Новости

«К 120-летию со дня рождения Веры Николаевны Пашенной»

«ЖИВАЯ ПАШЕННАЯ»

ЧАСТЬ 3.

НА СТЕЖКЕ МАСТЕРА
(окончание)

В инсценировке, выполненной М. С. Нароковым по роману А. А. Фадеева «Разгром», Варя — единственная женская роль. Ставил спектакль М. С. Нароков сам, что вряд ли было на пользу спектаклю, ибо другой режиссер помог бы автору устранить некоторую рыхлость и статичность образов, вялое развитие действия. Однако публика приняла «Разгром» с интересом. В истории жизни и борьбы отряда Левинсона на первом плане были не боевые эпизоды, а нравственный облик героев, становление и развитие характеров. Ведь сами события почти всегда зависят от человеческих качеств. От внутреннего мира людей.
По-своему прочитала Вера Николаевна роман Фадеева и пьесу Нарокова. По-своему продумала роль Вари. В спектакле ее Варя — истинная пролетарка, человек, вышедший из гущи народа, полна доброты и редчайшего бескорыстия. Это был один из самых любимых образов актрисы. На редкость обаятельной и женственной изображала Варю Пашенная. Как никто другой, ее Варя умеет забывать о себе ради других — это, пожалуй, основное свойство ее героини. Всегдашнее пристрастие Пашенной к натурам цельным и чистым, было подкреплено теперь зрелостью и глубиной социального, партийного мироощущения. Это позволило актрисе создать образ незабываемый.
У этой Вари — исконно русский характер. Она глубоко сродни тем безвестным героиням, которые шли в стан бойцов, чтобы ободрить, помочь и поддержать, принести ласку и заботу... Варя вся светится добротой, но ее доброта отнюдь не абстрактна. Отважная шахтерка, верный товарищ бойцов Левинсона, она свято верит в цели и задачи борьбы. Поэтому и недоступна для мелких обид и капризов. Полное самоотвержение — вот человеческая суть образа Вари у Пашенной.
Актриса интересно «вспоминала» дни, когда ее Варя, совсем еще девчонка, работала на шахте откатчицей. Тяжкая работа... Она могла озлобить кого угодно. А к Варе и тут не прикоснулось ничто дурное, темное.
Откуда же Пашенная могла вообразить шахту, работу откатчицы, юность Вари?..
Я, конечно, спросила об этом Веру Николаевну.
Оказалось, что она во время очередной поездки в Донбасс попросила, чтобы в шахтерской клети ее опустили вниз... Разумеется, «путешествие» актрисы к месту работы шахтеров продолжалось не очень долго. Но впечатление было огромное. Знаю это по собственному опыту. Шахты всегда испытывают на прочность.
— Настоящий героизм! — сказала о шахтерах Вера Николаевна.— А человек не озлобившийся, сохранивший ясную душу в тех условиях, какие были раньше на шахте,— герой вдвойне.
Варя же была втройне героем.
Потому что люди-то, случалось, платили за ее доброту злом. Мужчины в отряде Левинсона смотрят на Варю жадным взглядом: ведь она здесь одна-единственная женщина, да еще такая ласковая, прекрасная, для всех желанная... Беззлобно относится к этому Варя, не сердится: дело житейское. Она понимает людей одиноких, ежечасно рискующих собою. Отсюда ощущение непоколебимых нравственных идеалов Вари, ее принципов; Варе свойственно особое «женственное мужество» — так называла зерно своей роли Вера Николаевна.
Обратим внимание: все ее любимицы, героини советских лет, каждая по-своему проявляют это «женственное мужество». Так уж складывается жизнь. Так требует борьба. Актриса умеет теперь не только учитывать, а прочно опираться на эти общественные отношения, ранее область для нее вовсе не постижимую. Но что и говорить, само по себе исследование этих общественных отношений ничего не дало бы зрителю, если бы не было согрето жаром артистической натуры Пашенной. Помня об общественных отношениях, актриса прежде всего чувствовала человека.
И вот встреча Вари с Мечиком.
Интересно было наблюдать, как меняется Варя — Пашенная.
Поначалу тихая, спокойная подходила она к тяжело раненному Мечику, вся светилась участием и нежностью. Но когда с первого же мгновения Мечик выдает свою беззащитную и покорную, какую-то безрадостную влюбленность, Варя испытывает сокрушение. Даже тревогу. И уже в этой смутной, безотчетной Вариной тревоге скрывается догадка, что Мечик — не совсем «свой» в отряде. Пусть Варя соболезнует ему, пусть даже полюбит его, все равно он слабый. Чужой.
Особенно интересна была молчаливая сцена, когда Мечик — Аксенов показывал Варе портрет любимой девушки, оставшейся где-то далеко, в чистой «интеллигентной» жизни.
Молча и долго глядела Варя на хорошенькую девушку в кудряшках, с грустью чувствуя гнет своей шахты: страшный, черный, чуть ли не вплотную над головой «потолок». Думала о своем муже Морозке; жалела своего неродившегося ребенка; грустила о матери и сестрах: неизвестно ведь даже — живы ли они... Варя спрашивала себя, почему так странно и несправедливо устроена жизнь, когда для одних людей есть только горе и слезы, труд и кровь, а для других — вот такое улыбающееся, кружевное, воздушное счастье. Ведь даже Поля Семенова, простая работница, не знала таких унижений и такого горя, которые достались Варе. Юная девушка, созданная для любви и материнства, она становилась добычей всякого, кто ее пожелает взять не глядя, не любя, не видя в кромешной тьме подземелья.
Вера Николаевна говорила, что Варя, выйдя на «поверхность жизни», став бойцом революции, растет духовно и нравственно. Как ребенок, начинающий ходить, она все трогает, всему радуется, ощупывает взглядом, вбирает в себя. И все нужное, важное делает своим богатством.
— У Вари было много душевных «тайников»,— говорила Вера Николаевна.— В самом же дальнем, глубоком тайнике она прячет свое чувство к Мечику, не смея даже сравнить себя с той барышней, которая изображена на карточке, что у Мечика... И все это Пашенная выражала молча, долгим, печальным взглядом, мысли Вари становились как бы «слышны» зрителю.
Бесшумно, хищно к Варе подкрадывается Морозка — Ольховский. Озорничая, заглядывает в карточку и с насмешкой, скрытой враждебностью к этому «баричу», к этому Мечику, от которого уж наверняка не будет добра отряду! — громко говорит:
— Хороша, курва!
Увидев побледневшее лицо жены, Морозка ее успокаивает: это он не о ней... И видно, что грубый и ядовитый Морозка — сильный, неустрашимый человек, полный желания уничтожать врагов и жить в борьбе,— может любить, да и любит Варю всей душой, не умея показать, выразить эту любовь, как Мечик — «по-барски»... Нет, не ревность Морозки играл здесь Ольховский, но непримиримую неприязнь к Мечику, к его «чистоплюйству», за которым безошибочно угадывались дряблость души, ненадежность.
Вразвалочку, молчаливо издеваясь над Мечиком, Ольховский — Морозка в обнимку с Варей уходит в лес, а Мечик — Аксенов с лицом, искаженным злобой и бессильной ненавистью, хватает карточку невесты и рвет на мелкие куски. В этом — и признание того, что Варя оказалась сильней, красивей, желанней той чистенькой, деланно-красивой барышни. И в то же время — явное предательство... А когда Мечик окончательно разгадан, в погасших сухих глазах Вари обида и боль: она строго судит не только Мечика, еще строже судит себя.
Но вся большая Варина жизнь — еще впереди...

