Новости

«Памяти Бориса Ивановича Равенских»

Ион Друце СУДЬБА

В работе Бориса Ивановича Равенских было что-то от деревенского парня-самоучки, впервые осваивающего профессию и стремящегося во что бы то ни стало достичь совершенства. Работа над нашим «Возвращением на круги своя» длилась около двух лет. Великому Ильинскому было под восемьдесят, и он потерял зрение. Освоить в таком возрасте такую роль было подвигом уже само по себе. Но задача была – совершенство, и шлифовались каждая реплика, каждый жест.

Генеральная прошла весной семьдесят восьмого. Стояла ранняя теплая весна. Спектакль был захватывающим. Над Ильинским, в роли Толстого, висел нимб. Поздравив всех, я спокойно уехал в Юрмалу с очередным замыслом, но неделю спустя, получил от Бориса Ивановича телеграмму: «Срочно приезжай. В театре буза».

Борис Иванович обожал схватки. Его вечно взлохмаченная шевелюра, горящие глаза и расстегнутая куртка говорили о том, что он только что с поля боя. Переговорив с вами, он непременно вернется туда. Иной раз казалось – вне этих сражений он не мыслит себя в искусстве. Он искал предлоги для гигантских, вселенских столкновений, ну а Малый театр в этом смысле был для него подарком судьбы. Ибо невозможно представить себе двух более несовместимых творческих организаций. Малый театр, с его пристрастием к сытой, покойной жизни, и Борис Равенских – художник-бунтовщик, возмутитель спокойствия по самой сути своего дарования.

Худсовет проходил на втором этаже Малого театра. Страстная неделя, Великая Пятница, день Распятия Спасителя. Атмосфера была соответственной. Вел худсовет Михаил Иванович Царев, личный недруг Ильинского, с которым они поссорились, по слухам, еще до революции. Будучи искусным дипломатом, Царев вел заседание осторожно, непредвзято, но те, которым он предоставлял слово, не оставляли камня на камне от нашего детища: эмигрантская вылазка, толстовство в чистом виде, попытка христианской проповеди, против которой наша родная коммунистическая партия… и так далее.

Мы сидели рядом: Ильинский, Равенских и я, но мне казалось, что мы не сидим, а стоим прижатые к стене и в нас летят булыжники. Но казнь длилась слишком уж долго, и я как-то неожиданно для самого себя спросил:
– Михаил Иванович, а вы-то сами — ЗА или ПРОТИВ спектакля?
– Худсовет замер. Спросить патриарха во время каждения – это было неслыханным для Малого театра. Чистое святотатство.
– Я-то? Переспросил Михаил Иванович.
– Вы. Именно вы.
– Я… конечно… за...
– Художник в нем победил дипломата, что случалось крайне редко. Стена за нашей спиной рухнула. Спектакль приняли. Наша победоносная тройка спускалась со второго этажа. Вдруг посреди пролета Борис Иванович, раскинув руки в стороны, остановил наше шествие и тихо, восхищенно прошептал:
– Реплика была у-бий-ствен-ной!!!
– Он был фанатиком театра. Для него реплика, конфликт, напряжение – истинно божьи дары. Особое место отводилось Слову как главной движущей силе театрального действия. Думается, в этом была суть его яркого, неповторимого таланта.

– К сожалению, в те времена, да, пожалуй, еще и сегодня, место режиссера располагалось где-то между молотом и наковальней. Чтобы состояться, нужно было в равной степени угодить и низам, и верхам. Как говаривал Товстоногов, один спектакль для себя, другой – для них. Подарив низам живого Толстого, нужно было поработать на них.

Будучи поклонником масштабных полотен, Борис Иванович решил начать с «Целины» Брежнева. Предстояло перебраться из Ясной Поляны в Днепропетровск, чтобы поднять бесцветное брежневское словоблудие до уровня толстовских эпопей.

Задача была изначально невыполнимой. Промучившись какое-то время, Борис Иванович рухнул в подъезде своего дома с брежневским сочинением в кармане куртки.

Мудрая старина обычно обозначала самые непостижимые события одним словом «судьба». Повторим и мы за ними – судьба.

Ион Друцэ
Москва, апрель, 2004
И надо же! Опять Великая Пятница!