Новости

Ирина Муравьева не любит рассказывать о себе, сторонится телекамер, мало кому открывает творческие секреты, разве что коллегам по сцене, которые свидетельствуют, что партнерствовать с ней - профессиональное счастье. Она бесконечно дорожит тем, что ее детская мечта вопреки многим обстоятельствам сбылась, привела ее на подмостки, что она с ходу ощутила их твердь, мгновенно освоилась, играла поначалу все подряд и жадно: раз судьба распорядилась так, как ей хотелось, значит, надо служить театру истово и упрямо. По наставлению родителей, разделивших выбор младшей дочери, хотя и далеких от сферы искусства. Другие занятия, другой образ жизни, где, впрочем, дом, семья, ближний круг всегда оставались высшей ценностью. Исподволь оберегали любовь, хранили веру, лелеяли надежду. С этими ценностями Ирина Муравьева не расстается всю жизнь, куда не пускает соглядатаев и профессиональных шпионов-журналистов. Выставляет барьеры и держит дистанцию. Вот - сцена, вот - киноэкран, там все: смотрите. Какая она в свете софитов или под зрачком кинокамеры, разузнать и понять можно.

Ленту Татьяны Лиозновой «Карнавал» (1981), сделавшую Муравьеву кумиром поколения, автобиографической не назовешь, но, что касается профессии, жизненных устоев и взглядов, там - свое, конечно. Разве эпизод, где Нина Соломатина предстает перед строгой приемной комиссией с «Сумасшедшим» Алексея Апухтина, не про нее? Как все знакомо и как обжигает воспоминаниями тех лет, когда Муравьева обивала пороги театральных вузов и однажды услышала про себя от педагога обожаемой мхатовской школы: «Не героиня, не травести, а инженю есть и поинтереснее». Услышала, запомнила, обиды не затаила, но сделалась упрямее, настойчивее, тверже. Потом в «Карнавале» сыграла этот свой опыт неожиданно легко и свободно, определив «сквозной» задачей роли - поиск героиней себя, своего назначения, своего отношения к миру. Запомним и мы - «Не героиня, не травести, а инженю есть и поинтереснее»: характеристику, с какой ее не приняли в Школу-студию МХАТ, Муравьева целенаправленно выправит под себя. Начнет с травести, превратится в инженю и станет героиней. Оттолкнувшись от порога в Камергерском переулке и пройдя университеты в театральной студии при Центральном детском театре, однажды сможет все.

В ее актерской палитре поступательно сойдутся несхожие краски - от острого гротеска и язвительной иронии до проникающей лирики и насыщенных драматических обертонов. Когда соберутся в аккорд, Муравьева взойдет на легендарные мостки Малого театра. Но прежде вкусит всех прелестей «карнавальной» актерской жизни, где идиллии и умиротворенности не будет никогда, а будет бесконечный поиск своих режиссеров, своих ролей, своей (травести-инженю-героиня) природы. Легко дастся только одно - поистине безбрежная любовь зрителей, увидевших в ее Нине из «Каранавала», Людмиле в «Москва слезам не верит» (1979), Алле в «Мы, нижеподписавшиеся» (1981), Наде в «Самой обаятельной и привлекательной» (1985) своих современниц. Непревзойденный театральный рассказчик Виталий Яковлевич Вульф в программе «Серебряный шар» однажды скажет, что та пора, когда общество выбирало себе кумира из актеров, стараясь ему во многом подражать и во многом соответствовать, в СССР миновала. Первым образцом для подражания назовет Марию Бабанову, сыгравшую арбузовскую Таню в самом конце 1930-х, последней - Татьяну Доронину, давшую в серии фильмов 70-х годов женский портрет, который признают образцовым и с которого начнут копировать свой образ многие соотечественницы. Из начинавших и восходивших позже Вульф упомянет многих, но с горечью констатирует - жизнь столь активно и столь бесповоротно поменялась, что новым кумирам и во сне не снится видеть теперь свое отражение в женской половине Отчизны. Среди «новых» упомянет Муравьеву не случайно. На самом деле она и оказалась последней из тех, кому стремились подражать и под кого «косили» в самые что ни на есть застойные годы. Да, новая историческая общность людей восторгалась секс-бомбой в стране без секса, какой запомнилась в фильме «Еще раз про любовь» Татьяна Доронина, но полюбила взахлеб - веснушчатую Надю Соломатину Муравьевой - провинциальную девочку, приехавшую в Москву искать счастья и научившуюся устраивать праздник в собственной душе. Романтику стюардесс, знакомившихся с физиками на поэтических вечерах, время увязало с оттепельными надеждами, теперь растаявшими, но не отменило совсем. Роликовые коньки, появившиеся на московских улицах после цирковой пробежки по провинциальному Оханску героини Муравьевой, как и упорная жажда чего-то неведомого, несуществующего в реальной жизни, побудившая тысячи школьниц записываться в абитуриентки столичных театральных школ, свидетельствовали о новом и, наверное, действительно последнем по размаху подражания идеале на одной шестой части света.