Кажется, теперь уже до конца сценической жизни сосредоточится внимание актрисы на образах передовых женщин эпохи. Образах светлых и жизнеутверждающих. Они отмечены сильной и радостной творческой фантазией Пашенной: в них она на сцене не знает равных себе.
Однако Пашенной этого мало! Она работает все многостороннее, все шире. Не старается затушевывать приметы зла, а, наоборот, собирает их словно в фокус. В кулак. Так было, например, когда Вера Николаевна создала образ Маланьи в «Растеряевой улице» Глеба Успенского.
Растеряевщина сама, порожденная и взлелеянная самодержавным строем, предстала в спектакле густо, сочно. А Маланья стала как бы символом растеряевщины, ее этическим и эстетическим эталоном, подлинной кульминацией растеряевского бытия.
Справедливо считая сердцевиной роли тупую, дебелую лень и разврат, В. Н. Пашенная играла Маланью необычно. С одной стороны, это был несомненный гротеск, но в то же время актриса жила в образе. Естественно и органично жила интересами героини. Вот уж где была «женственность», начисто лишенная мужественности. И именно поэтому превратившаяся по законам диалектики в свое собственное отрицание... Маланья, пожалуй, даже больше, чем какая-либо другая роль Пашенной, позволяла видеть цельность образа, живую слитность его с существом актрисы. А ведь в то же самое время это было резкое, энергичное отрицание зла. Понятное зрителю. Наполненное публицистической страстью.

