моих товарищей сказал: «Ребята, пойдем поступать в Школу Малого театра», я возразил ему полушутя, полусерьезно: «Зачем в Малый? Если идти учиться, пойдем в Большой, будем петь». Шутка шуткой, но документы в приемную комиссию Школы Малого театра сданы.
Идут приемные экзамены. Коридоры училища до отказа заполнены будущими «артистами». Ребята и девушки спорят, советуются, шумят, по все это делается шепотом, и мне, пришедшему с завода, где рабочий шум станков надо перекрывать голосом, этот их шепот показался странным. Я все недоумевал, чего они все шепчутся? Ведь в театре, как сообщили мои «сведущие» товарищи, надо говорить громко и отчетливо. Как же у них будет там?
Секретарь приемной комиссии вызывает меня: «Харченко, заходите».
Вхожу. Длинный стол, накрыт скатертью. За столом комиссия. Красивые, солидные, пожилые люди. В центре комиссии сидит женщина в темно-синем костюме с очень строгой прической и необыкновенно выразительными глазами, которые сразу приковывают внимание к себе. «Садитесь». Я сел. Кресло мягкое и, очевидно, очень удобное, но мне в тот момент оно показалось самым неудобным. Волнуюсь. Какой-то фонарь стоит рядом. Свет очень сильный бьет прямо в глаза. «Как вас зовут?» — спросила меня эта женщина. (Я не знал тогда, что это Пашенная.) «Сергеем»,— сказал я. «Ну что же, Сережа, вы нам прочтете?» — спросила Вера Николаевна красивым грудным голосом, в котором я ощутил теплоту, внимание и интерес. Я молчал и рассматривал сидящих в комиссии людей.
«Ну что же вы нам прочтете, Сережа?» — еще раз повторила Вера Николаевна. «Я не буду читать, мне мои товарищи посоветовали выучить на память». «На память?» — шутя, переспросила Вера Николаевна. «Да»,— сказал я. «Ну, вот и хорошо,— с озорством сказала Вера Николаевна,— так что же вы нам расскажете на память?» Она сделала ударение на последних словах. «Отрывок из «Тараса Бульбы». Я встал с кресла, отвернул бьющий мне в глаза фонарь и только было собрался с духом, чтобы произнести первые слова, как Вера Николаевна удивленно сказала: «Сережа, что вы сделали? Зачем вы отвернули прожектор?» «Этот фонарь мне мешает смотреть, я вас не вижу»,— сказал я. Все засмеялись. «Вы понимаете, это прожектор, прожектор, а не фонарь. Он светит на вас для того, чтобы мы вас лучше видели, видели ваше лицо, глаза. Ну, дружочек, поправьте «фонарь»,— смеясь, добавила она.— И начинайте». Я прочел. «Ну, а какую басню вы нам прочтете?» — ласково улыбаясь, спросила она. «Кот и повар».— «Начинайте».
Когда я сказал своим товарищам, что хочу пойти сдавать экзамен в театральное училище, один из них посоветовал (возможно, что этот его совет и сыграл главную роль в том, что я стал студентом Театрального училища имени Щепкина при Малом театре): «Ты знаешь, Серега, в русском языке после буквы С мягкий знак вообще пишется, но не выговаривается». Он, очевидно, имел в виду глагольное окончание: садись, ложись и т. д. Я взял и повычеркивал во всех словах мягкий знак. Когда я читал Гоголя, комиссия перешептывалась, очевидно, считая, что у меня речевой дефект. Я прочитал басню «Кот Васка плут, кот Васка вор» и т. д. Закончил чтение. «Хорошо, садитесь поближе»,— сказала Вера Николаевна. Лицо ее выражало недоумение, удивление и было озорным. Я сел. Она подалась вперед в мою сторону, вероятно, пытаясь рассмотреть, что это за субъект сидит перед ней. За столом комиссия — прославленные мастера Малого театра: Зубов, Царев, Турчанинова, Яблочкина, Рыжова, Анненков, Зражевский, Цыганков,
Гладков и председатель Пашенная, которая набирала будущий куре. Но я уже потом, будучи студентом, всех их узнал, а пока не знал. Возможно, что именно это обстоятельство мне помогло. Иначе, зная, кто меня слушает, я, наверно, не только «на память» ничего бы не прочел, а и вообще не раскрыл бы рта от страха.
Вера Николаевна очень тепло и мягко спросила меня — где я родился? В Киеве? Сколько лет я там прожил? Семнадцать? «А вы что, не выговариваете мягкого знака?» Я не понял ее вопроса. Она объяснила и спросила: «Вы что, не можете сказать Васька?» Я механически за ней следом сказал: «Васька» (уже с мягким знаком). Все засмеялись, а Вера Николаевна смеялась громче всех, в полный голос. Один я молчал и не понимал, чего они смеются? И тут же громко, во всеуслышание Вера Николаевна сказала: «Берем». «Иван Петрович,— обратилась она к сидящему с ней рядом мужчине,— займитесь, пожалуйста, им и научите его правильно говорить и не спорьте, пожалуйста, со мной,— шутя добавила она, хотя никто ей не возражал.— Ну, идите,— обращаясь ко мне, сказала Вера Николаевна. И когда я уже направился к двери, она сказала, пожав плечами: — «Васка». Так, под общий хохот комиссии, я покинул аудиторию. Когда я вышел в коридор, все бросились ко мне: «Что? Как? Чего там так смеялись?» Я не знал. Через несколько дней в списке принятых на первый курс я прочел свою фамилию.
