Новости

«К 120-летию со дня рождения Веры Николаевны Пашенной»

«ЖИВАЯ ПАШЕННАЯ»

СКАЗАНИЕ О ВАССЕ ЖЕЛЕЗНОВОЙ

А теперь откроем на любой странице горьковскую «Вассу Железнову», прочитаем наугад любую фразу, любую реплику главной героини, и тут же вдруг где-то глубоко в душе зазвучит неповторимый, густой, напевный голос Пашенной, не спеша произносящей чеканные, афористичные слова,— будто спокойные, но какие же горькие, безрадостные... Это произойдет, если довелось хоть однажды слушать Пашенную на сцене, экране, либо по радио. У людей существует не только зрительная, но еще и слуховая память. Безошибочно воссоздаст она эти удивительные интонации. Создав свою Вассу, Пашенная поднялась на такие высоты мастерства, где начинает казаться, будто театра нет вообще. Есть жизнь.
Когда такое совершенство достигнуто,— мастерство словно уже не поддается анализу. Отточенная техника вовсе перестает быть заметна невооруженному глазу. Кажется, что артист просто «живет» на сцене, вовсе ничего не «играя»: все у него «само получается». И такое отсутствие «нарочитости» — не досужая выдумка и не общие слова. Ощущение полной правды жизни приходит в процессе подлинного творчества лишь к большому, настоящему художнику: он полностью «переключается» на переживания своего героя... Всем известны слова Флобера: «Госпожа Бовари — это я». Закончив сцену смерти героини, писатель почувствовал, что умирает. Так умирала на сцене Пашенная, когда стала Вассой Железновой, взвалив на себя и ее силу, и ее слабость, да всю Вассу — эту громадину — целиком. Со всеми ее противоречиями, всеми сложностями, неразрешимыми даже для этой могучей личности... Недаром же Вера Николаевна принимала на сцене сердечное лекарство: оно требовалось ей вовсе не символически, а всерьез. Актриса старалась поудобнее уложить подушки на диване, где настигает Вассу смерть... В финале Пашенная чувствовала, что у нее ноги подкашиваются от слабости... Короче говоря, это было такое изображение болезни, когда оно почти уже превращалось в самую болезнь на то время, пока Пашенная оставалась Вассой.
С необыкновенной полнотой актриса вобрала в себя сложнейшую жизненную и психологическую сущность образа. Все те густые краски, которыми Горький — великий реалист — писал свою Вассу, пришлись впору Пашенной.
Но вот вопрос: добра или зла Васса? Кто она — жертва или палач?.. Обвиняет или защищает ее Горький?
Однозначного ответа на эти вопросы у Веры Николаевны не было, да и быть не могло! Всего много в Вассе. Есть в ней и добро, и зло. Все есть. Но это не условная, «метерлинковская» потусторонняя смесь, не психопатическое, надуманное, а правдивое жизненное явление — социальное и историческое. Человек, могучий в своей убедительности.

В обеих своих книгах — «Искусство актрисы» и «Ступени творчества» — Вера Николаевна упоминает, что, продумывая историю Вассы чуть не со дня ее рождения, она мысленно видела ее девочкой — милой и приятной, с тугими косами, с горящими глазами; ей свойственно стремление к любви, к созиданию, к счастью.
Что же это за девочка? Откуда все-таки взялась?

Я конечно же, спросила об этом Веру Николаевну.
Близкая родственница крупных московских купцов Чичкиных, торговавших молочными продуктами, эта девочка запомнилась Пашенной на всю жизнь умом, приветливостью, внутренней живостью, мыслью, светившейся в темных глазах. Девочка была настолько непосредственна, что весь облик ее как-то и не вязался даже с представлением о больших «капиталах», которые должны были достаться ей по наследству. Она вела себя доверчиво и простодушно, держалась общительно, ей явно не хватало хорошей подружки. Но мать Пашенной, знавшая нужду, не любила «неравных» знакомств и всячески их избегала. На сей раз Евгения Николаевна вдруг позволила дочери поехать в купеческий дом к ее новой знакомой Симочке.

