Новости

«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»

Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ВСТРЕЧИ С ПОЭТАМИ

Прочитала «Алмазный мой венец» В. П. Катаева и невольно вспомнила все мои встречи с блестящей плеядой первых советских писателей и поэтов. Я не была особенно близка с ними, но следила за новыми советскими стихами и прозой, включая их в мой концертный репертуар. Были и личные знакомства.

Так, с Маяковским познакомились в Евпатории. Как-то вечером сидели мы с Всеволодом на приморском бульваре и обсуждали предстоящее выступление Маяковского — о нем везде были расклеены афиши. Конечно, мы знали Владимира Владимировича, не один раз слушали его в Москве, в переполненной аудитории Политехнического музея, но лично знакомы не были. И вдруг на аллее появляется сам Маяковский и направляется к нашей скамейке. Мы замерли, ибо только что говорили о нем, о его манере чтения, его бурных спорах с публикой и вообще о его, как нам казалось, «обходительном и вежливом» отношении к нам — актерам-чтецам. Маяковский поздоровался, мы ответили. Пауза. И вдруг Владимир Владимирович совсем не озорно, даже почти робко спрашивает: «Вы пойдете на мой вечер?» Я беру инициативу в свои руки и вежливо, но с чуть заметной иронией отвечаю: «Не думаю. Ведь вы так не любите, когда мы, актеры, читаем стихи, еще, пожалуй, будете с э.страды нас ругать». Маяковский, стоявший перед нами как провинившийся школьник, опять тихо говорит: «Но ведь вы действительно очень плохо читаете стихи, а особенно мои».. Мы расхохотались, настолько не вязалась вся его фигура с этой суровой оценкой. «Ну вот видите, чего же мы пойдем, вы и впрямь со сцены нас опозорите, а у нас еще целый цикл выступлений здесь».

Но то ли наш веселый смех помог, то ли доброе настроение, хороший вечер, чудное море, — словом, атмосфера стала товарищеской, добродушной. Стали спорить о манере чтения, Маяковский все стоял перед нами, доказывая, что актеры вообще не умеют читать стихи, а мы, попадая под его обаяние, — уж очень он не был похож на хулиганистого Маяковского, которого мы иногда видели на его вечерах, — доказывали, что нельзя слушать чтение поэтов. Потом перешли на другие темы, и вдруг опять: «Я очень вас прошу, пожалуйста, приходите на мой вечер». Так просто, хорошо. «Я, ей-богу, ругаться не буду, приходите». Снова посмеялись, но мы уже чувствовали себя друзьями и, конечно, обещали прийти.

И вот его вечер. Нас уже знали, поэтому мы старались быть как можно более незаметными, сели где-то в пятом-седьмом ряду. Вышел Маяковский. Встретили его как всегда: кто настороженно, кто с возмущением, а кто с интересом, ожидая какой-нибудь скандальной выходки. Владимир Владимирович, мне кажется, нас не заметил, спокойно снял пиджак, повесил на спинку стула и начал читать. Ну, что говорить, читал он великолепно. Ясная мысль, чудный голос, его рифмы и чувствовались и не заслоняли смысла. Хорошо читал, много, принимали его прекрасно. Мы были горды, что знакомы с ним, и его обаяние захватило нас совершенно. Но вот программа кончена, и полетели записки, на которые Маяковский всегда отвечал в конце вечера. Ответы его были остроумны, иногда резковаты, однако пока все шло хорошо. Но вот попала записка об актере с большим именем: желали слышать о его исполнении стихотворения, только что самим Маяковским прочитанного. Последовала пауза, и вот, примерно, ответ: «Ну, этот (имярек) еще ничего, грамотный, а вообще-то актеры ни черта в стихе не смыслят, поют, руками махают, не понимают, что ли, о чем читают!» И пошел, и пошел. Мы не знали куда деваться. Уйти как будто неудобно, а слушать все это тоже неладно. Втянув головы в плечи, готовы были сквозь землю провалиться.

На следующий день на пляже мы на него накинулись: «Что же вы—звали, звали, а потом так разругали, что мы едва до дома дошли». «Так я же не вас ругал, я вообще говорил, что актеры не умеют читать стихи.—И все это с искренним изумлением.—Я же вас не называл!» — «Еще бы называли!» Но опять его обаяние и весь нелепый вид в трусах на пляже — ну какая тут обида! Снова хороший, веселый, интересный разговор и, конечно же, игра в маджонг — тогда была такая модная игра, что-то вроде домино, но с нарисованными китайскими фигурами, очень азартная. Говорили, что в Китае она запрещена и виновным за нее чуть ли не рубили головы. Маяковский очень любил эту игру и каждый день, пока шли его концерты (дней семь-десять), мы встречались на пляже и с удовольствием играли в маджонг, загорали и по-настоящему подружились. Но на концерты его мы не ходили, несмотря на все его уверения, что больше он нас ругать не будет. В Москве встретиться как-то не пришлось. И только один раз видела его через стеклянные двери кафе в проезде Художественного театра. Было это зимой (его последняя зима), я постеснялась войти в кафе и подсесть к нему, а он мне показался грустным, сумрачным, совсем не таким, каким был в Евпатории.

