Новости

«Листая старые подшивки»

ЧАПАЕВ В БАБОЧКЕ

Борису Андреевичу Бабочкину исполнилось бы сейчас 100 лет.
Каким он остался с нами?

Заглянем в ТВ, это зеркало нынешней культуры, а заодно и души. В юбилейные дни было всего немало. Разный Бабочкин говорил и глядел с экрана: чеховский профессор с жестокой своей меланхолией — и плотник Олеша Смолин, с легким и светлым нравом; сказочный унтер Грознов — и хитроумный делец Достигаев... Малая толика того, что он оставил после себя, чем надо бы его вспомнить. Царил же на экранах Чапаев. За два дня фильм прошел трижды, по разным каналам, в разное время, от «прайм тайм» до 6 часов утра. Чапаев пронзил, прослоил собой эти дни, доказав в бессчетный раз не только нестареющую, неумирающую свою природу, не только консерватизм телевизионных властей, поленившихся подыскать другое, но нечто еще, чего мы никак не додумаем до конца.

Чапаев сыграл непростую роль в жизни артиста. Дав ему редкой стойкости и справедливости славу, он заслонил собой то — иное, огромное, что сделал Бабочкин за полвека своей сценической и экранной страды. Понятны досада и горечь, с которыми он реагировал на этот заслон, на то, что Чапаев, сойдя с экрана в жизнь, стал героем не просто народного фильма, но целой серии анекдотов, вошел в китч, в массовую культуру. И однако исключить - хотя бы отодвинуть этот образ из сонма созданий Бабочкина нельзя. Не только потому, что это вершина (таковых у него немало); что здесь наглядно свершилось редкое — искусство стало фольклором, и столь же редкое единодушие роднило зрителей всех слоев, разных возрастом и времен.

Потому еще, что Чапаев (боюсь вымолвить!) — это он. Не тот, неведомый прототип, но этот, заменивший его, легкий, пружинистый, стремительный, как ветер, со своей полетной пластикой, лукавым прищуром, распевной речью, пересыпанной афоризмами. И если какой-нибудь ушлый историк решит доказать нам, что все было не так, и Чапаев был не такой, и образ сочинен, а фильм фантастичен, — зря будет стараться. Ему не поверят, как не поверили в то, что Сальери не отравлял Моцарта. Искусство бывает сильнее жизни, и этого при всем нашем нынешнем скептицизме и увлечении документами не сломить. Никаким документом не победить то упоительное чувство свободы, которое охватывает при виде мчащегося — с экрана прямо на нас — Чапаева, с шашкой наголо, на лихом коне.

Мысль мою могут счесть парадоксом, натяжкой, необоснованной выдумкой. Бабочкин был человек образованный, с острым и ясным умом, с отточенной культурой во всем: в интонации, жесте, речи, в том богатстве традиций, что стояли за ним, — куда там самородку Чапаеву. И все же...

Парадокс этот спровоцировал он сам. Сопоставив в автобиографии своей две работы — Чапаева и профессора из «Скучной истории» предложил: «...пусть когда-нибудь знатоки и искусствоведы сравнят эти два образа — один создан в начале артистической карьеры, другой в конце. Что между ними общего? И пусть попробуют понять, какой багаж накоплен...».

С багажом все ясно. Его нужно собрать, систематизировать, изучить. Издать для начала справочник, какие делают в СТД: хроника жизни и творчества; список его работ — сценических, экранных, критических; литература о нем. Усвоив масштаб сделанного, прочертив движение, путь, поразившись разнообразию, поискать то общее, что было в основе всего, определяло, направляло, скрепляло.

Общим и был он сам. Его актерская природа, развитая обильным и долгим опытом, но цельная в основе своей, гибкая, прочная. С той нервностью, что А. П. Чехов считал залогом таланта, мгновенной возбудимостью, неукротимым, неподвластным возрасту и болезням темпераментом. С тем, что нынче называют энергетикой, а прежде звали заразительностью; по сути, одно и то же — актерская магия. С умением (и даром) всегда быть в форме. С той внутренней дисциплиной, диктатом ума и воли, что позволяли ему эту форму поддерживать — и требовать этого от других, и не прощать сбоев. Не раз за кулисами дежурила неотложка, и был он почти без пульса, но потом, едва ступив на сцену, поражал собранной, направленной
энергией, торжеством артистизма, той праздничностью, что сверкала в любых ролях, даже трагических.

Был он артистом небудничным, праздничным, в истоках своих театральным, что есть в Чапаеве и в «сельских» его ролях, в образах Горького, Островского, Пушкина — и в старом, уставшем от жизни профессоре с его бесконечными ламентациями, чья история отнюдь не была скучной.

Он таков был во всем, азартный, конфликтный, бескомпромиссный. В житейских отношениях своих, в выступлениях и статьях, полных вызова. В режиссуре, острой и полемичной, с непременным взрывом привычного. С упоением в бою. На лихом коне...


Татьяна Шах-Азизова