Дорогие друзья!

Продолжаем наш показ спектаклей, посвященный юбилею Юрия Мефодьевича Соломина. Сегодня смотрим комедию А.Н.Островского «Лес», поставленную нашим художественным руководителем в 1998 году.

Надо заметить, что именно с этой пьесы началась режиссерская деятельность Юрия Мефодьевича. Впервые самостоятельно он поставил «Лес» в Болгарии в 1975 году. А заняться режиссурой, как рассказывает сам Юрий Мефодьевич, ему посоветовал Акира Куросава, у которого он снимался в фильме «Дерсу Узала».
«Куросава повторил это в одном из своих интервью. В Болгарии интервью прочитали и позвали меня, знакомого им по кинофильмам – “Адъютанту его превосходительства” прежде всего, поставить в театре города Толбухина “Лес”»

И снова обратимся к книге В.А.Максимовой «И это все о нем»: «Начиная репетиции классики, Соломин дает актерам простой совет: «Нужно внимательно читать авторский текст. Там все написано…» <…>
Он уверен, что и сам именно так работает – всего навсего «внимательно читая». Однако объясняет он себя и свои спектакли проще, элементарней, чем есть на самом деле. Медленное чтение для него лишь начало. <…> Соломин пьесу не столько читает, сколько «вычитывает», дочитывает ее, извлекая пропущенное, не замеченное предшественниками.
Его постановка «Леса» (1998) в Малом об этом свидетельствует. «Преданность бедолаг-актеров искусству», – определил режиссер главную тему спектакля, который, однако, не сводится к «вдумчивому чтению», так же, как и «арифметическому сложению» отдельных фигур. «Лес» Соломина разнообразней, сложнее по смыслу и художественным свойствам. В нем есть логика и последовательность общего решения; соседствуют и спорят несколько начал и миров. Прежде всего – это мир красоты, вечной, нетленной природы... Красоте аплодирует зритель, когда открывается занавес и видны мощные стволы деревьев в предзакатном свечении – гладкие, позолоченные солнцем, вобравшие в себя его живое тепло (художник Энар Стенберг). Зеленых крон почти не видно. Они сплетаются где-то высоко, в «поднебесье» сцены. За деревьями синеет лесное озеро, чудятся и манят не только «опушки и полянки, светлые, воздушные», но другая, вольная жизнь, недоступная обитателям усадьбы Гурмыжской, да, пожалуй, и нам, обыкновенным людям-зрителям.
Пеньки, расставленные на сцене, прозаически свидетельствуют о том, что в поздней страсти к недорослю Буланову (Алексей Фаддеев) Гурмыжская свой лес распродает. На один из пеньков присаживается усталый путник Несчастливцев.
Справа выстроено крыльцо барского дома с колоннами. Слева – белой скатертью накрытый стол с кипящим самоваром. В центре – качели. Есть настоящий фонтан с настоящей льющейся водой.
Соломин любит на сцене вещную, предметную среду, которая в его постановках бывает ностальгической стилизацией (в воплощениях Чехова), гиперболическим сгущением (в его «Ревизоре»), но никогда – буквальной, натуральной копией реальности.
В «Лесе» по всем внешним признакам бытовая обстановка таит в себе ироническое остранение, лукавую улыбку режиссера и сценографа.
В добротном, неторопливом, по-старинному обстоятельном и красивом спектакле фонтан начинает течь сильнее, когда эмоции нарастают. Вокруг стола с китайским сервизом и самоваром носится, совершая утренний моцион «для здоровья», проделывает гимнастические упражнения дама из ХIХ века – Гурмыжская, «моложавая, кокетливая, веселая», с «жгучей ненавистью к чужой молодости» ; в модной, современной пижаме тренируется на глазах у Буланова, меняет туалеты, обольщает недоросля-недоучку с «умом практическим».
В кульминационных эпизодах над пеньками, крыльцом, самоваром, сервизом, качелями и фонтаном загораются в вышине разноцветные софиты, заливают пространство розовым, зеленым, синим светом. Когда Несчастливцев уговаривает Аксюшу идти в актрисы, оба они стоят у «огненной черты» рампы в сиянии «невероятно красивых лучей».
Режиссерские акценты Соломина просты. Понятно, когда он подсмеивается над персонажами, когда язвит, а когда любуется ими.
