Новости

«К 140-летию со дня рождения Александры Александровны Яблочкиной»

А.А.ЯБЛОЧКИНА «75 ЛЕТ В ТЕАТРЕ»

СЕМЬЯ ЯБЛОЧКИНЫХ. (продолжение)

К ЧИТАТЕЛЮ
СЕМЬЯ ЯБЛОЧКИНЫХ (начало)

В 1858 году Яблочкин обратился с ходатайством вновь составить в Тифлисе русскую группу, потому что театральное дело в Тифлисе пришло к тому времени в упадок.
Полковник Д. Философов, один из возглавлявших дирекцию тифлисских театров, писал отцу: «С отъездом Вашим русская сцена до такой степени пала, что театр бывал часто пуст, и что возникло сомнение о возможности ее существования на тифлисском театре. Нам удалось удержать ее и теперь предстоит возвысить ее, и я вполне рассчитываю, что Вы нам в этом можете помочь».

Дело это решалось долго, как, впрочем, и многие другие дела в бюрократической России: только четыре года спустя нашли нужным образовать наряду с наскучившей всем итальянской оперой русскую драму. Тогда-то и пригласили Яблочкина вновь. Но он прослужил в Тифлисе всего год. Вернувшись в Петербург, он начал новую страницу своей режиссерской биографии: занялся постановкой оперетт. Ставил «Прекрасную Елену», «Орфей в аду», «Птички певчие», («Перикола»), «Le petit duc»; ставил и другие классические оперетты.

Судя по всему, он был и в оперетте одним из тех, от кого «пошла режиссура». Во всяком случае, мне доводилось слышать, что он не только не уступал прославленному Лентовскому, но иногда и побеждал его. Думаю, что цели отца при постановке оперетт были серьезнее и глубже, нежели те, которые ставил перед собой блестящий и эффектный Лентовский. Кстати сказать, отец работал одно время (в 1890 г.) вместе с Лентовским в Московском Эрмитаже.

Отец хорошо знал и чувствовал музыку. И, очевидно, не мог примириться с тем, что оперетта влачила совсем не художественное существование. Если в драматическом театре сплошь и рядом встречались спектакли, лишенные мысли и художественных качеств, то в оперетте дело обстояло совсем плохо — о специально опереточной режиссуре никто и не мыслил. Говорили, что оперетта, мол, и так хороша,— к чему тут какие-то постановочные ухищрения?

Самое обидное, что повторялись эти рассуждения и позже, когда не стало отца: уже играя на сцене Малого театра, я слышала об одном опереточном режиссере, который на репетициях вышивал по канве на больших пяльцах, поставленных в углу сцены, а артисты в это время репетировали. Он вышивал и слушал, не желая им мешать и надеясь, что и они ответят ему тем же.

Александр Александрович Яблочкин принес и в оперетту свою вдумчивую манеру, умение сделать жизненно правдивыми сценические события и создать убедительные живые фигуры героев. Он не жалел умения и терпенья и, по рассказам очевидцев и свидетельствам рецензентов, умел «выучивать хоры играть», умел делать хористов участниками происходящего на сцене. «Каждый хорист и статист играет и слушает, не оставаясь безучастным зрителем происходящего на сцене действия»,— писал очевидец.
Я перебираю одну за другой несколько рецензий из разных газет, читаю старые письма, адресованные отцу, и встречаю в них почти дословные совпадения: всюду отмечается монтировка, удача в постановке народных сцен и в работе с хором, тщательность в отделке мелочей, внимание к сценическим аксессуарам.
На оперетты, поставленные отцом, начала ходить серьезная публика. Он стремился поднять этот жанр в меру своих сил и способностей.
Особенно хороша была его постановка «Орфея в аду» — этой прекрасной музыкальной оперетты Оффенбаха.

Работа в опереточном жанре не вытесняла любви Яблочкина к драматическому театру. Именно к семидесятым годам относится известная постановка гоголевского «Ревизора». Она знаменита не только тем, что Яблочкин впервые на русской сцене поставил «Ревизора» в исторически точных костюмах, впервые, благодаря строгой режиссуре, со сцены прозвучал полный текст Гоголя.

Почти в те же годы Яблочкин ставит «Бориса Годунова» (о чем я уже писала), затем осуществляет постановки нескольких пьес А. Н. Островского.
Я нахожу в бумагах отца подтверждение того, что Александр Александрович ставил «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Бедную невесту», «Не все коту масленица», «Василия Шуйского», «Горячее сердце», «Снегурочку», «Свои люди — сочтемся». Ставил он пьесы Островского со свойственным ему тщанием и, как свидетельствуют воспоминания очевидца, разворачивал живые и убедительные картины современности или истории.

