Новости

«К 120-летию со дня рождения Веры Николаевны Пашенной»

«ЖИВАЯ ПАШЕННАЯ»

ЧАСТЬ 8.

КАК ПРИХОДИТ ВДОХНОВЕНИЕ
(окончание)

...Близкая по содержанию, но, пожалуй, более мощная тема современности возникла и в спектакле «Остров Афродиты».
Перед премьерой все повторилось. И пьеса не очень-то понравилась Пашенной. И еще живы были волнения «Каменного гнезда» — этот спектакль игрался на неутихающих, а словно набиравших все новую силу эмоциях. Главным же препятствием для актрисы вначале оказался некий переизбыток внешней занимательности в предлагаемой пьесе.
Вера Николаевна, однако, располагала временем для раздумья. Болезнь приковала ее к постели, врачи не понимали, что означает это внезапное недомогание, как с ним бороться... Пьеса Парниса лежала на маленьком столике возле постели, у самого изголовья; актриса снова и снова принималась перечитывать отдельные страницы. И вдруг увидела: да, здесь есть что сыграть!
Это «вдруг»... По правде-то говоря, ничего и никогда не бывает по-настоящему «вдруг». Это только так говорится. Находишь только то, что ищешь. А Пашенная всегда искала! До тех пор искала, пока не находила того, что ей было нужно. А если не находила, то придумывала сама.

Увлекшись Ламбрини, Вера Николаевна принялась ее репетировать, хотя еще не расставалась с костылями: болели ноги. Художник Б. Волков совсем уж хотел было приспосабливать и самый образ, и сцену к костылям, хотя бы на время репетиций, и если бы героине Пашенной пришлось выйти перед публикой, оперевшись на клюку, зрители решили бы, что так и надо! Ибо все, даже самое неожиданное, невероятное Пашенная умела делать на сцене необходимым и вполне органичным.
К счастью, хворь отступила перед волей актрисы. Все ее существо, вся психика были так напряжены, так сосредоточены на процессе подготовки спектакля, что это будто и помогло партизанке Ламбрини. Ей нельзя было хворать! Как вообще нельзя хворать людям во время войны. А Ламбрини жила в условиях партизанской войны. Непрекращающейся. Беспощадной...

Мать партизана, патриота-подпольщика Кирьякули, и сама партизанка, Ламбрини борется у Пашенной не только за жизнь своего сына. И даже не только за народ Кипра, но словно за все народы мира. За всех сыновей земли.
Ламбрини Пашенной была так красива и пластична, что напоминала ожившую скульптуру. Когда Е. В. Вучетич увидел Пашенную в «Острове Афродиты», он, пораженный впечатлением, которое производили ее скупые, четкие движения, медлительные, но полные силы и художественно завершенные, он сразу же после спектакля пришел к актрисе, чтобы получить ее согласие позировать ему. И это не удивительно. Ведь Ламбрини — борец. Народная героиня. Делу этой борьбы она принадлежит целиком. Эта борьба — справедливая. Борьба человека с бесчеловечностью. В таком предельном напряжении и проходили все сцены В. Н. Пашенной и Е. Н. Гоголевой, игравших мать-киприотку и мать-англичанку в спектакле, поставленном В. Г. Комиссаржевским.

Далеко не первый раз встречались на сцене эти сильнейшие таланты — Пашенная и Гоголева, показывая почти всегда непримиримое человеческое «противостояние». Но, пожалуй, со времени «Любови Яровой» не было у них на сцене столь острой «схватки». Обе они, каждая по-своему, редкостно выразительны, обе непоколебимо уверены в своей правоте. И если личная правота человека утверждалась Ламбрини — Пашенной, как правота всего борющегося народа, то позиция высокомерной аристократки Глории Паттерсон — это позиция эгоистическая, барственная.
Е. Н. Гоголева играла Глорию истинной представительницей сильнейших правящих кругов Британской империи, угнетавших и подавляющих свободу народов многие века подряд. А Ламбрини Кирьякули — всего лишь простая женщина Кипра. Но она смело встает рядом с сыном на борьбу за свободу своего народа.
В этой борьбе жизнь и столкнула Глорию и Ламбрини. Ни одна из них ни в чем не уступает другой. Они — враги. Они не понимают друг друга, пока дело не коснется самого дорогого для них. Это жизнь сыновей.

Изящная, стройная, выхоленная госпожа, надменная Глория Гоголевой достойная противница Ламбрини не только по упорству и внутренней убежденности, но еще и по незаурядности характера... Гоголева, так же как Пашенная, была далека от плакатности, приблизительности в трактовке образа. Она — госпожа. И в самую ее плоть и кровь прочнейше впиталось представление о правящей касте Британии, о собственной семье в том числе, как об избранной расе господ. Правда, сын Глории — молодой ученый Дэви далек от «идеалов» матери. Зато дочь не сегодня-завтра станет женой офицера, убивающего людей Кипра.
Могучей силой своего таланта Гоголева, однако же, заставляла уважать, порою жалеть свою Глорию. Эта хрупкая женщина, полная достоинства, по-настоящему верит в то, что делает, чем живет: ведь здесь — на Кипре — их семью на каждом шагу подстерегает опасность... За себя-то Глория не боится! Но когда киприоты похитили и спрятали Дэви как заложника, чтобы добиться освобождения сына Ламбрини, партизанского вожака, Глория впадает в бурное отчаяние. Она страдает будто даже острее, неистовее, чем Ламбрини! Кажется, самая ее боль — больнее. Вероятно, потому, что она не привыкла страдать.
Потускневшая, непричесанная, измученная Глория смотрит воспаленными глазами, горящими бессильной враждой, на киприотку Ламбрини. А та, явившись по собственному почину в стан врага, стоит молча, неподвижная в своем вдовьем черном платье, широком и длинном, как хитоны древних греков.

