19 января исполняется 200 лет со дня рождения знаменитого русского артиста, театрального педагога и драматурга Ивана Васильевича Самарина (1817 - 1885).

САМАРИН Иван Васильевич (7(19).1.1817, Петербург, - 13(25) .VI 11.1885, Москва) — русский актер и педагог. Ученик и последователь М.С. Щепкина. Родился в семье крепостного. В начале 30-х гг. поступил в Московском театральном училище на балетное отделение, оттуда Щепкин перевел его в свой драматический класс. Дебютировал на сцене Малого театра еще будучи воспитанником училища (1833, Феликс — мелодрама «16 лет, или Зажигатели» Дюканжа). В 1837, по окончании училища, Самарин был зачислен в труппу Малого театра на амплуа «первого любовника». В 30-40-е гг. 19 века Самарин выступал преимущественно в классическом репертуаре, а также в мелодрамах. Роли: Мортимер и Фердинанд («Мария Стюарт» и «Коварство и любовь»), Меркуцио («Ромео и Джульетта»), Чацкий; князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский (о. п. Кукольника). Наиболее значительной ролью молодого Самарина, ставшей образцом для последующих поколений актеров, был Чацкий. В исполнении Самарина впервые личная драма и драма социальная оказывались неразрывно сплетенными, составляли сущность внутренней жизни Чацкого, определяли ритм и характер сценического поведения актера. «Молодость, сарказм, местами желчь, сожаление о России, желание пробудить ее — все это билось ключом и покрывалось пламенной любовью к Софье» (П. М. Медведев). Сыграв роль Чацкого впервые в 1839, актер углублял и совершенствовал ее в течение многих лет. В 40-50-е гг. Самарин исполнил много ролей в мелодрамах и водевилях: Симон-Сиротинка (о. п. С. Соловьева), Робен («Записки демона» Араго и Вермона), Дон Цезарь де Базан («Испанский дворянин» Дюма-нуара и Деннери), доктор Лемонье («Детский доктор» Буржуа и Деннери) и др. Искусство Самарина, отмеченное высоким мастерством, отличалось теплотой, задушевностью. В 1857 Самарин сыграл Гамлета. Выступив в этом спектакле одновременно как режиссер, Самарин предпринял одну из первых в русском театре попыток добиться исторической правды в постановке шекспировской трагедии. Однако трактовка Самариным образа Гамлета как слабовольного, неспособного к действиям человека вызвала резкое осуждение со стороны прогрессивной критики. С конца 50-х гг. Самарин постепенно отходит от героико-романтических ролей и начинает исполнять в основном характерные роли пожилых людей: помещик Окалов («Однодворец» Боборыкина), капитан Возницын («Чужая вина» Устрялова), Курчаев («Испорченная жизнь» Чернышева), Болотов («История» Ладыженского) и др.

[GALLERY:299]

Выдающееся создание Самарина — роль Фамусова (1864). Не изменяя трактовки Щепкина, актер внес в образ Фамусова много дополнительных черт. В исполнении Самарина Фамусов был недалеким, но ловким дельцом, выражающим практическую «мудрость» своей среды. Величавый, исполненный внешнего достоинства Фамусов-Самарин был настоящим московским барином. По инициативе и под рук. Самарина в Малом театре в 1865-66 были поставлены комедии Шекспира «Укрощение строптивой», «Много шума из ничего», «Все хорошо, что хорошо кончается» («Конец — делу венец»), «Виндзорские проказницы». В первых двух спектаклях Самарин с огромным обаянием исполнял роли Петруччио и Бенедикта. Среди лучших ролей Самарина 70-80-х гг. также: Телятев, Милонов, Берендей, Кнуров («Бешеные деньги», «Лес», «Снегурочка», «Бесприданница» Островского), Имшин («Самоуправцы» Писемского), Ашметьев («Дикарка» Островского и Соловьева), Мошкин («Холостяк» Тургенева), Муромский («Свадьба Кречинского»), Сладнев («Майорша» Шпа-жинского), Барон («Скупой рыцарь» Пушкина), Тартюф и др. С 1862 Самарин преподавал в Московском театральном училище; с 1874 (до конца жизни) руководил драматическим классом Московской консерватории. Среди его учеников: Г.Н. Федотова, Н.А. Никулина и др. Со студентами оперного класса консерватории Самарин осуществил на сцене Малого театра первую постановку оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин» (17 марта 1879). Написал пьесы «Перемелется — мука будет», «Самозванец Луба» и др., широко ставившиеся в провинции.