Великолепных актеров А. А. Яблочкин занимал в спектаклях: в «Бедности не порок» (это был бенефис отца) В. Самойлов играл Любима Торцова, А. Мартынов — Коршунова, Читау — Любовь Гордеевну, Григорьев 2-й — Гордея Торцова. Отец любил актеров, с которыми ему доводилось работать.

Пьеса «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» не сразу вышла на сцену, что вызвало серьезное неудовольствие А. Н. Островского. Но дело в том, что в репертуаре театра еще до появления в свет исторической драмы Островского появилась пьеса Н. А. Чаева «Дмитрий Самозванец».

Однако в 1872 году, когда пьеса Чаева сошла с репертуара, Яблочкин тут же, объединившись с Островским, пожелавшим ставить пьесу самолично, выпустил его драму на сцену и, как говорили, очень успешно.

Актеры верили Яблочкину и любили его. Сколько раз они обращались к нему за помощью, за советом, за добрым словом, об этом убедительно рассказывает отцовский архив. Вот сохранившееся письмо Жулевой, которая просит найти роль для ее бенефиса; вот О. Правдин просит помочь какому-то актеру; а вот и письмо от Г. Н. Федотовой:
«Многоуважаемый Александр Александрович!

Я слышала, что г. Читау заявила комедию «Ошибки молодости». Мой бенефис назначен 11 декабря, пьесы у меня до сих пор никакой нет. Нельзя ли достать позволения дать эту пьесу? Наши бенефисы с г-жой Читау, как мне говорили, так близко стоят друг от друга, что едва ли могут помешать один другому. Помогите мне в этом деле, многоуважаемый Александр Александрович. Я позволила себе обратиться к Вам с ним, надеясь, что то расположенное отношение, которым я пользовалась, продолжается и до сих пор. Если это дело может устроиться, прикажите выписывать пьесу... Но если в этой пьесе нет роли для меня, то, я надеюсь, Вы мне порекомендуете что-нибудь другое.
Серафиме Михайловне и Евгении Александровне передайте мои желания всего лучшего и мои дружеские поклоны. До свидания. Всегда готовая к услугам Вашим
Г. Федотова».

Рядом с письмом Федотовой — другое письмо, подпись под которым совсем неразборчива. Автор его — актриса, приглашенная отцом служить в оперетте, отвечает отказом на его просьбу, считая себя непригодной для этого жанра. Но при этом она выражает желание играть в бенефис отца «любую роль, как бы она ни была мала или плоха...».
Актеры и актрисы знали, что на Яблочкина можно положиться в деле защиты их интересов. Неизвестный провинциальный актер пишет ему, что он нашел могилу знаменитой Лядовой в крайнем запустении, без памятника. Автор письма выражает полную уверенность в том, что Яблочкин поможет: «Обращаюсь к Вам потому, что Вам непременно известно, была ли подписка на памятник...». И верно: Яблочкин не оставил просьбу без внимания, подписку организовал. Другой его корреспондент сообщает о ходе подписки: «Боюсь, что Вы уедете, и тогда дело отложится».

Артист Александринки А. Николаев пишет о нарушении очереди в исполнении роли и просит отца вмешаться в несправедливое дело: «Вы всегда строго следите, чтобы очередь соблюдалась»...
Даже артист Бурдин, всегда пытавшийся уверить Островского в якобы дурном к нему отношении Яблочкина, обращается к последнему, когда возникает нужда исправить чью-то оплошность в организации подписки на адрес драматургу: не хватило шестидесяти двух рублей и надо возобновить подписку. Он знает настоящее отношение Яблочкина к Островскому и знает, что тот доведет дело до конца.
Молодой Судьбинин, молодой Корвин и другие пишут Яблочкину о себе, о своих делах или просят дать им рекомендацию...

А о тех, кто работал с ним, кто играл в его постановках, и говорить нечего: эти артисты сердечно привязывались к А. А. Яблочкину. Я работала впоследствии с многими из них и помню, как старики-артисты, говоря о работе с моим отцом, отмечали его талант и его высокую требовательность. В архивах отца есть письма И. Монахова, известного в то время артиста на ведущие роли. Приведу только одно короткое, но, как мне кажется, достаточно красноречивое письмо:
«Многоуважаемый Александр Александрович!
Сейчас был у меня П. А. Каратыгин и сообщил мне весьма печальную и для меня слишком нерадостную новость. Вы подали в отставку? Ради бога, уведомьте, если можно сейчас же, правда ли это?
Ваш всем сердцем И. Монахов».