Словно в давние уже времена «Любови Яровой», Гоголева и Пашенная молча стоят друг против друга, словно невидимого барьера. И нельзя было смотреть на них без волнения: ведь обе героини встречаются втайне от других людей, с глазу на глаз, чтобы найти путь спасения сыновей... Нет, это не снимает противоречий Глории и Ламбрини, не уменьшает внутреннего их различия. Наоборот, увеличивает пропасть, разделяющую женщин. Как бы ни любила Глория сына,— а Глория действительно любит Дэви!— она все-таки больше любит свой высокий сан, свое избранное положение.
А та борьба, которую ведет Ламбрини, все выше поднимает, приумножает ее человеческие, нравственные качества.
Величие киприотки... В чем же оно выражалось?.. Поначалу Глория досадливо, с недоумением рассматривает чуждую и непонятную ей посланницу партизан. Быстрые, умные, недобрые глаза Глории скользят по скорбному лицу Ламбрини, кажется, они царапают ее, причиняют боль. Но женщина неподвижна, словно изваяние, только опущенные руки едва заметно шевелят складки темного платья, взгляд смелый и прямой. Вот где таится угроза — во взгляде незнакомки! Леди возмущена. Но киприотка, сохраняя полную невозмутимость, все смотрит и смотрит на англичанку. Видно, готова на смерть и пытки. Готова на все.
— Я хочу сказать тебе...— наконец, негромко произносит Ламбрини, вглядываясь в лицо Глории.— Если моего сына повесят, наши люди убьют твоего сына.
— Убьют?.. Моего Дэви?!. — У Глории — Гоголевой перехватывает дыхание.
— Если вы освободите моего сына, наши люди отпустят твоего сына,— говорит киприотка все так же негромко и размеренно. Она словно диктует. Она ни о чем
не просит Глорию.
— Значит, это ты подстроила западню?— гневно догадывается Глория.
— Мать может сделать для сына все,— отвечает Ламбрини так же весело и внятно. Она просто объясняет Глории свой приход.
Злоба и ярость душат Глорию; она стискивает свои изящные белоснежные ручки, сдерживает желание броситься на молчаливую, печальную женщину. А та стоит по-прежнему недвижимо, только рука шевелит складки черного платья.

Как я уже упомянула, Е. В. Вучетич, увидев «Остров Афродиты», решил, что будет лепить Пашенную, да и сама она говорила, что если бы не болезнь и усталость, то согласилась бы позировать, ведь Ламбрини — это образ борющегося Кипра, и Вучетича вдохновляла мысль о работе с Пашенной. Так же был вдохновлен талантливый композитор Кара-Караев, создавший для спектакля «Остров Афродиты» музыку, полную гнева и скорби. Познакомившись во время работы над «Островом Афродиты» с Верой Николаевной, Кара Абульфазович Караев, сам человек огромной одаренности, был изумлен дружелюбием и приветливостью актрисы. Он радостно говорил мне, а мы были дружны с ним, что рядом с Пашенной чувствует себя словно возле Матери всех детей Земли!.. Это был благородный отклик художника. Да, так начинали чувствовать себя все люди, которым выпало счастье видеть и знать Пашенную не только на сцене. Автору этих строк, как принято выражаться, такое счастье выпало на долю.

В последние годы жизни Веры Николаевны наши встречи с Пашенной были особенно частыми. Я приходила к ней домой, в огромную комнату, где актриса работала и отдыхала, думала над ролями. Она приветливо поднималась навстречу с маленького павловского диванчика, неизменно извиняясь за свой «домашний, неприбранный вид». Но именно вот такая, «домашняя», Вера Николаевна была всего милее и красивее. Вовсе не «неприбранная», как она не без скрытого женского кокетства говорила, а просто не выходившая еще из дома и легко одетая в какую-нибудь широкую просторную кофточку, свежая, словно только что умылась ключевой водой, приветливо улыбавшаяся молодыми, блестящими глазами.
Старый беспородный пес Мурзик, любимец Пашенной, вылезал для порядка откуда-то из-под дивана, кряхтя и охая, уютно устраивался у нас в ногах; недолго повертевшись, закрывал нос кончиком лохматого хвоста, зажмуривался и начинал сладко похрапывать.
В большой ее комнате даже днем было полутемно. Низкие и неширокие окна пропускали немного света. Да еще и высоченные тополи, росшие во дворе, загораживали солнце, особенно летом, когда распускалась листва. Но Вера Николаевна любила этот старый дом, любила вообще всю свою громадную квартиру с необыкновенными сводчатыми потолками, как в монастыре, или как в пьесах Островского, словно вдруг вернувшуюся из какой-то другой, давно ушедшей, замоскворецкой жизни. Здесь все было тяжелое, старинное, но прочное — и обстановка, и самые стены, и двери, и полы, и потолки. Только сама хозяйка была современной — и по духу, и по настроению, и по восприятию жизни. А главное — по своей отдаче. Она всегда была полна энергии, кипела замыслами. Всегда спешила «уцепиться», как она говорила, за что-то новое, интересное. Радовалась людям, друзьям, приходившим к ней в дом.
Но больше всего радовалась, отправляясь из дома в театр.