Неизменно требуя бережного отношения к классике, текст «Леса» постановщик, однако, «почеркал изрядно». Сильно сократил роль молодой героини-бунтарки, оставив ей слов намного меньше, чем в пьесе, которая из четырехактной стала двухактной, с одним антрактом. История любви Аксюши и Петра отодвинулась на второй план. Куда больше внимания отдано другой любовной паре – Гурмыжской и Буланову.
Но главная в спектакле любовь – к театру. Привязанность Островского к провинциальным актерам, сочувствие им всемерно усилены режиссером по той простой причине, что точно так же, с любовью, умилением, юмором, относится к российской театральной провинции он сам, болея и тревожась за нее сегодня, с волнением, интересом, беспокойством всматриваясь в ее необъятность.
Как известно, в пьесе Островского актеров только двое, – комик и трагик. Но в спектакле определенно и сильно ощущается, что за плечами Несчастливцева и Счастливцева, гонимых судьбой из Вологды в Керчь и обратно, – множество подобных, «каста, орден, братство» мечтателей и театральных безумцев, бездомных и вдохновенных, навсегда отравленных сладким ядом сцены.
«Лес» Соломина – о русских провинциальных актерах, о комедиантах и комедианстве, которое противостоит пошлому и расчетливому миру «Пеньков».
Мы замечаем выцветший старый плащ Несчастливцева и его «пастушечью» шляпу с обвислыми полями. На опушке леса луч солнца осветит ему лицо, и мы увидим, что он не молод (у автора – всего только тридцатисемилетний, как знаменитый провинциальный актер ХIХ века Николай Хрисанфович Рыбаков, с которого Островским «списан» персонаж), потрепан жизнью, устал, раздражен, заносится в гордыне и хвастовстве перед бедным своим товарищем Аркашкой.
Соломин неслучайно выбрал на роль Несчастливцева Александра Ермакова, артиста с прекрасным голосом, сильным темпераментом и грубоватым, простоватым (словно вырубленным) лицом, который начинал в Нижнем Новгороде, работал в Харькове и по собственному опыту знает, что такое театральная провинция. Несчастливцева – свою первую заглавную роль в Малом театре (на третий сезон служения) – Ермаков исполнил «в миноре», таким образом давая понять, что его герой живет во власти сыгранных ролей и своего «амплуа».
Рассказывая, они разыгрывают по ролям эпизоды собственной жизни. Несчастливцев – встречу на подмостках сцены с Николаем Хрисанфовичем Рыбаковым. Низким, рокочущим, «важным» голосом Рыбакова повторяет одобрительные слова великого трагика в свой адрес: «Ты, говорит, да я, говорит… И руку мне на плечо положил… Лестно…»
Он предстает то актером-романтиком, то пародией на романтизм, горе-трагиком, склонным к красивой позе, переигрывающим, пережимающим «Актером Актерычем» на амплуа «героев» и «благородных отцов». И еще мистификатором, «чертом», который дурачит и пугает хапугу-купца, а перед теткой-помещицей изображает благородного и печального военного офицера в отставке, «кадровую косточку».
Аркашка «в лицах» показывает Несчастливцеву свое краткое пребывание в богатом доме у родственника, так что перед нами зримо возникают и звероподобный дядька-купец, и богобоязненная тетка-купчиха, которая ахает, ужасается безбожнику-племяннику, пыхтит, гоняет чаи; и весь обиход дома, сонного, сытого, скучного, где к беспаспортному беглецу Аркашке, едва отогревшемуся в тепле, является мысль: «А не удавиться ли?..»
Перед лакеем Карпом Аркашка предстает заезжим иностранцем, увлекаясь, получая удовольствие от собственного притворства. В ночной сцене с Улитой изображает героя-любовника, которым никогда не был, но которым мечтал бы быть. Его постоянно «…тянет на водевильный куплет, на какую-нибудь штучку вроде канкана». В Буланова стреляет пробкой от шампанского. Известная поколениям роль превращена в «каскад и фейерверк находок и шуток, порой довольно хулиганских».
Несчастливцева и Счастливцева мы постоянно видим в их профессиональном деле, в игре. Большой спектакль Соломина включает в себя множество маленьких. Театр живого чувства и сердечного волнения, трогательный, даже скорбный (когда свою жизнь рассказывает гонимый и нищий Аркашка) и – лицедейский, шутовской, не прячущий притворства; театр – мистификаторов и обманщиков, «театр весь» с его силой, слабостями и штампами, театр, как таковой, присутствует в спектакле.
