Новости

Е.М. Шатрова

Из книги «Жизнь моя – театр»

Василиса Волохова в трагедии А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович» захватила меня.
Луп-Клешнин, бывший дядька царя Федора, говорит о ней Годунову:
«На все пригодна руки!
Гадальщица, лекарка, сваха, сводня,
Усердна к богу, с чертом не в разладе —
Единым словом: баба хоть куда!»
Первый выход Волоховой в первой картине: привычное для сводни дело — назначить Шаховскому свидание с княжной Мстиславской. Второе появление в саду: Волохова караулит влюбленных — тоже занятие привычное и веселое.
Но вот старуху зовет Луп-Клешнин, доверенное лицо всесильного Годунова. Василиса оповещена, зачем зовут. Ей выпала большая честь: прежнюю мамку царевича Дмитрия сменяют, а ее, Волохову, хотят к царевичу в мамки определить. Гордая оказанной ей честью, Волохова вплывает к Луп-Клешнину павой, шаги мелкие, легкие, голова поднята. Я пришла от Трех святителей, в руках у меня просвирка, и вся я сама святость. Голос звонок, елеен, лицо улыбчато. Клешнин ласков со мной. И я стараюсь его убедить—»куса не доем, а уж дитятю я соблюду!». Клешнин голубушкой называет, спрашивает, бываю ли свахою.
«Бываю в свахах, батюшка боярин;
Хвалиться грех, а без меня не много
Играется и свадеб на Москве!»—
отвечаю я с достоинством, но весело. Свадьба дело хорошее, поговорить о нем приятно.
«Какую же последнюю ты свадьбу
Устроила?» —
спрашивает Клешнин.
«А Шаховского князя
С Мстиславского княжною, государь»,—
тем же веселым тоном говорит Волохова и... попадается в ловушку.
Оказалось, Клешнин знает, что вчера ту же Мстиславскую, при живой царице Ирине, Волохова собиралась сватать царю.
Мгновенная пауза, и сваха разражается божбой и бранью: во что бы то ни стало отмести «клевету», разуверить Клешнина, удержать за собой место мамки. Негодование Волоховой неподдельно, отборные ругательства сами слетают с языка...
«Молчи, старуха! Цыц! Мы знаем все!»
Я съежилась, язык к горлу присох. Клешнин вспоминает Ивана Васильевича Грозного... Страх сковывает Волохову. Да, уж конечно... сожгли бы ее на медленном огне при Иване Васильевиче за все ее проделки. Застыв, я ловлю каждое слово Клешнина... ...»Но жалостлив боярин Борис Феодорович Годунов:
Он вместо казни даст тебе награду,
Когда свою исполнить службу ты
Сумеешь при царевиче».
«Сумею, батюшка! Сумею, свет!» — вырывается радостный крик: пронесло, миновало... еще поживу в довольстве, в почете, еще покрасуюсь... Я успокоилась, слова посыпались бисером. «Уж положися на меня!»
«...И мухе
Я на дитятю сесть не дам! Уж будет
И здрав... и сыт,
И цел, и невредим».
«Лучше меня во всей Москве мамки не сыщешь»,— говорю я всем своим видом.
«Но если б что не по твоей вине Случилось с ним...» — Клешнин не договаривает, а я боюсь подвоха, тороплюсь заверить:
«Помилуй, уж чему
При мне случиться!»
Пауза. И снова говорит Клешнин:
«...Он тебе того
В вину бы не поставил».
Ничего не понимаю! Блудня в молодости, сводня в старости, сынок разбойник, а все ж... если меня в мамки пригласили дитятко беречь, я и собиралась беречь его, готова была ответ держать, если не сберегу, а мне говорят: «В вину бы не поставил»...
«Слушай, баба:
Никто не властен в животе и смерти —
А у него падучая болезнь!»
Не понимаю... Отворачиваюсь от Клешнина, вновь смотрю на него... И вдруг начинаю понимать... но боюсь додумать до конца.
«Так как же это, батюшка?» Путаются мысли, дрожь берет, жутко. «Так что же?» — охрипла от волнения, голос глухой, речь отрывиста. Отказываюсь понимать! Не хочу понимать... «В толк не возьму», — еле выговариваю я.