Пришло время Муравьевой. Пришло и закрепилось, пусть ненадолго, ее соответствием поколению, заметно подрастерявшему веру в высокое наяву. Снова стали мечтать. И промечтали по инерции еще какие-то годы, дав Муравьевой фору на устойчивый кинематографический успех.

После ее «обаятельных и привлекательных» золушек, неунывающих мечтательниц, получавших свое где-то за кадром или под финальные титры, наступит отрезвление 1990-х. С мрачными буднями маленьких Вер и взрослеющих Арлекино. Не все заладится у Муравьевой в Театре имени Моссовета, куда она перейдет из Центрального детского с уверенностью, что получит крупные и интересные роли. Трудно, но придется сказать себе, что кроме Грушеньки в «Братьях Карамазовых» поФ.М. Достоевскому она, в отличие от кино, на здешней сцене практически ничего не сыграла. Счастливые встречи с Фаиной Раневской, Ростиславом Пляттом, Сергеем Цейцем, Георгием Тараторкиным, Геннадием Бортниковым, Евгением Стебловым извинят ее нерешимость уйти раньше. Отсутствие полноценных спектаклей она заместит работой в телевизионном «Будильнике», озвучкой мультфильмов, тем же кинематографом. Тогда и скажет: «Моя актерская судьба складывалась непросто. Меня дважды не принимали в театральный институт, но я твердо решила дать судьбе еще один шанс сделать меня актрисой. Получила его и им воспользовалась. Судьба и сейчас испытывает на прочность, но я не ропщу. Когда-нибудь, возможно, она наградит меня по-царски. А тот путь, что я уже прошла, пройден не зря».

Царский выход предложит Муравьевой худрук Малого театра Юрий Соломин. С великой сцены она признается: «О сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя...» Она - Раневская в «Вишневом саде» А.П. Чехова, в спектакле, поставленном Игорем Владимировичем Ильинским. Судьба возвращает ее на Театральную площадь. После триумфальной премьеры, счастливая, шутит: «Теперь я работаю в Малом, но моя мечта - работать в Большом». Оглядывается на Центральный детский, где начинала («Детская, милая моя, прекрасная комната... Я тут спала, когда была маленькой... И теперь я как маленькая...»), понимает, что ее театральная дорога, наконец, перестала петлять в лабиринтах, дала и новый шанс, и новый пролог. Здесь, в Малом, по ремарке Чехова, ее Любовь Андреевна Раневская и Леонид Андреевич Гаев, чью роль ведет Валерий Бабятинский, «бросаются на шею друг другу и рыдают сдержанно, тихо, боясь, чтобы их не услышали»... Зал взрывается аплодисментами. Одобрительно «кивает» в кулисах худрук Соломин.