…Актерская кульминация спектакля – Евгений Валерьянович Самойлов – Карп. Знаменитый в молодости красавец, романтический герой советского кино, игравший Петра в «Лесе» Мейерхольда, с благородной сдержанностью исполнил роль старого верного слуги, барского человека.
«В Малом все старики – чудо». Образом древнего Карпа, предтечи чеховского Фирса, который живет долго, все видел и разучился удивляться человеческой низости, – Самойлов подтвердил неоспоримость суждения. (Соломин сам хотел сыграть Карпа; выручая театр, сыграл его несколько раз. В программках спектакля значится его фамилия, но основным исполнителем до конца оставался Самойлов.)
Упоенно актерствует Гурмыжская – Ирина Муравьева, меняет лики монахини-пуританки, щедрой благотворительницы, жертвы людского обмана, пылкой влюбленной, «умиляясь собственному благочестию перед гостями-помещиками». За ее лицедейством (не лишенным грации и обаяния) видна скареда, тиранша и сладострастница, дама-курица и дура набитая, как в любви, так в комерции и торговле.
Театр и антитеатр в спектакле Соломина противостоят друг другу. Но если за масками и личинами Аркашки и Несчастливцева пронзительно чувствуеся их ч е л о в е ч е с к о е, то за притворством обитателей «Пеньков» нет ничего, кроме отвращающей пустоты. Их лицедейство сродни самозванству.
На одной из репетиций Соломин объяснял: «Несчастливцев – раненый человек, человек страдающий. В нем заметен надлом. В прошлом веке готовили роль Гамлета, например, за неделю. Такой огромный труд души даром не проходит. И потому в конце, когда Несчастливцев восклицает: “Руку, товарищ!” – в этом нет пафоса. Это лишь означает “помоги мне, дай опереться на тебя”».
Режиссер сказал так и положил руку на левую часть груди. Потому что у Несчастливцева болит сердце. А может быть, оно болело у самого Соломина.
Шут Аркашка злится, дерзит, грозится переломать георгины в саду Гурмыжской и вдруг становится трогательным. В актерской своей жизни он переиграл множество «маленьких людей», но сам – не «маленький человек». Даже у друга Несчастливцева не желает быть лакеем. В беспаспортном пьянице сохранилось человеческое достоинство. И гордости у него, отнюдь не глупого, – не меньше, чем у приятеля-трагика.
В русском Санчо Пансо – Аркашке чувствуется незаурядный дар смешного и душевная широта. Они оба – чужаки в усадьбе Гурмыжской, и они талантливы. Их дар искажен, не использован в полную меру, но не погублен до конца. Соломин настаивает на актерской одаренности обоих, уверенный, что в театре нет бесталанных людей, а есть лишь те, которым не улыбнулась удача, которых миновал «случай».
Видно, насколько он знает актерскую «породу». В его лицедеях – неприкаянность, изгойство и беспечность, забубенность и озорство. Но еще – внутренняя тревога, печаль. С ними беспокойно. Они опасны для Гурмыжской и ее окружения, несут угрозу всем сытым и беспечальным.
Режиссер подчеркивает их сходство с бескорыстными и любящими друг друга героями Сервантеса. «Второй акт постановщик завершает скульптурной мизансценой Геннадия и Аркашки в позах Дон Кихота и его верного оруженосца Санчо Пансы» .
Меркнет свет, лишь Несчастливцев и Счастливцев остаются на сцене. Над ними волшебно горят в вышине цветные огни софитов. Все исчезло и прошло, кроме искусства.
Они уходят вдаль, в прозрачную синеву, тесно шагая друг возле друга. И на плече у маленького Аркашки лежит дружеская рука большого Несчастливцева. Бездомные, безвестные, нищие, они никогда не отступятся от театра. Станут вновь и вновь, до самой смерти отправляться в путь-дорогу в поисках счастья и славы.
Финал спектакля не весел. Счастливцев и Несчастливцев ушли, то есть изгнаны. Хозяйка и гости «Пеньков» празднуют и торжествуют. Один лишь старый Карп замер в неподвижности и молчании».
В постановке, которую вы сегодня увидите, заняты Ирина Муравьева (Гурмыжская), Александр Ермаков (Несчастливцев), Сергей Еремеев (Счастливцев), Евгений Самойлов (Карп), Алексей Фаддеев (Буланов), Инна Рахвалова (Аксюша) и другие.