***

Из книги М.Рогачевского «Иван Васильевич Самарин» (М., 1949): «В 1839 году Самарину было поручено срочно заменить Мочалова в роли Чацкого, и с тех пор эта роль осталась только за ним. Правда, в первом спектакле Самарин, по собственному признанию, от волнения играл так плохо, что после заключительных слов Чацкого: «Карету мне, карету!» в зале послышался свист и крики: «Скатертью дорога!»

Но Самарин годами работал над ролью, непрерывно углубляя ее, находя все новые краски и оттенки для выражения своих мыслей.
Самарин рос и развивался в работе над образом Чацкого, привнося в него свой все увеличивающийся жизненный опыт, свои житейские наблюдения и результаты познания действительности. «Каждое слово Чацкого в исполнении И. В. Самарина было плодом долгой и продолжительной думы и корнем постоянной муки», — свидетельствует современник.
Очень высокую оценку своего вдохновенного труда Самарин получил в 1846 году в Петербурге, во время дебюта на Александринскои сцене, от известного театрального критика А. Григорьева.
Знаток и любитель театрального искусства, А. Григорьев был человеком путаных и противоречивых взглядов; справедливые и тонкие замечания часто смешивались у него с ошибочными и даже реакционными утверждениями. Однако в своих статьях и высказываниях о А. Григорьеву во многом удалось дать глубокий и верный анализ игры артиста.
Выступление Самарина в роли Чацкого было для Григорьева поистине откровением, открытием вновь «как будто бы давно известного и изученного образа. Он писал после первого выступления Самарина в Петербурге: «Г. Самарин, молодой артист с замечательным дарованием, справедливо оцененном в Москве, начал свое поприще на новой сцене смело и, не обинуясь, скажем, начал прекрасно... Да, г. Самарин понял и сыграл Чацкого так, как ни один из наших артистов не понимал и не играл его... Г. Самарин, как видно, сам изучил роль свою, вникая в каждое слово ее, подмечая каждую черту этого характера, и потому сроднился, глубоко освоился с ним».
После второго спектакля Григорьев писал: «Высоко прекрасен был он во все время представления 17 мая... это был Чацкий, это было живое создание Грибоедова, и впервые, быть может, пояснен был характер Чацкого».
И так из спектакля в спектакль следил за артистом критик, увлекаясь и восхищаясь им, принимая его толкование образа, но и часто споря по поводу мельчайших деталей исполнения.
Не всегда был ровен и одинаков Самарин — Чацкий. Иногда он казался более лирическим и просветленным, иногда в нем сильнее звучали драматические ноты. Но каждый раз он доносил до зрителя всю силу своих эмоций, всю глубину
своих сегодняшних переживаний.
Это было истинно поэтическое создание молодого Самарина, в которое он вложил много духовных творческих сил. Говоря словами Щепкина, Самарин не «подделался», а «сделался» Чацким, и А. Григорьев имел полное право писать о Самарине, что «роль кажется у него как будто не выученною, а выливающейся прямо из сердца; это не актер, которому иногда нужно прибегать к суфлеру, а живой человек, усвоивший себе мысль поэта».
Чацкий Самарина в первом акте подкупал восторженным оживлением и безудержной говорливостью непосредственной натуры, чистосердечно изливающей все, что накопилось за годы разлуки. Он привлекал своим радостным упоением встречей с любимой девушкой, простодушной, наивной и беспечной верой в нее. Он был как бы озарен изнутри и, излучая вокруг себя ясный, чистый свет, искрился веселой, звонкой шуткой, еще не догадываясь о горькой правде, которая его ожидает.
А во втором и третьем актах от лучезарного облика не оставалось и следа. Самарин здесь внутренне преображался. Все тот же умный и чуткий Чацкий, он мужал на глазах у зрителей, бросая грозные обвинения мелким, ничтожным людям, окружавшим его. Не сразу вырывались у него из уст обличительные речи. Долго он молчит и ходит по комнате, упорно сдерживая себя, и только уж когда нет больше мочи выслушивать циничную фамусовскую мораль и пошлости Скалозуба, вне себя от гнева и негодования разражается пламенными монологами. Не оратором и не проповедником выступал здесь Самарин — Чацкий, из глубины его возмущенной и мятущейся души лились раскаленные, обжигающие слова и летели в притихший зрительный зал.
А параллельно конфликту с обществом развивалась личная драма Чацкого. Разочаровавшись в любви, разуверившись в своем кумире, отчасти созданном его собственным воображением, прерывистым голосом, задыхаясь от страданий и обиды, произносил Самарин — Чацкий свою горестную отповедь Софье в четвертом акте: «Муж-мальчик, муж-слуга...»
Особенно удавался Самарину последний монолог Чацкого, всегда вызывавший бурю восторгов у зрителей, не дожидавшихся даже заключительных слов Фамусова (которого в Москве играл Щепкин) и прерывавших их взрывом аплодисментов. Так непосредственно выражалась благодарность актеру за высокие мысли и порывы, которые нес он со сцены. Так проявлялось чувство симпатии к художнику, воплотившему образ передового человека своего времени в его неповторимом и привлекательном своеобразии.
<…>
Уже в середине 50-х годов Самарин вынужден был отказаться от роли Чацкого и на все уговоры доброжелателей продолжать свои выступления неизменно отвечал: «Нет, друзья мои, этого делать нельзя. Публике интересен Чацкий Грибоедова, а не Чацкий ожиревшего Самарина».
В эти же годы Самарин выступает в качестве драматурга. В 1864 году он поставил в свой бенефис первую написанную им пьесу — двухактную комедию «Утро вечера мудренее», в 1865 году — комедию «Перемелется — мука будет», а в 1867 году — историческую мелодраму «Самозванец Луба». <…> На свои занятия драматургией Самарин смотрел как на что-то вроде отдыха. Он сам не придавал ей серьезного значения, целиком отдаваясь артистической деятельности. После смерти Щепкина в 1863 году к Самарину перешли многие его роли, в первую очередь Фамусов, а потом и городничий.
Нелегким оказалось положение Самарина, когда в октябре 1864 года он выступил в роли Фамусова. У всех еще был в памяти щепкинcкий образ, и театральная общественность с интересом ожидала, какое толкование даст этому образу Самарин.
Артист предпочел компромисс. Не изменяя трактовки своего учителя, не предлагая новой интерпретации роли, но и не копируя Щепкина, он внес в образ Фамусова много дополнительных черт. Современник писал: «Внешность роли легко давалась ему, так как сановитые, величавые, исполненные наружного достоинства лица составляли его естественное достояние. ...По внешности Самарин был даже больше московским барином, чем Щепкин в последние, дряхлые годы своей жизни, и выказал большее разнообразие оттенков в репликах и монологах. Сочетание кичливости и угодливости, составляющее сущность характера Фамусова, передавалось им весьма реально и правдиво. Сановитый, недалекий, но ловкий делец, вполне усвоивший практическую мудрость своей среды,— таким казался Фамусов в исполнении Самарина».
Самаринский Фамусов был необычайно разнообразен в своих взаимоотношениях с различными людьми. Роль была продумана до мельчайших подробностей и штрихов, придававших уже знакомому, в сущности, образу свежесть и своеобразие. В мелодике речи Самарин особенно ярко сумел показать Фамусова коренным москвичом, оправдывая его же слова:

