Новости

«К 160-летию со дня рождения Г.Н.Федотовой»

ГЛИКЕРИЯ НИКОЛАЕВНА ФЕДОТОВА

Из книги В.А.Нелидова «Сорок лет московских театров».


Полной противоположностью Ермоловой в художественном творчестве был другой талант Малого театра, Гликерия Николаевна Федотова.

Поступив на сцену Малого театра в 1862 году под своей девичьей фамилией Позднякова, артистка вскоре вышла замуж за даровитого артиста и режиссера, одного из учителей Станиславского; брак этот счастлив не был, супруги скоро разошлись (моральные свойства мужа были тому причиной) и Федотова осталась со своим единственным сыном, впоследствии артистом Малого театра А.А. Федотовым.

Первыми шагами, а потом и дальше в течение многих лет артисткой руководил знаменитый И. В. Самарин. Полное признание публики и критики артистка получила после исполнения мелодрамы «Дитя» (или «Ребенок»), кажется, Боборыкина, с той поры она заняла то, что в театре зовут «первое место», славно и доблестно отдавая себя делу в течение 43 лет.

В 1905 году выпала на ее долю тяжелая крестная ноша. Суставной ревматизм лишил ее способности не только ходить, но и стоять на ногах, колени были сведены, и сцену Федотова фактически в этом году покинула.
Итого, 43 года театра, а как увидим ниже, гораздо, гораздо больше.

Определить характер дарования Федотовой всего легче путем исключения: ермоловский трагизм и в чистом виде «быть» свойственны ей не были. «Орлеанская дева» и Анисья («Власть тьмы») не были ее амплуа. Все, что между этим, она играла и могла играть. В этом смысле ее диапазон был значительно шире ермоловского.

Как говоря о Ермоловой, так и теперь я не буду перечислять федотовских ролей, это ничего не скажет читателю, и полезный театральный справочник исполнит это куда лучше и полнее. Цель моего рассказа — художественная и моральная ценность артистки.

«Да, Федотова виртуозна до предела. Да, у нее все умно, мудро, верно. Да, она дивная артистка, но... все у нее от ума, не то, что Ермолова», — говорили иные москвичи. И если необходима статистика, то за и против было 100 к одному. Эти единицы были завзятые «ермоловцы», как были и определенные «федотов-цы». Разберемся. Виртуозность? Великолепное свойство. Применим самую беспощадную критику. Только виртуозность? Мало. Глубоко ошибается читатель, представив себе федотов-скую виртуозность, подобно виртуозности французских, пускай даже великих артисток, или искрометности итальянцев. Виртуозность Федотовой была славянская, если можно сказать, углубленная. Эффекта ради эффекта она себе никогда не позволяла. Но раз то или иное нужно для роли, для образа, для пьесы, для ансамбля, тут Федотова была недосягаема, и это определение только справедливо, не больше.

«Фифку (собачку) без меня не выпускать. Если будет проситься гулять, надеть капотик... желтенький», — говорит в первом акте «Плодов просвещения» Звездинцева-Федотова. «Желтенький» — произносится так, что вы, зритель, чувствуете: 1) у Фифки десятка два капотиков, 2) Звездинцева сживет со света всякого, кто недруг Фифки, 3) Фифка ей дороже жизни ее близких и т.д. Словом, что чувство Звездинцевой к «проклятой» Фифке — (вы уже ненавидите Фифку) — один из гнилых плодов просвещения. Виртуозно? Конечно. Но и глубоко. Звездинцева как на ладони.

Таких примеров можно привести тысячи, в каждой роли десятки. Никто, как Федотова, не умел «молчать» на сцене. Говорят другие, а зритель прикован к ней. Скажет потом фразу или одно слово и осветит все, как прожектором.

Ермолова всегда играла «всечеловека», Федотова всегда конкретный образ. Вопрос вкуса — вопрос спорный, что кому больше нравится, но когда то и другое совершенно — остается только радоваться, что и то и другое существует.

Обе артистки были велики. Но одна из них творила проникновением, интуицией, методом дедукции, другая — методом индукции. Разными путями они приходили к одной цели, искусству, и у этой цели сливались воедино. Недаром и «ермоловцы», и «федотовцы» так ликовали, когда обе артистки играли вместе. Недаром так восхищались «дуэтом» третьего акта «Марии Стюарт», мне хочется сказать «химически-художественным» дуэтом, когда Ермолова играла Марию, а Федотова Елизавету. Дуэт этот потряс самого Островского, тонко чувствовавшего всякую «сделанность».

