Новости

«Памяти Бориса Ивановича Равенских»

Леонид Хейфец РАВЕНСКИХ

А было так. Незадолго до полуночи раздался звонок. Звонил Борис Иванович Равенских:
– Леонид! Можешь приехать сейчас в Малый театр?
– Я посмотрел на часы. Было начало двенадцатого.
На такси у меня денег нет, а на троллейбусе я буду ехать минут сорок.
– Нормально. К двенадцати и приезжай.
Это был Равенских, его стиль. Работал по ночам. Как Сталин. Сказать, что звонок был неожиданным, ничего не сказать. Это был гром с ясного неба. Невероятное!
Вошел в театр, провели к кабинету, постучал, открыл дверь – полно народа и голос: «Леонид! Мы сейчас заканчиваем. Подожди». О том, как Равенских назначает свидания и как часами люди просиживают у его кабинета, ходили легенды. Так же часами дожидались его артисты, вызванные на утреннюю репетицию. Я стал ждать. Признаться, приехать ночью для того, чтобы вновь испытать чувство унизительного ожидания, – это было для меня слишком даже в тот момент, или особенно в тот момент. Прождав десять минут, я снова приоткрыл дверь и снова услышал: «Жди». Время шло к половине первого ночи. Троллейбусы – до часа. И я для себя решил: жду двадцать минут. Если не примет – уеду. Ровно через двадцать минут люди из кабинета стали выходить и я услышал: «Заходи!».
Когда я вошел, Бориса Ивановича не было. То есть он был, я слышал шум воды из крана, но его я не видел. И только потом заметил спину Равенских: он стоял в нише и мыл руки. Да не мыл, а как-то особенно их тер: быстро, тщательно, как будто у него какой-то нервный тик, как будто он что-то отмывал, отдирал от своей кожи. Не знаю, описаны ли где-нибудь его легендарные, как теперь говорят, «приколы», но тогда мне было ни до чего. Нервное напряжение последних месяцев, ночное это ожидание, его спина и шум воды в кране – во мне что-то вскипело, и я сказал:
– Борис Иванович, когда вы будете безработным режиссером, а я главным, я ни одной минуты не заставлю вас ждать.
Шум воды прекратился. Спина вышла из ниши. Равенских подошел ко мне с полуподнятыми руками, с которых стекала вода, – хирург перед операцией. Подошел очень близко. Лицо в лицо. И уставился мне в глаза. Наступила жуткая тишина. Я слышал удары своего сердца.
– Ты нахал? – спросил он меня.
– Нет, не нахал. Просто я и так ударен жизнью. Меня выгнали из театра. Меня не взяли ни в один из пяти театров, куда приглашали, и вы не должны продолжать меня... В общем, сами понимаете...
Пауза.
– Прости.
Сразу скажу, этот мой неожиданный для самого себя поступок считаю счастливым, потому что он на многие годы предопределил уровень и характер наших отношений. Kaк сильный и временами свирепый зверь, как тиран, Равенских не любил слабых. Наши отношения сразу же приобрели статус равных, при том, что я, конечно, относился к нему и как к старшему, и как к мастеру. Помню, что однажды повторилась подобная ситуация: я уже работал в театре и не дождался приглашения в кабинет, уехал домой, и вскоре раздался звонок, и опять:
– Леонид, прости...
И чуть позже добавил:
– Леонид, пойми, это мой алкоголь.
Так он определил свое фактическое нежелание, неумение ладить со временем, если угодно, болезнь. Эта неорганизованность очень часто оскорбляла и унижала людей и впоследствии сыграла немаловажную роль в его собственном трагическом финале.
К сожалению, те мои слова «когда он будет безработным...» и так далее, увы, оказались пророческими. Я, конечно, к тому времени не был главным, но я работал, а ему не давали работать четыре года, и, когда, наконец, работа появилась и была назначена репетиция, он не явился на нее, потому что умер ночью, накануне. Но это случится потом, через десять лет.
А пока Народный артист СССР лауреат Государственных премий главный режиссер Академического Малого театра Союза ССР Борис Иванович Равенских на вершине своей карьеры и славы. «Работаю на главной площади страны, а СССР еще никто не побеждал», – сказал он как-то, соединяя свое положение на этой площади с могуществом державы.
В этот начальный период нашего сотрудничества произошло два случая, опять-таки очень четко характеризующих его как человека. Оба были по-своему невероятны и свидетельствовали о страшных, глубочайших, как бездна, противоречиях его внутреннего мира. Откуда это все было в нем, от природы или от прожитой весьма непростой жизни, трудно сказать. Ведь это он ставил какие-то безумные партийные, сверхоптимистические спектакли. И это он был постановщиком великого спектакля «Власть тьмы» и автором прелестного, очаровательного спектакля «Свадьба с приданым». Это он умел добиваться и высочайшего лиризма, и глубочайшей трагедии на сцене.