С изумлением Вера Пашенная осматривала богатые комнаты в большом особняке, где было много красивых и дорогих вещей, но почему-то хотелось говорить шепотом и ходить на цыпочках. Невольно Вера Пашенная вздрагивала, когда хозяйка звонила в громкий переливчатый звонок, чтобы для услуг явилась горничная. Каким-то напряженным, резким был этот звонок в тягостной, невеселой тишине купеческого дома. Он надолго запомнился чуткой Пашенной, и, превратившись в купчиху Железнову, актриса решила устроить себе точно такой же звонок в комнате Вассы на сцене Малого театра.

Пашенная сказала мне, что не случайно вспомнила о девочке с тугими косами: казалось, ничто не обрекало ее, веселую, славную, добрую, на те жестокие мучения души и сердца, которые, однако же, станут впоследствии уделом купчихи. Богачки. Миллионщицы.
Пашенная ведь уже тогда, в то давнее время переполнилась не завистью к богачке, но сочувствием. Теперь оно обернулось зрелым и глубоким пониманием социальной сути образа.

Добрая, веселая от природы, Васса создана быть матерью, другом, женой, «человеческой женщиной», как и называет Вассу дочь Людмила... Но ведь давно уже нет ничего, что звенело в той прелестной давней девочке с тугими косами. Есть измученный взрослый человек, проживший нечеловечески тяжелую, нехорошую, неправедную жизнь.
Богатство не принесло Вассе радости. Оно убило ее. Если б сумела Васса отказаться от богатства, жизнь ее наверняка сложилась бы по-иному, а сама она принесла бы много пользы людям. Но Васса принимает свою жизнь как предназначенную судьбу. Как долг. Так росла ее мать, так росли ее подруги, покоряясь семье, ее велениям, какими бы они ни были. Семья в свою очередь покорялась укладу жизни, созданному ради сохранения капитала, чтобы расширять и умножать его.

Впрочем, сама-то Васса вроде бы и хотела создавать семью не ради капитала, а ради самой семьи — по законам человечности. Но вырваться из ловушки, которая была уготована жизнью, Васса не смогла: капитан Железнов, по всей вероятности, женился на наследнице огромных храповских денег по расчету. И заставил Вассу управлять, вести дела. Вернее, она сама с ее умным, хозяйским отношением к жизни не могла допустить, чтобы все накопленное, добытое родителями пошло прахом в руках мужа — пьяницы и распутника. С годами все более уверенно начинает Васса заниматься пароходством и, наконец, становится настоящей хозяйкой дела — властной и твердой.

Спор о сущности образа Вассы — как сущности почти всякого великого явления искусства — не закончился после того, как Пашенная вывела на сцену свою героиню, сыграв ее во всю мощь гениального горьковского замысла. Напротив, критики продолжали сражаться друг с другом, заново решая, можно ли сказать о Вассе, как об Егоре Булычеве, что и она тоже «не на той улице родилась»; остается ли Васса к концу жизни защитником капитализма или стала уже противником его... Однако образ Егора Булычева при всей своей огромной человеческой сложности, по-моему, все же более «открыт» для суждений, чем сложнейший образ Вассы. Ведь Булычев, хоть «ноги завязли» у него в проклятой трясине, предал анафеме капитализм. Васса же, ничуть не менее умная, чем Егор, все-таки еще запряжена, взнуздана капиталом. На глазах ее— шоры. И она везет на себе этот страшный груз. Везет, задыхаясь и теряя силы, но считает свою прямую и единственную жизненную обязанность в том, чтобы тащить капитал. Тащить все выше, все дальше. И вот она — человек долга — тащит в гору этот свой воз, уже полураздавленная, надорванная непосильной его тяжестью.
Мужество отчаяния — вот скрытый смысл образа.
Мужество Вассы можно было видеть, оно проявлялось наглядно, зримо. Отчаяние же составляло скрытую сторону жизни Вассы, второй план роли. Ничуть не менее важный план, чем первый.