Самая контрастность образа Маланьи с великолепными по чистоте и духовному богатству образами Любови Яровой, Ирины Дубравиной, Поли, Вари в какой-то мере помогала актрисе лепить черты зла. Черты ленивой, распутной бабы.
Пашенная говорила, что подобное «переключение» всегда ее освежало. Придавало внутреннюю бодрость, рождало творческое «веселье». Но при этом Вера Николаевна всерьез органически точно лепила эти черты. Поняв и «приняв» Маланью в себя, Пашенная только так могла убедить зрителя в своем гневном отношении к отвратительной бабе, у которой чрезмерно много пышного, сдобного, раскормленного тела и совсем нет души. Разряженная, заплывшая жиром распутница, с натертыми бодягой щеками и глазками-щелочками стала у актрисы ярким антиобщественным типом.
С веселым задором и по видимости очень легко обличала Пашенная тупую, животную сущность продажного существа, заспанную бабу, еле передвигающуюся, деловито, по-обезьяньи быстро лузгающую подсолнушки... Но «веселье» это было страшное! И по правде сказать, нелегко досталось одно только это уменье лузгать проклятые подсолнушки, с лету кидая их в рот, как и положено первой растеряевской щеголихе. Целыми часами актриса осваивала столь необычное «искусство», удивляя домашних, и прежде всего дочь — Ирину Витольдовну, для которой подсолнухи были с детства запрещенным баловством.
М. С. Нароков был в восторге от Маланьи! Все, что предлагала Пашенная, отвечало замыслу его пьесы, углубляло и расцвечивало суть происходящего, придавая растеряевскому быту яркость и остроту. Автор инсценировки сам хорошо знал этот омерзительный быт. В свое время А. М. Горький помог Нарокову, талантливейшему человеку, выбиться «в люди».
Детальное знание жизни, описываемой Успенским, умение «укрупнить» и заострить ее, сделали инсценировку самобытным и оригинальным произведением. И, кстати сказать, вряд ли верно то, что пьеса эта ни разу не издавалась,— театры, часто жалующиеся на отсутствие интересной драматургии, могли бы и сейчас с успехом играть «Растеряеву улицу». Здесь нет ни одной лишней, проходной фигуры, а все вместе они — живое, страстное отрицание нравов, законов жизни мещанина. Ведь постановка Малого бичевала не одно лишь прошлое. Сила многих образов спектакля, сила Веры Николаевны Пашенной в роли Маланьи в том, что они обращались и к современникам, остро напоминая о живучести растеряевщины, подлых нравов, мешающих делу народа, делу революции.

Немногословна была роль Пашенной. Но ей достаточно было даже молча присутствовать на сцене, чтобы характеризовать героиню.
— Данила Григорьич,— говорила Маланья кабатчику с обольстительной вкрадчивостью,— и чевой это я такая нежная? Не приведи господи, нежная, нежная...
И все это я пужаюсь. Вот и сейчас мне сонное видение было: быдто собака... аграмадная. Господи, страсти! Так меня всю потом и ударило...
Со скрытой гордостью воспринимал Данила (Карцев) «нежность» и «пужливость» Маланьи. Ведь это — свидетельство его собственной «утонченности», доказательство его богатства и щедрости.
Маланья — Пашенная с прямыми, как мочала, густо намасленными волосами, разделенными прямым, «по ниточке» пробором, с большим алчным ртом, со своими любимыми кокетливыми словечками: «пужаюсь», «нежная-нежная», сполна выражала доступность, жадность, подлость, невежество...
— Откуда же она взялась?
— Видела такую в трактире. И запомнила... На всякий случай запомнила. А потом вот и пригодилась,— однажды сказала Вера Николаевна. Она ведь и самую «Растеряевку» видела и не раз, выезжая до революции, еще ученицей театральной школы, в городок Алексин Тульской губернии. Там в большом сарае на берегу Оки молодежь театра летом давала спектакли, чтоб заработать на зиму. Это был малюсенький, темный, заштатный городок... В центре городка находилась «монополька», то есть казенная винная лавка, «Растеряевка», да и только... В книге Веры Николаевны нет упоминания о том, как актриса «нашла» в Алексине Маланью. И когда я стала расспрашивать ее о спектакле «Растеряева улица», о том, как шла подспудная работа над образом Маланьи, Вера Николаевна сказала, что специально ездила потом в Алексин взглянуть на «монопольку», где как раз и заметила «подходящий объект».
- Не то Агафьей, не то Аграфеной Минаевной звали. Такая дородная, разряженная и красивая баба. Правда, она почти никогда не показывалась на улице и подсолнухов в рот вроде бы не брала. Так что эту подробность, как и самую «науку», пришлось создавать отдельно...
— А разговор с Агафьей-Аграфеной был?
— Нет, не получилось разговора! — с сожалением улыбнулась Вера Николаевна.— Каждый человек, каков бы он ни был в жизни, проявляет себя, свой характер, свою натуру далеко не каждую минуту,— заметила Вера Николаевна.— Обычно все мы живем именно как все. Ничем не подчеркиваем своих особенностей. Но глядя на каждого из нас, можно почти всегда с уверенностью сказать, каков этот человек, что он собою являет. Угадывается это по мелочам. Актер же их подчеркивает и усиливает. Они становятся приметами характера, рождают образ. А на сцене все свойства раскроются обязательно. А значит, получат огромное социальное значение.
Вера Николаевна несомненно имела в виду ту самую «содержательную простоту», о которой К. С. Станиславский говорил, что она есть «самое трудное в нашем деле, и ее-то больше всего боятся и избегают те, кто не дошел до стежки мастера в нашем актерском деле».
Пашенная дошла теперь до стежки большого, настоящего мастера. И прочно на эту стежку стала.
Отныне за ней по этой стежке шли уже молодые актеры Малого театра.

(продолжение следует)