«Листая старые подшивки»
CЛЕЗЫ КАПАЛИ
«Преступная мать, или Второй Тартюф» Бомарше. Режиссер Борис Морозов. Художник Иосиф Сумбаташвили...
«Листая старые подшивки»
CЛЕЗЫ КАПАЛИ
«Преступная мать, или Второй Тартюф» Бомарше. Режиссер Борис Морозов. Художник Иосиф Сумбаташвили. Малый театр
После революционного фейерверка вокруг Фигаро, устроенного театром «Ленком» пару лет назад, заключительная и малоизвестная часть известной трилогии Бомарше стала просто-таки настырно стучаться в театральные двери. Ожидаемая в Малом премьера легко воображалась самой что ни на есть злободневной политической ядовитостью в адрес постаревших шалунов. Постреволюционный задор седого Фигаро, слезоточивая усталость гуляки графа, кающаяся кротость Розины, согрешившей, как это ни смешно, с Керубино, — просто рвались на сцену для участия в публицистическом действе о бывших героях, ходоках в народ и на баррикады.
Борис Морозов политическим соблазнам не поддался, внимательно прочитал авторский комментарий к пьесе и решил остаться верным ее букве и духу. Мелодраматической сентиментальности не постеснялся, наоборот, увлекся ею и поставил нравоучительную историю, из которой в виде морали легко извлекается необходимость прощать чужие грехи (особенно если ты сам грешен), ну и для окончательного счастья — изгнание из семьи негодяя, конечно. Негодяй, тот самый второй Тартюф (по пьесе: некто г-н Бежарс, ирландец, майор испанской пехоты, исполнявший обязанности секретаря при графе, когда тот был послом; весьма низкой души человек, великий интриган, искусно сеющий раздоры, у-уф, все!), необходим для интриги, но Бомарше, устало отдавший ей непременную дань, более всего заинтересован в сочувствии к остывшей старости и к умилительной радости отцовства. Он ищет зрительских слез и сердечной благожелательности к преступной матери (ребенок от Керубино), не устающей вымаливать прощение за постыдную ошибку молодости. И если автор еще смотрит на нас откуда-то из-за облаков, он должен быть удовлетворен. В Малом театре, может быть, не проливают слезы, но испуганно трепетные, сочувственные рукоплескания раздаются после каждой сцены. Реакция публики — самая большая удача театра. Подробно и внятно тут играют сюжет, не запудривая его режиссерскими самовыражениями, угадав до конца не выплеснувшийся на латиноамериканских женщин запас сочувствия простого человека к простому же человеку, будь он хоть граф.
Еще Морозова увлек стиль. Изысканные гобелены, охватившие сцену, и величественные часы, демонстрирующие единство времени и все другие обязательные единства, подчеркивают обстоятельный классицизм спектакля с его медленными ритмами, отчетливой выписанностью сюжета и счастливой развязкой. Режиссер не берет на себя много, но то, что взял, пытается решить добротно и до конца, не оставляя зазора между пьесой и воплощением. Допущенная при этом мизантропическая окраска тона не взята из воздуха, она услышана в постаревшем забияке и политическом сластолюбце Бомарше и с доверчивой чуткостью преподнесена залу.
Малый театр, умилительно-помпезный, бархатно-торжественный, как нельзя лучше подходил к этой затее, в которой комическая интрига должна была раствориться в возвышенном стиле драмы. Жаль, что актеры испугались пойти по этой дороге до самого финала и показаться наивнее, чем они есть. Вырвавшаяся из-под контроля житейская их трезвость помогла комическому победить в прихотливой схватке, предложенной автором и режиссером. Хорошо и точно игравшие Нелли Корниенко (Розина), Виктор Павлов (Бежарс), Глеб Подгородинский (Леон) на подступах к финалу, самому пафосному и возвышенному месту спектакля, вдруг как-то разом осознали комизм ситуации и стали жать, и изо всех сил остраняться от прелестных и простодушных своих героев, чтобы и зритель вслед за ними все понял и рассмеялся наконец. В то время, как именно тут и требовалось выжать из него (зрителя) слезу умиления. И лишь один Борис Клюев (Альмавива) остался трогательно верен тому душевному потрясению, что поразило его героя в самом начале пьесы.
Фигаро (Василий Бочкарев) и Сюзанна (Евгения Глушенко) в этой заключающей трилогию пьесе не вполне у дел. Они по-прежнему много суетятся, но от них как-то мало что зависит. И мысли, которые возникают при виде этих постаревших бывших игроков, любителей интриги; при виде этой энергии ради энергии (когда Фигаро по-прежнему и «здесь», и «там», но события уже развиваются совершенно самостоятельно, оставляя ему только бег, бег и захлебывающиеся хлопоты), мысли эти выводят скромный спектакль за рамки стилизованной, сентиментально благородной истории. И взывают прислушаться к тоскующей мизантропии, звучащей фоном, но и защитившей режиссера от обильного сочувствия публики.
МАРИНА ЗАЙОНЦ
«Сегодня», 27.04.1994