Пашенная создавала такой характер, который при всем отчаянии человека не допускает и мысли, что конец близок. Васса не то что «бодрится», она напрягает силы до предела. И старается верить, что справится. Разве только самые краткие прозрения подсказывают ей истину. Но это не может помочь Вассе — Пашенной, а лишь усугубляет трагизм происходящего. Таким широчайшим, объемным, новаторским было решение горьковского образа. Оно усилило, обогатило, расширило границы толкования горьковской драматургии даже после того, как мы уже встретились на сцене с Егором Булычевым... И вновь это была не случайная, а закономерная удача, точнее — победа актрисы, посвятившей себя эпохе революции, отображению самых существенных сторон жизни страны и народа.

Оглядываясь на прошлое, Пашенная со свойственным ей мастерством воплощения образа, его диалектики, искала в Вассе именно такие черты, которые говорили бы о нынешнем стремлении капитализма уцелеть, отстоять себя... Живучесть капитализма как раз ведь и заключается в его умении держать в своих руках тех, кто вовсе не понимает, подобно Вассе, главной сущности процесса, происходящего нынче в жизни многих стран.
Образ Вассы строился по принципу: «Когда играешь злого, ищи, где он добрый». Здесь уроки Станиславского — уже в который раз! — помогали актрисе, давая огромный творческий эффект. Да, ее Васса вообще не была злой. Если объективно она приносит людям зло, то субъективно, по-человечески, Васса просто живет, как ей положено. И делает то, что делать должна. Васса ведь при этом отнюдь не испытывает радости, умножая капитал. И вовсе не случайно она говорит Рашели, своей снохе: «Вот что выходит: и взять можно и положить есть куда, да не хочется брать».

Впрочем, Рашель сейчас же мудро замечает:
— Это вы не от себя говорите.
Васса удивлена:
— Как это — не от себя?
Рашель поясняет:
— Может быть, иногда вы чувствуете усталость от хозяйства, но чувствовать бессмысленность, жестокость его вы не можете, нет. Я вас знаю. Вы все-таки рабыня,
умная, сильная, а рабыня.
Такова жестокая правда.
Из Егора Булычева капитал в конечном счете не сумел сделать своего раба! В финале видно, как тоскует Егор о своем детстве, о юности, когда отец его по Волге «плоты гонял».

После Булычева Щукина и многих великолепных Булычевых советской сцены, после Булычева Б. Н. Ливанова мы знаем о силе человеческой души, восставшей против рабского состояния. Пусть это восстание ограничено, пусть пришло слишком поздно. Но все-таки оно пришло. Состоялось.
Умная же, горячая и стремительная Васса обречена до самой смерти оставаться нерассуждающей рабыней капитала. Когда она говорит Рашели: «...не хочется брать»,— . то говорит вполне искренне. Причем Пашенная вкладывает сюда глубокий трагический смысл. Васса действительно предпочла бы не брать и не копить, не считать барыши, а жить по-иному, но вот — как, она сама не знает. Да, видно, и не судьба. И значит, «судьба велит» Вассе брать, даже если и не хочется. И Васса — Пашенная принимает эту судьбу. Хотя покорность — не в ее натуре. Следовательно, реплика Рашели обнажает самую природу вещей: «...не от себя говорите». Васса, хочешь не хочешь, брать обязана, не задумываясь, хорошо это или плохо. Хотя неожиданное признание: «...не хочется брать» прорывалось с огромной тоской из самых глубин натуры, где эта рабыня еще сохраняла в себе нечто от «человеческой женщины», какою могла быть Васса, родись она и живи «на другой улице»!

Невысказанное впрямую Вассой проклятье капитализму, вполне отчетливо, мощно донесенное Пашенной до зрителя, звучит как набатный колокол беды. Капитализм — имя этой беды. И это ее голос слышится все время в доме Железновых, где задыхается человек, схваченный, опутанный, покоренный капитализмом.
Отчетливо видя в Вассе своего политического противника, Рашель жестоко говорит свекрови, что Васса «не может» чувствовать бессмысленности окружающего. По отношению к Вассе в изображении Пашенной — это не совсем верно, скорей, просто неверно. Конечно, Васса не понимает «бессмысленности» окружающего ее мира. Но если не понимать разумом, то ощущать, чувствовать сердцем, душой жестокую эту бессмыслицу дано Вассе и больней и острее, чем даже Рашели. Ведь Рашель счастлива в своем призвании борца.