Недаром великий писатель, смотря как-то рекомендованный ему спектакль блестящего иностранного гастролера, вышел из театра недовольный, и, когда с ним спорили и все требовали указать, что же плохо, он отвечал со своим типичным легким заиканием и обычной манерой прижимания рук к бедрам: «П... пожалуй, хорошо, н...н..о в..все н..нарочно». И вот этого «нарочно» при всем уме, работе, анализе, никогда не было у Федотовой. Ее критики были, пожалуй, еще более не правы, чем оппоненты Ермоловой.

Да, сердце Малого театра была Ермолова, его мозг — Федотова. Сердце питало мозг, мозг помогал сердцу. Обе они были самостоятельны, каждая сама по себе, обе ярко индивидуальны, обе одновременно органически слиты. Сердце Ермоловой никогда не упускало мудрости, мудрость Федотовой — сердца. «Мудрая сердечность» — вот Ермолова. «Сердечная мудрость» — Федотова.

Об этой «сердечной мудрости» и побеседуем. Дурно и несправедливо будет сказать, что не все артисты обожали тогда свой театр, но, конечно, одной из первых была здесь Федотова. Ее влияние было огромно. И не только чисто моральное, но и практическое.

Два, а может быть, и три поколения артистов «вышли в люди» с помощью Федотовой. Она занималась с каждым, кто этого желал, а то просто «велит» прийти к себе и работает с пришедшим.
Никто, как она, не умел определить способностей, «провидеть» талант. Свойство это у артистов весьма редкое. Чем талантливее артист, тем трагичнее он ошибется в определении как талантов, так и бездарности. Великое счастье Малого театра, что Самарин открыл Федотову, Медведева — Ермолову, Федотова — многих даровитых артистов. Малый театр в течение 60 лет имел только трех «искателей жемчуга» — трех учителей.

В вопросе репертуара Федотова всегда очень энергично стояла за подлинное, не стесняясь говорить правду всегда в мягкой
форме, но твердо по существу. Автор написал скверную пьесу, его ставят, он фаворит дирекции, Федотова прямо заявляет: «замечательно плохо», и получает возражение: «Я пробовал писать тургеневским слогом» (все это сопровождается биением себя по левому плечу сжатыми в горсточку пальцами левой руки -типичный жест этой бездарности). — «Ну и что же, батюшка?» (Федотова часто употребляла это выражение). Автор доканчивает: «Да ничего не выходит». — «Жаль, батюшка, и вас, а уж о бедном театре и говорить нечего», — заключает Федотова.

Уже давно знаменитый артист, утомленный многолетней работой и тяжелым сезоном, не тверд в роли на репетиции. Федотова только «смотрит», и этого смотрения не выносит ее знаменитый товарищ, превращается в нашалившего ребенка (45 лет). В антракте на репетиции он подходит к Федотовой со словами: «Все у меня образ не ладится. Посоветуйте, что делать с ролью?» — и получает наставление: «Дружок мой, прежде всего выучить». На следующее утро совет Федотовой был исполнен.
В случаях актерского «озорства» Федотова умела быть беспощадной, но такие случаи, слава Богу, почти не имели места. Языка Федотовой боялись, хотя злословие было ей чуждо и «красное словцо» отсутствовало в ее разговоре. Попадало всегда за дело.

В Петербурге делающая карьеру, перед войной, зазнавшаяся артистка рассказывает: «Так меня любят, так любят, отбоя нет от поклонников. Иногда вся передняя великими князьями полна». Передают это Федотовой и слышат от нее: «Батюшки, да какая же она невежливая! Что ж это она их в гостиную не пригласит?»

Бездарный артист ломает в Москве Гамлета и просит довести об этом до сведения Федотовой. «Гликерия Николаевна, N вчера Гамлета играл». — «Это такой белокурый, с носиком?» — «Да, он». — «Ну... кланяйтесь ему от меня». «Белокурый, с носиком» получил поклон от Гликерии Николаевны, но отзыва артистки Федотовой не удостоился.

Зато если что-нибудь хорошо, Федотова грудью за это стояла, ни с чем не считаясь. Так было с известным почтенным артистом петербургского Александрийского театра Ю.М. Юрьевым, в бытность его учеником московских драматических курсов. Ученики не имели права участвовать в спектаклях. Федотова настояла и добилась того, что ученик Юрьев играл большую роль в ее бенефисе, в «Северных богатырях» Ибсена, кажется, в 1889 году.

Юный К.С. Станиславский, никем еще не признанный тогда, в лице Федотовой имел огромную поддержку, сохранив ее верную дружбу навсегда. Федотова одна из немногих первая поняла и сразу оценила значение Художественного театра, гений Станиславского, тогда «Кокоси» Алексеева, забавляющегося спектаклями, а не «серьезным купеческим делом».

Удалившись по болезни в 1905 году со сцены, прикованная к креслу, Федотова продолжала «жить» в театре душой, была в курсе решительно всего, интересовалась и горела жизнью театра. К ней ездили советоваться, ждали ее указаний, боялись ее недовольства.