В студенческие годы моя любознательность не знала предела, и, когда я записался к Борису Ивановичу на так называемую «созерцательную» практику в театр имени А.С. Пушкина, где он ставил комедию «Свиные хвостики», многие мои друзья по факультету меня не поняли. Надо сказать, что он и сам был удивлен, увидев в театре студента от Попова и Кнебель.
– Кнебель? Мария Осиповна? Как ее здоровье? Привет от меня. Уважаю. А если честно, разбирает часы здорово. А вот собрать... Знаешь таких мастеров? Любые часы разберут. А собирают через два на третий.
И захохотал. Все вокруг тоже засмеялись. Мне было не смешно. Кнебель я боготворил. Хотел что-то возразить, но Равенских в окружении помощников и артистов уже шел в зал.
Кстати, любил, когда его окружает множество людей. Возможно, это шло от Мейерхольда. Репетиции были сумасшедшими по буйству темперамента, фантазии, остроты и опять-таки шуток. «Раутбарт! – кричал он вновь принятому артисту из Свердловска, кстати, очень талантливому и рано ушедшему из жизни. – Раутбарт! Не спи! Я перевел в Москву всех твоих еврейских родственников! Давай, Раутбарт! Все выжми из себя! Мне еще им прописку делать!» Прокоповичу: «Прокопович! Мы послали тебя на звание! Где отдача?!» И замечательной актрисе Ольге Викланд, которая вступала в спор: «Не переходите со мной на «вы». Это вам не поможет...».
Его репризы, в самом деле блистательные, чаще всего адресовались актерам. «Прекратите демонстрацию труда». «Поцелуй надо воровать, а вы сытые. Украсть надо, и сделать вид, что ничего не было». «Ты с ней говоришь, как растленный вожатый с пионеркой». «Поменьше болтайся на сцене, реже выходи. Зритель скучать будет».
Эти шутки, выкрикиваемые в азарте из зала, на мою юную, неокрепшую душу, да еще после уроков Кнебель, производили сильное впечатление. Равенских был талант, это я тут же понял и ни разу в этом не усомнился. Спектакль получился яркий, сочный, музыкальный, с большими переборами во всем, но от души. Спектакль Равенских.
Борис Иванович любил шутить. Любил острые, конфликтные шутки, да еще с политическим привкусом. «Мы с тобой, Леонид, оба за Берлин. Но я – за Восточный, а ты – за Западный». И при этом заразительно смеялся. На одном открытом партийном собрании, посвященном каким-то итогам, где меня обязали присутствовать, несмотря на то, что я был беспартийным, тоже пошутил. Да так, что сидевший в президиуме секретарь МК товарищ Макеев спросил, что это значит.
А было так. Борис Иванович, выступая с отчетным докладом, заявил: «План выпуска спектаклей к XXV съезду партии сорван по вине Хейфеца». Я настолько не ожидал ничего такого, что и возразить было нечего. «План Малого театра к съезду?!» Все повернулись в мою сторону, а я, ничего не говоря, до конца не понимая, шутит он или нет, ринулся в местком, который был рядом, и сорвал со стены отпечатанный план мероприятий к съезду, где я ни в одной графе не упоминался как ответственный, а фамилия Равенских мелькала через абзац. Я прочитал, что должно быть сделано и кто за это отвечает... Такие шутки тоже бывали.
А сколько людей его ненавидело?! Трудно перечислить.
Но его и любили. И Игорь Ильинский, и Елена Шатрова. И очень любили студенты ГИТИСа, куда он пришел в конце жизни.
И теперь я ничего другого не могу сказать, кроме слова «бездна». Но то же самое говорили и о его учителе Мейерхольде. В конце концов, как судить художника? Конечно, по его делам, и только. Ничего другого не остается. Трагические судьбы требуют исследования, прослеживания пути, понимания...
Так вот, возвращаюсь к двум эпизодам в начале нашего с ним сотрудничества. Как-то Борис Иванович после очередного ночного бдения попросил меня проводить его. Начинался ранний летний московский рассвет, мы шли по Тверскому бульвару, и был у нас на редкость откровенный, душевный разговор. Он расспрашивал меня о жизни, а главное, очень искренне говорил о себе. Много говорил о трудностях, которые сразу же возникли в отношениях с Царевым, Гоголевой и другими корифеями театра. Говорил о театре имени А.С. Пушкина, где ставил «Как закалялась сталь» с Локтевым в роли Павки Корчагина, и вдруг стал спрашивать меня, а как бы я поступил вот в таком случае, а как — в таком, как распределить силы между завершением работы в Пушкинском и началом репетиций в Малом. Говорили о «Царе Федоре». Я был полностью им пленен. Никогда не видел его таким незащищенным, таким открытым и даже нежным и, конечно расслабившись, пылко, с воодушевлением молодости что-то ему советовал, даже объяснял, на чем-то настаивал, и, что было самым поразительным, он со всем соглашался, благодарил меня, что подливало масла в огонь. Кажется, у подъезда его дома я стал уже давать рекомендации по руководству Малым театром... Попрощались. Он чуть ли не обнял меня. Я был счастлив, что оказался полезен и нужен моему новому главному режиссеру в непростой период его жизни. Надо сказать, что мои учителя так и учили нас: «Старайтесь помогать «главному», если работаете очередным». И я в каком-то смысле выполнял заветы своих учителей.