Одно за другим страшные, темные дела совершает на наших глазах героиня. Но делает она все это неравнодушно. Пожалуй, неравнодушие — основная черта характера этой удивительной рабыни. Именно в неравнодушии и кроется покоряющая сила человеческого обаяния, ощутимо излучаемого Вассой — Пашенной. И ведь обаяние это не испрашивает никакого снисхождения к Вассе, не дает ей никаких скидок, не оправдывает ее проступки против морали. Но каждый ее проступок объясняет исчерпывающе... Причем Пашенная неопровержимо доказывала наличие своеобразной «морали» у своей героини, где и долг «человеческой женщины» и долг нерассуждающей рабыни капитала срослись, спаялись столь неразрывно, что одно от другого без крови, без смерти уже не оторвешь.

Вспомним: давая порошок Железнову, убивая мужа, Васса решается на это уж, конечно, не ради себя и отнюдь не в первую голову ради дочерей. Уговаривая мужа выпить яд добровольно, Васса — Пашенная властно, настойчиво напоминает ему о главном. О наследнике:
— У тебя внук есть, скоро ему пять лет минет.
Слова эти у Пашенной звучат приговором Сергею Петровичу, хотя ей невыносимо тяжело. И всего тяжелее, что Железное даже теперь не понимает своего долга перед жизнью, перед внуком, перед капиталом.
Вот ведь ради кого Васса стала добровольной рабыней: пятилетний внук Коля, сын политической эмигрантки Рашели Топаз и умирающего от туберкулеза Федора Железнова,— наследник единственный, некому больше передать первейшее волжское пароходство, миллионное дело Железновых— Храповых. Разумеется, Вассе и в голову не приходит, что, намереваясь сделать Колю миллионщиком, она обрекает его на те же страдания, которые стали ее собственным уделом. Поэтому, мучаясь и страдая, она все-таки не считает себя преступницей, ибо делает то, что, по ее разумению, делать ей положено... Конечно, тяжесть свершенного остается, тут уж никуда не денешься. Но сознание выполняемого долга позволяет человеку гордому и волевому нести свою тяжесть не согнувшись.

Вот так Васса Пашенной распоряжается судьбами окружающих. Распоряжается и жизнью их и смертью не по капризу или прихоти самовластия, как Настасья Минкина. Там было «барство дикое», феодальное, отброшенное историей в небытие... Здесь же капитализм, его величество, еще полон сил. Как видим, у него есть и своя мораль, пусть она искривлена и неправедна, все равно она остается тем нравственным установлением, которое позволяет Вассе сохранять необходимое ей чувство чести, чувствовать себя «богатырем» и даже гордиться собою. И она гордится. Вернее, совершает с достоинством даже те страшные дела, которые ей совершать приходится.

Гордость, а не гордыню играла Вера Николаевна. И разве одна только Рашель способна поколебать уверенность Вассы в себе. Уверенность, сохраняемую несмотря на многие непоправимые, чудовищные ее поступки. Ведь кто, кроме Вассы, заслонит дочерей, а главное, малого внука Колю от беды! Кто оборонит дело от разорения! Все, что ни доведись, падает в этом доме на плечи Вассы. Больше некому. И убийство мужа — лишь еще одна обязанность среди тех бесчисленных обязанностей, с которыми купчиха Железнова управляется, как считает нужным, как может. По-своему здорово управляется. Ведь она полуграмотна, эта женщина. Книг она совсем не читает, газет и подавно, искусства вовсе не знает. Сам собою питается этот мозг, эта душа, такие могучие, но не получившие в ответ ничего. Такова роль, где нет ни одного пробела, не заполненного Пашенной изнутри. Нет ни одного жеста, ни одного движения, которые не выражали бы самую суть души этой женщины, умной, незаурядной, удивительно одинокой. Рабыни, как говорит Рашель.

И вот еще что интересно: Васса все-таки знает, что значит: рабыня. Как же это больно ее ранит. Вассе при ее-то гордости и самовластии рабыня представляется чем-то низким, оскорбительным. Столь же решительно отвергает Васса Пашенной соображения Рашели о капитализме как «безнадежно больном классе».
А ведь Рашель, приехавшая в Россию нелегально и так же нелегально явившаяся к Вассе за ребенком, гневно высказывает свекрови еще и ту главную, жестокую правду, которая ранит без того израненную душу Вассы: «Противен мне хлеб ваш!» Теперь судьба Рашели непоправима: оскорбленная Васса приказывает своей приближенной Анне Оношенковой, человеку темной и недоброй души, донести на революционерку Рашель в жандармское управление.