Первый курс. Первые уроки. Аудитория в Школе Малого театра. За столом Вера Николаевна Пашенная, Ирина Витольдовна Полонская, Михаил Николаевич Гладков, Алексей Иванович Шереметьев — наши педагоги. «Ну-с, дети мои, начнем наш перьвый, как сказал бы профессор Филиппов, урок». Вера Николаевна сделала ударение на слове «перьвый» и озорно улыбнулась. Двадцать два студента, двадцать два характера, двадцать две индивидуальности. И все разные. Разных возрастов — от семнадцати до двадцати шести лет (наш курс первый послевоенный). Солдаты и офицеры, закончив войну, сели за парты. Рядом с ними рабочие от станка, педагоги и только что кончившие десять классов. И вот всех, то есть каждого из нас, надо наставить на «путь истинный», каждого надо изучить, узнать. И надо сказать, что Вера Николаевна знала, что Харченко «болен» тем-то, Фролов — тем-то, Новохижин — тем-то. И умела вовремя дать совет, помочь ученику преодолеть свою «болезнь». Вера Николаевна все это делала, не оскорбляя человеческого достоинства, входя в те или иные обстоятельства.
Когда я пришел учиться, моя квартира находилась в г. Подольске. Это 45 км от Москвы, на Красной Горке. Мне приходилось пешком в пять часов утра летом и зимой ходить на электричку и ехать в Москву на шестичасовом поезде. Я приезжал в семь часов утра и ожидал до девяти. Если бы я выезжал из Подольска в семь тридцать, то приезжал бы на Курский вокзал в восемь пятьдесят. И пока добирался бы до училища, опаздывал на пять-десять минут. А первым уроком у нас было мастерство актера. И вот однажды я опоздал на пять минут и зашел смущенный в аудиторию. Вера Николаевна (она никогда не опаздывала и не допускала опозданий) посмотрела на меня удивленно и не без строгости и через секунду, весело и озорно улыбаясь, сказала: «А я, чтобы не опаздывать, на двадцать минут раньше выхожу и иду пешком». Она не знала, что мне надо было из Подольска идти 45 км, еще не знала, что я жил в Подольске. И когда ей об этом сказали, она страшно удивилась и стала хлопотать, чтобы мне дали место в общежитии. К третьему курсу благодаря Вере Николаевне мне удалось из Подольска перебраться в общежитие в Москву. На одном из уроков Вера Николаевна сказала: «Сережа, я не знала, что вы живете в Подольске и ездите так рано в школу. Я вам разрешаю опаздывать, я вам приказываю опаздывать. Извините меня за то мое замечание». Но я решил, несмотря на «приказ» Веры Николаевны, не позволять себе опаздывать на уроки мастерства. Общение с Верой Николаевной, ее высказывания, ее рассказы о прошлом, ее взгляды на настоящее обогащали меня и заполняли те пробелы в образовании и знании, которые были у меня. Образовываться в войну было некогда, и теперь надо было наверстывать. Как человек большого и умного сердца Вера Николаевна все это понимала и всячески помогала мне искоренять свои недостатки. Прививала любовь к знаниям и культуре и особенно любовь к Малому театру. Делала это она очень тонко и деликатно и вместе со мной радовалась, если мне что-то удавалось.
Когда я стал артистом, мы с Верой Николаевной часто переписывались. Я всегда держал Веру Николаевну в курсе всех своих дел. В минуты неуверенности я всегда находил поддержку в сердце этой большой артистки. Всегда ее твердая рука, рука мастера, рука борца за искусство партийное и реалистическое (иного она не признавала), поддерживала нас, ее учеников. Нашим успехам она радовалась как своим. В 1956 году, когда мне присвоили почетное звание заслуженного артиста, первая телеграмма пришла от Веры Николаевны. Наши неудачи печалили ее, как могут печалить только мать.
Работая в Одессе в Театре Советской Армии, я во втором составе получил роль В. И. Ленина в пьесе Погодина «Человек с ружьем». Безумно радуясь этому, я написал Вере Николаевне восторженное письмо. А вскоре приехал в творческую командировку в Москву и пришел к Вере Николаевне. Я стал ей рассказывать о своих рабочих планах. Вижу, Вера Николаевна что-то не радуется вместе со мной. Сделав паузу, она спрашивает: «Вы понимаете, Сережа, вы понимаете всю серьезность, всю ответственность, которая ложится на вас?» «Да, понимаю»,— горячо сказал я. Конечно, проработав всего два года на профессиональной сцене, я не понял тогда своей учительницы и не постиг тогда ее тревоги и озабоченности. К моему счастью, мне тогда не пришлось выступить в образе В. И. Ленина. Через двенадцать лет я понял Веру Николаевну, когда вновь стал работать над образом В. И. Ленина в пьесе «Город красивых». Она мне многое рассказала, объяснила, как нужно подойти к этой сложной работе. Потом сняла трубку и позвонила Максиму Максимовичу Штрауху, попросила его назначить мне встречу, дать советы и оказать помощь в этом вопросе.
