Новости

«К 120-летию со дня рождения Веры Николаевны Пашенной»

«ЖИВАЯ ПАШЕННАЯ»

ЧАСТЬ 5.

СТРАСТИ СОВРЕМЕННОЙ ДУШИ
(окончание)

Как же чутко воспринимался он зрителями! В зале царила атмосфера, непередаваемая по силе душевного напряжения... Словно в давние дни революции и гражданской войны здесь почти вовсе не видно было нарядных платьев, причесок и украшений. Спектакль смотрели люди в военной форме, ехавшие либо с фронта, либо на фронт. Спутницы воинов, их матери и жены, были сдержанны, невеселы, спектакль говорил с ними о них самих; артисты чувствовали это необычайно остро. Разговор шел с родными. И — о родных. И понятно, что у Пашенной — в ее облике, поведении, — не было бы ни малейших признаков того «железного» звучания, которое пытались отыскивать постановщики спектакля в теме Талановых. Актриса, конечно, утверждала Таланову как личность сильную и незаурядную, способную на подвиг. Да, конечно, душа ее наглухо закрыта для врагов, но полна нежности и доброты к людям, которым она верит, которых любит.
Главное, что хотела, чего добивалась Пашенная,— это утвердить в Талановой женщину вроде обычную. Ведь их так много было вокруг — женщин, живших в ожидании близкой беды и смерти, приготовившихся к беде, но верящих неотступно, что личная ее катастрофа не сможет гибельно отразиться на судьбе Советской Родины, судьбе народа. Поэтому их не сломить, таких женщин: их вера позволяет им сохранять мужество даже среди неисчислимых бед, горя и сумятицы вражеского нашествия.
— Куда бежать?— говорили они спокойно.— И зачем? От своей судьбы не убежишь...
Короче говоря, играя пьесу открыто политическую, открыто тенденциозную, Пашенная старалась идти от обратного и настойчиво отыскивала в своей Талановой мягкость, ровность и доброту.
Но спектакль рождался трудно. По режиссерскому замыслу Таланова вовсе не так уж значительна. И. Я. Судаков хотел видеть героиню до поры до времени вовсе
беззащитным человеком, пусть даже она не лишена «железной», все-таки железной силы сопротивления. А Пашенная полюбила Таланову как совсем другого человека, отважного и решительного, полного огня. Различно трактовали Пашенная и Судаков также и пути развития образа, приметы дальнейшего внутреннего роста героини.
Спор носил характер принципиальный. Ибо затрагивал основы творчества, впрямую связанные с самочувствием актера в роли. Они важны были и для общего результата всей в целом работы театра над спектаклем.
Разумеется, Судаков и Пашенная шли на компромиссы для пользы дела. После долгих, порою тяжких споров оба уступали. Но вспомним американскую поездку Веры Николаевны: ее «уступки» никогда не становились плодотворными. И хорошо, что актриса так полюбила Таланову, так увлеклась ею, что в главных чертах отстояла свою трактовку образа! Позднее, после возобновления спектакля в 1947 году К. А. Зубовым, Пашенная играла Таланову еще более раскованно, испытывая еще больший подъем. Да и многие сцены обрисовались рельефней, стали значительнее и глубже. В сцене с Фаюниным, немецким бургомистром,— роль эту блистательно играл С. Б. Межинский — актриса отнюдь не была «старушкой», но вполне убедительно начинала выглядеть «железной» в глазах предателя... А ведь Таланова несчастна, встревожена: она все еще ничего не знает о судьбе сына. Да — ее Федор был отчужден от общества законом; но разве можно сейчас не быть вместе со своим домом, своим народом?! И что ждет Федора. Где он?!. Мать жалеет сына, волнуется о нем, но ее беспокойство меньше всего связано с недоверием и подозрительностью: она верит Федору. Лишь по¬нятная материнская печаль, забота, тревога одолевают Анну Николаевну, даже сердце болит.
Играла актриса молча. Это был один из тех знаменитых внутренних монологов Пашенной, которые, как музыку, всякий слушал собственным сердцем, на свой лад. Говорящее молчание... Оно нарушалось лишь временами, когда Таланова, не выходя из круга мыслей и забот о сыне, коротко и мимолетно отвечала няньке Демидьевне — Массалитиновой, которая упорно старалась обратить внимание Анны Николаевны на то, что «уезжают люди-то», бегут от немцев, что-то надо решать им тоже?!. Но Таланова все так же спокойна:
— И пускай едут.