Вскоре получает роль Купавиной, берет в руки карандаш и ставит галочку возле третьей строчки: «Александр Николаевич Островский. Волки и овцы. Комедия в пяти действиях». Доходит до конца 10 явления, когда, наконец, появляется Евлампия Николаевна Купавина, молодая богатая вдова, и тут же, нажимая на грифель, берет в кружок реплики: «Купавина. Скучаю, Меропа Давыдовна», «Мурзавецкая. Замуж хочется?», «Купавина. Куда мне торопиться-то? Мне уж надоело под чужой опекой жить, хочется попробовать пожить на своей воле». «Комедия» - во-первых, «богатая молодая вдова» - во-вторых, «Замуж хочется?» - в-третьих. Купавину играли Ермолова, Шатрова, Ликсо, теперь - кто бы мог подумать еще недавно - Муравьева. От своих предшественниц она возьмет особую стать и повадки, но приправит роль иронией, добавит водевильных красок, чтобы текст звучал острее, а характер открывался неожиданнее. На переносицу богатой красавице водрузит пенсне, и та станет щуриться, рассматривая бумаги, в коих ровным счетом ничего не понимает, не хочет понимать. Хочет пожить «на своей воле», хочет замуж, хочет простого женского счастья - нужды нет, что за ней лесные угодья и родовое имение, чему втайне завидуют добропорядочные с виду соседи. Смотрит в бумаги, щурит глаза, а про себя как заклинание повторяет: «Я самая обаятельная и привлекательная...», и в глазах светятся лукавые огоньки, и холеная ручка скользит по листочку, выводя цифры, которым нет толку, и, кажется, что на полях рядом с цифрами «объявляются» фигурки усатых гусаров, холеных помещиков, бравых офицеров, не каких-то там Лыняевых, похожих на обыкновенное «распетушье».

Исподволь Муравьева вводит в канонический репертуар Малого театра интонацию прочтения пьес Островского, найденную режиссером Петром Фоменко в его «Волках и овцах» и «Без вины виноватых»: праздничную, витальную, уводящую социальные дискурсы с их «цифрами» и «расчетами» в фон и выплескивающую к рампе полнокровную жизнь персонажей с мечтами о личном счастье, о человеческом благополучии, о радостях жить «на воле» и в согласии с собой. В этой интонации она сыграет и Раису Павловну Гурмыжскую в «Лесе», и Клеопатру Львовну Мамаеву в «На всякого мудреца довольно простоты». Ни ту, ни другую не рискнет обличать, а постарается подсмотреть за их типажами в современной российской жизни, а затем - «со стороны», как когда-то научилась тому в Центральном детском театре: чтобы роль не выходила плоской, а персонаж не воспринимался маской. Как тут не вспомнить о том, что на образцовой сцене «сила воздействия, шедшая от П. Садовского, а затем от О. Садовской, от Сергея Васильева, от Никулиной-Косицкой, лежала в пройденном пути, в знании России. Они были плоть от плоти провинциальной московской Руси; они умели слушать, брать и отдавать услышанную и увиденную жизнь» (Павел Марков). Этими своими умениями - слушать, брать и отдавать - выросшая в Хамовниках и попавшая на Театральную площадь Ирина Муравьева быстро и победно вписалась в труппу Малого, привнеся в классические роли жизненный опыт - и личностный, и тот, что сложился историями ее героинь. Муравьевский список, куда вошли обаятельная и привлекательная Надя Клюева, бегущая на роликах покорять Москву Нина Соломатина, прагматичная и не признающая сантиментов Людмила («Москва слезам не верит»), наложился «двойной экспозицией» на список ролей в Малом театре. На самом деле, тут сработали непреложные законы актерского творчества, к каким с давних пор любой житель Дома Островского испытывает почтение и пиетет.

«У тебя золотые руки, - говорит в пьесе Чехова «Чайка» молодой писатель Костя Треплев. - Помню, очень давно, когда ты еще служила на казенной сцене, - я тогда был маленьким, - у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без чувств... ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?».