Поставив множество спектаклей, имевших успех у публики, сумев ввести серьезные новшества в театральное дело и снискав любовь и уважение у актеров, Яблочкин никогда не имел признания и поддержки со стороны начальства. Его рвение, его старания помочь отечественному театру были дороги артистам и публике, но они делали самого режиссера неугодным для чиновников императорского театра.

Гедеонов и Федоров не любили Яблочкина и, не имея решимости расправиться с человеком, нужным на театре, лишь ждали удобного случая, чтобы избавиться от него. Случай такой подвернулся: без разрешения начальства отец в 1874 году уехал в Тифлис. Тут же он был уволен с императорской сцены, но как! Яблочкин очень долго просил отпустить его, но Федоров никак не мог выбрать, какое решение будет выгоднее для него, ибо был он не слишком бескорыстен. Надеясь, видимо, на особую «благодарность» отца, он не давал согласия на его отъезд, не принимал отставки, а уже тем более просьбы отпустить Александра Александровича по болезни, говоря: «Я же вижу, что вы здоровы». Все это продолжалось так долго и так нелепо, что отец, по свойственной ему горячности, однажды не выдержал и разорвал контракт. А на контракте императорского театра печатался герб и составлялся он чуть ли не от «высочайшего» имени. За столь дерзкий поступок Яблочкина хотели отдать под суд. И только «заступничество» министра двора А. В. Адлерберга спасло его от суда, но зато Яблочкину и всей его семье запрещалось когда-либо возвращаться в императорские театры.

Одна из причин, побудивших отца к поездке в Тифлис, заключалась в крайней материальной затрудненности, приводившей его в отчаяние.
Отец винил себя во всем и вот почему. Не раз приходилось ему рассчитываться собственными средствами за то, что расторгался договор с каким-либо из театров, где он служил. Расторгался же договор из-за нежелания дирекции пойти на выполнение требований Яблочкина: не делали новых декораций, не шили костюмов, которые были нужны. Получив отказ, отец обычно поднимался, надевал цилиндр и говорил: «В таком случае разрешите откланяться!» — а затем уходил, хлопнув дверью. И платил неустойку по условиям договора.

Таким образом, он растерял большую часть того, что имел. Была у него и другая слабость — помогать бедным. Еще в мои детские годы случались такие эпизоды: отец приезжает откуда-нибудь без копейки в кармане и, немного конфузясь, говорит: «Ехал сейчас в вагоне с одним достойным человеком, но бедным до крайности. Как же ему не помочь — голоден. Ну и отдал все, что с собой было».
Семья у нас была очень большая, расходы требовались немалые. К тому же всегда шли затраты на театральный гардероб жене и старшей дочери. Однажды, оставшись без гардероба, Женя, моя сестра, вынуждена была некоторое время оставаться без ролей. И вот мы потеряли все, что имели: в тщетной погоне за обеспеченностью отец купил какие-то ценные бумаги, но все это, конечно, кончилось крахом. Бумаги обесценились, и отец полностью прогорел. Об этом тяжелом периоде жизни нашей семьи говорит письмо отца министру двора (1873), где он в бытность свою еще на императорской сцене просит об отпуске, который, насколько я могу судить, не был разрешен.
«Дочь моя решилась играть в провинции единственно для того, чтобы своим посильным трудом помочь отцу и семейству.

Отказ разрушит будущее и карьеру моей дочери, лишит семейство мое куска хлеба, а меня доведет до отчаяния, так как главной причиной несчастья буду все-таки я».
Так и в 1874 году он попробовал совместить руководство тифлисским театром со службой в Петербурге. Понятно, что это оказалось невозможным. Он уехал в Тифлис, что стоило ему, как я уже говорила, потери места в Александринке.
Правда, впоследствии, в 1885 году, А. А. Яблочкин сделал попытку вернуться на казенную сцену. Отец не считал нужным посвящать домашних во все подробности своих дел. Была я тогда очень молода, как раз в тот год вступила на сцену, и, наверное, не смогла бы сегодня воскресить в памяти все подробности его нелегкого пути, если бы не сохранилась, хоть частично, переписка отца. Вот передо мной небольшое письмо А. А. Потехина, бывшего тогда в должности управляющего труппой Александринского театра; в письме он сообщает отцу: «Очень буду рад, если исполнится Ваше желание о поступлении на службу в императорский театр. Я писал директору в Вашу пользу и полагаю, что он разрешит принять Вас, если найдутся нужные для этого денежные средства; бюджет текущего года, сколько мне известно, почти исчерпан, но все разумеется зависит от усмотрения Директора и Министра...» Я читаю эту записку и пытаюсь припомнить, как это было дальше... На помощь приходит мне еще одна отрывочная дневниковая запись, сделанная рукой отца. Он встретился с Потехиным и подробно, хотя и не без яда иронии, описал их свидание. Я не буду приводить это описание полностью, выпишу только слова отца о том, что его стремление порвать с частными провинциальными театрами и вновь обосноваться в столице объяснялось нежеланием «зависеть от какого-нибудь мужлана или неуча (антрепренера)». Запись гласит, что А. А. Яблочкин соглашался на любые условия, на исполнение любых обязанностей, связанных со своей сложной и не всегда благодарной профессией. Сознаюсь, что читала я эти записи в первый раз с глубоким волнением; они обрываются словами о том, что главной причиной стремления отца в Александринку была я, желание вывести меня на сцену прославленного театра («За мною стоит еще моя дочь» — говорил он Потехину)... И все-таки что-то помешало Яблочкину вернуться в императорский театр.