Иронически-безмятежная, равнодушная будто интонация, которую Пашенная вкладывала в эту фразу, ясно выражала мысль: всем-то ведь нельзя уехать! Да всем ехать и не надо. К тому же — Федор... Опять и опять — Федор! А если вдруг Федор будет воевать с немцами, так ведь непременно придет он проститься с матерью! Не может не прийти!.. Разве же можно ей уехать отсюда?! И куда ехать?! А главное, зачем ехать?.. Эти мысли и няньку должны убедить, успокоить, передать ей уверенность Анны Николаевны... Правда, Таланова знает свою Демидьевну с ее практическим здравым смыслом, к тому же старуха-то совсем не труслива. Но ведь уже прибегала ее внучка девочка Аниска со страшной вестью: немцы в сорока верстах! А мать, погруженная в свои думы, даже радостно, словно Демидьевна сказала ей что-то утешительное, вспоминает о деревушке, откуда примчалась Аниска:
— Ломтево! Там Иван Тихонович работу начинал, Федя родился, на каникулы туда приезжал.
И вдруг актриса завершает свою речь в совершенно иной тональности:
— Как все обернулось...
Полная тягостного изумления, эта последняя фраза опять-таки не к немцам относилась у Талановой — Пашенной. Гораздо больше — к сыну Феде. Мать долго смотрит на его портрет, и с болью, глухо повторяет:
— Как все обернулось!..
Одно только слово: «обернулось». Многое вмещало оно у Пашенной! И видно было, что думает она вовсе не об опасности, нависшей над домом. А это уж вконец расстраивало Демидьевну.
— Пиши, пиши,— ехидно усмехаясь, говорила она, с сердцем отмахивалась от Талановой.— Обливай его материнскими слезами. Может, хоть открыточку пришлет!
Анна Николаевна, видимо, понимая правоту старухи, с подавленным вздохом обещала:
— Последнее!.. Если и на это не откликнется, бог с ним.
А сама знает, что будет, все равно будет искать, звать сына... Уже здесь, в пьесе возникает одна из существенных загадок: Федор. Мы его еще не видели, не знаем, но ведь молчит Федор-то, не пишет матери! И вновь мать — Пашенная снимает все подозрения! Снимает своим чувством уважения и любви. Верой в то, что сын не может быть дурным человеком, а если уж не откликается на письма матери,— значит, не может: да разве время считаться обидами! Разве время мерить вины — вольные и невольные!..
Когда Федор, исхудавший, замкнувшийся, нежданно-негаданно появляется в доме родителей, почти одновременно с немцами, Таланова готова ласкать и лелеять его, словно малого ребенка, не допуская мысли, что сын ее способен совершить зло или предательство...
Перемучившаяся, переволновавшаяся мать сначала снисходительно выговаривающая Федору, потом вдруг, не вытерпев и вскипев, порывисто, непримиримо обвиняет сына во всех бедах сразу. Он, мол, пришел к отцу, когда волки, убийцы уже кругом! «Девочек распинают, старух на перекладину тащат...»
Гнев Талановой был грозен, но недолог. И кажется, что Пашенная — Таланова мысленно говорит сыну: «Неужто ты сам еще не понял, как нужно поступать». Матери — такой, какую она показывала,— достаточно было бы наказать сына одним лишь словом «трус»... А тут еще и отец позволял Федору взглянуть на обеспамятевшую, едва живую Аниску, изуродованную немецкими насильниками... Вот когда выявляется полностью облик Федора Таланова, решимость к борьбе, хотя это отнюдь не было неожиданностью для матери. Она всегда знала и человечность, и порядочность сына, верила ему, надеялась на него. Именно это чувство матери, ее вера и укрепили Федора, дали силу, которой раньше-то, до войны, очевидно, не всегда ему хватало.
Первоначально Н. А. Соловьев в роли Федора казался не столько надломленным, сколько озлобленным, излишне резким. Но Пашенная из спектакля в спектакль преодолевала в общении с Федором первоначальный его стопор, помогала актеру найти верное самочувствие и взять нужный тон. Особенно интересен был Федор в сценах с Колесниковым, другом сестры его Ольги, партизаном-подпольщиком,— его играл Д. С. Павлов. Они были удивительно похожи друг на друга. И этим-то сходством великолепно воспользовалась Таланова, когда, скрываясь в их доме от немцев, Колесников вдруг встречается здесь лицом к лицу с немецким бургомистром, предателем Фаюниным.
Хладнокровно, гостеприимно, доброжелательно Анна Николаевна Пашенной знакомила партизан с «градоправителем»:
— У нас гости! И радость у нас, Николай Сергеич! Только что сын воротился!..
А может, Фаюнин-то еще помнит Федора?.. И догадывается, что человек в доме Талановых вовсе не Федор, а Колесников.
А как же хороша, как необычна была Пашенная — Таланова в этой опаснейшей, смертельной игре. Каким воодушевлением озарялось ее лицо, как сияла ее улыбка! И Колесников, и Ольга, и Таланов-старший тут же с готовностью подхватывали игру, затеянную Анной Николаевной. Ведь это ей, матери, пришла в голову молниеносная, счастливая для Колесникова догадка, спасающая его от виселицы.