«Бери, старуха, в толк!»
Мы смотрим друг на друга. Вступает музыка: лейтмотив Димитрия. Страшно и мне и Клешнину. Он крестится. Клешнин приказывает мне убить сына Грозного, а ведь он был предан Грозному до конца.
Далее у Волоховой текст: «Да, да, да, да! Так, так, боярин, так...» У меня эта четыре «да» разделены не запятыми. Первое «да» срывается механически. Сказав второй раз «да», я как бы вижу перед собой малолетнего царевича и наконец осознаю злодейство, на которое иду, меня охватывает ужас, но я не смею показать его Клешнину. У меня в ответ рвется: «Нет!» Я сдавливаю руками горло, чтобы не дать вырваться этому «нет!», и глухим охрипшим голосом произношу: «Да, да!» Снова внутренняя борьба... Откажусь—на плаху пошлют. И снова, чтобы не крикнуть «нет!», я сдавливаю горло и хриплю: «Так, так, боярин, так!» И вскрикиваю: «Все в божьей воле!», думая, может быть, мне греха на душу брать не придется... Без моей вины может случиться всякое. «Мы все под богом ходим, государь!»— произношу я твердо, успокаивая себя мыслью, что царевич может и сам умереть от падучей. Испросив у Клешнина разрешение взять на страшное дело сынка, Волохова уходит. Последние слова: «Один господь, а наше дело вдовье» — она произносит с некоторым облегчением, однако ноги не слушаются ее, шаги тяжелы, спина сгорблена: огромная тяжесть легла на ее плечи.
Равенских не хотел, чтобы Василиса Волохова — лицо историческое — выглядела примитивной злодейкой. Жестокости в трагедии много — век был жесток. Но для русского человека жестокость чаще всего мера вынужденная. Луп-Клешнин после гибели царевича Димитрия принимает схиму, отрешается от жизни. Волоховой страшно понять, чего требует от нее Клешнин, Клешнину страшно втолковывать ей, чего от нее ждут. Клешнин после слов:
«Бери, старуха, в толк!» — осеняет себя крестом. На первых спектаклях глаза В.И.Хохрякова в этот момент заволакивали слезы. Хохряков — актер очень правдивый, слезы у него выступали невольно, естественно. Теперь Клешнин уже не плачет, но в глаза его смотреть мне еще более жутко — такой у него взгляд.
Премьера «Царя Федора Иоанновича» была показана 29 мая 1973 года. Интерес спектакль вызвал огромный, ибо это была не только новая работа режиссера Б.И.Равенских, но и первое выступление на сцене Малого театра Иннокентия Михайловича Смоктуновского.
В дни моей молодости в актерском искусстве ценилась «законченность»: законченный жест, определенная интонация, законченный образ. Образы, созданные Смоктуновским, никогда не бывают «законченными». Они словно бы недосказаны. Но за этой недосказанностью всегда ощущается глубокая мысль, богатство чувств, сила эмоций. В этом я вижу современность искусства Смоктуновского: человек, пока он жив, не «закончен», он все время в движении.
Царь Федор Смоктуновского и болен, и здоров, и добр, и гневен, и прямодушен, и порой хитер. Внешне Федор кажется похожим на своего отца: высокий, чуть горбоносый, с чувственными губами. И Федор не забывает, что он сын Грозного, порой он сам пытается быть грозным, но желание примирить враждующих тут же гасит его гнев.
«...Трагическая вина Федора — это исполнение власти при совершенном нравственном бессилии», — писал в «Проекте постановки на сцене трагедии «Царь Федор Иоаннович» А.К.Толстой.
Трагедия Федора—Смоктуновского не в нравственном бессилии, это трагедия человека высоконравственного, оказавшегося в одиночестве в гуще жестокой политической борьбы.
К сожалению, у Волоховой нет сцен с Федором. И моя встреча с Иннокентием Смоктуновским — лишь участие в одном с ним спектакле.