Возьмите вы от головы до пяток,
На всех московских есть особый отпечаток.

Сочная самаринская дикция, его великолепное владение стихотворной формой, его умение просто и непринужденно говорить на сцене особенно выгодно проявились именно в Фамусове.
Самарин был признан достойным наследником Щепкина в этой роли. «Фамусов в Самарине нашел замечательного исполнителя, и я за свою жизнь лучшего Фамусова не видел... С какою красотою и с какими богатейшими оттенками читал он грибоедовские стихи. Его ласкающий тембр голоса проникал в душу»,— рассказывал В. Н. Давыдов.
Историки театра считают Щепкина актером Гоголя, а Садовского — актером Островского. Самарина можно назвать актером Грибоедова.. Если Чацкий был лучшей ролью молодого Самарина, то Фамусов занимает такое же место во втором периоде его творчества. В.Н. Давыдов чутко подметил то наиболее привлекательное, что красной нитью прошло через 50-летний творческий путь Самарина и особенно ощущалось в его грибоедовских образах. Он говорил: «Самарин играл просто, тонко, правдиво, изящно и, главное, совершенно свободно, с исключительным умом, большим искусством, с какою-то округленностью поз, жестов и благородством в дикции. Я бы назвал его игру «поэтической» в высшей степени. Грибоедов был его излюбленным писателем, и Чацкий и Фамусов были его коронными ролями...»