Таланова Пашенной вела себя поистине словно опытная подпольщица, поднаторевшая в подобных испытаниях! Мгновенно соображает она, как надо им всем держаться перед Фаюниным, что говорить... Вот ведь откуда, кстати говоря, возникает у Фаюнина изумление по поводу «железной-то» воли и выдержки Талановой! Ведь Фаюнин не глуп, он несомненно догадывается, что Таланова, встав на защиту разведчика, партизана Колесникова, готова, если понадобится, в любую минуту прикрыть его своим телом. И сейчас он раздумывает, как бы ему перехитрить, переиграть Талановых... В этой острой драматической игре, где на карту поставлены не только отдельные человеческие жизни, но жизнь огромной страны, раскрывались и качества, и страсти современной души, сильнейшие, неведомые людям прошлого. И особенно поражала Пашенная. Чем острее были ситуации, неистовей страсти, тем сдержанней становилась героиня Пашенной. Потому что актриса верила не только в силу души своей современницы, но и в прозрение зрителя-современника, в его разум и чувства. Ведь это о нем, о современнике, о его человеческих испытаниях шел нелегкий, взыскательный и острый разговор со сцены Малого театра. Главный же накал душевных страстей Пашенная приберегала к самому концу спектакля, к той минуте, когда Федор Таланов, жертвуя собой, идет на виселицу вместо Колесникова, командира и вожака партизан. Чтобы спасти Андрея, сохранить его для борьбы, для Родины, Федор и назвался именем Колесникова. Так Федор Таланов сквитался с судьбой. И стал героем.
Один только Фаюнин знает, что схваченный немцами партизан — вовсе не Колесников, а сын Талановых. Но раскрывать это Фаюнину боязно и тревожно: ведь Колесников-то, значит, остался жив!
Федор же в сцене его ареста старается не глядеть на мать. Боится причинить ей лишнюю боль. Но их взгляды встречаются. И этот немой разговор длится долго-долго. Глаза Пашенной сверкают слезами. Медленно опускает она ресницы, благодаря и благословляя сына... Она все сказала ему своим взглядом, а теперь еще и вслух подтверждает неспешно:
— Я узнаю его.
Веско, звучно падают эти немногие слова. Мать говорит медленно, чуть пригнув гордую свою голову. Говорит не для немцев. Говорит для сына. Она узнала именно его, Федора. Узнала его в отважном, героическом поступке. Недаром же всегда ему верила, никогда не разлучалась душой.
Но как только Федора уводят, Таланова теряет силы, ей совсем плохо. Немецкий переводчик разрешает Талановой уйти. С трудом наклонившись, измученная женщина поднимает с пола оброненный Федором платок; всегда он прикрывался платком, когда кашлял; на платке большое кровавое пятно... Мать вот-вот закричит, не выдержит. Но потом овладевает собой. Говорит медленно, как бы про себя:
— И тут кровь. Какая кровь над миром.
Постояла молча. Собралась с духом. И ушла.
Именно в эту минуту немецкий прислужник Фаюнин — Межинский льстиво, а в то же время не без ехидства замечает Таланову — Садовскому: «Железная у тебя старушка, доктор. Ты послабже будешь».
И надо сказать, что именно в этой мизансцене Таланова Пашенной впрямь выглядела в соответствии с характеристикой, какую давал ей предатель: «железная». Точнее скажем: несгибаемая. Не молчаливая свидетельница подвига сына, а деятельная участница этого подвига. И сама героиня.
Необыкновенной силы достигала Пашенная в финале. Сына ее не успели спасти ворвавшиеся в город советские воины... Федор погиб. Но он не дрогнул, не просил пощады.
Мать, хоть и гордится сыном, все равно мучительно страдает. Партизанка Ольга, друг и невеста командира партизан Андрея Колесникова, ласково говорила осиротевшей матери: «Мама, у тебя сухие глаза. Нехорошо, поплачь о Феде, мама... Он снова твой, мама».
В ответ Пашенная с глухим рыданием, медленно поворачивалась к залу, говоря:
— Он вернулся. Он мой. Он с нами...
Да ведь от нее он и не уходил никогда. Мать каждую минуту думала о нем и звала его.
В возобновленной после войны постановке «Нашествия» роль Ольги Талановой играла Елена Николаевна Гоголева. Казалось бы, сдержанная, такая же, как мать, скупая на выражение волновавших ее чувств, Ольга — Гоголева позволяла угадывать в своей прекрасной героине поистине неисчерпаемые запасы внутренних сил.
Спектакль Малого театра шел долго и будто даже рос год от года. Образ Талановой обретал в нем все большую силу. Опять и опять испытывала Пашенная высокую радость остро-гражданственного творчества. Однако оно, отнюдь, не рождало в образах ее героинь каких-то лобовых, «плакатных» черт. Актриса снова и снова показывала человека из народа, изображала со всей глубиной и полнотой путь его жизни. Очень нелегкой, но полной мысли, свершений и подвига...


(продолжение следует)