Молодежь, составлявшая основное население этой огромной квартиры — внуки Пашенной и их юные жены,— по правде говоря, не очень-то восхищались старомодностью обиталища. Конечно, очень уставала от хлопот, которых требовала огромная старая квартира, Ирина Витольдовна, дочь Пашенной. Однако все и всегда на улице Огарева оставалось таким, как было. Казалось вовеки нерушимым. Никому в голову не приходило подумать о новой квартире, покуситься на весь этот давно сложившийся, прочно устоявшийся, по-своему налаженный быт, пока жива была Вера Николаевна. Самая квартира, казалось, составляла нечто от нее неотделимое, как бы органически с нею связанное.
Вера Николаевна любила похозяйничать, если бывала не очень утомлена. Например, очень любила варить варенье... В редкие свободные часы перебирала иногда заветные фотографии и письма. Кстати, перед смертью она все это уничтожила. Сожгла. Такова была ее воля. И, думается, это делает еще дороже для нас то немногое, что удалось сохранить и запомнить о Пашенной.

В редкие, особенно любимые минуты Вера Николаевна усаживалась за пианино. Опережая нынешнюю моду, зажигала настоящие, свои любимые, «живые», как она говорила, то есть не электрические, свечи и под музыку тихо декламировала опять же для себя,— читала Пушкина, Лермонтова, Некрасова... А летом любила варить варенье. И варил его сама, не подпуская к этому занятию никаких помощников. И всегда бывала очень довольна, если варенье хорошо удавалось, просила подать его к чаю.
Когда хозяйничала, а главное, варила варенье, то обдумывала привычки, повадки, облик многих своих героинь: ведь так или иначе их жизнь тоже была связана с извечными женскими заботами, хозяйством, бытом... Такова, например, была Евгения Мироновна. Да и Васса — ведь она не только управляет огромным пароходством, по и весь свой дом строго держит в руках, зорко следит за каждой мелочью. Любовь Яровая сама вышивала полотенца своему Михаилу... Старая Хозяйка Нискавуори — человек чрезвычайно домовитый, несмотря на свою слабость и дряхлость, она очень хозяйственна. А Кабаниха! Попробуй-ка что у нее сделать не так! Весь дом она по струнке ведет!..
Очень различную, но всегда ощутимую «домашность», домовитость многих своих героинь Вера Николаевна несла на сцену еще и из собственного дома. Она всегда о нем заботилась: бесконечно улаживала и устраивала всевозможные семейные дела, а также дела многих своих учеников или людей, приезжавших к ней за советом и помощью, порою вовсе незнакомых.
Пашенная вообще была другом людей. И близких, и дальних. Это тоже было неотделимо от внутреннего облика Пашенной, просто Пашеной-человека. И Пашенной — великой актрисы... И Пашенной-коммунистки.

Пашенная и в театре, и в жизни была равно земной. И темпераментной. Она «просто» вобрала театр целиком в свою жизнь. Заполнила себя театром. Величие и правду всех своих героину она находила именно в жизни, в ее больших и сложных задачах либо же совсем в малых будто трудах и хлопотах. И эта наполненность жизнью не только ее не обкрадывала, но, наоборот, словно еще больше расширяла и умножала ее творческие возможности. На сцене Пашенная всегда боролась за «человеческого человека», приходилось ли ей утверждать доброе или отрицать дурное. Вот почему становился таким светлым и глубоко человечным финал «Острова Афродиты», где Ламбрини — Пашенная, безутешно горюющая о смерти сына,— англичане все-таки его казнили,— вдруг решает сохранить жизнь Дэви. Такие люди, как Дэви, нужны народу, он — талантливый ученый. И Ламбрини, в своем неистовом горе жаждавшая только мести, неожиданно утихает. Человеческое благородство любящих, высокое чувство горничной Вики, которую любит Дэви, словно оказались утешением для страдающей матери.
Медленно поднимает Ламбрини — Пашенная руки к пылающим своим главам. Молча стоит — большая, недвижная... И вот уже посветлели глаза, налились слезами. Поднятые руки бессильно опускаются, как черные крылья. «Уведи их, Анастасис,— стонет Ламбрини.— Я хочу остаться одна. Вечером ты их проводишь. Я дарю ему жизнь. Пусть он посвятит ее добрым делам...»
Потом негромко, мягко говорит Вике, словно дочери: «Идите. Вы свободны».

(продолжение следует)