Будучи необыкновенно чутким и добрым человеком, Вера Николаевна вместе с тем была невероятно сурова и даже беспощадна к тому, что мешало, тормозило и искажало советский театр. Независимо от того, в ком и в какой степени это проявлялось, Вера Николаевна с открытым забралом, как самый отважный боец сражалась и стояла в первом ряду защитников социалистического реализма, и плохо приходилось ее противникам. Ее святое отношение и любовь к Малому театру, к его традициям воспитывали и в нас, ее учениках, трепетное отношение ко всему, что связано с Малым театром.
Вера Николаевна — артистка-гражданин, трибун, ее неуемный темперамент, ее огромная внутренняя сила, ее вера и убежденность в то большое и святое дело, которое она делала на сцене, в школе, заставляло и нас, ее учеников, серьезно смотреть на жизнь, на театр и на себя. Она часто шутя, говорила: «Артистом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Я безмерно счастлив и горжусь тем, что был учеником этой великой гражданки нашей эпохи. О Вере Николаевне Пашенной можно, нужно и, я уверен, будут много писать наши театроведы. Жизнь Веры Николаевны — это подвиг в искусстве, подвиг, который является примером, ярким горящим факелом для будущих поколений.
Еще мне хочется сказать несколько слов о нашем последнем (я тогда не мог себе представить этого) разговоре с Верой Николаевной по телефону.
Наш театр, где я работал после выпуска из театрального института, в 1962 году приехал на гастроли в Москву. Я писал Вере Николаевне, что мы едем в Москву. Вера Николаевна ответила, что наконец-то она увидит меня на профессиональной сцене в роли царя Федора Иоанновича. Я очень волновался и боялся, что скажет Вера Николаевна. Помню, как в 1949 году я выпускался в роли Егора Булычова и Вера Николаевна после одного из спектаклей (я понимаю, что это было сказано в шутку) сказала: «Сережа, вы знаете, я хотела бы сыграть с вами Меланью, а может быть, это когда-нибудь и будет». Для меня это было бы великой радостью.
И вот, приехав на гастроли в Москву, я из гостиницы сейчас же позвонил Вере Николаевне. К телефону подошла Ирина Витольдовна. Я сказал, что играю Федора и хочу пригласить ее и Веру Николаевну на спектакль, которым как бы должен отчитаться перед своим учителем. Ирина Витольдовна мне сказала очень тихо, что Вера Николаевна спит, когда она встанет, она ей передаст, что я звонил. И спросила, где мы остановились. На мой вопрос, как себя чувствует Вера Николаевна, Ирина Витольдовна ответила только «неважно». И вот через несколько часов после этого разговора звонок в гостиницу. Беру трубку. Слышу такой знакомый мне голос: «Можно Сережу Харченко?» — Я говорю: «Здравствуйте, дорогая моя Вера Николаевна, как вы себя чувствуете?» «Плохо, Сережа, очень плохо. Я смертельно больна, смертельно». Она дважды подчеркнула это слово и разрыдалась. Я не знал, чем больна Вера Николаевна. «Что вы, Вера Николаевна,— сказал я,— вы поправитесь, и все будет хорошо». «Нет, Сережа. Я уже не поправлюсь,— плача говорила Вера Николаевна,— я рада, что вы стали настоящим артистом и счастлива, что мой ученик, мой любимый ученик, приехал в Москву на гастроли в роли царя Федора. Если мне позволит консилиум врачей, которые будут у меня через час, выйти из дому — я на крыльях прилечу на ваш спектакль». Консилиум не разрешил. Веры Николаевны на спектакле не было.
На другой день после первого спектакля Вера Николаевна позвонила мне, извинилась, что не была, и еще раз, как перед тем как выпустить нас, своих питомцев, в жизнь, сказала: «Сережа, будьте скромным, честным художником. И любите жизнь, жизнь и искусство. Желаю вам успехов и большого счастья».
Я не знал, что не увижу ее больше. Не увижу дорогого учителя и друга. Сердце у меня защемило. «Вера Николаевна, раз решите нам прийти навестить вас?» «Нет, Сережа,— плача сказала Вера Николаевна.— Я хочу, чтобы в вашей памяти я осталась такой, как вы меня видели в доброе время». Я не знал, что ответить, и молча стоял с трубкой в руках. Больше я ее не видал. Вскоре ее не стало. С ее смертью в могилу ушла целая эпоха. Память о ней, ее светлый образ замечательной артистки нашего времени всегда будут жить в моем сердце.