Каково же было мое изумление и растерянность, когда я встретил Бориса Ивановича через несколько дней. Проходя мимо, он посмотрел на меня исподлобья, буркнул «привет» и прошел мимо. Я остолбенел. Я не понял. Это был не тот Равенских, с которым я прощался обнимаясь. Это был чужой и, я бы сказал, враждебный человек. Сразу стал думать: может, я что-то не то сделал в эти дни? Да ничем, кроме репетиций, я и не занимался.
Враждебность, закрытость продолжались несколько месяцев. Постепенно я стал понимать, что все его поступки и действия были полностью противоположны тем, о которых мы почти сговорились. Как нарочно, все он делал наоборот. И мне пришлось пересмотреть наши отношения.
Дни шли, и наступил момент, когда мне предложили войти в штат театра. Равенских вызвал меня, поздравлял, рассказывал, как отзываются обо мне Ильинский, Кенигсон, Еремеева, молодежь. Все это сыграло свою роль в столь важном для меня решении: Царев был против и сказал, что вряд ли я буду ему хорошим помощником. И два зама Фурцевой тоже выступили против, ссылаясь на мои ошибки при постановке классики. И под конец его, Бориса Ивановича, выступление было решающим: он попросил министра зачислить режиссера в штат Малого театра… Я был тронут и благодарил его, и опять у нас наметился контакт.
Многие в те годы спрашивали меня: «А как ты уживаешься с Равенских?!» За ним шла слава страшная в смысле взаимоотношений с «очередными». Не знаю, насколько все это было справедливо, но в лучшие годы нашего сотрудничества я придерживался того же самого правила, которое исповедую и сейчас: максимальная открытость в отношениях.
Однажды он втянет меня в свой кабинет через несколько лет, когда борьба между ним и Царевым достигнет апогея. «Ты за кого?» – жестко спросит он, почти прижав меня к стене. Я не найду ничего лучшего как, пусть и неточно, процитировать одного из американских президентов: «Когда Китай конфликтует с СССР, Америке лучше отойти в сторону». Он очень хорошо понял смысл ответа и больше никогда не апеллировал ко мне в подобных ситуациях.
В 1976 году Равенских был освобожден от должности главного режиссера. На гастролях нам был зачитан приказ министра культуры СССР П.Н. Демичева. Его освобождению сопутствовала ужасная борьба, в которую были вовлечены мощные «армии», отчаянно сражавшиеся друг с другом. Но в эпицентре борьбы было два имени: Царев и Равенских. Царев победил. Борис Иванович не только лишился поста «главного». Была создана ситуация, при которой он не мог ставить в Малом театре вообще.
И все же Борис Иванович сделал-таки последний рывок. Свой последний гениальный ход. Чтобы выиграть наверняка. Уж если стрелять, так навылет, чтобы победить – и только! Он решает ставить «Целину» Л.И. Брежнева.
И пошло, и поехало. Отступили все. Самые заклятые враги только ахнули. А кто мог возразить? Хотя в борьбу были втянуты такие лица, как Суслов, Зимянин, Демичев, – я уж не говорю о корифеях Малого. Срочно стали готовить инсценировку, срочно была задействована вся труппа, срочно подключились радио, телевидение, пресса. Но вмешался рок. Только так можно объяснить случившееся. Простым совпадением, даже медицинским заключением это не объяснить. В ночь перед первой репетицией, о которой были оповещены все средства массовой информации, возвращаясь из ГИТИСа поздно вечером со своим студентом Юрой Иоффе, он взялся за ручку лифта, сказал: «Голова...» – и мгновенно умер.
Труппу, входившую в театр на торжественную первую репетицию «Целины» Брежнева, встречал огромный лист бумаги и объявление в траурной рамке о кончине Б.И. Равенских. Многие, зная ситуацию в театре, сначала даже не верили в случившееся. Думали – хулиганство. Нет. Это была правда.

Леонид Хейфец,
режиссер
(печатается в сокращении)

Благодарим Галину Борисовну Равенских за предоставленные материалы.