Правда, решение это принято Вассой окончательно лишь после разрыва с Рашелью. До этого Васса Борисовна искренне, от души предлагала Рашели жить вместе:
— Живи с нами!.. Довольно тебе болтаться... Странничать, прятаться! Живи с нами. Сына будешь воспитывать. Вот девчонки мои. Они тебя любят. Ты сына любишь.
Чудесно говорила это Вера Николаевна! Не лгала, не хитрила ее Васса. Приветом и лаской сияли умные, ясные глаза. Тут бы и разрешились сразу все сложности семьи Железновых. Васса ведь искренне хочет обрести душевный покой. И если сноха, даст бог, согласилась бы жить вместе,— все окажутся в выигрыше! Внучок Коля получит воспитательницу умную, любящую и заботливую, девочки найдут в Рашели друга и наставника, сама Васса — полезного рядом с собой, надежного и честного человека...

И хотя Васса и Рашель уже успели повздорить, крупно поговорить между собой, Васса все равно хочет — и ждет — согласия Рашели. Но Рашель не оставит Колю ни в этом доме, ни в этой жизни, ни в этом деле, для которого готовит его Васса. Иначе быть не может! Васса Пашенной и об этом догадывалась.
Значит, что же, ее предложение — жить вместе с Рашелью — было неискренним?..
Однажды я решила прямо спросить об этом Веру Николаевну. И она начисто отвергла мысль о притворстве Вассы.
— Конечно,— сказала она,— Васса не всегда говорит то, что думает: ведь ей как-никак приходится жить по волчьему закону — «не обманешь, не продашь». Она и к Рашели относится так же противоречиво, как противоречива Васса вообще во всем. Но в ней есть стержень — ее человеческая сила, и поэтому она не может не восхищаться Рашелью. Ей нравится ум Рашели, ее красота, смелость. Васса впрямь жалеет, что у нее нет такой дочери, как Рашель,— без ее взглядов, разумеется. Вот тогда было бы кому отдать все дело. Это Васса говорит по правде, всерьез уговаривает Рашель остаться жить у них, хотя ни минуты не думает, что Рашель согласится. Просто на всякий случай пробует уговорить, обольстить сноху. Недружелюбие и восхищение, уважение и неприязнь борются в душе Вассы с тех самых пор, как Рашель «увела» Федора, сына Вассы, в свой круг, в революцию. Но Федор безнадежно болен, а значит, не нужен делу. Васса не то что смирилась с уходом Федора, но притерпелась. «Я даже благодарна тебе за Федора»,— говорит она Рашели. И, наверное, это правда! А теперь, когда Федор вот-вот умрет,— кто же может лучше воспитать Колю, чем родная мать, если только согласится жить с Железновыми. Да Васса сделает ее первым человеком в доме!..

Актриса находила здесь у Горького великолепный символ. Как не хотеть капитализму взять на услужение лучшие силы революции! Но когда Васса делает Рашели предложение, она вновь обнаруживает свою политическую наивность. Ибо Рашель — зрелый и сильный работник грядущей революции,— не пойдет пособлять делу Вассы даже ради маленького сына. Ее ждет другое. Самый приезд Рашели в Россию означает подготовку той бури, которая вот-вот разразится в стране. Она решительно отвергает предложение свекрови, говоря, что «есть нечто неизмеримо более высокое, чем наши личные связи, привязанности».
Тут Рашель и становится Вассе злейшим врагом. Васса немедленно обрекает Рашель на тюрьму, а быть может, даже на смерть. Только неожиданная гибель самой Вассы спасает Рашель от ожидающей ее участи. Смерть как бы карает Вассу за все ее преступления, становясь логической развязкой конфликта в горьковской пьесе. Конфликта поразительного и по его социальному смыслу.