Но не в этом заключалось несчастье отцовской судьбы. И даже не в том, что недоброжелатели отца с разных сторон сомкнулись воедино. Актер Ф. А. Бурдин, претендовавший на место режиссера Александринского театра и испортивший отношения отца с А. Н. Островским (драматург во всем доверялся своему другу Бурдину), уже договаривался за его спиной о руководстве театром 4. Несчастлив отец был оттого, что труды его не были признаны теми, для кого он их положил. Тень, наброшенная на его имя интриганами, помешала последующим поколениям составить верное представление об одном из дальних предшественников современной режиссуры. Страсти, кипевшие в маленьких болотцах театральных кругов тех дней, выплеснулись за рамки времени и замутили истинный облик А. А. Яблочкина. Сам Александр Александрович записал в дневнике горькую, но очевидно верную характеристику театральных нравов той поры: «...режиссера, если тот не тряпка, не ничтожество, негодяи всегда будут ругать, интриганы — называть интриганом и т. д...». Занятие историка — долг ответственный, дело гражданское. Собирая по крупицам сведения об ушедших, нельзя не думать о том, что среди этих крупиц могут быть камни и плевелы и что следует собранное просеивать, пропускать через фильтр беспристрастной, объективной истины. А этому никак не способствует неясная (или, может быть, очень ясная) история ненависти Бурдина к Яблочкину.

Отец редко говорил об этом, ибо не любил жаловаться. Но после его смерти в одной из его записей в дневнике я прочла горькие фразы о том, что эта вражда, эти преследования вконец измучили его. В словах отца не было ни брани, ни раздраженной желчности, ни того бесконечного желания уничтожить противника, какими полны письма Бурдина о Яблочкине, — была там тоска и мука затравленного человека.

Еще бы, уйдя со сцены Александринского театра, он все же не избавился от соперничества Бурдина. «К сожалению, ты не переговорил с Коршем,— пишет постоянный корреспондент Островского,— и он пригласил Яблочкина, видимо, как-то мое дело не складывается...» Хотел ли Бурдин сам попасть в театр к Коршу, не устроившись на должность режиссера в Петербурге, или просто желал удаления Яблочкина в провинцию — трудно сказать. Однако враждебное его отношение к отцу долго давало о себе знать.
О том, что Яблочкину эта вражда была неприятна, мучительна, что ему органически претили интриги, свидетельствует, между прочим, сам Бурдин. Он пишет Островскому 25 сентября 1872 года:
«Grand nouvelle du jour, любезный друг Александр Николаевич, заключается в том, что я помирился с Яблочкиным. Он подошел ко мне и просил забыть старое, я отвечал, если он не будет делать неприятностей, я враждовать не буду. В залог примирения условлено возобновить «Горячее сердце», «Свои люди», «Грех да беда», и теперь он рассыпается передо мной в любезности и внимании».

Кто был этот человек, столь усердно уснащавший письма к великому художнику сплетнями и злобными замечаниями, и чем он так пленил исследователей творчества Островского? Это был посредственный актер, никакой пользы отечественному театру не давший. Но письма Бурдина полны заверений в его преклонении перед драматургией Островского. Чередуясь с недобрыми, мелочными и совсем негуманными выпадами по адресу тех, кто ему не мил, эти заверения вызывают какое-то странное ощущение. Во всяком случае, факты говорят о том, что Яблочкин любил и умел ставить пьесы Островского. Современники, например, замечают, что Яблочкин «способствовал успеху драматургии Островского на сцене», и сам великий писатель не раз благодарил Яблочкина за воплощение его произведений5 и охотно соглашался давать их в бенефис отца. И когда Яблочкин оставил сцену Александринки, Островский с сожалением заметил, что участь его пьес стала печальна: «Моих пьес в Петербурге почти совсем не дают, теперь хуже, чем было при Яблочкине».