«Нет», - отвечает ему мать, актриса Аркадина. «Две балерины жили тогда в том же доме, где мы... Ходили к тебе кофе пить...», - неужели она не помнит тот дом, тот двор? Не помнит ничего, кроме балерин, кроме казенной сцены. «Хорошо с вами, друзья, приятно вас слушать, но... сидеть у себя в номере и учить роль - куда лучше!» - в реплике Аркадиной у Муравьевой отсвечивают страсть и боль другой актрисы - Нины Заречной, в которую влюблен ее сын. Кажется, в сделанной Муравьевой паузе «про себя» читается чужой монолог - монолог Нины: «Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной. А теперь, пока живу здесь, я все хожу пешком, все хожу и думаю, думаю и чувствую, как с каждым днем растут мои душевные силы... Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле - все равно, играем мы на сцене или пишем - главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни». Тут все - подтекстом. О невозможности дышать без театра и о жертвах, каких он требует. Об умении терпеть, верить и ждать роли, не обижая упреками судьбу. О небоязни обстоятельств и их уроках. Да, она пьянеет на сцене и чувствует себя счастливой, когда играет нынче те роли, в которых ее увидел худрук Юрий Соломин - Матрены во «Власти тьмы» Л.Н. Толстого иФилумены Мартурано в одноименной пьесе Эдуардо де Филиппо. Обе работы событийны, неожиданны, в обеих - и жизненный опыт, и любимая тема, шаг за шагом наполнявшая ее творческий багаж. Тема дома, тема семьи, тема матери.

Крепкая и не старая - пятидесяти, как у Толстого, лет Матрена Муравьевой поначалу только прикидывается темной, забитой, полунемощной. Входит в чужой дом с оглядкой - добрый, сытый, завидный. Годный для сына Никиты. Под властью наживы и материнского инстинкта буквально на глазах спадают с сутулых плеч непросвещенной деревенской бабы прожитые в нищете и юродстве годы. На глазах молодеет, крепнет, охорашивается. В ушах поблескивают серьги-колечки, румянится лицо, выправляется осанка. И дом уже в ее крепких руках, и душа не болит, и совесть не гложет. Тем страшнее исход: зря старалась и зря толкала сына на убийство невинной души. А когда Никита скажет: «На погребице доской ребеночка ее задушил. Сидел на нем... душил... а в нем косточки хрустели. И закопал в землю. Я сделал, один я!», - опустит потухшие глаза долу, пожалеет, что не сладилось, как хотела, что зря старалась. И тогда посмотрит в притихший зрительный зал сама Муравьева - через слезы.

В пьесе «Филумена Мартурано», поставленной итальянским режиссером Стефано де Лука как спектакль-дуэт, спектакль-вальс, Муравьеву пьянит все та же тема, но борется ее героиня за дом и семью - любовью. Ни она, ни Юрий Соломин в роли Доменико Сориано не привязывают своих легендарных персонажей к национальной почве, не играют специфический южный колорит - что в отношениях, что в манерах, что в речевых характеристиках. Даже бранясь - видит зритель, обманывают себя, наталкивают друг на друга свои пудовые, как гири, правды, вскипают от непонимания, пока не начинают сознавать, как любят, и чувствовать, что не могут жить порознь.

С этим открытием, молнией сражающим обоих, спрятанные за ночную сорочку героини и домашний халат героя, за быт и рутину чувства взлетают к колосникам сцены, набегают морским прибоем в зрительный зал, кружатся огоньками ночного фейерверка в преддверии счастливого дня. «Это не финал», - звучит как из театральной сказки голос Соломина-Сориано. - Мы играем последнюю сцену». Сцену-вальс, сцену любви, какой, кажется, не будет конца и края. Они играют пролог к будущему, что случится новым днем и следующими летами.

У актрисы Муравьевой - юбилей. Ничто не мешает нам его так и назвать - прологом к будущему.

Коробков Сергей, «Страстной бульвар, 10», №6 2019