Новости

«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»

Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
СТАЯ СЛАВНЫХ. АЛЕКСАНДР ОСТУЖЕВ

Наконец, последний, о ком я хочу рассказать, — Александр Алексеевич Остужев, один из самых блистательных и обаятельных актеров Малого театра.

Начну с самого начала.

Вспоминаю торжественный, запамятовала, по какому поводу, спектакль в Малом театре. Шла одна сцена из «Дмитрия Самозванца» и еще какой-то отрывок, где очень хорошо играл Наполеона мой будущий филармонический учитель Иван Андреевич Рыжов. Запомнилась инокиня Марфа. Кажется, это был последний выход на сцену Федотовой. Тяжело опираясь на посох, она выходила из шатра и долго-долго глядела на стоящего перед ней Самозванца. Самозванец мне очень понравился. Как я узнала позднее, его играл Остужев. Его биография была мне знакома, но вот почему он два сезона служил у Корша, мне стало известно только потом. Была ссора, и темпераментный молодой Остужев дал пощечину обидчику. Дирекция императорских театров потребовала удаления Остужева из труппы, а потом Южин вымолил ему помилование. И Остужев вновь возвратился в Малый. У Корша он так сыграл Алексея в «Детях Ванюшина», что это стало событием театральной Москвы. Я не видела его Ромео, но говорили, что такого Ромео никогда не было, нет и не будет. Остужев так умел любить на сцене, был таким искренним и пылким, что слава о нем как о необыкновенном актере на амплуа любовников гремела в театральном мире. Тогда он еще не был болен, болезнь только начинала подкрадываться к нему. Однажды по абонементу мы с мамой смотрели «Старый закал» Сумбатова в Малом театре. Южин уже не играл графа Белоборского, передав эту роль молодому Прову Садовскому, а сам исполнял роль полковника Олтина. Хорошая была пьеса. Чудесно играли В. Н. Пашенная Людмилу и В. В. Максимов — поручика.

И вот открылся занавес. На сцене ночь, сад внутри крепости где-то на юге, в маленьком пограничном гарнизоне. На сцену вышли двое. Офицеры. Один совсем молодой, стройный, другой постарше. И раздался голос молодого офицера. Тишина в зале стояла удивительная. Голос, необыкновенный голос, звучный, чистый, ясный. За сценой жена полковника Олтина играла ноктюрн Шопена. И голос молодого офицера, его мятущаяся душа, глубокое отчаяние от невозможности вырваться из этой глуши, где гибнет ум, душа, а потом безудержные страстные рыдания — все это потрясло не только меня. Звуки Шопена и такой же полный неслыханной красоты и муки голос, сумевший покорить, захватить, действительно потрясти весь зал. Голос этот принадлежал Остужеву. Совсем небольшая сценка, но как он ее играл! Это было нечто необъяснимо прекрасное, что мог сделать только подлинный художник, подлинный талант, хватающий за сердце и переворачивающий душу.

С тех пор Остужев стал моим кумиром. Я не была из тех поклонниц, которые ждут своего обожаемого у выхода после спектакля, требуя автограф и осыпая цветами. Нет, я поклонялась молча, даже не мечтая увидеть его в жизни. Но все его фотографии во всех ролях старалась приобрести у Сахарова и Орлова. Была такая фотография, или, как теперь бы сказали, фотоателье. Помещалась она на углу нынешней улицы Пушкина и проезда Художественного театра, а потом переехала на Кузнецкий мост. Оба компаньона фотографировали только артистов. Они были хорошие фотографы и истинные театралы. Музеи театров многим обязаны им. Они запечатлели на веки уникальные постановки и уникальных актеров МХАТ, Малого и Большого театров. Висящий в нашем музее мой портрет в роли Софьи в «Горе от ума» — тоже работа Сахарова и Орлова. И я всегда с благодарностью вспоминаю их.

Многие фотографии Остужева пропали, но те, которые у меня остались, очень хороши, и я храню их, как святыню.

Вспоминается мне и то, как играл Остужев в пьесе Н. Григорьева-Истомина «Сестры Кедровы». Замечательный был спектакль. Для меня, конечно, на первом месте был в нем Остужев. Роль вообще выписана неважно, но очарование и обаяние Остужева, его голос и темперамент преодолевали слабость роли и завораживали всех.

Не могу забыть Остужева в пьесе Сумбатова «Измена». Он, как всегда, играл Эрекле темпераментно, порывисто, обаятельно. Когда я впоследствии играла Рукайю, у меня был другой партнер, совсем непохожий на остужев-ского Эрекле. Ну что делать, так случилось.

Как я уже говорила, Чацкий — Остужев был любовник и прежде всего безумно любил Софью. Может быть, потому моя Софья и бросалась за ним, когда он уходил .навсегда. Уж очень было обидно. Мой обожаемый Остужев — Чацкий любил меня, а я — Софья?! Надо же так! Но зато в «Уриэле», играя Юдифь, я отдавала ему всю любовь, таившуюся во мне все эти годы.

Тяжела, мучительна судьба этого замечательного актера. Ему не дали сыграть Гамлета, после нескольких репетиций «Короля Лира» нашли предлог не поставить эту пьесу, не отменили очередной спектакль «Уриэля», когда Остужев временно заболел, и Акосту сыграл другой исполнитель, в точности, как в зеркале, повторив рисунок Остужева. Сыграл точно, да не так, как Остужев. Можно скопировать голос, жесты, даже интонации, но внутреннюю сущность, талант — нет, этого сделать нельзя никогда. Так нанесли ему последний удар. Подумаешь, Остужев—заменили, и все.

Больше Остужев не играл. Слишком глубока была рана. Он приходил в театр, просил сделать ему радионаушники, чтобы слышать все, что говорилось на собраниях, которые он обязательно посещал. Не участвуя в спектаклях, он все время жил жизнью театра.

Помню, в 1952 году в театре шли «Северные зори» Н. Никитина. У меня там была маленькая, восьмиминутная, но очень хорошая сцена. Я играла жену инспектора училища небольшого городка Шенкурска—Абрамову.

Ушла я на генеральной под аплодисменты. Потом я часто исполняла эту сценку и в обычных концертах и в воинских частях. Она всегда имела успех, и я очень ее любила, хотя эти восемь минут стоили мне большого напряжения и. нервов. И вот на другой день после премьеры я, как-всегда, была в местном комитете театра. Вдруг в дверях, появляется Остужев. Подойдя к моему столу, он смущенно протягивает мне розы. Это было совершенно неожиданно, все кругом замолчали. А я так растерялась, что не знала, что сказать, стояла с розами и чуть не плакала. Видя мое состояние, Остужев стал делать успокаивающие жесты и пятиться к двери. Опомнившись, я кинулась к нему. Он уже ничего тогда не слышал. Я стала бормотать какие-то благодарственные слова. И вдруг своим чудным, неповторимым голосом Остужев произнес: «Это было прекрасно!» И, вырвавшись из моих объятий, быстро ушел. Цветы от него и его похвала — как дороги они были для меня, как незабываемы.

Остужев знал, что творилось в театре, знал и... ничего не мог сделать. «Уходил» его Малый театр, уходил совсем. Новые актеры, новые отношения, новый дух, не тот, который он знал, который любил, который был ему дорог. Этот новый Малый был ему чужой. Какую великую трагедию пережил этот замечательный актер, своей болезнью присужденный к вечной тишине, к вечному безмолвию. Он тяжко умирал. С невероятной болью рвались сосуды. И эти муки были на его лице, которое я увидела в первые часы после его страшной кончины.