Когда дирекция пожелала саботировать знаменательную дату — двадцатипятилетие деятельности драматурга, Яблочкин принял живейшее участие в торжественном праздновании юбилея Островского. Его не остановило многозначительное молчание дирекции. Начал он с написания адреса Островскому.

Этот адрес составлялся очень торжественно, но как-то «вообще»: главное, что отличает драматургию Островского, не было выражено в поздравительном обращении. Очевидно, как раз это и не понравилось Яблочкину. Переделывая адрес (в его бумагах сохранились копии и старого и нового приветствия), Яблочкин ввел туда мотив добролюбовский. Он явственно прозвучал в таких строчках: «Вы вникали в русскую жизнь и прислушивались к интересам народной жизни, следили за общественным развитием, не щадили темных сторон и подмечали светлые проявления русской жизни».
И он, Яблочкин, прочел приветствие от имени труппы и сердечно поздравил Александра Николаевича Островского.

Завершая свой рассказ об отце, рассказ, в котором я посильно стремилась справедливо и полно обрисовать его портрет, для чего и обратилась к фактам, документам и письмам, я хочу в последний раз призвать на помощь очевидца и современника. Пусть он положит последние штрихи на лицо, ускользнувшее от внимания потомков. Это будет замечательный актер Владимир Николаевич Давыдов.
«Старые режиссеры... работали больше всего с актерами. Не думайте, что старый режиссер не заботился о внешней стороне спектакля. Она его тоже волновала. Он наблюдал не только за тщательным исполнением артистами ролей, за ходом репетиций, не только планировал сцену, но он давал указания и машинисту, и осветителю, и декоратору, предоставляя каждому законное право самостоятельного творчества. Режиссер объединял работу всех, вводил поправки. Эта была сложная работа, которая требовала и знаний и опыта. Уже Медведев стал лишать актеров права распоряжаться постановкой так себе, между прочим, а Яблочкин, с которым мне пришлось поработать в Одессе, совершенно отнял у актеров это право распоряжаться сценой.

Когда я начинал... была только одна школа, но школа без вывески — сам театр, сама сцена, и руководили ею знатоки, как П. М. Медведев, А. И. Погонин, А. А. Яблочкин, не мудрствовавшие лукаво, натуры искренние, восторженные, а главное, любившие дело, а не себя в театре! Что это была за школа, могут судить видевшие Савину, Варламова, Далматова, Писарева, Ленского, Киселевского. Все они пришли в столицу из провинции...
Режиссером (в Одессе в 1879/80 гг.) был незабвенный А. А. Яблочкин. Надо было дивиться тому, как императорская сцена могла упустить такого исключительного по знаниям, энергии и трудоспособности человека. Как режиссер он не знал себе равных. Особенно славился он постановкой массовых сцен, которые обращал в живописные и характерные картины сценического представления, и постоянно заслуживал горячие аплодисменты и вызовы публики. При всем том он умел работать с актерами, умел показать актеру то, что почему-либо ему не дается, искал всегда причину незадачливости. Он был и репетитором, и учителем сцены, и в то же время собственно режиссером, то есть человеком, объединяющим работу всех, сводящим спектакль к целому, то есть устанавливающим его ритм, рисунок, тон, всю музыку представления.
К моему глубокому огорчению в середине сезона Шишкин (антрепренер) уволил Яблочкина, который не понравился ему за то, что как режиссер категорически стал протестовать против эксплуатации маленьких актеров и настаивал на прибавке им жалованья. Торгашу-антрепренеру это, конечно, не могло понравиться, и он постарался избавиться от честного человека...»

На этом, едва ли не самом дорогом для меня свидетельстве, я прерву рассказ о своем отце — режиссере Яблочкине, чтобы написать коротко о нашей семье...


4. Бурдин пишет об этом в письме к Островскому (14 января 1870 г.): «Самые свежие и важные новости, которыми спешу с тобой поделиться: Яблочкин не поладил с Дирекцией по случаю своего нового контракта и хочет оставить службу; сегодня я был у Федорова, он меня отвел в отдельную комнату, усадил и предложил мне режиссерство... Федоров сам сознается, что Директор действовал очень слабо и проч. Серьезные переговоры впереди».

5. «Поклонитесь от меня г. Яблочкину и поблагодарите его за постановку пьесы»,— писал Островский тому же Бурдину еще в 1854 году.

Продолжение следует…