Чем был «отшельник» Лев Толстой в Ясной Поляне как для России, так и для всего мира, тем была для театральной Москвы живущая в тихом домике с садом, в одном из переулков внешней стороны Смоленского бульвара, Г.Н. Федотова.

Театральная Москва знала этот домик, и туда ежедневно совершались паломничества. Я, право, не знаю, кто был больше в курсе новостей литературы, художественной жизни, театра тот ли, кто мог носиться по Москве, чтобы все это видеть и слышать, или больная старушка, не сходившая с кресла.

Бескорыстная и деликатная, она иногда с теплым чувством упоминала, что дирекция сохранила ей пожизненно, кроме пенсии, половину оклада, на что ей указывалось, что «служба» ее продолжается, ибо она всей душой в Малом театре, полезна ему своим руководством, примером и указаниями. Ни болезнь, ни страшное личное горе, смерть в 1899 году от болезни сердца единственного сына, не сломили в ней духовной бодрости и любви к театру.

Прошло 7 лет, и в 1912 году исполнялся ее 50-летний юбилей. Федотова колебалась, взять ли бенефис, но «глас народа» никогда не звучал так властно, и Федотова подчинилась. Условились, что она исполнит роль царицы Марфы в «Дмитрии Самозванце» Островского. Роль эта в одной сцене, и, кроме того, Марфа все время сидит, а встает только в конце, перед падением занавеса. Решено было дать занавес несколькими секундами раньше, чтобы дать возможность артистке лишь сделать вид, будто она встает.

Семь лет без сцены, семь лет больная! Все волновались. Но кто был на спектакле, тот понял выражение «лебединая песнь». Зал замер, слушая Федотову. Вот, по пьесе надо встать. Какая-то мистическая сила подняла Федотову, она выпрямилась и под опускающийся занавес двинулась вперед. Это ярче всего показывает, была ли Федотова актрисой только ума, только логики, только блеска и виртуозности. Ведь семь лет без движения, ведь на сцену ее внесли на руках, со сцены — тоже (слава Богу, свидетели все живы), потом она с кресла больше не вставала. Какая сила ее подняла? Не та ли, что сказала расслабленному: «Возьми одр свой и иди». Самогипноз — скажет врач, вера — христианин, сила духа — аскет. Я воздержусь от определения, моя задача рассказать о том, что было.

Теперь последнее. Федотова всю свою жизнь любила театр больше себя. Радение «родному человечку» было ей чуждо, она единственная была против приема в театр ее собственного сына, и когда ей указывали, что это несправедливо, ибо, не будь это ее сын, она бы за него стояла, Федотова возразила: «Коли годится, и против моего голоса примут».

К себе она была не менее строга. Когда в середине девяностых годов артистка почувствовала, что ей пора переменить амплуа и перейти на другие роли, она заявляет об этом сама, берет двухгодовой отпуск и объезжает с гастролями Россию и Сибирь, а, вернувшись, застает следующее: управляющий конторой Пчельников встречает ее словами: «Вы приняты обратно в труппу, но на уменьшенный оклад и на год испытания».

Артистка встала и молча вышла, поправил же дело (всякое бывает) министр двора Фредерике, которому артистка подала жалобу.

Много испытаний вынесла артистка на своих плечах: испытание несчастного брака, испытание соперницы (обе стали сестрами), испытание смерти сына, неизлечимой болезни и потери сцены. Эти кресты она пронесла, но когда ее стала испытывать не судьба, а хам, понятно — вырвалась жалоба. Что пожелал испытать Пчельников, его тайна. Талант? Он 30 лет с лишним гремел. Работоспособность? Федотова сама рассказывала мне, что на Масленой неделе ей не один год приходилось играть по 16 раз за 8 дней (спектакли были двойные). Отношение к делу? Но вся Москва знала, что артистка не может усидеть дома, нервничает, если до начала спектакля остается хоть на секунду менее двух часов. Если Пчельников испытывал долготерпение Федотовой, то он цели добился, но дорогой для себя ценой, ибо, когда история театра тоже начнет испытывать Федотову, она выйдет увенчанной рядом с великой Ермоловой.
Еще один штрих о Федотовой. В силу обстоятельств во время революции Федотову пришлось перевезти с ее квартиры. Проезжая мимо Малого театра и увидав его грязные и облезшие стены, она со слезами сказала: «Милый, какой ты стал грязный, какой скверный». Камни театра были для нее хоть и скверные и грязные, но милые.

Вся Федотова — пример. Последующие поколения пусть этому примеру следуют, как сама Федотова и ее товарищи следовали примеру старшего поколения артистов и учителей.