Мы с Всеволодом шли в той многотысячной толпе, которая проводила его в последний путь.

С Есениным мне познакомиться не довелось. Окружавшая его богемная обстановка меня пугала, сказывалось и институтское воспитание. С Демьяном Бедным я была знакома, читала его стихи, да и присутствие в нашей труппе его жены, актрисы Назаровой, способствовало этому. Бывала я у Городецкого, хотя не читала его стихов. Помню, те несколько посиделок, которые состоялись у него, были и интересны и по-дружески приятны. Больше знал его и дружил с ним в те годы Всеволод Аксенов.

Раз во время какого-то спектакля раздался стук в мою гримуборную. Вошли два молодых человека и смело расселись на диване. Потешаясь над моим ошеломленным видом, они заявили: «Вы читаете наши стихи! Это хорошо. Вот мы и решили с вами познакомиться. Я — поэт-Жаров, а это — поэт Уткин!» Я действительно часто включала в свой репертуар их стихи. В общем, знакомство состоялось. Но, к сожалению, продолжалось не очень долго. Часто при встречах мы вспоминали их бесцеремонное вторжение. Я всегда недоумевала, как им удалось проникнуть за кулисы театра — в те годы это было совсем не легко. Они давали мне свои стихи, но вскоре моя болезнь, а потом война, на которой погиб Уткин, прекратили наши встречи.

Помню, как я волновалась на каком-то поэтическом концерте. Выступал Луговской, а потом и я читала его стихи. Но он быстро уехал, кажется, сразу же после своего выступления, так что мы ограничились знакомством в президиуме. Он спросил, что я буду читать, и сказал, что слышал от кого-то о моем оригинальном исполнении его «Поезда» — я точно воспроизводила в стихах ритмическое звучание колес вагона. Ему это нравилось.

С Асеевым встречалась лишь на литературных вечерах. Я часто бывала в Политехническом, где выступали поэты. Особое внимание привлекал Пастернак. Нас сближала любовь к Грузии. Иногда мы виделись у грузинских товарищей, а совсем близко познакомились, когда в Малом шел «Макбет» в его переводе. Но об этом расскажу позднее. Моя болезнь и война, конечно, много способствовали отрыву от друзей-поэтов.

Вспоминается и встреча с Катаевым, на даче в Переделкине. Задумав сыграть его рассказ «Фиалка», я с В. Б. Монаховым, который хотел ставить эту инсценировку, приехала к нему. Речь шла о том, чтобы Катаев сам сделал пьесу или разрешил сделать ее Монахову и Добронравову (работнику литчасти). Катаев встретил нас с чисто русским радушием. Разговор шел серьезный, интересный. Катаев согласился делать инсценировку и через некоторое время приехал в театр ее читать. Он думал, что будет чтение на труппе, но из-за нездоровой обстановки в театре это чтение не состоялось. Позднее мы встретились с ним в Кремле, получая награды. Поговорить не удалось, но я почувствовала такую ласку в его глазах, что поняла—вся история с инсценировкой «Фиалки» именно тогда, в той атмосфере, которая царила в театре, была ему понятна.

Мне очень близка проза Паустовского. Я работала над некоторыми его рассказами, но что-то не получалось. Мне кажется, что Паустовский не был удовлетворен спектаклем «Наш современник», который шел в Малом театре. Эта пьеса о днях пребывания Пушкина в Одессе и его романе с Воронцовой. Подлинным теплом веяло в нашем спектакле от исполнения Турчаниновой роли Арины Родионовны, а остальные актеры, в их числе и я — Воронцова, чего-то недобирали.

Помню, к 40-летию моей сценической деятельности я искала советскую пьесу. Поехала к Леонову, он жил тогда на улице Горького. Долго мы с ним говорили, вспоминали его «Нашествие», шедшее с успехом в Малом театре, обстоятельства, не позволившие мне сыграть Ольгу на премьере. Лишь много позднее я вошла в спектакль. Это многим не понравилось. Что делать? Театр есть театр, и мне не очень-то легко было в нем жить. Леонов наотрез отказался писать что-либо новое, и из моего замысла в юбилей сыграть в его пьесе так ничего и не получилось.