Схватка Вассы Пашенной с Рашелью за Колю, за будущее являлась основным сюжетным, смысловым, идейным средоточием пьесы и спектакля. Ведь, кажется, Васса все сделала, что приказывал ей «долг»: отстояла семью от позора, дело — от крушения. Ни в чем не просчиталась: все получилось без сучка, без задоринки, толково и умно. Она вообще умная... Все это так. Да вот только сама Васса — Пашенная недаром говорит с горечью:
— Умные-то несчастней дураков!
А когда умная Наталья говорит матери: «Все... переделать надо — браки, всю жизнь, все!»,— Васса колко предлагает дочери:
— Вот и займись, переделай!
Душевное утешение, получаемое будто бы Вассой от ее младшей, блаженненькой Людмилы,— миф, и Пашенная начисто отвергала эту мысль. Да и впрямь, откуда может взяться у деятельной, волевой героини благостное чувство умиления при виде полубольной, вовсе неприспособленной к жизни девушки. Людмилины ласковые реплики приятны Вассе, потому что ей, как всякому вообще человеку, приятно доброе слово. Но при всем том Людка остается несмышленышем, и ласковые слова дочери вызывают у Вассы лишь снисходительную усмешку...

— Вот каково живется Вассе: спокойствия нет, не то что радости! Хоть волком вой — так говорила Вера Николаевна.
Смерть, предательство, падение души, растление юности... Непримирим к человеку капитал, его величество не пощадил и Вассу. Поэтому-то не смерть Вассы, быть может, является истинной кульминацией спектакля, а предательство Рашели Вассой. Оно логично ведет за собою смерть Вассы, как единственно возможное при капитализме для человека разрешение его противоречий. Такое разрешение, которое заставляет нас думать о судьбе не одной только Вассы, но о судьбе самого капитализма, когда Васса, выполняя основную задачу капитализма, предавала революцию и шла к своему окончательному нравственному крушению.

Надо ли доказывать, что лучшее создание Пашенной — Васса Железнова — принадлежит к числу шедевров мирового искусства сцены. При этом русская до мозга костей Васса Пашенной оказывалась настолько же интернациональной, насколько выразительными и яркими были национальные черты образа.
Именно выносливостью больше всего поражала Васса, заставляя думать о безграничном ее мужестве. И об ее безысходной судьбе.
В дни, когда советский театр отмечал присуждение Ленинской премии народной артистке СССР В. Н. Пашенной, спектакль Малого театра «Васса Железнова», записанный на пленку, шел по радио. Люди слушали неповторимый голос Пашенной, передающий гнев, радость, отчаяние, презрение, усталость... Множество чувств... Идут последние минуты, звучат последние слова. Опять все о наследнике, все о деле. А натруженное, надорванное сердце героини стучит все сильней, болит все мучительней.
Васса борется даже с собой, как боролась всю жизнь. Но это уже последняя ее борьба. Конечная.

Хорошо, что живым свидетельством всей этой громадной актерской работы остался фильм «Васса Железнова». Целиком сохранились в нем идейная и творческая концепция горьковской пьесы, найденная Пашенной в спектакле Малого. Сохранилось его поразительное эпическое неспешное звучание. Та манера, которая делала работу театра особым, неповторимым сказанием.
На съемках фильма Вера Николаевна ничего не стала менять в образе Вассы. Но вдобавок к тому огромному, что сделала актриса, режиссер картины Л. Луков придал еще чудесные, порою прямо-таки символически звучащие картины Волги, России... И снова удивительно гармонично «вписался» в эти раздольные русские картины весь незаурядный спокойный будто облик Вассы — Пашенной. На крупных планах особенно выигрывало ее лицо, сохранявшее черты былой красоты, умное и властное.

Совсем немногими внешними «приспособлениями» воспользовалась актриса для образа Вассы в кино. По сути дела, грима не было вовсе. Не было и парика. Были только тени, положенные на лицо. Выразительная, трагическая мимика, взгляд больших умных глаз без слов говорили о мучительной жизни Вассы.
Фильм, пожалуй, даже больше, чем спектакль,— как это и свойственно экрану,— позволил зрителям заметить, что Васса была создана актрисой изнутри: за счет глубинного постижения человеческой сути образа.
На этих глубинах Пашенная всегда искала человека. Особенно же в последних своих ролях.